Страница:
Вслед за тем мы перешли в мужской сераль. Здесь Клервиль категорически воспротивилась против малейшей снисходительности и дала волю своему жестокому воображению. Однако Бельмор, чьей слабостью, как вы уже знаете, было истребление маленьких мальчиков, и не думал усмирять свою жестокость. Сорок два ребенка от семи до двенадцати лет были выпороты самым нещадным образом, из той же группы шестерых приговорили к смерти и десятерых к снятию кожи. Шестьдесят два подростка от двенадцати до восемнадцати лет были наказаны не менее сурово: трое из них заслужили смерть, восемь были отданы в руки живодеров, остальных выпороли. В старшей возрастной группе от восемнадцати до двадцати пяти лет облюбовали пятьдесят шесть самых красивых задниц для порки, двоих казнили, с троих содрали кожу; еще троих молодых самцов бросили в каземат. Кроме того, выпороли двух матрон за недостаточную строгость в исполнении своих обязанностей, ими занялся сам граф и трудился до тех пор, пока не содрал с их ягодиц верхний слой кожи.
В продолжение всех этих операций я не переставала ласкать и возбуждать президента, и его член постоянно был в состоянии крайней эрекции, но чтобы отдать должное силе его характера, я добавлю, что он за это время не пролил ни капли спермы и не проявил ни грамма жалости.
– Может быть, достаточно? – обратился к нему Нуарсей. – Не пора ли вернуться к удовольствиям? Неужели вы еще не утолили свою страсть, уважаемый Бельмор?
– Я намерен дойти до предела, – ответил граф. – Хотя я очень утомлен, но останавливаться не собираюсь.
– Чудесно, мы тоже будем наслаждаться этим зрелищем.
Президент еще раз осмотрел всех мальчиков и выбрал из них десятерых не старше семи лет. Затем он потребовал такое же количество девушек, но я попросила позволения участвовать в оргии, и он приказал привести только девятерых. Все они были в возрасте от восемнадцати до двадцати одного года, и я заметила, что их выбрали из тех, кого Бельмор в пылу злобы только что приговорил к смерти или к сдиранию кожи. Привели также десятерых мужчин, подобранных только по выдающимся размерам члена, которым предстояло содомировать графа во время спектакля. И вот кровавая вакханалия началась.
На плечи одной из девушек – кстати, граф посоветовал мне не быть первой, чтобы я могла, по крайней мере, полюбоваться процедурой со стороны, прежде чем принять в ней участие, – посадили ребенка и привязали таким образом, что оба тела теперь составляли одно целое; потом девушка с живым грузом на спине легла на софу, выставив ягодицы вверх. Бельмор осмотрел, пощекотал, несколько раз укусил и ущипнул маленький зад ребенка и похлопал по тому же месту девушку; другую девочку – одну из трех, отобранных для этой цели, – посадили между раздвинутых ног той, что держала на себе мальчика, а Бельмор, опустившись коленями на мягкую подушку, начал облизывать ее влагалище; в это время его содомировал один из мужчин, а Клервиль с удовольствием порола содомита хлыстом. Некоторое время спустя граф поднял голову, и теперь два палача принялись за привязанного ребенка: они со знанием дела кололи его кинжалом, и горячая алая кровь струилась в ложбинку между ягодицами, куда, не отрываясь, жадно смотрел граф.
– А ну-ка, напрягись и испражняйся, – приказал он девушке и потянулся к ее ягодицам. – Скорее испражняйся мне в рот!
Девица повиновалась, развратник прильнул губами к ее заднему проходу и начал поглощать кровь, льющуюся из тела жертвы, и дерьмо, вылезающее из задницы девушки. Ни один участник не прекратил своего занятия до тех пор, пока не вытекла вся кровь. Когда ребенок испустил дух, девушка поднялась и, со своей ношей на спине, встала в изголовье софы к графу задом, чтобы он мог видеть дело своих рук. Только я была освобождена от этой части церемонии: я легла на софу третьей, и когда поднялась, мертвого ребенка отвязали. Всех десятерых замучили тем же способом, а в это время десять содомитов содомировали президента, десять девушек испражнялись, и еще трое сосали по очереди графский член. Бельмор кончал им в рот, кончал, не прерывая своих занятий, и весь спектакль прошел без единой паузы и заминки. Клервиль выбилась из сил, обрабатывая хлыстом задницы десятерых содомитов графа. Что касается Нуарсея, он оставался довольно спокоен и довольствовался тем, что созерцал необычное зрелище и терзал ягодицы двух исключительно очаровательных шестнадцатилетних проституток, которые по очереди обсасывали его.
– У вас удивительно интересная страсть, – заметил Нуарсей Бельмору, когда тот испытывал последний оргазм, – но с разрешения вашей светлости я могу показать, как можно внести в нее разнообразие. Для этого мне потребуется десяток девочек пяти-шести, самое большее семи лет, и столько же юношей лет восемнадцати. Мне кажется, члены этих содомитов еще не опали, и я могу взять их на себя.
И Нуарсей приступил к приготовлениям. Одного из юношей он положил на спину и к его груди привязал девочку, но привязал так, что ее несозревшее влагалище упиралось юноше в лицо, да так сильно, что ему было трудно дышать.
– Обратите внимание, – сказал Нуарсей, – что в моем случае, тот, кто несет на себе жертву также получает свою долю страданий, между тем как в предыдущем случае девушка совсем не испытывала боли, и, на мой взгляд, это очень существенное дополнение; согласитесь, что таким образом мы получим в два раза больше жертв и заодно усилим их муки.
Нуарсей опустился перед юношей на колени и взял в рот его член; палачи вооружились кинжалами и подступили к девочке; сосательницы занялись членом Нуарсея, а содомит закупорил ему зад; скоро полилась кровь, окрасившая юношеский орган, который сосал распутник, а еще через некоторое время он проглотил жуткую смесь крови и спермы. Наконец, было покончено с десятой девочкой; таким образом, двадцать детей отдали жизни, чтобы удовлетворить этот чудовищный каприз.
