Страница:
– Милая девочка, – ласково произнес Северино, – хотя час и неурочный, и мы обыкновенно не принимаем поздних посетителей, я выслушаю вашу исповедь, а потом мы что-нибудь придумаем для приличного ночлега, чтобы вы хорошо выспались, а утром смогли встретиться со святым образом, который привел вас сюда.
В этот момент через хоры в церковь вошел юноша пятнадцати лет, красивый как херувим, одетый столь легкомысленным и даже непристойным образом, что у Жюстины, несомненно, зародились бы подозрения, если бы она его заметила. Однако озабоченная своей совестью, полностью сосредоточившись на своих мыслях, она ни на что не обращала внимания. Юноша зажег свечи и незаметно для Жюстины устроился в том же кресле, где должен был сидеть настоятель во время исповеди нашей прихожанки. Жюстина села по другую сторону перегородки, которая мешала ей видеть, что происходило в половине, где находился дом Северино, и преисполненная доверием, она начала сбивчивый рассказ, который настоятель слушал, лаская мальчика, сидевшего рядом: он поглаживал его ягодицы и доверил ему свой член, а ганимед массировал, целовал, сосал его к вящему удовольствию монаха, и развратный священнослужитель знаками указывал ему, как лучше подливать масла в огонь, разжигаемый наивными речами Жюстины.
Наша благочестивая авантюристка смиренно созналась в своих грехах, и эта наивность, как легко себе представить, тотчас воспламенила все чувства распутника, который со вниманием слушал ее. Она поведала ему о своих злоключениях, она упомянула даже позорную печать, которую приложил к ее плечу безжалостный Ромбо. Монах дрожал всем телом от нетерпения, он заставил Жюстину повторить некоторые эпизоды, принимая при этом жалостливо заинтересованный вид, между тем как его вопросы диктовались самым сладострастным любопытством, самым разнузданным распутством. Однако, если бы Жюстина не была настолько ослеплена, по движениям святого отца, по его прерывистому дыханию, по явственному шуму, который послышался, когда он проник в зад юноши, она, возможно, поняла бы все, но религиозный пыл – это страсть, которая подобно всем остальным смущает разум человека, и несчастная ничего не видела и не слышала. Северино, который уже вовсю совокуплялся, захотел уточнить кое-какие детали, и Жюстина отвечала с прежним рвением. Он осмелел до того, что напрямик спросил, правда ли, что мужчины, с которыми ей пришлось иметь дело, ни разу не проникали в ее влагалище и сколько раз ее сношали в зад, и далее: велики ли были члены, которые она испытала таким способом, извергались ли они в ее потроха. На эти непристойные вопросы Жюстина наивно ответила, что последнее злодеяние было совершено над ней всего три или четыре раза.
– Воистину, – сказал Северино, опьянев от вожделения и продолжая прочищать прекраснейшую на свете задницу, – воистину, мой ангел, я спрашиваю вас об этом, потому что вы, по моему мнению, обладаете самыми прелестными ягодицами, какие только существуют, и эти порочные прелести часто искушают распутников. Следует иметь в виду, – продолжал он, заикаясь, – красивый зад – это яблоко, которым змей соблазнил Еву, это путь к грехопадению, и те, кто проложил его в вашем теле, без сомнения относятся к самым отъявленным злодеям. Этот грех погубил Содом и Гоморру, дитя мое, и вам это известно; он повсюду карается огнем, и нет другого, который вызывал бы такой гнев Предвечного и которого должна остерегаться всякая приличная девушка. Но скажите-ка, не испытывали ли вы сладострастного ощущения во время этой гнусной процедуры?
– В первый раз, святой отец? Абсолютно никакого, так как я была без сознания.
– А в других случаях?
– Поскольку я презираю подобные мерзости, ни о каких приятных ощущениях не могло быть и речи.
Затем монах, не прекращая содомировать юного наперсника, задал следующие вопросы:
1) Правда ли, что она – сирота и родилась в Париже;
2) Действительно ли у нее нет ни родителей, ни друзей, ни защитников – словом, никого, кому она могла бы писать;
3) Сказала ли она пастушке, указавшей ей монастырь, о своем намерении отправиться туда и не договорилась ли с ней о встрече на обратном пути;
4) Не заметила ли она за собой слежки и не видел ли кто, как она заходила в монастырь. Кроме того, Северино спросил о возрасте маленькой пастушки и о том, как она выглядела, и попенял Жюстине за то, что она не привела ее с собой.
– Вы забыли, – заметил он, – что к своим добрым делам надо приобщать и других людей.
Закончив эту назидательную тираду, монах извлек член из заднего прохода своего педераста, возбужденный пуще прежнего.
– Дитя мое, – предложил он Жюстине, – теперь надо получить наказание за ваши прегрешения, а для этого необходимо абсолютное смирение. Пройдем в храм, перед чудодейственным образом зажгут две свечи, и с девы спадут покровы, вы последуете ее примеру – разденетесь тоже – и будете знать, что полная нагота, которую я от вас требую и которая, возможно, в глазах людей была бы кощунством, в наших будет еще одним средством искупления.
Тогда юноша выскочил из исповедальни, взял свечи, поставил их на алтарь, залез туда и снял с иконы покрывало. Жюстина, по-прежнему ослепленная иллюзиями своей пылкой набожности, ничего не слышала, ничего не замечала и простерлась ниц, но Северино грубо поднял ее и сказал:
– Нет, вы получите на это право, когда обнажитесь: здесь требуется самое полное, самое большое смирение…
– О, отец мой, простите!
В следующее мгновение благочестивая Жюстина явила похотливому взору лицемера всю красоту своего тела. Едва увидев его, заржал от вожделения и начал поворачивать девушку в разные стороны: под тем предлогом, что ему надо посмотреть позорное клеймо, святоша во всех деталях рассмотрел восхитительные линии бедер и соблазнительные полушария Жюстины.
