Страница:
– Вот так, – подумала она, когда начинался новый день, – значит правду говорят, что есть человеческие существа, к которым природа относится так же, как к диким зверям? Которые вынуждены прятаться от других людей? Так какая разница между ними и мною? Стоило ли появляться на свет для столь печальной участи?
Слезы ручьями текли из ее прекрасных глаз, когда она предавалась таким печальным размышлениям. И в это время послышался неожиданный треск сухих веток.
– О Господи, наверное это он, злодей! – затряслась она от страха. – Он ищет меня, хочет моей погибели, хочет покончить со мной; я пропала.
Она поглубже забралась в скрывавшие ее кусты и прислушалась. Шум производили двое мужчин.
– Сюда, дружище, – говорил тот, что казался господином, юноше, следовавшему за ним, здесь нам будет удобно. Во всяком случае в этом глухом месте жестокий рок в лице моей матери, которую я ненавижу, не помешает нам вкусить сладостные плоды удовольствия.
Они подошли ближе и устроились совсем рядом с Жюстиной, так что она слышала каждое их слово и видела каждое движение. Затем хозяин, которому на вид было года двадцать четыре, спустил панталоны своего спутника, чей возраст был не более двадцати, начал массировать ему член, сосать его и приводить в надлежащее состояние. Этот спектакль продолжался долго… омерзительно долго и был наполнен эпизодами похоти и мерзости, которые должны были привести в ужас Жюстину, еще не оправившуюся после примерно таких же гадостей. Но в чем же они заключались?
Здесь мы предвидим, что найдутся читатели, интересующиеся больше подобными сценами, нежели подробностями движения души добродетельной нашей героини, которые с нетерпением ждут, когда мы опишем эти мерзости. Чтобы удовлетворить их любопытство, мы расскажем следующее: молодой господин, ничуть не устрашившись громадного копья своего лакея, сначала возбуждал его, покрывая поцелуями, затем, млея от восторга, вставил себе в задний проход. Наслаждаясь содомитскими утехами, распутник извивался как на вертеле и, кажется, жалел только о том, что этот стержень не был еще больше; он бесстрашно принимал мощные толчки, предупреждая и отражая их. Двое нежных и законных супругов не могли бы ласкать друг друга с таким пылом; их губы сливались, их языки сплетались, их вздохи смешивались, пока наконец оба, опьянев от страсти, не завершили одновременным извержением свою оргию. Через короткое время она возобновилась, и чтобы разжечь фимиам в кадильницах сладострастия, главный жрец не забыл ни одного средства: поцелуи, нежные прикосновения, грязные ласки, утонченные упражнения самого разнузданного разврата – все использовалось для поддержания огня, который начинал стихать, и все это послужило тому, что жертвоприношения совершились пять раз подряд, и за это время роли любовников ни разу не переменились. Молодой хозяин оставался женщиной и несмотря на то, что он обладал превосходным инструментом, который неустанно возбуждал руками лакей, сношая его, у него ни на секунду не возникло желания исполнить обязанности мужчины. Если он массировал лакейский член, если сосал его, то для того лишь, чтобы возбудить своего содомита, чтобы не дать ему передышки, но никаких активных действий не предпринимал.
О, каким долгим показалось это зрелище Жюстине, насколько невыносимо для добродетели наблюдать торжествующий порок!
В конце концов, оставшись без сил, актеры этой скандальной сцены тяжело поднялись и собрались отправиться восвояси, как вдруг хозяин, подойдя к кусту, чтобы опорожнить от спермы свои потроха, заметил платок, повязанный на голове Жюстины.
– Жасмин, – повернулся он к лакею, – нас обнаружили, мы пропали… Здесь какая-то мерзавка… она видела, чем мы занимались. Давай-ка вытащим ее из логова и узнаем, зачем она там пряталась.
Но дрожащая Жюстина опередила их, сама выскочила из своего укрытия и бросилась в ноги незнакомцам.
– О господа! – запричитала она, простирая к ним руки. – Сжальтесь над несчастной, которая заслуживает этого больше, чем вы полагаете, и мало на свете несчастий, которые могут сравниться с моими. Пусть положение, в котором вы меня нашли, не бросит на меня ни тени подозрения, потому что это следствие моей нищеты, а не моих поступков. Вместо того, чтобы увеличивать беды, которые меня преследуют, соблаговолите уменьшить их и предоставьте мне средства, избежать ударов судьбы.
