Страница:
Клод, оттолкнув мою руку, вновь приготовился нырнуть в разверзтое влагалище…
– Нет, нет, – проговорила Клервиль, отстраняя своего неистового любовника, – прежде пусть Жюльетта оближет мне клитор.
Клод, чтобы не оставаться безучастным в продолжение этой успокаивающей процедуры, одной рукой придерживал нижние губки моей подруги, другой ласкал мне влагалище; однако, словно норовистый конь, которого невозможно удержать в узде, через минуту Клод снова бросился в вожделенную пещеру, оттолкнув мою голову, но не убирая пальцев из моего влагалища.
– О, скотина, он же убьет меня! – заезжала Клервиль. – Клянусь спермой Всевышнего, я не могу больше терпеть эту пытку! Каждый толчок разрывает меня на куски, у меня уже не осталось спермы; ты можешь хотя бы поцеловать меня, свинья ты эдакая? Засунь же свой язык мне в рот, как ты сунул свою колотушку в мое чрево! О, гром и молния! Я кончаю… Но ты не смей этого делать, – быстро добавила она, сбрасывая с себя его тело быстрым движением сильных бедер. – Не вздумай кончить, я хочу еще раз побаловаться с тобой.
Однако бедняга Клод не смог больше сдерживаться и приготовился сбросить вторую порцию семени; увидев это, я схватила его член и, потрясая им, направила кипящую струю в широко раскрытую вагину Клервиль. Так я спермой тушила пожар, разгоревшийся также от спермы.
– О, лопни мои глаза! – взвыла Клервиль, поднимаясь на ноги. – Этот костолом едва не разорвал меня на части… Мне кажется, что ты не выдержишь этого натиска, Жюльетта.
Тем не менее она не отпустила монаха и начала усиленно растирать и разминать его копье; чтобы привести его в боевое состояние, она хотела взять его в рот, но инструмент служителя Бога не поместился там – она не смогла обхватить его даже губами; тогда распутница избрала другую тактику: вставила два пальца в его задний проход, очевидно, зная, что монахи, как прирожденные содомиты, не могут устоять против такого средства, и на ее вопрос, заданный с обезоруживающей прямотой и бесстыдством, Клод смущенно признался, что в молодости часто играл в такие игры со своими собратьями.
– В таком случае мы тоже будем содомировать тебя, – обрадовалась Клервиль и, перевернув Клода на живот, расцеловала ему ягодицы и пощекотала язычком анус. – Сейчас мы это сделаем, – деловито продолжала она, доставая неизвестно откуда взявшийся искусственный орган, – сейчас я стану твоим любовником. Наклонись, друг мой, я сама займусь твоей задницей, а после этого, если хочешь, можешь сделать то же самое с нами. – С этими словами она подставила свои ягодицы к самому лицу монаха. – Скажи, разве это хуже, чем куночка, с которой ты только что тешился? И пойми, дурья твоя голова, что мы шлюхи, отъявленные шлюхи, мы хороши с обеих сторон, и уж если мы приходим куда-нибудь сношаться, так для того, чтобы ублажить все части своего тела. Принимайся за работу, скотина, член твой уже готов: отделай эту юную прихожанку, которая так мило исповедовалась перед тобой, прочисти ей вагину, и пусть это будет для нее искуплением грехов; только постарайся как следует – так же, как старался со мной.
И она, взявши в руку чудовищный, налившийся кровью предмет, повернула монаха ко мне. Я лежала, раскинув в стороны свои похотливые ляжки и обнажив алтарь, жаждущий своего жреца. Однако даже я, великая блудница, повидавшая лучшие в Париже мужские члены, была неспособна сразу, без подготовки, принять его. Клервиль сжалилась надо мной: смочила слюной мои нижние губки и колоссальное полушарие, венчавшее инструмент Клода, после чего, надавливая одной рукой на мои ягодицы и медленно сокращая расстояние между мишенью и снарядом, ввела член на глубину нескольких сантиметров. Подстегиваемый нетерпением, Клод вцепился мне в бока, грязно выругался, застонал, разбрызгивая слюну, и с треском и хрустом взломал ворота. Крепость пала, но его торжество стоило мне дорого: никогда я так обильно не обливалась кровью с того самого дня, как потеряла невинность; однако острая боль скоро сменилась неописуемым блаженством, и на каждый выпад своего победителя я отвечала восторженным стоном.
– Спокойнее, спокойнее, – приговаривала Клервиль, удерживая моего всадника, – не дергайся так сильно: я не могу вставить эту штуку в твой зад; ты ведь помнишь, что я обещала совершить с тобой содомию.
Клод несколько притих, Клервиль раздвинула ему обворожительные ягодицы, и искусственный орган плавно вошел в его чрево. Эта операция, столь желанная и столь необходимая для распутницы, еще сильнее распалила его: он начал извиваться, громко стонать и скоро испытал оргазм. Я даже не успела выскользнуть из-под него, но если бы это случилось не так неожиданно, я все равно бы этого не сделала. Ведь опьяненный страстью человек глух к голосу рассудка.
– Теперь моя очередь, – заявила Клервиль, – и пощады ему не будет, Вот тебе моя жопка, бычок ты наш дорогой, видишь, как она изнывает от жажды; даже если ты порвешь ее в клочья, мне наплевать. Бери колотушку, Жюльетта, прочисти ему задницу, а я буду вкушать эти сладкие плоды, которыми ты только что наслаждалась.
Монах, вдохновленный моими ласками, роскошным зрелищем, Которое представляли собой ягодицы Клервиль, и манящей, как будто даже улыбающейся норкой между ними, не замедлил обрести твердость в чреслах; я облизала анус блудницы, потом священный дротик любимца христова. Но как тяжко досталось моей подруге это проникновение! Монах раз двадцать, дрогнув, падал духом и отступал и двадцать раз возобновлял приступ; зато настолько искусно действовала Клервиль, настолько умелы были ее маневры и велика ее жажда этого члена, что в конце концов он вошел по самые корешки волос в ее потроха.