– Мне еще больше понравился вариант Нуарсея, – призналась я, – и будь не столь поздний час, я бы сама разыграла подобный спектакль.
Бельмор нисколько не обиделся и даже сердечно поздравил своего друга с удачной выдумкой.
– Тем не менее, – добавил он, – я придерживаюсь прежнего мнения, потому что мне, к сожалению, больше по душе приносить в жертву маленьких мальчиков, хотя готов признать, что это, может быть, дурной вкус.
– Совершенно с вами согласна, – поддержала его Клервиль, – на всем белом свете нет ничего приятнее, чем мучить мужчин любого возраста. Подумайте сами, в чем смысл торжества сильного над слабым? И в чем вы видите здесь развлечение? Зато сколь сладостны победы, которые слабому полу удается одержать над сильным.
Потом, обращаясь к обоим либертенам с необыкновенной страстностью, которая делала ее еще прекраснее, Клервиль добавила:
– О, жестокие мужчины! Можете сколько вашей душе угодно истреблять женщин – мне наплевать, лишь бы я могла за каждую из них замучить десяток ваших собратьев.
На том мы и расстались. Нуарсей и Бельмор вернулись в женский сераль, и только позже мы узнали, что они растерзали еще дюжину жертв самого разного возраста и самыми разными способами. Мы же, вместе с Клервиль, остались в серале, населенном мужским полом, и не вышли оттуда, пока не совокупились по нескольку десятков раз каждая и не совершили немало жестокостей, о которых нет смысла рассказывать, так как вы достаточно хорошо знаете такие вещи.
Через несколько дней после развлечений, которыми мы наслаждались в клубе вместе с Бельмором и его другом, любезный президент Братства сказал мне, что Клервиль была права, когда уверяла его, что он не будет разочарован, познакомившись со мной; и граф, сказочно богатый человек, предложил мне пятьдесят тысяч франков в месяц всего лишь за два вечера в неделю, которые я должна буду посвящать только ему. Коль скоро со стороны Сен-Фона я не предвидела никаких препятствий, я не нашла причин отказать Бельмору и сказала, что буду рада служить столь приятному господину, добавив, как бы между прочим, что предлагаемой им суммы недостаточно даже для того, чтобы покрыть расходы на ужины. Граф молча выслушал мои слова, удвоил ставку и, кроме того, согласился оплачивать все дополнительные и непредвиденные расходы, которые, кстати, обещали быть немалыми: в каждый свой визит распутник желал иметь трех великолепных свежих женщин, чьи тела он намеревался терзать сам или же наблюдать за пытками, и такое же число маленьких мальчиков; после их убийства он собирался еще два или три часа потешиться со мной наедине и только после этого покинуть мой дом. Таковы были его условия, и сделка состоялась.
Не считая Нуарсея и Сен-Фона, я знала немногих мужчин, столь развращенных как граф Бельмор. Все в нем было развращено до крайности: и темперамент, и вкусы, и принципы. Его необыкновенно злодейское воображение не давало ему покоя и заставляло его придумывать вещи, превосходящие по чудовищности все, что я до сих пор видела, о чем слышала и втайне мечтала.
– Богатое воображение, которым ты восхищаешься во мне, Жюльетта, – сказал он мне однажды, – это как раз то, что покорило меня в тебе: я редко встречал в женщине столько сладострастия, столько фантазии и энергии, и ты, наверное, заметила, что самые сладкие удовольствия я получаю с тобой в те минуты, когда каждый из нас дает полную свободу своей фантазии, когда мы оба стремимся к таким мерзким утехам, которые, к сожалению, осуществить невозможно. Ах, Жюльетта, как восхитительны удовольствия, рождающиеся в воображении, и как счастлив тот, кто неотступно следует за его прихотливыми образами! Да, милый ангел, как жаль, что людям не дано знать, что бурлит, что рождается у нас в голове в минуты высшего, неземного вдохновения, когда наши страстные, пылающие души погружаются в пучину самой гнусной похоти! Какие восторги мы испытываем, когда, возбуждая друг друга, творим призраков, которые начинают плодиться сами до бесконечности, как неистово мы ласкаем, как лелеем и холим их, окружаем множеством отвратительных подробностей! Вся земля в нашей власти в такие чудные мгновенья, ни одна живая тварь не смеет противиться нам, и каждая из них по-своему доставляет нам удовольствие, каждая утоляет одну из бесчисленных прихотей нашего кипящего воображения. Мы опустошаем планету и вновь заселяем ее новыми тварями, и опять приносим их в жертву; мы способны на любое злодейство, и мы совершаем их, не пропуская ни одного; мы порождаем бесчисленные ужасы и умножаем их во сто крат, все самые чудовищные злодеяния в мире, внушенные самыми мрачными духами ада и тьмы, меркнут перед теми, что зреют в нашей голове… «Счастливы люди, – сказал Ламеттри, – которые благодаря своему безудержному воображению постоянно живут предчувствием удовольствий!» Знаешь, Жюльетта, порой мне кажется, что самая безумная реальность недостойна образов, в которые мы ее облекаем, и я думаю, что мы получаем много больше наслаждения от того, что мы не имеем, нежели от того, что держим в руках: вот твой божественный зад, Жюльетта, я могу трогать его, любоваться его красотой, но воображение мое – творец, более вдохновенный, чем Природа, и мастер, более искусный, чем она, – рисует мне другие зады, которые еще прекраснее твоего, и мое удовольствие, испытываемое от этой иллюзии, стократно превосходит то, что готова предоставить мне живая реальность. Красота, которую ты мне предлагаешь, – всего лишь красота, а воображение предлагает мне настоящее великолепие; с тобой я могу делать только то, что доступно любому другому смертному, а с предметом, рожденным в моем мозгу, я сделаю то, что не приснится и богам.