– А теперь на колени, – приказал он, – если хотите помолиться, и не обращайте внимания на то, что будет с вами происходить в это время: запомните, девочка, если я замечу, что ваши мысли не совсем отрешились от материи, если почувствую, что они еще тянутся к земным делам и не устремлены к Господу, я наложу на вас новое наказание, и оно будет суровым и кровавым; не забудьте об этом и приступайте.
С этого момента сластолюбец потерял над собой контроль: решив, что состояние, в котором находилась Жюстина, и ее поза избавляют его от церемоний и предосторожностей, он пристроился сзади вместе со своим наперсником, предоставил ему возбуждать себя непристойными ласками и стал водить трясущимися руками по девичьим ягодицам, время от времени оставляя на них следы ногтей – зримое и ощутимое свидетельство своей жестокой похоти.
Жюстина, недвижимая, твердо уверенная в том, что все, происходившее вокруг нее, имело единственную цель – постепенно привести ее к небесной благодати, терпела боль с удивительным смирением: ни единой жалобы, ни одним движением не показала она своего состояния, ее разум так высоко устремлялся к вещам вечным, что если бы палач разодрал ей всю кожу, она не произнесла бы ни звука.
Вдохновленный полным оцепенением своей подопечной, монах осмелел еще больше: он крепко стиснул обе несравненные ягодицы нашего ангела, затем осыпал их такими увесистыми шлепками, что глухое эхо раскатилось под сводами церкви и хрупкая жертва согнулась и поникла как лилия под северным ветром. Потом он обошел ее спереди и, не зная больше чувства меры, продемонстрировал ей багровый жезл, угрожающе взметнувшийся к небу, более чем достаточный, чтобы сорвать с ее глаз повязку суеверия, если такая существует; злодей коснулся ее груди и, наглея все больше, осмелился прижать свои грязные губы к устам, где находили приют добродетельность, простодушие и искренность. О сладостные чувства светлых душ, как скоро вы увяли перед этим натиском! Жюстина захотела вырваться.
– Не шевелитесь, – строго сказал ей разъяренный монах, – разве я вам не говорил, что ваше спасение зависит от вашего смирения и что вещи, грязные в глазах простых людей, в нашей среде служат символом чистоты, целомудрия, набожности?
Схватив одной рукой за волосы жертвы, он проник языком в ее рот и прижался к ней всем телом с такой силой, что она не могла не почувствовать, как твердый член монаха упирается в ее промежность; но итальянец, тут же, будто устыдившись такой вызывающей неверности по отношению к предмету своего культа, снова зашел сзади, и наконец запечатлел самый горячий, самый страстный поцелуй на ягодицах, уже пылавших от сильных ударов его ладони; он раздвинул их и сунул язык в потаенное отверстие, он долго смаковал свое сладострастие, словно поворачивая его и так и эдак, он исходил преступной похотью, и все это время его возбуждал мальчик, который был рядом с самого начала этой скандальной сцены и едва не довел его до оргазма, однако священнослужитель успел сообразить, что без участия собратьев продолжать дальше невозможно; он велел Жюстине следовать за ним, добавив, что процедура покаяния завершится в другом месте.
– Мне одеться, святой отец? – спросила несколько обеспокоенная девушка.
Вот убедительное доказательство неразрывной связи между духом и физическим состоянием: вознесите первый, и вы сможете господствовать над вторым; этим объясняется восторг мучеников, за что бы они не страдали, ибо не существует цели страданий, по-настоящему благородной и справедливой – то или иное качество придает ей общепринятое мнение. (Прим. автора).
– Ни в коем случае, – обрезал настоятель, – разве в нашем доме опаснее быть обнаженной, чем в церкви?
– Я согласна, святой отец.
Юный педераст погасил свечи и унес одежду Жюстины. Теперь ее освещала только маленькая свечка, которую держал шедший впереди Северино, а шествие замыкал юноша – в таком порядке они вошли в ризницу. Открылась потайная дверь в стене столярной мастерской, за ней Жюстина увидела узкий темный коридор, переступила порог, и дверь закрылась будто сама собой.
– О святой отец, – дрожащим голосом проговорила девушка, – куда вы меня ведете?
– В надежное место, – ответил монах, – туда, откуда ты не скоро выйдешь.
– Великий Боже! – И Жюстина резко остановилась.
– Шагай, шагай, – жестко сказал настоятель, вытолкнув ее вперед, чтобы она шла первой. – Раздумывать уже поздно, черт побери! И сейчас ты сама увидишь, строптивая девчонка, что если место, куда я тебя веду, не доставит тебе большого удовольствия, то уж во всяком случае ты быстро научишься доставлять его нам.
Эти ужасные слова заставили Жюстину вздрогнуть; тело ее вмиг покрылось холодным потом, и ее обезумевшее воображение представило ей смерть с косой на плече; ноги несчастной подкосились, и она едва не упала.
– Ах ты содомитка! – закричал на нее монах, присовокупив к этому ругательству сильный пинок в зад. – Вставай, тварь, здесь не помогут ни жалобы, ни слезы.
Наша героиня поняла, что слабость будет означать для нее гибель, и, поднявшись, запричитала:
– Боже праведный! Зачем нужно, чтобы я всегда была жертвой собственного простодушия, чтобы была наказана, как преступница, за благое желание приблизиться к самому святому, что есть в религии?
Между тем они шли дальше и дошли до половины длинного узкого коридора, когда монах задул свечку. Жюстине сделалось еще страшнее, Северино почувствовал это и начал подгонять ее щипками и толчками.
– Шевелись, негодница! Или ты хочешь, чтобы я насадил тебя на свой посох и притащил на его конце?
Произнося эти слова, он дал ей почувствовать, насколько основательна его угроза. И вдруг Жюстина, шаря в темноте руками, наткнулась на изгородь, утыканную острыми железными шипами; она сильно уколола себе правую руку и вскрикнула… Послышался глухой шум: открылся невидимый люк.
– Теперь берегись, – сказал монах, – держись за поручень: мы идем по мостику, малейший неверный шаг – и ты полетишь в пропасть, откуда тебя не достать никаким способом.