Господин де Брессак – так звали молодого человека, в чьи руки попала Жюстина, – будучи закоренелым злодеем и распутником, не был вместе с тем лишен весьма значительной дозы сочувствия. Правда, к сожалению, мы очень часто видим, как сладострастие подавляет жалость в сердце мужчины: обычно оно ожесточает его, и независимо от того, требует ли большая часть его низменных утех апатии души, или же мощная встряска страсти, производимая в его нервной системе, ослабляет их воздействие, либертен очень редко проявляет чувствительность[17].
Однако к этой естественной бездушности в людях, о которых мы ведем рассказ, в Брессаке добавлялось глубочайшее отвращение к женщинам, это была ненависть, настолько укороченная ко всему, что касалось противоположного пола, который он называл не иначе, как мерзким, что Жюстине не удалось пробудить в нем чувств, на какие она рассчитывала.
– Послушай, лесная горлица, – жестко заявил Брессак, – если тебе нужны дураки, поищи их в другом месте: ни мой друг, ни я, мы вообще не прикасаемся к женщинам, они внушают нам ужас, и мы держимся от них подальше. Если ты просишь милостыню, поищи людей, которые любят творить добрые дела, мы же творим только злые. Но скажи, несчастная, видела ли ты то, что происходило между мною и этим юношей?
– Я видела, как вы беседовали, сидя в траве, – ответила осторожная Жюстина, – но ничего больше, клянусь вам, господа.
– Мне хочется тебе верить, – сказал Брессак, – и в этом твое счастье. Если бы я решил, что ты видела еще что-нибудь, ты никогда не вышла бы из этого куста… Сейчас еще рано, Жасмин, и у нас есть время выслушать историю этой девочки, давай узнаем ее, а потом посмотрим, что делать.
Молодые люди сели под деревом, Жюстина присоединилась к ним и рассказала со своим обычным красноречием о всех несчастьях, которые преследовали ее с тех пор, как она появилась на свет.
– Ладно, Жасмин, – сказал Брессак, поднимаясь, – будем на этот раз справедливыми. Мудрая Фемида уже осудила это бедное создание, поэтому не следует препятствовать планам великой богини: приведем в исполнение смертный приговор, вынесенный этой преступнице. И это маленькое убийство, весьма далекое от преступления, будет нашим вкладом в восстановление морального порядка: раз уж мы иногда сами нарушаем этот порядок, будем иметь мужество восстанавливать его, когда представляется случай…
И злодеи, грубо схватив девочку, потащили ее в глубину леса, смеясь над ее слезами и жалобными криками.
– Сначала разденем ее догола, – сказал Брессак, срывая все покровы скромности и целомудрия, но при этом обнажившиеся прелести нисколько не смягчили этого человека, равнодушного ко всем чарам пола, который он презирал.
– Женщина – это мерзкая тварь! – повторял он, брезгливо попирая ее ногами. – Взгляни, Жасмин, на это животное! – Потом, плюнув не нее, прибавил: – Скажи, друг мой, смог бы ты получить удовольствие от этой твари?
– Никакого. Даже в задницу, – коротко ответил лакей.
– Вот так! Вот что глупцы называют божеством, вот что обожают идиоты… Посмотри же, посмотри на этот живот, на эту мерзкую щель; вот храм, которому поклоняется глупость, вот алтарь, где воспроизводится род человеческий. Давай же не будем жалеть эту стерву, давай привяжем ее…
И бедную девочку вмиг связали веревкой, которую злодеи сделали из своих галстуков и носовых платков; затем они растянули ее конечности между деревьями, и в таком положении, когда ее живот свешивался над самой землей, все ее тело пронзила такая острая боль, что на лбу выступил холодный пот; теперь она существовала только благодаря этой нестерпимой пытке, она испустила бы дух, если бы боль перестала терзать ее нервы. Чем сильнее страдала несчастная, тем больше веселились наши молодые люди. Они сладострастно наблюдали за ней; они жадно ловили каждую судорогу, пробегавшую по ее лицу, и их жуткая радость принимала различные оттенки в зависимости от интенсивности ее мучений.