Неудивительно, что с таким воображением граф оказывался во власти необыкновенно сумасбродных порывов; я знала очень мало людей, которые творили бы свои сумасбродства с подобным совершенством и изяществом. Однако мне еще многое надо рассказать вам, поэтому я не буду останавливаться на всех ужасах, которые мы совершили вместе с моим новым покровителем, не буду описывать, как безгранично мерзки и жестоки были наши дела, и любая ваша фантазия на этот счет будет недалека от истины.
Между тем истекли четыре месяца с того дня, как я оказала своему отцу честь разделить с ним ложе; в тот критический момент я, скорее в шутку, обронила, что боюсь, как бы он не сделал мне ребенка. Страхи мои оказались не напрасны – опасения мои стали свершившимся фактом, и надо было принимать срочные меры. Я посоветовалась с известной акушеркой, которая, не будучи обременена никакими предрассудками в таких вопросах, без лишних слов, проворно ввела длинную, остро заточенную иглу в мою матку, наощупь нашла зародыш и проткнула его без боли и без особых хлопот; это средство, более надежное и безопасное, чем можжевельник, плохо действующий на пищеварение, я рекомендую всем женщинам, достаточно мудрым, чтобы больше заботиться о своей фигуре и своем здоровье, нежели о каких-то молекулах организованной спермы, которая со временем созреет и сделает невыносимым существование той, что взлелеяла ее в своем чреве. Так я с корнем вырвала жалкий росток добродетели, брошенный родным отцом в неблагодатную почву.
– Я только что узнала адрес одной необыкновенной женщины, – призналась мне однажды Клервиль. – Мы должны навестить ее; она – гадалка и, кроме того, готовит всевозможные яды на продажу.
– Она дает рецепты своих зелий? – заинтересовалась я.
– За пятьдесят луидоров.
– Как вы думаете, они надежны?
– Если хочешь, она испытает их в твоем присутствии.
– Тогда непременно надо побывать у нее. Мне давно не дает покоя мысль отравить кого-нибудь.
– Я прекрасно понимаю тебя, моя прелесть, ведь так приятно сознавать, что в твоих руках трепещет чья-то жизнь.
– Тем более, приятно положить конец этой жизни посредством яда, – с воодушевлением подхватила я. – Я уже предвкушаю это наслаждение; дотроньтесь до моей вагины, Клервиль, и вы увидите, что со мной происходит.
Клервиль, не заставив просить себя дважды, сунула руку мне под юбку.
– Ого, так оно и есть! Иногда, милая моя, я завидую твоему воображению. Но послушай, Жюльетта, – неожиданно нахмурилась она, – ты, кажется, говорила, что– Сен-Фон дал тебе целую шкатулку ядов?
Я кивнула.
– Ну и где же она?
– Там уже ничего не осталось, и я не смею попросить еще.
– Ты хочешь сказать, что использовала их?
– Все до капли.
– По заданию министра?
– Да, треть была использована по его усмотрению, остальные пошли на мои прихоти.
– Наверное, для мщения?
– Некоторые для мщения. Другие для удовольствия.
– О, прелесть ты моя!
– Да, Клервиль, я даже боюсь сознаться во всех ужасах, которые совершила посредством яда… Боюсь, что вам не понять ту радость, которую я испытывала при этом. Я брала с собой коробочку с отравленным миндалем, переодевалась и бродила по общественным садам, по бульварам, заходила в публичные дома; я раздавала свои смертельные сладости всем встречным. Разумеется, и детям также – им в первую очередь. Потом я возвращалась туда, чтобы убедиться в результатах. Когда я видела гроб у дверей человека, с которым накануне сыграла свою злую шутку, щеки мои вспыхивали от радости, кровь сильнее бежала по жилам, голова кружилась… Чтобы не упасть, мне приходилось прислоняться к стене или фонарному столбу, а Природа, которая, несомненно, для каких-то своих целей сделала меня непохожей на остальных, вознаграждала мой поступок невыразимым словами пароксизмом блаженства… Так она благодарила свое любимое дитя за то, что я совершила поступок, который идиоты считают ее оскорблением.
– Это вполне естественно, дорогая, – заметила Клервиль. – Ведь принципы, которыми питали твою душу и Сен-Фон, и Нуарсей, да и я сама, абсолютным образом выражают намерения Природы; поэтому нет ничего удивительного в том, что ты дошла до таких высот порока, что получаешь от этого не меньшее удовольствие, чем если бы собственноручно пытала жертву, только в твоем случае это удовольствие намного изысканнее. Когда мы обнаруживаем, что зрелище чужих страданий вызывает необыкновенный подъем и волнение в нашей нервной системе, что это волнение неизбежно вызывает похоть, тогда все возможные способы причинять боль становятся для нас средством испытать наслаждение, и, начав с довольно невинных проказ, мы вскоре доходим до чудовищных злодейств. Нами движут одинаковые причины, только приходим мы к этому разными путями: Природа, или, скорее, пресыщенность, требует, чтобы происходил постепенный, но неуклонный прогресс: ты начинаешь с булавки, которую вонзаешь в чужое тело, и в конце концов берешь в руки кинжал. А в яде, помимо того, есть коварство, которое таит в себе еще большую привлекательность. Ну что ж, надо признать, что ты превзошла своих учителей, Жюльетта; быть может, мое воображение богаче, чем твое, но боюсь, что я совершила меньше, чем могла бы…
– Чем же богаче ваше воображение? – прервала я свою подругу.