Немного дальше девушка нащупала ногой винтовую лестницу, а спустившись на тридцать ступеней, обнаружила другую лестницу, приставную, по которой ее заставили подниматься. В какой-то момент во время подъема нос монаха уткнулся в зад Жюстины, и злодей немедленно поцеловал и укусил то, что оказалось перед ним. Наконец вверху появился еще один люк.
– Толкни его головой, – приказал настоятель.
Тотчас яркий свет ударил в глаза Жюстины, чьи-то руки подняли ее, раздался взрыв смеха, и вот наша несчастная и ее два спутника очутились в красивой, нарядно убранной зале, где за столом сидели пятеро монахов, десять девушек и пять мальчиков – все в самых небрежных одеждах, – которым прислуживали шесть совершенно обнаженных женщин. Это зрелище потрясло Жюстину, она хотела сбежать, но было уже поздно: люк захлопнулся.
– Друзья мои, объявил Северино, – позвольте вам представить удивительное существо. Это настоящая Лукреция, которая носит на плече, клеймо преступницы, а в сердце – всю наивность девственницы. А в целом это превосходная девица. Посмотрите на эту фигурку, на эту белоснежную кожу, твердые груди, роскошные бедра, круглый зад, прекрасные волосы, восхитительные черты лица и неземной огонь в глазах. Она не совсем свеженькая, но надеюсь, вы признаете, что в нашем серале мало таких, кто сочетает в себе столько достоинств.
– Вот чертовка, – проворчал Клемент, – я ведь видел ее только в одежде и не заметил этого великолепия, однако же, клянусь Всевышним и всем его Содомом, я не мог представить, что она так красива.
Жюстину усадили в угол, даже не поинтересовавшись, не нужно ли ей чего-нибудь, и ужин продолжался.
На этом мы должны принести извинения читателю за то, что приходится прервать ненадолго наше повествование с тем, чтобы описать новых персонажей, в чьей компании он окажется на последующих страницах. Ибо без этих вынужденных подробностей рассказ наш покажется ему не столь занимательным.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В этот момент через хоры в церковь вошел юноша пятнадцати лет, красивый как херувим, одетый столь легкомысленным и даже непристойным образом, что у Жюстины, несомненно, зародились бы подозрения, если бы она его заметила. Однако озабоченная своей совестью, полностью сосредоточившись на своих мыслях, она ни на что не обращала внимания. Юноша зажег свечи и незаметно для Жюстины устроился в том же кресле, где должен был сидеть настоятель во время исповеди нашей прихожанки. Жюстина села по другую сторону перегородки, которая мешала ей видеть, что происходило в половине, где находился дом Северино, и преисполненная доверием, она начала сбивчивый рассказ, который настоятель слушал, лаская мальчика, сидевшего рядом: он поглаживал его ягодицы и доверил ему свой член, а ганимед массировал, целовал, сосал его к вящему удовольствию монаха, и развратный священнослужитель знаками указывал ему, как лучше подливать масла в огонь, разжигаемый наивными речами Жюстины.
Наша благочестивая авантюристка смиренно созналась в своих грехах, и эта наивность, как легко себе представить, тотчас воспламенила все чувства распутника, который со вниманием слушал ее. Она поведала ему о своих злоключениях, она упомянула даже позорную печать, которую приложил к ее плечу безжалостный Ромбо. Монах дрожал всем телом от нетерпения, он заставил Жюстину повторить некоторые эпизоды, принимая при этом жалостливо заинтересованный вид, между тем как его вопросы диктовались самым сладострастным любопытством, самым разнузданным распутством. Однако, если бы Жюстина не была настолько ослеплена, по движениям святого отца, по его прерывистому дыханию, по явственному шуму, который послышался, когда он проник в зад юноши, она, возможно, поняла бы все, но религиозный пыл – это страсть, которая подобно всем остальным смущает разум человека, и несчастная ничего не видела и не слышала. Северино, который уже вовсю совокуплялся, захотел уточнить кое-какие детали, и Жюстина отвечала с прежним рвением. Он осмелел до того, что напрямик спросил, правда ли, что мужчины, с которыми ей пришлось иметь дело, ни разу не проникали в ее влагалище и сколько раз ее сношали в зад, и далее: велики ли были члены, которые она испытала таким способом, извергались ли они в ее потроха. На эти непристойные вопросы Жюстина наивно ответила, что последнее злодеяние было совершено над ней всего три или четыре раза.
– Воистину, – сказал Северино, опьянев от вожделения и продолжая прочищать прекраснейшую на свете задницу, – воистину, мой ангел, я спрашиваю вас об этом, потому что вы, по моему мнению, обладаете самыми прелестными ягодицами, какие только существуют, и эти порочные прелести часто искушают распутников. Следует иметь в виду, – продолжал он, заикаясь, – красивый зад – это яблоко, которым змей соблазнил Еву, это путь к грехопадению, и те, кто проложил его в вашем теле, без сомнения относятся к самым отъявленным злодеям. Этот грех погубил Содом и Гоморру, дитя мое, и вам это известно; он повсюду карается огнем, и нет другого, который вызывал бы такой гнев Предвечного и которого должна остерегаться всякая приличная девушка. Но скажите-ка, не испытывали ли вы сладострастного ощущения во время этой гнусной процедуры?
– В первый раз, святой отец? Абсолютно никакого, так как я была без сознания.
– А в других случаях?
– Поскольку я презираю подобные мерзости, ни о каких приятных ощущениях не могло быть и речи.
Затем монах, не прекращая содомировать юного наперсника, задал следующие вопросы:
1) Правда ли, что она – сирота и родилась в Париже;
2) Действительно ли у нее нет ни родителей, ни друзей, ни защитников – словом, никого, кому она могла бы писать;
3) Сказала ли она пастушке, указавшей ей монастырь, о своем намерении отправиться туда и не договорилась ли с ней о встрече на обратном пути;
4) Не заметила ли она за собой слежки и не видел ли кто, как она заходила в монастырь. Кроме того, Северино спросил о возрасте маленькой пастушки и о том, как она выглядела, и попенял Жюстине за то, что она не привела ее с собой.