– Он сейчас искалечит меня! – застонала она, едва это случилось.
Она хотела вырваться, избавиться от беспощадного меча, 'вонзившегося в ее нутро. Но было слишком поздно. Устрашающее оружие вошло в нее все, без остатка, и теперь составляло нерасторжимую живую —связь между нею и оруженосцем.
– Ах, Жюльетта, – отдышавшись, произнесла Клервиль, – оставь его в покое: он уже достаточно возбужден, теперь твоя помощь больше нужна мне, чем его заднице твоя колотушка. Иди ко мне и ласкай меня скорее, иначе я сейчас умру.
Несмотря на ее мольбы, я не оставила без внимания анус монаха – я просто прижала палец к клитору подруги и начала массировать его. И тут случилось чудо: благодаря моей нежной ласке она успокоилась и с восхитительным мужеством отдалась на милость победителя.
– В самом деле, – вздохнула она минуту спустя, – я переоценила свои возможности. Я не советую тебе, Жюльетта, повторять мой опыт: это может стоить тебе жизни.
Клод тем временем дошел до кульминации; он начал мычать, реветь, рычать, изрыгать нечленораздельные проклятия и, наконец, в самых потаенных глубинах сластолюбивого тела оставил свидетельство переполнявшей его радости.
Клервиль вышла из этого испытания истерзанная и как-то сразу поникшая; я встала на четвереньки, собираясь заменить ее
– Я запрещаю тебе, – непреклонно заявила она. – Не стоит рисковать жизнью ради минутного удовольствия. Ведь это не человек, а буйвол. Я готова поклясться чем угодно, что до сегодняшнего дня он не мог найти себе подходящую женщину.
И монах молча кивнул в знак согласия. Во всем Париже, признался он, только задница настоятеля могла выдержать его член.
– Ого! Так ты до сих пор с ним сношаешься? – спросила заинтригованная Клервиль.
– Довольно часто.
– Как же ты служишь мессы и отпускаешь грехи, если осквернил себя подобной мерзостью?
– А что тут особенного? Из мужчин самый верующий тот, кто служит множеству богов.
– Милые дамы, – продолжал священнослужитель, усаживаясь между нами и поглаживая наши ягодицы, – неужели вы всерьез думаете, будто мы уделяем религии больше внимания, чем вы сами? Мы находимся ближе к ней, поэтому лучше, чем кто-либо другой, видим всю ее фальшь; религия – не что иное, как нелепая фикция, однако она дает нам средство к существованию, а торговец не должен пренебрежительно относиться, к своему товару. Да, мы торгуем отпущениями грехов и божьими милостями так же, как сводник торгует шлюхами; но это не значит, что мы скроены из иного материала, чем прочие смертные, и не способны на страсти. Неужели вы считаете, что елейные речи, глупые ужимки и ухмылки являются достаточной защитой от соблазнительных укусов человеческого инстинкта? Совсем нет! Один мудрый философ сказал, что страсти, если их скрывать под рясой, становятся еще сильнее: их семена падают в самое сердце, чужой пример заставляет их проклюнуться, праздность служит для них удобрением, а случай приводит к обильным всходам. Именно среди духовенства, милые мои дамы, вы встретите настоящих атеистов: все прочие люди могут сомневаться, могут быть даже скептиками, но никогда не понять им бессмысленности высшего идола, между тем как среди служителей, коим поручено заботиться о его процветании, нет ни одного, кто бы не был убежден в том, что идол этот не существует. Все религии, известные на земле, полны непонятных догматов, невразумительных принципов, невероятных чудес, фантастических историй, и вся эта чушь придумана с единственной целью – оскорбить разум и плюнуть на здравый смысл, ибо все они, без исключения, основаны на невидимом Боге, чье существование по меньшей мере абсурдно. Поведение, которое ему приписывается, настолько нелепо и непоследовательно, насколько немыслима сама его сущность; если бы он существовал, разве изрекал бы он свои истины столь загадочным образом? Какой ему смысл показывать себя таким недоумком? Чем больший страх внушают религиозные мистерии, тем менее понятна религия и тем больше нравится она глупцам, которые погрязают в ней как в своем собственном дерьме; чем мрачнее, туманнее и сомнительнее постулаты религии, тем фантастичнее она выглядит, то есть тем больше соответствует сути того неизвестного и бесплотного существа, о котором никто из нас, людей, не имеет никакого понятия. Невежество всегда предпочитает неизвестное, фантастическое, запредельное, невозможное, ужасное простым, ясным и понятным истинам. Истина не так приятно щекочет человеческое воображение, как чудесная сказка; чернь с большим удовольствием выслушивает нелепые басни, которые мы ей рассказываем; придумывая притчи и жуткие тайны, священники и законодатели в полной мере удовлетворяют потребности толпы; посредством символов веры и законов они увлекают за собой сонм приверженцев, главным образом женщин и простаков, которые охотнее всего верят этим россказням, даже не пытаясь вникнуть в них; любовь к простоте и истине встречается только среди тех – а их так мало среди людей, – чье воображение питается опытом и размышлением. Нет, милые женщины, поверьте, что никакого Бога нет; существование этого призрака невозможно, достаточно обратить внимание на бесчисленные противоречия, из которых он состоит, чтобы усомниться в нем, и стоит лишь дать себе труд внимательно рассмотреть их, как от него ничего не останется.
В продолжение этой речи монах, как я уже говорила, сидел между нами и ласкал нас.