– Я бы хотела, – серьезно отвечала Клервиль, ничуть не рассердившись, – придумать такое преступление, последствия которого, даже после того, как я совершу его, длились бы вечно, чтобы покуда я жива, в любой час дня и ночи, я служила бы непрекращающейся причиной чьего-то страдания, чтобы это страдание могло шириться и расти, охватить весь мир, превратиться в гигантскую катастрофу, чтобы даже после своей смерти я продолжала существовать в нескончаемом и всеобъемлющем зле и пороке…
– Для осуществления ваших желаний, милая вы моя, лучше всего подойдет то, что можно назвать моральным убийством или просто растлением, через посредство советов, книг или личных примеров. Мы с Бельмором недавно обсуждали этот вопрос, и он набросал кое-какие расчеты, которые показывают, как быстро распространяется эта эпидемия и какое сладострастное ощущение она может вызвать, так как – и мы с вами прекрасно это знаем, – степень злодейства прямо зависит от его последствий.
И мадам де Лорсанж показала слушателям лист бумаги, который оставил ей Бельмор несколько лет назад. Там было написано следующее: «Посвятив себя пороку, один распутник без труда, в течение одного года, может развратить три сотни детей; в продолжение тридцати лет он развратит девять тысяч. Если каждый развращенный им ребенок, когда вырастет, хотя бы на одну четверть усвоит уроки учителя – а на меньшее рассчитывать не приходится – и будет развращать такое же количество юных душ, что вполне возможно, к тому времени, когда истекут указанные тридцать лет, пороком будет охвачено два поколения, и на земле будет минимум девять миллионов человек, развращенных лично им и, еще в большей мере, идеями и примерами, которыми он засеял свою пашню».
– Это блестящая идея, – согласилась Клервиль, – и ее можно попробовать осуществить, но, к сожалению, этот процесс не может все время идти так гладко…
– Надо не только развращать по три сотни человек ежегодно – надо, по мере сил, помогать в этом и другим растлителям.
– Если даже ты найдешь десятерых сообщников, которые одновременно с тобой приступят к исполнению десяти таких планов, все равно размах распространения зла не сравнится с эффектом самой элементарной, чумы или другой заразной болезни.
– Разумеется, – сказала я, – но недостаточно быть простым наблюдателем, ибо столь масштабное предприятие требует постоянного руководства и поддержки. Для этой цели и для окончательного успеха необходимо употребить и другие средства, о которых я говорила минуту назад: советы, примеры, литературные произведения.
– Мне кажется, ты ступаешь на скользкий путь…
– Допустим, но вспомните Макиавелли, который говорил, что лучше действовать без оглядки, нежели быть осмотрительным, поскольку Природа – та же женщина, которую можно покорить только с кнутом в руке. Опыт показывает, как говорит этот мыслитель, что она охотнее дарит свои милости жестокому поклоннику, нежели робкому.
– Твой Бельмор, должно быть, великолепный наставник, – улыбнулась Клервиль.
– Я и не скрываю этого. Мало найдется таких любезных и таких развратных людей. Кстати, он в восторге от сделок, которые я предложила ему совершить: я имею в виду спекуляцию недвижимостью. А как вы считаете, дорогая, можем ли мы, женщины, обманывать человека несмотря на самые добрые с ним отношения?
– И ты еще сомневаешься! – возмутилась Клервиль. – Имея дело с мужчиной, мы имеем перед собой человеческое существо, с которым постоянно приходится вести войну: мы вынуждены относиться к нему так, как он относится к нам, а коль скоро не существует в природе верных мужчин, для чего хранить им верность? Угождай вкусам своего любовника, пока они не противоречат твоим желаниям, выжми все, что можешь, из его моральных и физических способностей; подогревай себя огнем его страсти, вдохновляйся его талантами, но не забывай ни на миг, что он принадлежит к враждебному нам полу, к тому полу, который ведет с нами непрестанную войну. Не упускай ни единой возможности отомстить за оскорбления, которые мы терпим от мужчин и которые ты сама испытываешь каждый день; словом, твой граф – мужчина, и ты должна водить его за нос… Боюсь, Жюльетта, что в этой области ты все еще блуждаешь в потемках невероятного невежества: ты добра, мягкосердечна, поэтому испытываешь к мужчинам уважение. А в принципе их надо только использовать и обманывать – большего они не заслуживают. Из Сен-Фона ты не выцарапала и шестой части того, что получила бы я, имей он ко мне такую же слабость; на твоем месте я бы каждый день относила в банк по миллиону.
На этом наш разговор, который мы вели в карете Клервиль по дороге в далекое предместье Сен-Жак, прервался, так как мы подъехали к дому, где жила колдунья.
Это был небольшой домик, стоявший уединенно посреди садов и огородов; один из наших лакеев позвонил в дверь, которую тут же открыла пожилая женщина, по виду служанка. Узнав о цели нашего визита, она прежде всего попросила нас отпустить кучера и сопровождающих, сказав, что они должны ждать нас возле винной лавки, довольно далеко от дома. Мы выполнили ее желание, и она провела нас в маленькую комнату. Четверть часа спустя появилась мадам Дюран – сорокалетняя, очень красивая женщина, грациозная, прекрасно сложенная, высокого роста, поразившая меня царственной осанкой, римскими чертами лица, восхитительной кожей и большими выразительными глазами. Речь ее была учтива, но без подобострастия, жесты – сдержанны, вообще весь ее облик и манеры выдавали хорошее происхождение, воспитание и незаурядный ум.
– Сударыня, – обратилась к ней моя подруга, – нас прислали люди, хорошо вам знакомые, которым вы оказали не одну услугу. Прежде всего нам хотелось бы узнать, какое будущее уготовано нам, за что вы получите двадцать пять золотых монет; во-вторых, мы желали бы получить от вас средства, которые позволят нам держать это будущее под контролем, – я имею в виду полный комплект ваших знаменитых ядов. А вот это, – Клервиль протянула ей еще пятьдесят луидоров, – плата за рецепт приготовления этих самых ядов и-за то, что вы покажете нам свою лабораторию и свой сад с ядовитыми растениями. Остается добавить, что нами движет чисто практический интерес.