– Достаточно, – сказал наконец Брессак, – мы попугали ее как следует.
– Жюстина, – продолжал он, развязав ее и приказав ей одеться, – следуйте за нами и держите язык за зубами; если вы докажете свою преданность, у вас не будет причин жаловаться. Моей матери требуется вторая служанка, я вас представлю ей и, полагаясь на ваш рассказ, поручусь за ваше поведение. Но если вы злоупотребите моей добротой, если обманете мое доверие или же не будете исполнять мою волю, горе вам, Жюстина: посмотрите на эти четыре дерева и на эту тенистую полянку, которая будет вашей гробницей; помните, что это мрачное место находятся в одном лье от замка, куда я вас веду, и при малейшей оплошности с вашей стороны вас тотчас снова приведут сюда.
Самый слабый проблеск счастья означает для несчастного человека то же самое, что благодатная утренняя роса для цветка, иссушенного накануне обжигающими лучами дневного светила. Обливаясь слезами, Жюстина бросилась на колени перед тем, кто обещал ей защиту, и стала клясться, что будет преданной и не обманет доверия. Но жестокий Брессак, нечувствительный к радости, равно как и к боли этой очаровательной девочки, грубо бросил ей; «Посмотрим», – и они зашагали по лесной дороге.
Жасмин и хозяин о чем-то тихо разговаривали, Жюстина молча следовала за ними. Час с небольшим потребовался им, чтобы добраться до замка мадам де Брессак, и роскошь и великолепие этого дома подсказали Жюстине, что каким бы ни было положение, обещанное ей, оно без сомнения сулит ей много выгод, если только злодейская рука, которая не переставала мучить ее, не разрушит обманчивое благополучие, открывшееся ее глазам.
Через полчаса после прихода молодой человек представил ее своей матери.
Мадам де Брессак оказалась сорокапятилетней женщиной, все еще красивой, порядочной, чувствительной, но она отличалась необыкновенно суровыми понятиями о нравственности. Чрезвычайно гордая тем, что не сделала ни одного ложного шага в своей жизни, она не прощала другим ни малейшей слабости и своей доведенной до крайности строгостью не только не вызвала уважения сына, но, напротив того, оттолкнула его от себя. Мы готовы признать, что Брессак во многом был неправ, но скажите, где, как не в материнском сердце, должна была возвести себе храм снисходительность? Потеряв два года назад отца этого юноши, мадам де Брессак была богатой вдовой, имея сто тысяч экю годовой ренты, которые, если присовокупить к ним проценты от отцовского состояния, обеспечили бы в один прекрасный день около миллиона ежегодного дохода нашему герою. Несмотря на такие большие надежды, мадам де Брессак мало давала своему сыну: разве содержание в двадцать пять тысяч франков могло оплатить его удовольствия? Ничто не обходится так дорого, как этот вид сладострастия. Конечно, мужчины стоят дешевле, нежели женщины, но зато наслаждения, которые получают от них, повторяются много чаще, так как желание подставить свой зад сильнее, чем прочищать зад другому.
Ничто не могло склонить юного Брессака к мысли поступить на службу: все, что отвлекало его от распутства, казалось ему невыносимым, и всяческие цепи были для него ненавистны.
Три месяца в году мадам де Брессак жила в поместье, где встретила ее Жюстина, остальное время она проводила в Париже. Однако в продолжение этих трех месяцев она старалась никуда не отпускать от себя сына. Какой пыткой было это для мужчины, ненавидевшего свою мать и считавшего потерянным каждое мгновение, которое он прожил вдалеке от города, где находилось средоточие всех его удовольствий!
Брессак велел Жюстине рассказать его матери то, что она поведала ему, и когда рассказ был окончен, эта благородная дама заговорила так:
– Ваша чистота и ваша наивность не дают мне основания сомневаться в ваших словах, и я наведу о вас другие справки только для того, чтобы проверить, действительно ли вы – дочь названного вами человека. Если это так, тогда я знала вашего отца, и это будет еще одной причиной заботиться о вас. Что же касается до истории с Дельмонс, я постараюсь ее уладить за два визита к канцлеру, моему давнему приятелю; впрочем, эта женщина погрязла в разврате и имеет дурную репутацию, и я, если бы захотела, могла отправить ее в тюрьму. Но запомните хорошенько, Жюстина, – добавила мадам де Брессак, – что я обещаю вам свое покровительство в обмен на ваше безупречное поведение, таким образом вы видите, что мои требования в любом случае послужат вашему благу.