– О, какая чудная попочка, – неожиданно забормотал он, прижимаясь ко мне, – как жаль, что нельзя забраться туда… Но, может быть, если мы попробуем… Да, мадам, чуточку старания с вашей стороны, и это будет не так больно…
– Ах ты, зверюга, – сказала я, поднимаясь с дивана, – да я не дам тебе даже свою куночку: у меня до сих пор все болит внутри, и я не хочу испытать еще худшего. Подержите его, Клервиль, сейчас мы заставим этого негодника кончать до тех пор, пока кровь не потечет из его яиц, иначе он не даст нам покоя.
Мы уложили его на кровать, Клервиль зажала его член между своих грудей, а я, усевшись ему на лицо, заставила его целовать калитку храма, в который так его и не допустила; вначале он робко и даже неумело водил языком по краям отверстия, затем немного оживился, заработал энергичнее, потом, раздвинув шелковистые заросли, коснулся клитора и кончил еще раз.
После этого Клервиль спросила Клода, есть ли еще у них в монастыре такие развратники, на что он с готовностью ответил, что таких в заведении человек тридцать, тогда моя подруга захотела узнать, нельзя ли провести вечер вместе с ними.
– Разумеется, – отвечал Клод, – как только захотите испытать незабываемые плотские утехи, приходите прямо к нам, и мы примем вас как королев.
Затем Клервиль поинтересовалась, можно ли устроить оргию, которую она имеет в виду, в стенах монастыря.
– Это самое лучшее место, – заверил кармелит, – и там можно делать все, что вашей душе угодно.
– Тогда, дорогой мой, – сказала Клервиль, – чтобы не оставалось никаких сомнений, я прошу тебя прямо сейчас пойти и поговорить с настоятелем; объясни ему суть дела, а мы подождем тебя здесь.
Как только монах ушел, Клервиль повернулась ко мне, и я заметила блудливый огонек в ее глазах.
– Жюльетта, – сказала она, – не удивляйся моим словам: этот монах доставил мне большое удовольствие, настолько сильное, что я начинаю подумывать о его смерти…
– Что я слышу! Не успела высохнуть его сперма, а вы уже замышляете смертоубийство!
– Презрение и ненависть к мужчинам после того, как они меня удовлетворили, находятся в прямой зависимости от полученного мною удовольствия, а я, признаться, давно не кончала с таким восторгом. Следовательно, он должен умереть. У меня есть две возможности: поссорить его с настоятелем, для чего достаточно лишь намекнуть старику на то, что очень рискованно с его стороны держать при себе такого типа, как Клод, который может разболтать тайны монастыря любому встречному и поперечному. Но в этом случае он будет навсегда для меня потерян, а ведь я имею кое-какие виды на его божественный инструмент…
– Я вас что-то не совсем понимаю: то вы приговариваете его к смерти, то мечтаете о его члене.
– Не вижу здесь никакого противоречия: давай пригласим его в твое поместье, а об остальном можешь не беспокоиться… Разве могу я забыть эту колотушку, что болтается у него между ног!
Она отказалась объяснить свой план, и в ожидании монаха мы решили осмотреть его жилище.
Мы обнаружили много непристойных гравюр и литературы скабрезного содержания: во-первых, это был «Привратник из Шартре»[95] – произведение скорее похабное, нежели навеянное духом истинного либертинажа; если верить слухам, автор отрекся от него на смертном одре. Это я считаю глупостью несусветной: человек, способный в какой-то момент раскаяться в том, что он сказал или написал когда-то раньше, есть не что иное, как круглый идиот, от которого в памяти потомства не должно остаться даже имени.
Второй книгой была «Дамская академия» – хорошо задуманная, но дурно исполненная вещь, написанная, без сомнения, человеком с трусливым сердцем, который, очевидно, чувствовал истину, но побоялся высказать ее; кроме того, эта книга напичкана сверх всякой меры нудными разговорами.
Еще мы нашли «Воспитание Лауры» – также совершенно неудачное произведение из-за того, что на каждой странице встречаются пустые, не относящиеся к делу рассуждения. Если бы автор вывел прямо на сцену убийцу своей жены, вместо того, чтобы держать его где-то на задворках, и вразумительно рассказал бы об инцесте, на который он намекает, но не идет дальше этих намеков, если бы он увеличил количество эпизодов разврата, показал бы воочию те жестокие утехи, о которых упоминает вскользь, как будто стыдясь этого, в своем предисловии, тогда эта книга, написанная с несомненным талантом и с удивительной силой воображения, стала бы настоящим маленьким шедевром; но, увы, автор оказался трусом, а трусы всегда приводят меня в отчаяние и выводят из терпения – уж лучше бы они предлагали читателю только голые мысли и идеи и не пытались разжевывать их.
Мы нашли также «Терезу-философа» – прелестную вещицу, вышедшую из-под пера маркиза д'Аржанса[96], единственного автора, владеющего секретами этого жанра, хотя он и не реализовал свои возможности в полной мере; зато он стал единственным, кто достиг хороших результатов в изображении похоти и богохульства. И эти результаты, представленные на скорую руку на суд публики в той форме, в какой это задумал автор, дают нам представление о том, что такое бессмертная книга.
Все остальные найденные нами книжонки являли собой образчики тех удручающих и куцых памфлетов, какие встречаются в дешевых тавернах или публичных домах и обнаруживают скудость ума сочинителей – балаганных шутов, подстегиваемых голодом и ведомых шершавой рукой дешевой музы бурлеска. Похоть – дитя роскоши, изобилия и превосходства, и рассуждать о ней могут лишь люди, имеющие определенные для этого условия, те, к кому Природа благоволила с самого рождения, кто обладает богатством, позволявшим им испытать те самые ощущения, которые они описывают в своих непристойных произведениях. Как красноречиво свидетельствуют некоторые беспомощные попытки, сопровождаемые слабостью выражения, такой опыт абсолютно недоступен мелким личностям, наводняющим страну своими писульками, о которых я веду речь, и я, не колеблясь, включила бы в их число Мирабо, ибо он, натужно пытаясь сделаться значительным хоть в чем-то, притворялся распутником и, в конце концов, так ничем и не стал за всю свою жизнь[97].