– Начну с того, – отвечала Дюран, – что вижу перед собой двух исключительно очаровательных женщин, именно поэтому, прежде чем мы перейдем к делу, вам придется принять участие в совершенно необходимой церемонии, которая, возможно, в чем-то вам и не понравится.
Клервиль поинтересовалась, в чем именно будет заключаться эта церемония.
– Вы пройдете со мной в специальный кабинет, – сказала ведунья, – где снимете с себя одежды и получите от меня порку.
В продолжение всех этих операций я не переставала ласкать и возбуждать президента, и его член постоянно был в состоянии крайней эрекции, но чтобы отдать должное силе его характера, я добавлю, что он за это время не пролил ни капли спермы и не проявил ни грамма жалости.
– Может быть, достаточно? – обратился к нему Нуарсей. – Не пора ли вернуться к удовольствиям? Неужели вы еще не утолили свою страсть, уважаемый Бельмор?
– Я намерен дойти до предела, – ответил граф. – Хотя я очень утомлен, но останавливаться не собираюсь.
– Чудесно, мы тоже будем наслаждаться этим зрелищем.
Президент еще раз осмотрел всех мальчиков и выбрал из них десятерых не старше семи лет. Затем он потребовал такое же количество девушек, но я попросила позволения участвовать в оргии, и он приказал привести только девятерых. Все они были в возрасте от восемнадцати до двадцати одного года, и я заметила, что их выбрали из тех, кого Бельмор в пылу злобы только что приговорил к смерти или к сдиранию кожи. Привели также десятерых мужчин, подобранных только по выдающимся размерам члена, которым предстояло содомировать графа во время спектакля. И вот кровавая вакханалия началась.
На плечи одной из девушек – кстати, граф посоветовал мне не быть первой, чтобы я могла, по крайней мере, полюбоваться процедурой со стороны, прежде чем принять в ней участие, – посадили ребенка и привязали таким образом, что оба тела теперь составляли одно целое; потом девушка с живым грузом на спине легла на софу, выставив ягодицы вверх. Бельмор осмотрел, пощекотал, несколько раз укусил и ущипнул маленький зад ребенка и похлопал по тому же месту девушку; другую девочку – одну из трех, отобранных для этой цели, – посадили между раздвинутых ног той, что держала на себе мальчика, а Бельмор, опустившись коленями на мягкую подушку, начал облизывать ее влагалище; в это время его содомировал один из мужчин, а Клервиль с удовольствием порола содомита хлыстом. Некоторое время спустя граф поднял голову, и теперь два палача принялись за привязанного ребенка: они со знанием дела кололи его кинжалом, и горячая алая кровь струилась в ложбинку между ягодицами, куда, не отрываясь, жадно смотрел граф.
– А ну-ка, напрягись и испражняйся, – приказал он девушке и потянулся к ее ягодицам. – Скорее испражняйся мне в рот!
Девица повиновалась, развратник прильнул губами к ее заднему проходу и начал поглощать кровь, льющуюся из тела жертвы, и дерьмо, вылезающее из задницы девушки. Ни один участник не прекратил своего занятия до тех пор, пока не вытекла вся кровь. Когда ребенок испустил дух, девушка поднялась и, со своей ношей на спине, встала в изголовье софы к графу задом, чтобы он мог видеть дело своих рук. Только я была освобождена от этой части церемонии: я легла на софу третьей, и когда поднялась, мертвого ребенка отвязали. Всех десятерых замучили тем же способом, а в это время десять содомитов содомировали президента, десять девушек испражнялись, и еще трое сосали по очереди графский член. Бельмор кончал им в рот, кончал, не прерывая своих занятий, и весь спектакль прошел без единой паузы и заминки. Клервиль выбилась из сил, обрабатывая хлыстом задницы десятерых содомитов графа. Что касается Нуарсея, он оставался довольно спокоен и довольствовался тем, что созерцал необычное зрелище и терзал ягодицы двух исключительно очаровательных шестнадцатилетних проституток, которые по очереди обсасывали его.
– У вас удивительно интересная страсть, – заметил Нуарсей Бельмору, когда тот испытывал последний оргазм, – но с разрешения вашей светлости я могу показать, как можно внести в нее разнообразие. Для этого мне потребуется десяток девочек пяти-шести, самое большее семи лет, и столько же юношей лет восемнадцати. Мне кажется, члены этих содомитов еще не опали, и я могу взять их на себя.
И Нуарсей приступил к приготовлениям. Одного из юношей он положил на спину и к его груди привязал девочку, но привязал так, что ее несозревшее влагалище упиралось юноше в лицо, да так сильно, что ему было трудно дышать.
– Обратите внимание, – сказал Нуарсей, – что в моем случае, тот, кто несет на себе жертву также получает свою долю страданий, между тем как в предыдущем случае девушка совсем не испытывала боли, и, на мой взгляд, это очень существенное дополнение; согласитесь, что таким образом мы получим в два раза больше жертв и заодно усилим их муки.
Нуарсей опустился перед юношей на колени и взял в рот его член; палачи вооружились кинжалами и подступили к девочке; сосательницы занялись членом Нуарсея, а содомит закупорил ему зад; скоро полилась кровь, окрасившая юношеский орган, который сосал распутник, а еще через некоторое время он проглотил жуткую смесь крови и спермы. Наконец, было покончено с десятой девочкой; таким образом, двадцать детей отдали жизни, чтобы удовлетворить этот чудовищный каприз.
– Мне еще больше понравился вариант Нуарсея, – призналась я, – и будь не столь поздний час, я бы сама разыграла подобный спектакль.
Бельмор нисколько не обиделся и даже сердечно поздравил своего друга с удачной выдумкой.