– Вы забыли, – заметил он, – что к своим добрым делам надо приобщать и других людей.
Закончив эту назидательную тираду, монах извлек член из заднего прохода своего педераста, возбужденный пуще прежнего.
– Дитя мое, – предложил он Жюстине, – теперь надо получить наказание за ваши прегрешения, а для этого необходимо абсолютное смирение. Пройдем в храм, перед чудодейственным образом зажгут две свечи, и с девы спадут покровы, вы последуете ее примеру – разденетесь тоже – и будете знать, что полная нагота, которую я от вас требую и которая, возможно, в глазах людей была бы кощунством, в наших будет еще одним средством искупления.
Тогда юноша выскочил из исповедальни, взял свечи, поставил их на алтарь, залез туда и снял с иконы покрывало. Жюстина, по-прежнему ослепленная иллюзиями своей пылкой набожности, ничего не слышала, ничего не замечала и простерлась ниц, но Северино грубо поднял ее и сказал:
– Нет, вы получите на это право, когда обнажитесь: здесь требуется самое полное, самое большое смирение…
– О, отец мой, простите!
В следующее мгновение благочестивая Жюстина явила похотливому взору лицемера всю красоту своего тела. Едва увидев его, заржал от вожделения и начал поворачивать девушку в разные стороны: под тем предлогом, что ему надо посмотреть позорное клеймо, святоша во всех деталях рассмотрел восхитительные линии бедер и соблазнительные полушария Жюстины.
– А теперь на колени, – приказал он, – если хотите помолиться, и не обращайте внимания на то, что будет с вами происходить в это время: запомните, девочка, если я замечу, что ваши мысли не совсем отрешились от материи, если почувствую, что они еще тянутся к земным делам и не устремлены к Господу, я наложу на вас новое наказание, и оно будет суровым и кровавым; не забудьте об этом и приступайте.
С этого момента сластолюбец потерял над собой контроль: решив, что состояние, в котором находилась Жюстина, и ее поза избавляют его от церемоний и предосторожностей, он пристроился сзади вместе со своим наперсником, предоставил ему возбуждать себя непристойными ласками и стал водить трясущимися руками по девичьим ягодицам, время от времени оставляя на них следы ногтей – зримое и ощутимое свидетельство своей жестокой похоти.
Жюстина, недвижимая, твердо уверенная в том, что все, происходившее вокруг нее, имело единственную цель – постепенно привести ее к небесной благодати, терпела боль с удивительным смирением: ни единой жалобы, ни одним движением не показала она своего состояния, ее разум так высоко устремлялся к вещам вечным, что если бы палач разодрал ей всю кожу, она не произнесла бы ни звука.
Вдохновленный полным оцепенением своей подопечной, монах осмелел еще больше: он крепко стиснул обе несравненные ягодицы нашего ангела, затем осыпал их такими увесистыми шлепками, что глухое эхо раскатилось под сводами церкви и хрупкая жертва согнулась и поникла как лилия под северным ветром. Потом он обошел ее спереди и, не зная больше чувства меры, продемонстрировал ей багровый жезл, угрожающе взметнувшийся к небу, более чем достаточный, чтобы сорвать с ее глаз повязку суеверия, если такая существует; злодей коснулся ее груди и, наглея все больше, осмелился прижать свои грязные губы к устам, где находили приют добродетельность, простодушие и искренность. О сладостные чувства светлых душ, как скоро вы увяли перед этим натиском! Жюстина захотела вырваться.
– Не шевелитесь, – строго сказал ей разъяренный монах, – разве я вам не говорил, что ваше спасение зависит от вашего смирения и что вещи, грязные в глазах простых людей, в нашей среде служат символом чистоты, целомудрия, набожности?
Схватив одной рукой за волосы жертвы, он проник языком в ее рот и прижался к ней всем телом с такой силой, что она не могла не почувствовать, как твердый член монаха упирается в ее промежность; но итальянец, тут же, будто устыдившись такой вызывающей неверности по отношению к предмету своего культа, снова зашел сзади, и наконец запечатлел самый горячий, самый страстный поцелуй на ягодицах, уже пылавших от сильных ударов его ладони; он раздвинул их и сунул язык в потаенное отверстие, он долго смаковал свое сладострастие, словно поворачивая его и так и эдак, он исходил преступной похотью, и все это время его возбуждал мальчик, который был рядом с самого начала этой скандальной сцены и едва не довел его до оргазма, однако священнослужитель успел сообразить, что без участия собратьев продолжать дальше невозможно; он велел Жюстине следовать за ним, добавив, что процедура покаяния завершится в другом месте.
– Мне одеться, святой отец? – спросила несколько обеспокоенная девушка.
Вот убедительное доказательство неразрывной связи между духом и физическим состоянием: вознесите первый, и вы сможете господствовать над вторым; этим объясняется восторг мучеников, за что бы они не страдали, ибо не существует цели страданий, по-настоящему благородной и справедливой – то или иное качество придает ей общепринятое мнение. (Прим. автора).
– Ни в коем случае, – обрезал настоятель, – разве в нашем доме опаснее быть обнаженной, чем в церкви?
– Я согласна, святой отец.
Юный педераст погасил свечи и унес одежду Жюстины. Теперь ее освещала только маленькая свечка, которую держал шедший впереди Северино, а шествие замыкал юноша – в таком порядке они вошли в ризницу. Открылась потайная дверь в стене столярной мастерской, за ней Жюстина увидела узкий темный коридор, переступила порог, и дверь закрылась будто сама собой.
– О святой отец, – дрожащим голосом проговорила девушка, – куда вы меня ведете?
– В надежное место, – ответил монах, – туда, откуда ты не скоро выйдешь.
– Великий Боже! – И Жюстина резко остановилась.
– Шагай, шагай, – жестко сказал настоятель, вытолкнув ее вперед, чтобы она шла первой. – Раздумывать уже поздно, черт побери! И сейчас ты сама увидишь, строптивая девчонка, что если место, куда я тебя веду, не доставит тебе большого удовольствия, то уж во всяком случае ты быстро научишься доставлять его нам.