Продолжая рыться в вещах Клода, мы нашли искусственные члены, девятихвостые плетки и прочие предметы, по которым могли судить о том, что монах был неплохо знаком с практикой либертинажа. В этот момент вернулся он сам.
– Я получил официальное согласие настоятеля, и вы можете приходить в любое время.
– Мы не замедлим сделать это, друг мой, – сказала я. – После этого развлечения с одним членом ордена мы заранее предвкушаем, что будет, когда соберутся остальные; надеюсь, не стоит говорить тебе, что у нас обеих просто бешеные вагины, и ты сам убедился, на что они способны, если приласкать их как следует. А теперь, милый Клод, я приглашаю тебя нанести нам визит: мы с подругой будем рады принять тебя в уютном сельском гнездышке, куда намерены выехать дня через три. Так ты приедешь? Мы весело проведем время. А покамест советуем тебе хорошенько отдохнуть, чтобы ты не разочаровал нас.
Воспользовавшись возможностью, мы решили сами поговорить с настоятелем. Он оказался красивым благообразным мужчиной лет шестидесяти и приветствовал нас с исключительной сердечностью.
– Уважаемые дамы, мы будем счастливы оказать вам прием, – заявил он, – вас с нетерпением будут ожидать тридцать монахов, достойных участвовать в оргии; я обещаю вам мужчин в возрасте от тридцати до тридцати пяти лет, оснащенных не хуже, чем Клод, и обладающих силой, которую предполагает наше призвание, и смею думать, они оправдают ваши самые смелые надежды. Что же касается секретности, у вас нет никаких оснований для беспокойства, которые могут иметь место в светском обществе. Кажется, вы интересуетесь богохульствами? Ну что ж, мы прекрасно разбираемся в таких вещах, поэтому предоставьте это нам. Глупцы полагают, будто монахи ни на что не пригодны, и мы намерены доказать вам, глубокоуважаемые дамы, что кармелиты, по крайней мере, хороши в плотских утехах.
Столь прямые речи вместе с недавним приключением сняли у нас последние сомнения касательно предстоящего визита, и мы уведомили досточтимых анахоретов, что непременно воспользуемся их гостеприимством и прихватим с собой парочку хорошеньких девиц, которые помогут нам развлекаться; однако, добавили мы, к нашей крайней досаде у нас есть спешные дела, которые никак не позволят нам прибыть ранее Пасхи.
Наши хозяева согласились с этой датой, и когда мы ушли, Клервиль заметила мне, что это – самое лучшее время для нечестивых дел.
– Мне наплевать на то, что думают другие, я собираюсь получить удовольствие от осквернения этой самой священной мистерии христианства именно в это время года, на которое выпадает один из самых великих христианских праздников.
От Пасхи нас отделял целый месяц, и этот период был отмечен двумя очень важными событиями. Мне кажется, уместнее будет рассказать о них именно сейчас, прежде чем перейти к тому, что случилось в кармелитском монастыре.
Первым из этих событий была трагическая смерть Клода; бедняга явился в поместье в назначенный день; со мной была Клервиль; мы провели его в роскошные апартаменты, и он чувствовал себя на седьмом небе, а когда эрекция его достигла предела, моя жестокая подруга дала пятерым служанкам условленный знак, те мигом навалились на монаха, связали его и острой бритвой отсекли его бесценное сокровище по самый корень; позже обрубок передали опытному хирургу, так Клервиль стала обладательницей самого оригинального и, смею думать, самого большого искусственного члена. Клод ушел из этого мира в ужасных муках, на его агонию было страшно смотреть: это жуткое зрелище подогревало похоть Клервиль, и пока она им любовалась, я и еще трое служанок ласкали ее тело в двух шагах от умирающего.
– Вот так, – сказала распутница после того, как забрызгала всех нас спермой, – я же говорила, что найду отличный способ отправить этого буйвола в мир иной и сохранить при этом его самую ценную часть.
Теперь я перехожу ко второму событию и с полным правом считаю, что оно сделало мне честь, и я могу им гордиться не меньше, чем моя подруга гордится ловкой проделкой, о которой я только что рассказала.
Однажды, когда в окружении толпы лизоблюдов и просителей, которые вполне справедливо считали, что их судьба зависит от самочувствия моего влагалища, я занималась своим туалетом, дворецкий объявил о приходе незнакомого человека средних лет, невзрачного вида, который просит уделить ему время для личной беседы. Я велела передать, что обычно не принимаю подобных посетителей, что если речь идет об оказании помощи или о том, чтобы замолвить слово перед министром, он должен изложить свою просьбу в письменном виде, а я посмотрю, что можно будет сделать; однако упрямец; стоял на своем, и я, скорее из любопытства, решила дать ему аудиенцию и велела провести его в маленькую гостиную, где обыкновенно вела частные беседы; затем, наказав слугам находиться поблизости, я пошла узнать, что он от меня хочет.
– Меня зовут Берноль, мадам, – начал незнакомец, – это имя, конечно, вам незнакомо, но оно было небезызвестно вашей покойной матушке, благороднейшей женщине, которая, будь она жива, не позволила бы вам вести столь бессовестный и беспорядочный образ жизни.
– Сударь, – прервала я, – судя по вашему тону вы не из тех, кто пришел с просьбой.
– Спокойнее, Жюльетта, спокойнее, – ответил Берноль. – Вполне возможно, что я собираюсь обратиться к вам с просьбой, также возможно, что у меня есть все права разговаривать с вами таким тоном, который вам не нравится.