– Тем не менее, – добавил он, – я придерживаюсь прежнего мнения, потому что мне, к сожалению, больше по душе приносить в жертву маленьких мальчиков, хотя готов признать, что это, может быть, дурной вкус.
– Совершенно с вами согласна, – поддержала его Клервиль, – на всем белом свете нет ничего приятнее, чем мучить мужчин любого возраста. Подумайте сами, в чем смысл торжества сильного над слабым? И в чем вы видите здесь развлечение? Зато сколь сладостны победы, которые слабому полу удается одержать над сильным.
Потом, обращаясь к обоим либертенам с необыкновенной страстностью, которая делала ее еще прекраснее, Клервиль добавила:
– О, жестокие мужчины! Можете сколько вашей душе угодно истреблять женщин – мне наплевать, лишь бы я могла за каждую из них замучить десяток ваших собратьев.
На том мы и расстались. Нуарсей и Бельмор вернулись в женский сераль, и только позже мы узнали, что они растерзали еще дюжину жертв самого разного возраста и самыми разными способами. Мы же, вместе с Клервиль, остались в серале, населенном мужским полом, и не вышли оттуда, пока не совокупились по нескольку десятков раз каждая и не совершили немало жестокостей, о которых нет смысла рассказывать, так как вы достаточно хорошо знаете такие вещи.
Через несколько дней после развлечений, которыми мы наслаждались в клубе вместе с Бельмором и его другом, любезный президент Братства сказал мне, что Клервиль была права, когда уверяла его, что он не будет разочарован, познакомившись со мной; и граф, сказочно богатый человек, предложил мне пятьдесят тысяч франков в месяц всего лишь за два вечера в неделю, которые я должна буду посвящать только ему. Коль скоро со стороны Сен-Фона я не предвидела никаких препятствий, я не нашла причин отказать Бельмору и сказала, что буду рада служить столь приятному господину, добавив, как бы между прочим, что предлагаемой им суммы недостаточно даже для того, чтобы покрыть расходы на ужины. Граф молча выслушал мои слова, удвоил ставку и, кроме того, согласился оплачивать все дополнительные и непредвиденные расходы, которые, кстати, обещали быть немалыми: в каждый свой визит распутник желал иметь трех великолепных свежих женщин, чьи тела он намеревался терзать сам или же наблюдать за пытками, и такое же число маленьких мальчиков; после их убийства он собирался еще два или три часа потешиться со мной наедине и только после этого покинуть мой дом. Таковы были его условия, и сделка состоялась.
Не считая Нуарсея и Сен-Фона, я знала немногих мужчин, столь развращенных как граф Бельмор. Все в нем было развращено до крайности: и темперамент, и вкусы, и принципы. Его необыкновенно злодейское воображение не давало ему покоя и заставляло его придумывать вещи, превосходящие по чудовищности все, что я до сих пор видела, о чем слышала и втайне мечтала.
– Богатое воображение, которым ты восхищаешься во мне, Жюльетта, – сказал он мне однажды, – это как раз то, что покорило меня в тебе: я редко встречал в женщине столько сладострастия, столько фантазии и энергии, и ты, наверное, заметила, что самые сладкие удовольствия я получаю с тобой в те минуты, когда каждый из нас дает полную свободу своей фантазии, когда мы оба стремимся к таким мерзким утехам, которые, к сожалению, осуществить невозможно. Ах, Жюльетта, как восхитительны удовольствия, рождающиеся в воображении, и как счастлив тот, кто неотступно следует за его прихотливыми образами! Да, милый ангел, как жаль, что людям не дано знать, что бурлит, что рождается у нас в голове в минуты высшего, неземного вдохновения, когда наши страстные, пылающие души погружаются в пучину самой гнусной похоти! Какие восторги мы испытываем, когда, возбуждая друг друга, творим призраков, которые начинают плодиться сами до бесконечности, как неистово мы ласкаем, как лелеем и холим их, окружаем множеством отвратительных подробностей! Вся земля в нашей власти в такие чудные мгновенья, ни одна живая тварь не смеет противиться нам, и каждая из них по-своему доставляет нам удовольствие, каждая утоляет одну из бесчисленных прихотей нашего кипящего воображения. Мы опустошаем планету и вновь заселяем ее новыми тварями, и опять приносим их в жертву; мы способны на любое злодейство, и мы совершаем их, не пропуская ни одного; мы порождаем бесчисленные ужасы и умножаем их во сто крат, все самые чудовищные злодеяния в мире, внушенные самыми мрачными духами ада и тьмы, меркнут перед теми, что зреют в нашей голове… «Счастливы люди, – сказал Ламеттри, – которые благодаря своему безудержному воображению постоянно живут предчувствием удовольствий!» Знаешь, Жюльетта, порой мне кажется, что самая безумная реальность недостойна образов, в которые мы ее облекаем, и я думаю, что мы получаем много больше наслаждения от того, что мы не имеем, нежели от того, что держим в руках: вот твой божественный зад, Жюльетта, я могу трогать его, любоваться его красотой, но воображение мое – творец, более вдохновенный, чем Природа, и мастер, более искусный, чем она, – рисует мне другие зады, которые еще прекраснее твоего, и мое удовольствие, испытываемое от этой иллюзии, стократно превосходит то, что готова предоставить мне живая реальность. Красота, которую ты мне предлагаешь, – всего лишь красота, а воображение предлагает мне настоящее великолепие; с тобой я могу делать только то, что доступно любому другому смертному, а с предметом, рожденным в моем мозгу, я сделаю то, что не приснится и богам.
Неудивительно, что с таким воображением граф оказывался во власти необыкновенно сумасбродных порывов; я знала очень мало людей, которые творили бы свои сумасбродства с подобным совершенством и изяществом. Однако мне еще многое надо рассказать вам, поэтому я не буду останавливаться на всех ужасах, которые мы совершили вместе с моим новым покровителем, не буду описывать, как безгранично мерзки и жестоки были наши дела, и любая ваша фантазия на этот счет будет недалека от истины.