Эти ужасные слова заставили Жюстину вздрогнуть; тело ее вмиг покрылось холодным потом, и ее обезумевшее воображение представило ей смерть с косой на плече; ноги несчастной подкосились, и она едва не упала.
– Ах ты содомитка! – закричал на нее монах, присовокупив к этому ругательству сильный пинок в зад. – Вставай, тварь, здесь не помогут ни жалобы, ни слезы.
Наша героиня поняла, что слабость будет означать для нее гибель, и, поднявшись, запричитала:
– Боже праведный! Зачем нужно, чтобы я всегда была жертвой собственного простодушия, чтобы была наказана, как преступница, за благое желание приблизиться к самому святому, что есть в религии?
Между тем они шли дальше и дошли до половины длинного узкого коридора, когда монах задул свечку. Жюстине сделалось еще страшнее, Северино почувствовал это и начал подгонять ее щипками и толчками.
– Шевелись, негодница! Или ты хочешь, чтобы я насадил тебя на свой посох и притащил на его конце?
Произнося эти слова, он дал ей почувствовать, насколько основательна его угроза. И вдруг Жюстина, шаря в темноте руками, наткнулась на изгородь, утыканную острыми железными шипами; она сильно уколола себе правую руку и вскрикнула… Послышался глухой шум: открылся невидимый люк.
– Теперь берегись, – сказал монах, – держись за поручень: мы идем по мостику, малейший неверный шаг – и ты полетишь в пропасть, откуда тебя не достать никаким способом.
Немного дальше девушка нащупала ногой винтовую лестницу, а спустившись на тридцать ступеней, обнаружила другую лестницу, приставную, по которой ее заставили подниматься. В какой-то момент во время подъема нос монаха уткнулся в зад Жюстины, и злодей немедленно поцеловал и укусил то, что оказалось перед ним. Наконец вверху появился еще один люк.
– Толкни его головой, – приказал настоятель.
Тотчас яркий свет ударил в глаза Жюстины, чьи-то руки подняли ее, раздался взрыв смеха, и вот наша несчастная и ее два спутника очутились в красивой, нарядно убранной зале, где за столом сидели пятеро монахов, десять девушек и пять мальчиков – все в самых небрежных одеждах, – которым прислуживали шесть совершенно обнаженных женщин. Это зрелище потрясло Жюстину, она хотела сбежать, но было уже поздно: люк захлопнулся.
– Друзья мои, объявил Северино, – позвольте вам представить удивительное существо. Это настоящая Лукреция, которая носит на плече, клеймо преступницы, а в сердце – всю наивность девственницы. А в целом это превосходная девица. Посмотрите на эту фигурку, на эту белоснежную кожу, твердые груди, роскошные бедра, круглый зад, прекрасные волосы, восхитительные черты лица и неземной огонь в глазах. Она не совсем свеженькая, но надеюсь, вы признаете, что в нашем серале мало таких, кто сочетает в себе столько достоинств.
– Вот чертовка, – проворчал Клемент, – я ведь видел ее только в одежде и не заметил этого великолепия, однако же, клянусь Всевышним и всем его Содомом, я не мог представить, что она так красива.
Жюстину усадили в угол, даже не поинтересовавшись, не нужно ли ей чего-нибудь, и ужин продолжался.
На этом мы должны принести извинения читателю за то, что приходится прервать ненадолго наше повествование с тем, чтобы описать новых персонажей, в чьей компании он окажется на последующих страницах. Ибо без этих вынужденных подробностей рассказ наш покажется ему не столь занимательным.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Портреты. – Детали. – Обстановка
С Северино вы уже знакомы и можете легко догадаться о его вкусах. Он объединял в своем лице всю, какую только можно представить страсть к задней части тела, и такова была его извращенность в этом смысле, что он никогда не претендовал на другие удовольствия. Однако и в этом чувствовалась непоследовательность промысла природы, потому что наряду с необычной фантазией, заставлявшей его избирать обходные тропы, этот монстр обладал настолько мощной энергией, что самые протоптанные дороги показались бы ему чересчур узкими!
Что касается Клемента, мы уже вкратце обрисовали его портрет: стоит присовокупить к нему такие внутренние качества, как жестокость, желчность, самое опасное коварство, необузданный характер, злобность, едкий, безбожный, извращенный ум, и читатель получит полную характеристику этого распутника. Его вкусы характеризовали образ его мысли и имели своим источником его сердце, а их символом была его свирепая физиономия. Изношенный Клемент не мог уже совокупляться; когда-то он обожал задницы, теперь же имел возможность оказать им внимание только такими средствами, которые были под стать его жестоким страстям. Щипать, бить, колоть, жечь, терзать, одним словом, подвергать женщину всевозможным мукам и заодно самому испытывать их – таковы были его любимые утехи, и эти удовольствия были настолько тяжкими для несчастных предметов его похоти, что они редко выходили из его кельи не замученными до крайней степени. Все, без исключения, жертвы этого мрачного заведения согласились бы на любые наказания, только бы избежать ужасной необходимости удовлетворять гнусные желания этого злодея, который, будучи утомительно скрупулезен в деталях, часто доводил прислужниц и прислужников до изнеможения, что было похуже, чем физические страдания, и труднее всего приходилось тому из них, кто был обязан его возбуждать всеми мыслимыми способами, чтобы выжать из старого сатира две или три капли спермы, при этом следует заметить, что он исторгал их мучительно долго и делал это лишь из чувства мстительности за какой-нибудь выдуманный проступок, например, банальную кражу.