– Каковы бы ни были ваши права, сударь, вы должны уяснить, что…
– Нет, нет, – проговорила Клервиль, отстраняя своего неистового любовника, – прежде пусть Жюльетта оближет мне клитор.
Клод, чтобы не оставаться безучастным в продолжение этой успокаивающей процедуры, одной рукой придерживал нижние губки моей подруги, другой ласкал мне влагалище; однако, словно норовистый конь, которого невозможно удержать в узде, через минуту Клод снова бросился в вожделенную пещеру, оттолкнув мою голову, но не убирая пальцев из моего влагалища.
– О, скотина, он же убьет меня! – заезжала Клервиль. – Клянусь спермой Всевышнего, я не могу больше терпеть эту пытку! Каждый толчок разрывает меня на куски, у меня уже не осталось спермы; ты можешь хотя бы поцеловать меня, свинья ты эдакая? Засунь же свой язык мне в рот, как ты сунул свою колотушку в мое чрево! О, гром и молния! Я кончаю… Но ты не смей этого делать, – быстро добавила она, сбрасывая с себя его тело быстрым движением сильных бедер. – Не вздумай кончить, я хочу еще раз побаловаться с тобой.
Однако бедняга Клод не смог больше сдерживаться и приготовился сбросить вторую порцию семени; увидев это, я схватила его член и, потрясая им, направила кипящую струю в широко раскрытую вагину Клервиль. Так я спермой тушила пожар, разгоревшийся также от спермы.
– О, лопни мои глаза! – взвыла Клервиль, поднимаясь на ноги. – Этот костолом едва не разорвал меня на части… Мне кажется, что ты не выдержишь этого натиска, Жюльетта.
Тем не менее она не отпустила монаха и начала усиленно растирать и разминать его копье; чтобы привести его в боевое состояние, она хотела взять его в рот, но инструмент служителя Бога не поместился там – она не смогла обхватить его даже губами; тогда распутница избрала другую тактику: вставила два пальца в его задний проход, очевидно, зная, что монахи, как прирожденные содомиты, не могут устоять против такого средства, и на ее вопрос, заданный с обезоруживающей прямотой и бесстыдством, Клод смущенно признался, что в молодости часто играл в такие игры со своими собратьями.
– В таком случае мы тоже будем содомировать тебя, – обрадовалась Клервиль и, перевернув Клода на живот, расцеловала ему ягодицы и пощекотала язычком анус. – Сейчас мы это сделаем, – деловито продолжала она, доставая неизвестно откуда взявшийся искусственный орган, – сейчас я стану твоим любовником. Наклонись, друг мой, я сама займусь твоей задницей, а после этого, если хочешь, можешь сделать то же самое с нами. – С этими словами она подставила свои ягодицы к самому лицу монаха. – Скажи, разве это хуже, чем куночка, с которой ты только что тешился? И пойми, дурья твоя голова, что мы шлюхи, отъявленные шлюхи, мы хороши с обеих сторон, и уж если мы приходим куда-нибудь сношаться, так для того, чтобы ублажить все части своего тела. Принимайся за работу, скотина, член твой уже готов: отделай эту юную прихожанку, которая так мило исповедовалась перед тобой, прочисти ей вагину, и пусть это будет для нее искуплением грехов; только постарайся как следует – так же, как старался со мной.
И она, взявши в руку чудовищный, налившийся кровью предмет, повернула монаха ко мне. Я лежала, раскинув в стороны свои похотливые ляжки и обнажив алтарь, жаждущий своего жреца. Однако даже я, великая блудница, повидавшая лучшие в Париже мужские члены, была неспособна сразу, без подготовки, принять его. Клервиль сжалилась надо мной: смочила слюной мои нижние губки и колоссальное полушарие, венчавшее инструмент Клода, после чего, надавливая одной рукой на мои ягодицы и медленно сокращая расстояние между мишенью и снарядом, ввела член на глубину нескольких сантиметров. Подстегиваемый нетерпением, Клод вцепился мне в бока, грязно выругался, застонал, разбрызгивая слюну, и с треском и хрустом взломал ворота. Крепость пала, но его торжество стоило мне дорого: никогда я так обильно не обливалась кровью с того самого дня, как потеряла невинность; однако острая боль скоро сменилась неописуемым блаженством, и на каждый выпад своего победителя я отвечала восторженным стоном.
– Спокойнее, спокойнее, – приговаривала Клервиль, удерживая моего всадника, – не дергайся так сильно: я не могу вставить эту штуку в твой зад; ты ведь помнишь, что я обещала совершить с тобой содомию.
Клод несколько притих, Клервиль раздвинула ему обворожительные ягодицы, и искусственный орган плавно вошел в его чрево. Эта операция, столь желанная и столь необходимая для распутницы, еще сильнее распалила его: он начал извиваться, громко стонать и скоро испытал оргазм. Я даже не успела выскользнуть из-под него, но если бы это случилось не так неожиданно, я все равно бы этого не сделала. Ведь опьяненный страстью человек глух к голосу рассудка.
– Теперь моя очередь, – заявила Клервиль, – и пощады ему не будет, Вот тебе моя жопка, бычок ты наш дорогой, видишь, как она изнывает от жажды; даже если ты порвешь ее в клочья, мне наплевать. Бери колотушку, Жюльетта, прочисти ему задницу, а я буду вкушать эти сладкие плоды, которыми ты только что наслаждалась.
Монах, вдохновленный моими ласками, роскошным зрелищем, Которое представляли собой ягодицы Клервиль, и манящей, как будто даже улыбающейся норкой между ними, не замедлил обрести твердость в чреслах; я облизала анус блудницы, потом священный дротик любимца христова. Но как тяжко досталось моей подруге это проникновение! Монах раз двадцать, дрогнув, падал духом и отступал и двадцать раз возобновлял приступ; зато настолько искусно действовала Клервиль, настолько умелы были ее маневры и велика ее жажда этого члена, что в конце концов он вошел по самые корешки волос в ее потроха.