Между тем истекли четыре месяца с того дня, как я оказала своему отцу честь разделить с ним ложе; в тот критический момент я, скорее в шутку, обронила, что боюсь, как бы он не сделал мне ребенка. Страхи мои оказались не напрасны – опасения мои стали свершившимся фактом, и надо было принимать срочные меры. Я посоветовалась с известной акушеркой, которая, не будучи обременена никакими предрассудками в таких вопросах, без лишних слов, проворно ввела длинную, остро заточенную иглу в мою матку, наощупь нашла зародыш и проткнула его без боли и без особых хлопот; это средство, более надежное и безопасное, чем можжевельник, плохо действующий на пищеварение, я рекомендую всем женщинам, достаточно мудрым, чтобы больше заботиться о своей фигуре и своем здоровье, нежели о каких-то молекулах организованной спермы, которая со временем созреет и сделает невыносимым существование той, что взлелеяла ее в своем чреве. Так я с корнем вырвала жалкий росток добродетели, брошенный родным отцом в неблагодатную почву.
– Я только что узнала адрес одной необыкновенной женщины, – призналась мне однажды Клервиль. – Мы должны навестить ее; она – гадалка и, кроме того, готовит всевозможные яды на продажу.
– Она дает рецепты своих зелий? – заинтересовалась я.
– За пятьдесят луидоров.
– Как вы думаете, они надежны?
– Если хочешь, она испытает их в твоем присутствии.
– Тогда непременно надо побывать у нее. Мне давно не дает покоя мысль отравить кого-нибудь.
– Я прекрасно понимаю тебя, моя прелесть, ведь так приятно сознавать, что в твоих руках трепещет чья-то жизнь.
– Тем более, приятно положить конец этой жизни посредством яда, – с воодушевлением подхватила я. – Я уже предвкушаю это наслаждение; дотроньтесь до моей вагины, Клервиль, и вы увидите, что со мной происходит.
Клервиль, не заставив просить себя дважды, сунула руку мне под юбку.
– Ого, так оно и есть! Иногда, милая моя, я завидую твоему воображению. Но послушай, Жюльетта, – неожиданно нахмурилась она, – ты, кажется, говорила, что– Сен-Фон дал тебе целую шкатулку ядов?
Я кивнула.
– Ну и где же она?
– Там уже ничего не осталось, и я не смею попросить еще.
– Ты хочешь сказать, что использовала их?
– Все до капли.
– По заданию министра?
– Да, треть была использована по его усмотрению, остальные пошли на мои прихоти.
– Наверное, для мщения?
– Некоторые для мщения. Другие для удовольствия.
– О, прелесть ты моя!
– Да, Клервиль, я даже боюсь сознаться во всех ужасах, которые совершила посредством яда… Боюсь, что вам не понять ту радость, которую я испытывала при этом. Я брала с собой коробочку с отравленным миндалем, переодевалась и бродила по общественным садам, по бульварам, заходила в публичные дома; я раздавала свои смертельные сладости всем встречным. Разумеется, и детям также – им в первую очередь. Потом я возвращалась туда, чтобы убедиться в результатах. Когда я видела гроб у дверей человека, с которым накануне сыграла свою злую шутку, щеки мои вспыхивали от радости, кровь сильнее бежала по жилам, голова кружилась… Чтобы не упасть, мне приходилось прислоняться к стене или фонарному столбу, а Природа, которая, несомненно, для каких-то своих целей сделала меня непохожей на остальных, вознаграждала мой поступок невыразимым словами пароксизмом блаженства… Так она благодарила свое любимое дитя за то, что я совершила поступок, который идиоты считают ее оскорблением.
– Это вполне естественно, дорогая, – заметила Клервиль. – Ведь принципы, которыми питали твою душу и Сен-Фон, и Нуарсей, да и я сама, абсолютным образом выражают намерения Природы; поэтому нет ничего удивительного в том, что ты дошла до таких высот порока, что получаешь от этого не меньшее удовольствие, чем если бы собственноручно пытала жертву, только в твоем случае это удовольствие намного изысканнее. Когда мы обнаруживаем, что зрелище чужих страданий вызывает необыкновенный подъем и волнение в нашей нервной системе, что это волнение неизбежно вызывает похоть, тогда все возможные способы причинять боль становятся для нас средством испытать наслаждение, и, начав с довольно невинных проказ, мы вскоре доходим до чудовищных злодейств. Нами движут одинаковые причины, только приходим мы к этому разными путями: Природа, или, скорее, пресыщенность, требует, чтобы происходил постепенный, но неуклонный прогресс: ты начинаешь с булавки, которую вонзаешь в чужое тело, и в конце концов берешь в руки кинжал. А в яде, помимо того, есть коварство, которое таит в себе еще большую привлекательность. Ну что ж, надо признать, что ты превзошла своих учителей, Жюльетта; быть может, мое воображение богаче, чем твое, но боюсь, что я совершила меньше, чем могла бы…
– Чем же богаче ваше воображение? – прервала я свою подругу.
– Я бы хотела, – серьезно отвечала Клервиль, ничуть не рассердившись, – придумать такое преступление, последствия которого, даже после того, как я совершу его, длились бы вечно, чтобы покуда я жива, в любой час дня и ночи, я служила бы непрекращающейся причиной чьего-то страдания, чтобы это страдание могло шириться и расти, охватить весь мир, превратиться в гигантскую катастрофу, чтобы даже после своей смерти я продолжала существовать в нескончаемом и всеобъемлющем зле и пороке…
– Для осуществления ваших желаний, милая вы моя, лучше всего подойдет то, что можно назвать моральным убийством или просто растлением, через посредство советов, книг или личных примеров. Мы с Бельмором недавно обсуждали этот вопрос, и он набросал кое-какие расчеты, которые показывают, как быстро распространяется эта эпидемия и какое сладострастное ощущение она может вызвать, так как – и мы с вами прекрасно это знаем, – степень злодейства прямо зависит от его последствий.