Сорокалетний Антонин, третий участник каждодневного сладострастного спектакля, был невысокий, худощавый, но очень жилистый, с таким же опасным характером, как у Северино, и почти таким же злобным, как у Клемента; он разделял привязанности своих собратьев, но у него были несколько иные намерения. Если Клемент, верный своей жестокой мании, преследовал единственную цель – унижать и тиранизировать женщину, не имея сил забавляться с ней по-другому, Антонин наслаждался ею простыми и естественными способами, а бил и истязал ее для того, чтобы сильнее возбудить себя: короче говоря, один был жесток в силу своего вкуса, второй – для разнообразия. К этой фантазии у Антонина добавлялись и другие прихоти, соответствующие его характеру: он безумно любил тереться лицом о женские прелести, заставлял женщин мочиться ему в рот, а о прочих его маленьких гнусностях читатель узнает ниже.
Амбруазу было сорок два года; это был очень толстый, приземистый коротышка с еле различимым, поникшим, некогда детородным органом; отличавшийся чрезмерным распутством, он имел страсть только к юным мальчикам, а в девушках ценил то, что сближало их с противоположным полом. Его излюбленная забава заключалась в следующем: изодрав розгами в кровь задницу жертвы, он заставлял ее испражняться себе в рот, затем пожирал мерзкий продукт, вставив член в зад, который его исторг перед этим; даже прекрасные Грации не смогли бы соблазнить Амбруаза без этого эпизода: вот уж правду говорят, что истинное сладострастие живет лишь в воображении и питается чудовищными образами, которые порождает эта капризнейшая часть нашего разума.
Сильвестр сношался в зад, добавлял к этому незамысловатому удовольствию две-три совершенно удивительных прихоти: первая состояла в том, что женщина, которую он сношал, должна была непременно испражняться в это время, вторым условием, тягостным для слуха присутствующих и обременительным для женщины, было то, что она должна была испускать дикие вопли в момент его оргазма, для чего он заранее осыпал несчастную жертву своей похоти звонкими пощечинами, а в придачу мазал ей лицо испражнениями, Сильвестру было пятьдесят лет, он имел тщедушную фигуру, уродливую внешность, зато обладал незаурядным умом, злобностью, подобно остальным монахам, которые, между прочим, считали это свойство первейшим условием своего развратного братства.
Шестидесятилетний Жером был самым старым и в то же время самым развратным. Все порочные наклонности, страсти и капризы нашли приют в душе этого монаха, более того, он превосходил остальных в смысле изощренности: все тропы Венеры, независимо от того, к какому полу принадлежал их владелец, были ему безразличны, его силы начинали угасать, с некоторых пор он предпочитал способ, который, ничего не требуя от мужчины, предоставлял предмету наслаждения пробуждать сладостные ощущения и исторгать семя, то есть единственным храмом был для него рот, и его должны были одновременно сосать и изо всех сил пороть розгами. Позже мы предложим читателю детали, чтобы он мог оценить их не по описанию, а в действии. Кстати, характер Жерома был такой же суровый и злобный, как и у его собратьев, и он так же, как они, стремился ко всему противоестественному; он тоже любил, чтобы содомировали его, и любил сам содомировать мальчиков после того, как они вдохнут в его дряблый фаллос новые силы, необходимые для такого предприятия.
Одним словом, в каком бы виде не показался порок, он мог быть уверен, что найдет в этом адском доме либо верных сторонников, либо удобные алтари. Орден бенедиктинцев выделял большие средства на содержание этого гнусного приюта, который существовал уже более века и всегда в нем обитали шесть священнослужителей, самых богатых и знатных в ордене, отличавшихся настолько разнузданной распущенностью, что они завещали похоронить себя здесь.
Итак, вернемся в залу. Пока Жюстина отдыхает, а монахи ужинают, мы постараемся как можно подробнее обрисовать этот необычный приют порока и разврата.
В доме было два сераля: один, состоявший из восемнадцати мальчиков, другой – из тридцати девочек, то есть на каждого монаха приходилось по пять предметов женского пола и по три мужского. Ими командовала одна женщина по имени Викторина, и поскольку ее таланты и обязанности заслуживают более детального описания, мы посвятим ей отдельный рассказ. В каждом из сералей имелась большая зала. Обе были круглой формы, середину занимал обеденный стол, по всему периметру располагались отдельные кельи; каждый предмет сладострастия жил один, и его келья состояла из двух комнаток: в одной стояла кровать, в другой биде и туалетный стул.
Мальчики делились на три группы по шесть человек в каждой: две первых назывались классами ганимедов, третья – классом «ажанов» или активных служителей Содома.
Первый класс ганимедов включал в себя шесть предметов от семи до двенадцати лет, они были одеты в матросские костюмчики серого цвета.
Юноши второго класса возрастом двенадцати-восемнадцати лет носили греческие одежды яркого пурпура.
В классе «ажанов» были собраны крепкого телосложения юноши от восемнадцати до двадцати пяти лет, они были облачены во фраки европейского покроя красновато-коричневого цвета, с золотистым отливом.
Девочки распределялись на пять классов, составленных следующим образом:
Первые назывались девственницы, хотя среди них не было ни одной, достойной такого звания; возраст их был от шести до двенадцати лет, и они были одеты в белые меховые одежды.
Вторую группу составляли шесть девочек двенадцати-восемнадцати лет, называемых весталками; они были одеты как монастырские послужницы.
Третий класс составляли шесть красоток от восемнадцати до двадцати четырех лет, их называли содомитками по причине великолепия ягодиц и одевали их в греческие туники.
В четвертом были превосходные женщины двадцати пяти-тридцати лет, они назывались «дамами для порки», что соответствовало их предназначению, их одеяния напоминали одежды турецких наложниц.
Шесть дуэний составляли пятый класс, в который включали женщин с тридцатилетнего возраста до сорока лет и даже старше, они носили испанские костюмы.
В составе предметов, которые должны были присутствовать на ужинах, не наблюдалось никакого порядка. Когда Жюстина окончательно устроится в этом доме, мы услышим рассказ ее юной подруги и наставницы о здешнем распорядке, пока же опишем то, что необходимо для понимания первой сцены, свидетельницей которой оказалась наша героиня.
Шестнадцать девушек, присутствовавших в зале – десять за столом и шестеро в качестве прислужниц, – были самого разного возраста, поэтому стоит рассказать о них по отдельности.