– Он сейчас искалечит меня! – застонала она, едва это случилось.
Она хотела вырваться, избавиться от беспощадного меча, 'вонзившегося в ее нутро. Но было слишком поздно. Устрашающее оружие вошло в нее все, без остатка, и теперь составляло нерасторжимую живую —связь между нею и оруженосцем.
– Ах, Жюльетта, – отдышавшись, произнесла Клервиль, – оставь его в покое: он уже достаточно возбужден, теперь твоя помощь больше нужна мне, чем его заднице твоя колотушка. Иди ко мне и ласкай меня скорее, иначе я сейчас умру.
Несмотря на ее мольбы, я не оставила без внимания анус монаха – я просто прижала палец к клитору подруги и начала массировать его. И тут случилось чудо: благодаря моей нежной ласке она успокоилась и с восхитительным мужеством отдалась на милость победителя.
– В самом деле, – вздохнула она минуту спустя, – я переоценила свои возможности. Я не советую тебе, Жюльетта, повторять мой опыт: это может стоить тебе жизни.
Клод тем временем дошел до кульминации; он начал мычать, реветь, рычать, изрыгать нечленораздельные проклятия и, наконец, в самых потаенных глубинах сластолюбивого тела оставил свидетельство переполнявшей его радости.
Клервиль вышла из этого испытания истерзанная и как-то сразу поникшая; я встала на четвереньки, собираясь заменить ее
– Я запрещаю тебе, – непреклонно заявила она. – Не стоит рисковать жизнью ради минутного удовольствия. Ведь это не человек, а буйвол. Я готова поклясться чем угодно, что до сегодняшнего дня он не мог найти себе подходящую женщину.
И монах молча кивнул в знак согласия. Во всем Париже, признался он, только задница настоятеля могла выдержать его член.
– Ого! Так ты до сих пор с ним сношаешься? – спросила заинтригованная Клервиль.
– Довольно часто.
– Как же ты служишь мессы и отпускаешь грехи, если осквернил себя подобной мерзостью?
– А что тут особенного? Из мужчин самый верующий тот, кто служит множеству богов.
– Милые дамы, – продолжал священнослужитель, усаживаясь между нами и поглаживая наши ягодицы, – неужели вы всерьез думаете, будто мы уделяем религии больше внимания, чем вы сами? Мы находимся ближе к ней, поэтому лучше, чем кто-либо другой, видим всю ее фальшь; религия – не что иное, как нелепая фикция, однако она дает нам средство к существованию, а торговец не должен пренебрежительно относиться, к своему товару. Да, мы торгуем отпущениями грехов и божьими милостями так же, как сводник торгует шлюхами; но это не значит, что мы скроены из иного материала, чем прочие смертные, и не способны на страсти. Неужели вы считаете, что елейные речи, глупые ужимки и ухмылки являются достаточной защитой от соблазнительных укусов человеческого инстинкта? Совсем нет! Один мудрый философ сказал, что страсти, если их скрывать под рясой, становятся еще сильнее: их семена падают в самое сердце, чужой пример заставляет их проклюнуться, праздность служит для них удобрением, а случай приводит к обильным всходам. Именно среди духовенства, милые мои дамы, вы встретите настоящих атеистов: все прочие люди могут сомневаться, могут быть даже скептиками, но никогда не понять им бессмысленности высшего идола, между тем как среди служителей, коим поручено заботиться о его процветании, нет ни одного, кто бы не был убежден в том, что идол этот не существует. Все религии, известные на земле, полны непонятных догматов, невразумительных принципов, невероятных чудес, фантастических историй, и вся эта чушь придумана с единственной целью – оскорбить разум и плюнуть на здравый смысл, ибо все они, без исключения, основаны на невидимом Боге, чье существование по меньшей мере абсурдно. Поведение, которое ему приписывается, настолько нелепо и непоследовательно, насколько немыслима сама его сущность; если бы он существовал, разве изрекал бы он свои истины столь загадочным образом? Какой ему смысл показывать себя таким недоумком? Чем больший страх внушают религиозные мистерии, тем менее понятна религия и тем больше нравится она глупцам, которые погрязают в ней как в своем собственном дерьме; чем мрачнее, туманнее и сомнительнее постулаты религии, тем фантастичнее она выглядит, то есть тем больше соответствует сути того неизвестного и бесплотного существа, о котором никто из нас, людей, не имеет никакого понятия. Невежество всегда предпочитает неизвестное, фантастическое, запредельное, невозможное, ужасное простым, ясным и понятным истинам. Истина не так приятно щекочет человеческое воображение, как чудесная сказка; чернь с большим удовольствием выслушивает нелепые басни, которые мы ей рассказываем; придумывая притчи и жуткие тайны, священники и законодатели в полной мере удовлетворяют потребности толпы; посредством символов веры и законов они увлекают за собой сонм приверженцев, главным образом женщин и простаков, которые охотнее всего верят этим россказням, даже не пытаясь вникнуть в них; любовь к простоте и истине встречается только среди тех – а их так мало среди людей, – чье воображение питается опытом и размышлением. Нет, милые женщины, поверьте, что никакого Бога нет; существование этого призрака невозможно, достаточно обратить внимание на бесчисленные противоречия, из которых он состоит, чтобы усомниться в нем, и стоит лишь дать себе труд внимательно рассмотреть их, как от него ничего не останется.
В продолжение этой речи монах, как я уже говорила, сидел между нами и ласкал нас.