И мадам де Лорсанж показала слушателям лист бумаги, который оставил ей Бельмор несколько лет назад. Там было написано следующее: «Посвятив себя пороку, один распутник без труда, в течение одного года, может развратить три сотни детей; в продолжение тридцати лет он развратит девять тысяч. Если каждый развращенный им ребенок, когда вырастет, хотя бы на одну четверть усвоит уроки учителя – а на меньшее рассчитывать не приходится – и будет развращать такое же количество юных душ, что вполне возможно, к тому времени, когда истекут указанные тридцать лет, пороком будет охвачено два поколения, и на земле будет минимум девять миллионов человек, развращенных лично им и, еще в большей мере, идеями и примерами, которыми он засеял свою пашню».
– Это блестящая идея, – согласилась Клервиль, – и ее можно попробовать осуществить, но, к сожалению, этот процесс не может все время идти так гладко…
– Надо не только развращать по три сотни человек ежегодно – надо, по мере сил, помогать в этом и другим растлителям.
– Если даже ты найдешь десятерых сообщников, которые одновременно с тобой приступят к исполнению десяти таких планов, все равно размах распространения зла не сравнится с эффектом самой элементарной, чумы или другой заразной болезни.
– Разумеется, – сказала я, – но недостаточно быть простым наблюдателем, ибо столь масштабное предприятие требует постоянного руководства и поддержки. Для этой цели и для окончательного успеха необходимо употребить и другие средства, о которых я говорила минуту назад: советы, примеры, литературные произведения.
– Мне кажется, ты ступаешь на скользкий путь…
– Допустим, но вспомните Макиавелли, который говорил, что лучше действовать без оглядки, нежели быть осмотрительным, поскольку Природа – та же женщина, которую можно покорить только с кнутом в руке. Опыт показывает, как говорит этот мыслитель, что она охотнее дарит свои милости жестокому поклоннику, нежели робкому.
– Твой Бельмор, должно быть, великолепный наставник, – улыбнулась Клервиль.
– Я и не скрываю этого. Мало найдется таких любезных и таких развратных людей. Кстати, он в восторге от сделок, которые я предложила ему совершить: я имею в виду спекуляцию недвижимостью. А как вы считаете, дорогая, можем ли мы, женщины, обманывать человека несмотря на самые добрые с ним отношения?
– И ты еще сомневаешься! – возмутилась Клервиль. – Имея дело с мужчиной, мы имеем перед собой человеческое существо, с которым постоянно приходится вести войну: мы вынуждены относиться к нему так, как он относится к нам, а коль скоро не существует в природе верных мужчин, для чего хранить им верность? Угождай вкусам своего любовника, пока они не противоречат твоим желаниям, выжми все, что можешь, из его моральных и физических способностей; подогревай себя огнем его страсти, вдохновляйся его талантами, но не забывай ни на миг, что он принадлежит к враждебному нам полу, к тому полу, который ведет с нами непрестанную войну. Не упускай ни единой возможности отомстить за оскорбления, которые мы терпим от мужчин и которые ты сама испытываешь каждый день; словом, твой граф – мужчина, и ты должна водить его за нос… Боюсь, Жюльетта, что в этой области ты все еще блуждаешь в потемках невероятного невежества: ты добра, мягкосердечна, поэтому испытываешь к мужчинам уважение. А в принципе их надо только использовать и обманывать – большего они не заслуживают. Из Сен-Фона ты не выцарапала и шестой части того, что получила бы я, имей он ко мне такую же слабость; на твоем месте я бы каждый день относила в банк по миллиону.
На этом наш разговор, который мы вели в карете Клервиль по дороге в далекое предместье Сен-Жак, прервался, так как мы подъехали к дому, где жила колдунья.
Это был небольшой домик, стоявший уединенно посреди садов и огородов; один из наших лакеев позвонил в дверь, которую тут же открыла пожилая женщина, по виду служанка. Узнав о цели нашего визита, она прежде всего попросила нас отпустить кучера и сопровождающих, сказав, что они должны ждать нас возле винной лавки, довольно далеко от дома. Мы выполнили ее желание, и она провела нас в маленькую комнату. Четверть часа спустя появилась мадам Дюран – сорокалетняя, очень красивая женщина, грациозная, прекрасно сложенная, высокого роста, поразившая меня царственной осанкой, римскими чертами лица, восхитительной кожей и большими выразительными глазами. Речь ее была учтива, но без подобострастия, жесты – сдержанны, вообще весь ее облик и манеры выдавали хорошее происхождение, воспитание и незаурядный ум.
– Сударыня, – обратилась к ней моя подруга, – нас прислали люди, хорошо вам знакомые, которым вы оказали не одну услугу. Прежде всего нам хотелось бы узнать, какое будущее уготовано нам, за что вы получите двадцать пять золотых монет; во-вторых, мы желали бы получить от вас средства, которые позволят нам держать это будущее под контролем, – я имею в виду полный комплект ваших знаменитых ядов. А вот это, – Клервиль протянула ей еще пятьдесят луидоров, – плата за рецепт приготовления этих самых ядов и-за то, что вы покажете нам свою лабораторию и свой сад с ядовитыми растениями. Остается добавить, что нами движет чисто практический интерес.
– Начну с того, – отвечала Дюран, – что вижу перед собой двух исключительно очаровательных женщин, именно поэтому, прежде чем мы перейдем к делу, вам придется принять участие в совершенно необходимой церемонии, которая, возможно, в чем-то вам и не понравится.
Клервиль поинтересовалась, в чем именно будет заключаться эта церемония.
– Вы пройдете со мной в специальный кабинет, – сказала ведунья, – где снимете с себя одежды и получите от меня порку.