Жюстина припала к ногам своей новой благодетельницы; она ее заверила, что хозяйка не будет иметь поводов для недовольства, и ее незамедлительно познакомили с предстоящими обязанностями.
По истечении трех дней прибыл ответ на справки, которые навела мадам де Брессак, и он был положителен. Жюстину похвалили за честность, и мысли о несчастьях исчезли из ее головы, уступив место самым радужным надеждам. Однако в небесах не было начертано, что эта добродетельная девушка непременно должна быть счастливой, и если на ее долю выпало несколько случайных мгновений покоя, так для того лишь, чтобы сделать еще горше минуты ужаса, которые за ними последуют.
Вернувшись в Париж, мадам де Брессак не мешкая начала хлопотать за свою горничную. Лживые наветы Дельмонс были скоро разоблачены, но арестовать ее не удалось. Незадолго до того злодейка отправилась в Америку получить богатое наследство, и небу было угодно, чтобы она мирно наслаждалась плодами своего злодейства. Слишком часто случается, что высшая справедливость оборачивается к добродетели другой стороной. Не будем забывать о том, что мы рассказываем об этом только для того, чтобы доказать эту истину, как бы печальна она ни была и чтобы каждый мог сверять с ней свое поведение в жизненных событиях.
Что касается пожара в тюрьме, было доказано, что если Жюстина и воспользовалась им, то по крайней мере никоим образом в нем не замешана, и без лишних проволочек с нее было снято обвинение.
Читатель, успевший довольно основательно узнать душу нашей героини, легко представит себе, как крепко привязалась она к мадам де Брессак. Юная, неопытная и чувствительная Жюстина с радостью раскрыла свое сердце чувствам признательности. Бедная девушка истово верила, что всякое благодеяние должно привязать того, кто его принимает, к тому, от кого оно исходит, и направила на это ребяческое чувство весь жар своей неокрепшей души. Между тем в намерения молодого хозяина не входило сделать Жюстину слишком преданной женщине, которую он ненавидел. Кстати, пришло время подробнее описать нашего нового героя.
Брессак сочетал в себе очарование юности и самую соблазнительную красоту. Если в его лице или фигуре и были какие-то недостатки, объяснить их можно было той самой беспечностью, той самой изнеженностью и мягкостью, которые свойственны скорее женщинам; казалось, что природа, наделив его некоторыми атрибутами слабого пола, внушила ему и соответствующие наклонности. Но какая черная душа скрывалась под покровом этих женских чар! Здесь можно было обнаружить все пороки, характерные для самых отъявленных негодяев, никогда столь далеко не заходили злоба, мстительность, жестокость, безбожие, развратность, забвение всех человеческих обязанностей и главным образом тех, которые в душах, более мягких, пробуждают сладостные чувства. Основная мания этого необычного человека заключалась в том, что он яро ненавидел свою мать, и самое печальное было в том, что эта глубоко укоренившаяся в нем ненависть диктовала ему не только озлобленность, но и неистовое стремление поскорее избавиться от существа, давшего ему жизнь. Мадам де Брессак прилагала все силы, чтобы вернуть сына на тропинки добродетели, а в результате юноша подстегиваемый этими проявлениями материнской строгости еще с большим пылом предавался своим порочным наклонностям, и бедная женщина получала от своих нравоучений только еще более сильную ненависть.
– Не воображайте, – так сказал однажды Брессак Жюстине, – будто моя мать искренне заботится о вас. Поверьте: если бы я поминутно не подталкивал ее, она вряд ли вспомнила бы о том, что вам обещала; она кичится перед вами своей добротой, между тем как это – дело моих рук. Да, Жюстина, только мне должна быть предназначена признательность, которую вы питаете к моей матери, и мои требования должны показаться вам тем более бескорыстными, что я не претендую на ваши прелести, хотя вы молоды и красивы; да, девочка моя, да, я глубоко презираю все, что может дать женщина… презираю даже ее самое, и услуги, которых я от вас жду, совсем другого рода; когда вы убедитесь в моей благосклонности к вам, надеюсь, я найду в вашей душе то, на что имею право рассчитывать.