– О, какая чудная попочка, – неожиданно забормотал он, прижимаясь ко мне, – как жаль, что нельзя забраться туда… Но, может быть, если мы попробуем… Да, мадам, чуточку старания с вашей стороны, и это будет не так больно…
– Ах ты, зверюга, – сказала я, поднимаясь с дивана, – да я не дам тебе даже свою куночку: у меня до сих пор все болит внутри, и я не хочу испытать еще худшего. Подержите его, Клервиль, сейчас мы заставим этого негодника кончать до тех пор, пока кровь не потечет из его яиц, иначе он не даст нам покоя.
Мы уложили его на кровать, Клервиль зажала его член между своих грудей, а я, усевшись ему на лицо, заставила его целовать калитку храма, в который так его и не допустила; вначале он робко и даже неумело водил языком по краям отверстия, затем немного оживился, заработал энергичнее, потом, раздвинув шелковистые заросли, коснулся клитора и кончил еще раз.
После этого Клервиль спросила Клода, есть ли еще у них в монастыре такие развратники, на что он с готовностью ответил, что таких в заведении человек тридцать, тогда моя подруга захотела узнать, нельзя ли провести вечер вместе с ними.
– Разумеется, – отвечал Клод, – как только захотите испытать незабываемые плотские утехи, приходите прямо к нам, и мы примем вас как королев.
Затем Клервиль поинтересовалась, можно ли устроить оргию, которую она имеет в виду, в стенах монастыря.
– Это самое лучшее место, – заверил кармелит, – и там можно делать все, что вашей душе угодно.
– Тогда, дорогой мой, – сказала Клервиль, – чтобы не оставалось никаких сомнений, я прошу тебя прямо сейчас пойти и поговорить с настоятелем; объясни ему суть дела, а мы подождем тебя здесь.
Как только монах ушел, Клервиль повернулась ко мне, и я заметила блудливый огонек в ее глазах.
– Жюльетта, – сказала она, – не удивляйся моим словам: этот монах доставил мне большое удовольствие, настолько сильное, что я начинаю подумывать о его смерти…
– Что я слышу! Не успела высохнуть его сперма, а вы уже замышляете смертоубийство!
– Презрение и ненависть к мужчинам после того, как они меня удовлетворили, находятся в прямой зависимости от полученного мною удовольствия, а я, признаться, давно не кончала с таким восторгом. Следовательно, он должен умереть. У меня есть две возможности: поссорить его с настоятелем, для чего достаточно лишь намекнуть старику на то, что очень рискованно с его стороны держать при себе такого типа, как Клод, который может разболтать тайны монастыря любому встречному и поперечному. Но в этом случае он будет навсегда для меня потерян, а ведь я имею кое-какие виды на его божественный инструмент…
– Я вас что-то не совсем понимаю: то вы приговариваете его к смерти, то мечтаете о его члене.
– Не вижу здесь никакого противоречия: давай пригласим его в твое поместье, а об остальном можешь не беспокоиться… Разве могу я забыть эту колотушку, что болтается у него между ног!
Она отказалась объяснить свой план, и в ожидании монаха мы решили осмотреть его жилище.
Мы обнаружили много непристойных гравюр и литературы скабрезного содержания: во-первых, это был «Привратник из Шартре»[95] – произведение скорее похабное, нежели навеянное духом истинного либертинажа; если верить слухам, автор отрекся от него на смертном одре. Это я считаю глупостью несусветной: человек, способный в какой-то момент раскаяться в том, что он сказал или написал когда-то раньше, есть не что иное, как круглый идиот, от которого в памяти потомства не должно остаться даже имени.
Второй книгой была «Дамская академия» – хорошо задуманная, но дурно исполненная вещь, написанная, без сомнения, человеком с трусливым сердцем, который, очевидно, чувствовал истину, но побоялся высказать ее; кроме того, эта книга напичкана сверх всякой меры нудными разговорами.
Еще мы нашли «Воспитание Лауры» – также совершенно неудачное произведение из-за того, что на каждой странице встречаются пустые, не относящиеся к делу рассуждения. Если бы автор вывел прямо на сцену убийцу своей жены, вместо того, чтобы держать его где-то на задворках, и вразумительно рассказал бы об инцесте, на который он намекает, но не идет дальше этих намеков, если бы он увеличил количество эпизодов разврата, показал бы воочию те жестокие утехи, о которых упоминает вскользь, как будто стыдясь этого, в своем предисловии, тогда эта книга, написанная с несомненным талантом и с удивительной силой воображения, стала бы настоящим маленьким шедевром; но, увы, автор оказался трусом, а трусы всегда приводят меня в отчаяние и выводят из терпения – уж лучше бы они предлагали читателю только голые мысли и идеи и не пытались разжевывать их.
Мы нашли также «Терезу-философа» – прелестную вещицу, вышедшую из-под пера маркиза д'Аржанса[96], единственного автора, владеющего секретами этого жанра, хотя он и не реализовал свои возможности в полной мере; зато он стал единственным, кто достиг хороших результатов в изображении похоти и богохульства. И эти результаты, представленные на скорую руку на суд публики в той форме, в какой это задумал автор, дают нам представление о том, что такое бессмертная книга.
Все остальные найденные нами книжонки являли собой образчики тех удручающих и куцых памфлетов, какие встречаются в дешевых тавернах или публичных домах и обнаруживают скудость ума сочинителей – балаганных шутов, подстегиваемых голодом и ведомых шершавой рукой дешевой музы бурлеска. Похоть – дитя роскоши, изобилия и превосходства, и рассуждать о ней могут лишь люди, имеющие определенные для этого условия, те, к кому Природа благоволила с самого рождения, кто обладает богатством, позволявшим им испытать те самые ощущения, которые они описывают в своих непристойных произведениях. Как красноречиво свидетельствуют некоторые беспомощные попытки, сопровождаемые слабостью выражения, такой опыт абсолютно недоступен мелким личностям, наводняющим страну своими писульками, о которых я веду речь, и я, не колеблясь, включила бы в их число Мирабо, ибо он, натужно пытаясь сделаться значительным хоть в чем-то, притворялся распутником и, в конце концов, так ничем и не стал за всю свою жизнь[97].