Начнем с шестерых служанок, затем перейдем к приглашенным, то есть к тем, кто сидел за столом,
Служанки не составляли какую-то отдельную касту, их обязанности выполняли все по очереди, и скоро Жюстина получит подробные объяснения на сей счет. Мы коротко опишем тех, которые прислуживали в этот раз.
Первой девочке едва исполнилось десять лет: осунувшаяся мордашка, почти прозрачная белая кожа, маленькая, едва наметившаяся попка, и вся она была какая-то униженная, испуганная и дрожащая.
Второй было пятнадцать лет, и вид у нее был такой же забитый, как у первой – вид оскорбленного целомудрия, – но лицо у нее было очаровательное, грудь не совсем развитая, зато зад отличался прекрасными округлыми формами.
Третьей было двадцать лет: настоящая картинка, самые прекрасные в мире груди и ягодицы, роскошные белокурые волосы, тонкие черты лица, мягкие и благородные, и она была не так испугана, как две первые.
Четвертая, возрастом лет двадцати пяти, была одной из красивейших женщин, каких только можно встретить: исполненная простодушия, честности и благопристойности, обладательница всех добродетелей нежнейшей души и превосходного тела, достойного кисти живописца.
Пятой была тридцатилетняя женщина на седьмом месяце беременности с усталым и страдальческим выражением на лице, с прекрасными живыми глазами, и несмотря на беременность у нее был вид непорочной девы.
Шестой было тридцать два года: порывистая в движениях, с умными красивыми глазами, потерявшая всякую пристойность, всяческий стыд; у нее был смуглый и не очень выразительный зад, богатый растительностью, которая закрывала даже задний проход.
Удостоенные чести сидеть за столом располагались вперемежку с монахами. Мы уже знакомы с одним из них – юношей, который был в церкви, – поэтому опишем только девятерых.
Первому было не более восьми лет: малыш с личиком Амура сидел совершенно обнаженный между Амбруазом и Жеромом, которые то и дело целовали его, теребили ему маленький член и ягодицы, состязаясь друг с другом в бесстыдстве.
Что касается Клемента, мы уже вкратце обрисовали его портрет: стоит присовокупить к нему такие внутренние качества, как жестокость, желчность, самое опасное коварство, необузданный характер, злобность, едкий, безбожный, извращенный ум, и читатель получит полную характеристику этого распутника. Его вкусы характеризовали образ его мысли и имели своим источником его сердце, а их символом была его свирепая физиономия. Изношенный Клемент не мог уже совокупляться; когда-то он обожал задницы, теперь же имел возможность оказать им внимание только такими средствами, которые были под стать его жестоким страстям. Щипать, бить, колоть, жечь, терзать, одним словом, подвергать женщину всевозможным мукам и заодно самому испытывать их – таковы были его любимые утехи, и эти удовольствия были настолько тяжкими для несчастных предметов его похоти, что они редко выходили из его кельи не замученными до крайней степени. Все, без исключения, жертвы этого мрачного заведения согласились бы на любые наказания, только бы избежать ужасной необходимости удовлетворять гнусные желания этого злодея, который, будучи утомительно скрупулезен в деталях, часто доводил прислужниц и прислужников до изнеможения, что было похуже, чем физические страдания, и труднее всего приходилось тому из них, кто был обязан его возбуждать всеми мыслимыми способами, чтобы выжать из старого сатира две или три капли спермы, при этом следует заметить, что он исторгал их мучительно долго и делал это лишь из чувства мстительности за какой-нибудь выдуманный проступок, например, банальную кражу.
Сорокалетний Антонин, третий участник каждодневного сладострастного спектакля, был невысокий, худощавый, но очень жилистый, с таким же опасным характером, как у Северино, и почти таким же злобным, как у Клемента; он разделял привязанности своих собратьев, но у него были несколько иные намерения. Если Клемент, верный своей жестокой мании, преследовал единственную цель – унижать и тиранизировать женщину, не имея сил забавляться с ней по-другому, Антонин наслаждался ею простыми и естественными способами, а бил и истязал ее для того, чтобы сильнее возбудить себя: короче говоря, один был жесток в силу своего вкуса, второй – для разнообразия. К этой фантазии у Антонина добавлялись и другие прихоти, соответствующие его характеру: он безумно любил тереться лицом о женские прелести, заставлял женщин мочиться ему в рот, а о прочих его маленьких гнусностях читатель узнает ниже.
Амбруазу было сорок два года; это был очень толстый, приземистый коротышка с еле различимым, поникшим, некогда детородным органом; отличавшийся чрезмерным распутством, он имел страсть только к юным мальчикам, а в девушках ценил то, что сближало их с противоположным полом. Его излюбленная забава заключалась в следующем: изодрав розгами в кровь задницу жертвы, он заставлял ее испражняться себе в рот, затем пожирал мерзкий продукт, вставив член в зад, который его исторг перед этим; даже прекрасные Грации не смогли бы соблазнить Амбруаза без этого эпизода: вот уж правду говорят, что истинное сладострастие живет лишь в воображении и питается чудовищными образами, которые порождает эта капризнейшая часть нашего разума.
Сильвестр сношался в зад, добавлял к этому незамысловатому удовольствию две-три совершенно удивительных прихоти: первая состояла в том, что женщина, которую он сношал, должна была непременно испражняться в это время, вторым условием, тягостным для слуха присутствующих и обременительным для женщины, было то, что она должна была испускать дикие вопли в момент его оргазма, для чего он заранее осыпал несчастную жертву своей похоти звонкими пощечинами, а в придачу мазал ей лицо испражнениями, Сильвестру было пятьдесят лет, он имел тщедушную фигуру, уродливую внешность, зато обладал незаурядным умом, злобностью, подобно остальным монахам, которые, между прочим, считали это свойство первейшим условием своего развратного братства.