Продолжая рыться в вещах Клода, мы нашли искусственные члены, девятихвостые плетки и прочие предметы, по которым могли судить о том, что монах был неплохо знаком с практикой либертинажа. В этот момент вернулся он сам.
– Я получил официальное согласие настоятеля, и вы можете приходить в любое время.
– Мы не замедлим сделать это, друг мой, – сказала я. – После этого развлечения с одним членом ордена мы заранее предвкушаем, что будет, когда соберутся остальные; надеюсь, не стоит говорить тебе, что у нас обеих просто бешеные вагины, и ты сам убедился, на что они способны, если приласкать их как следует. А теперь, милый Клод, я приглашаю тебя нанести нам визит: мы с подругой будем рады принять тебя в уютном сельском гнездышке, куда намерены выехать дня через три. Так ты приедешь? Мы весело проведем время. А покамест советуем тебе хорошенько отдохнуть, чтобы ты не разочаровал нас.
Воспользовавшись возможностью, мы решили сами поговорить с настоятелем. Он оказался красивым благообразным мужчиной лет шестидесяти и приветствовал нас с исключительной сердечностью.
– Уважаемые дамы, мы будем счастливы оказать вам прием, – заявил он, – вас с нетерпением будут ожидать тридцать монахов, достойных участвовать в оргии; я обещаю вам мужчин в возрасте от тридцати до тридцати пяти лет, оснащенных не хуже, чем Клод, и обладающих силой, которую предполагает наше призвание, и смею думать, они оправдают ваши самые смелые надежды. Что же касается секретности, у вас нет никаких оснований для беспокойства, которые могут иметь место в светском обществе. Кажется, вы интересуетесь богохульствами? Ну что ж, мы прекрасно разбираемся в таких вещах, поэтому предоставьте это нам. Глупцы полагают, будто монахи ни на что не пригодны, и мы намерены доказать вам, глубокоуважаемые дамы, что кармелиты, по крайней мере, хороши в плотских утехах.
Столь прямые речи вместе с недавним приключением сняли у нас последние сомнения касательно предстоящего визита, и мы уведомили досточтимых анахоретов, что непременно воспользуемся их гостеприимством и прихватим с собой парочку хорошеньких девиц, которые помогут нам развлекаться; однако, добавили мы, к нашей крайней досаде у нас есть спешные дела, которые никак не позволят нам прибыть ранее Пасхи.
Наши хозяева согласились с этой датой, и когда мы ушли, Клервиль заметила мне, что это – самое лучшее время для нечестивых дел.
– Мне наплевать на то, что думают другие, я собираюсь получить удовольствие от осквернения этой самой священной мистерии христианства именно в это время года, на которое выпадает один из самых великих христианских праздников.
От Пасхи нас отделял целый месяц, и этот период был отмечен двумя очень важными событиями. Мне кажется, уместнее будет рассказать о них именно сейчас, прежде чем перейти к тому, что случилось в кармелитском монастыре.
Первым из этих событий была трагическая смерть Клода; бедняга явился в поместье в назначенный день; со мной была Клервиль; мы провели его в роскошные апартаменты, и он чувствовал себя на седьмом небе, а когда эрекция его достигла предела, моя жестокая подруга дала пятерым служанкам условленный знак, те мигом навалились на монаха, связали его и острой бритвой отсекли его бесценное сокровище по самый корень; позже обрубок передали опытному хирургу, так Клервиль стала обладательницей самого оригинального и, смею думать, самого большого искусственного члена. Клод ушел из этого мира в ужасных муках, на его агонию было страшно смотреть: это жуткое зрелище подогревало похоть Клервиль, и пока она им любовалась, я и еще трое служанок ласкали ее тело в двух шагах от умирающего.
– Вот так, – сказала распутница после того, как забрызгала всех нас спермой, – я же говорила, что найду отличный способ отправить этого буйвола в мир иной и сохранить при этом его самую ценную часть.
Теперь я перехожу ко второму событию и с полным правом считаю, что оно сделало мне честь, и я могу им гордиться не меньше, чем моя подруга гордится ловкой проделкой, о которой я только что рассказала.
Однажды, когда в окружении толпы лизоблюдов и просителей, которые вполне справедливо считали, что их судьба зависит от самочувствия моего влагалища, я занималась своим туалетом, дворецкий объявил о приходе незнакомого человека средних лет, невзрачного вида, который просит уделить ему время для личной беседы. Я велела передать, что обычно не принимаю подобных посетителей, что если речь идет об оказании помощи или о том, чтобы замолвить слово перед министром, он должен изложить свою просьбу в письменном виде, а я посмотрю, что можно будет сделать; однако упрямец; стоял на своем, и я, скорее из любопытства, решила дать ему аудиенцию и велела провести его в маленькую гостиную, где обыкновенно вела частные беседы; затем, наказав слугам находиться поблизости, я пошла узнать, что он от меня хочет.
– Меня зовут Берноль, мадам, – начал незнакомец, – это имя, конечно, вам незнакомо, но оно было небезызвестно вашей покойной матушке, благороднейшей женщине, которая, будь она жива, не позволила бы вам вести столь бессовестный и беспорядочный образ жизни.
– Сударь, – прервала я, – судя по вашему тону вы не из тех, кто пришел с просьбой.
– Спокойнее, Жюльетта, спокойнее, – ответил Берноль. – Вполне возможно, что я собираюсь обратиться к вам с просьбой, также возможно, что у меня есть все права разговаривать с вами таким тоном, который вам не нравится.
– Каковы бы ни были ваши права, сударь, вы должны уяснить, что…