Шестидесятилетний Жером был самым старым и в то же время самым развратным. Все порочные наклонности, страсти и капризы нашли приют в душе этого монаха, более того, он превосходил остальных в смысле изощренности: все тропы Венеры, независимо от того, к какому полу принадлежал их владелец, были ему безразличны, его силы начинали угасать, с некоторых пор он предпочитал способ, который, ничего не требуя от мужчины, предоставлял предмету наслаждения пробуждать сладостные ощущения и исторгать семя, то есть единственным храмом был для него рот, и его должны были одновременно сосать и изо всех сил пороть розгами. Позже мы предложим читателю детали, чтобы он мог оценить их не по описанию, а в действии. Кстати, характер Жерома был такой же суровый и злобный, как и у его собратьев, и он так же, как они, стремился ко всему противоестественному; он тоже любил, чтобы содомировали его, и любил сам содомировать мальчиков после того, как они вдохнут в его дряблый фаллос новые силы, необходимые для такого предприятия.
Одним словом, в каком бы виде не показался порок, он мог быть уверен, что найдет в этом адском доме либо верных сторонников, либо удобные алтари. Орден бенедиктинцев выделял большие средства на содержание этого гнусного приюта, который существовал уже более века и всегда в нем обитали шесть священнослужителей, самых богатых и знатных в ордене, отличавшихся настолько разнузданной распущенностью, что они завещали похоронить себя здесь.
Итак, вернемся в залу. Пока Жюстина отдыхает, а монахи ужинают, мы постараемся как можно подробнее обрисовать этот необычный приют порока и разврата.
В доме было два сераля: один, состоявший из восемнадцати мальчиков, другой – из тридцати девочек, то есть на каждого монаха приходилось по пять предметов женского пола и по три мужского. Ими командовала одна женщина по имени Викторина, и поскольку ее таланты и обязанности заслуживают более детального описания, мы посвятим ей отдельный рассказ. В каждом из сералей имелась большая зала. Обе были круглой формы, середину занимал обеденный стол, по всему периметру располагались отдельные кельи; каждый предмет сладострастия жил один, и его келья состояла из двух комнаток: в одной стояла кровать, в другой биде и туалетный стул.
Мальчики делились на три группы по шесть человек в каждой: две первых назывались классами ганимедов, третья – классом «ажанов» или активных служителей Содома.
Первый класс ганимедов включал в себя шесть предметов от семи до двенадцати лет, они были одеты в матросские костюмчики серого цвета.
Юноши второго класса возрастом двенадцати-восемнадцати лет носили греческие одежды яркого пурпура.
В классе «ажанов» были собраны крепкого телосложения юноши от восемнадцати до двадцати пяти лет, они были облачены во фраки европейского покроя красновато-коричневого цвета, с золотистым отливом.
Девочки распределялись на пять классов, составленных следующим образом:
Первые назывались девственницы, хотя среди них не было ни одной, достойной такого звания; возраст их был от шести до двенадцати лет, и они были одеты в белые меховые одежды.
Вторую группу составляли шесть девочек двенадцати-восемнадцати лет, называемых весталками; они были одеты как монастырские послужницы.
Третий класс составляли шесть красоток от восемнадцати до двадцати четырех лет, их называли содомитками по причине великолепия ягодиц и одевали их в греческие туники.
В четвертом были превосходные женщины двадцати пяти-тридцати лет, они назывались «дамами для порки», что соответствовало их предназначению, их одеяния напоминали одежды турецких наложниц.
Шесть дуэний составляли пятый класс, в который включали женщин с тридцатилетнего возраста до сорока лет и даже старше, они носили испанские костюмы.
В составе предметов, которые должны были присутствовать на ужинах, не наблюдалось никакого порядка. Когда Жюстина окончательно устроится в этом доме, мы услышим рассказ ее юной подруги и наставницы о здешнем распорядке, пока же опишем то, что необходимо для понимания первой сцены, свидетельницей которой оказалась наша героиня.
Шестнадцать девушек, присутствовавших в зале – десять за столом и шестеро в качестве прислужниц, – были самого разного возраста, поэтому стоит рассказать о них по отдельности.
Начнем с шестерых служанок, затем перейдем к приглашенным, то есть к тем, кто сидел за столом,
Служанки не составляли какую-то отдельную касту, их обязанности выполняли все по очереди, и скоро Жюстина получит подробные объяснения на сей счет. Мы коротко опишем тех, которые прислуживали в этот раз.
Первой девочке едва исполнилось десять лет: осунувшаяся мордашка, почти прозрачная белая кожа, маленькая, едва наметившаяся попка, и вся она была какая-то униженная, испуганная и дрожащая.
Второй было пятнадцать лет, и вид у нее был такой же забитый, как у первой – вид оскорбленного целомудрия, – но лицо у нее было очаровательное, грудь не совсем развитая, зато зад отличался прекрасными округлыми формами.
Третьей было двадцать лет: настоящая картинка, самые прекрасные в мире груди и ягодицы, роскошные белокурые волосы, тонкие черты лица, мягкие и благородные, и она была не так испугана, как две первые.
Четвертая, возрастом лет двадцати пяти, была одной из красивейших женщин, каких только можно встретить: исполненная простодушия, честности и благопристойности, обладательница всех добродетелей нежнейшей души и превосходного тела, достойного кисти живописца.
Пятой была тридцатилетняя женщина на седьмом месяце беременности с усталым и страдальческим выражением на лице, с прекрасными живыми глазами, и несмотря на беременность у нее был вид непорочной девы.
Шестой было тридцать два года: порывистая в движениях, с умными красивыми глазами, потерявшая всякую пристойность, всяческий стыд; у нее был смуглый и не очень выразительный зад, богатый растительностью, которая закрывала даже задний проход.
Удостоенные чести сидеть за столом располагались вперемежку с монахами. Мы уже знакомы с одним из них – юношей, который был в церкви, – поэтому опишем только девятерых.
Первому было не более восьми лет: малыш с личиком Амура сидел совершенно обнаженный между Амбруазом и Жеромом, которые то и дело целовали его, теребили ему маленький член и ягодицы, состязаясь друг с другом в бесстыдстве.