Эти часто повторяющиеся речи казались Жюстине настолько непонятными, что она не знала, как на них отвечать, и тем не менее она отвечала, да еще с необыкновенной горячностью. Следует ли говорить об этом? Увы, да: скрыть неприглядные мысли Жюстины значило бы обмануть доверие читателя и поколебать интерес, который до сих пор вызывали в нем невзгоды нашей героини.
Как бы ни были низки намерения Брессака в отношении нее, с самого первого дня, когда она его увидела, у нее не было сил побороть в себе сильнейшее чувство нежности к этому человеку. Чувство благодарности в ее сердце усиливало эту внезапную любовь, ежедневное общение с предметом обожания придавало ей новые силы, и в конце концов несчастная Жюстина беззаветно полюбила злодея, полюбили так же страстно, как обожествляла своего Бога, свою религию… и свою добродетельность. Она часами думала о жестокости этого человека, о его отвращении к женщинам, о его развращенных вкусах, о непреодолимости моральной пропасти, которая их разделяла, но ничто на свете не могло погасить ее страсть. Если бы Брессак потребовал у нее жизнь, захотел бы ее крови, Жюстина отдала бы все и была бы в отчаянии от того, что не может принести еще больших жертв единственному идолу своего сердца. Вот она любовь! Вот почему греки изображали ее с повязкой на глазах. Однако Жюстина никогда не признавалась в этом, и неблагодарный Брессак не догадывался о причине слез, которые она проливала из-за него каждый день. Тем не менее он не мог не заметить готовности, с которой она делала все, что могло ему понравиться, не мог не видеть слепого подчинения, с каким она старалась исполнить все его капризы, насколько позволяла ей собственная скромность, и как тщательно скрывала она свои чувства перед его матерью. Как бы то ни было, благодаря такому поведению, естественному для раненного любовью сердца, Жюстина заслужила абсолютное доверие молодого Брессака, и все, что исходило от возлюбленного, имело настолько высокую цену в глазах Жюстины, что очень часто бедняжке мерещилась ответная любовь там, где были лишь распутство, злоба или, что еще вернее, коварные планы, которые зрели в его черном сердце.
Читатель, быть может, не поверит, но однажды Брессак сказал ей:
– Среди моих юношей, Жюстина, есть несколько человек, которые участвуют в моих заботах только по принуждению, и им хотелось бы увидеть обнаженные прелести молодой девушки. Эта потребность оскорбляет мою гордость: я бы хотел, чтобы их возбуждение было вызвано только мною. Однако поскольку оно для меня необходимо, я предпочел бы, мой ангел, чтобы его причиной была ты, а не другая женщина. Ты будешь готовить их в моем кабинете и впускать в спальню только тогда, когда они придут в соответствующее состояние.
– О сударь, – зарыдала Жюстина, – как вы можете предлагать мне такие вещи? Эти мерзости, на которые вы меня толкаете…
– Знаешь, Жюстина, – прервал ее Брессак, – подобную наклонность исправить невозможно. Если бы только ты знала, если бы могла понять, как сладостно испытывать ощущение, что ты превратился в женщину! Вот поистине потрясающее противоречие: я ненавижу ваш пол и в то же время хочу имитировать его! Ах, как приятно, когда это удается, как сладко быть шлюхой для тех, кто хочет тебя! Какое блаженство – быть поочередно, в один и тот же день, любовницей грузчика, лакея, солдата, кучера, которые то ласкают, то ревнуют, то унижают или бьют тебя; а ты становишься то торжествующей победительницей в их объятиях, то пресмыкаешься у их ног, то ублажаешь их своими ласками и воспламеняешь самыми невероятными способами. Нет, нет, Жюстина, тебе никогда не понять, какое это удовольствие для человека с такой организацией как у меня. Но попробуй, забыв о морали, представить себе сладострастные ощущения этого неземного блаженства, устоять перед которыми невозможно, впрочем, невозможно и представить их… Это настолько щекочущее ощущение… Сладострастие настолько острое, восторг настолько исступленный… Человек теряет от этого голову, иногда теряет даже сознание; тысячи самых страстных поцелуев не в состоянии передать с достаточной живостью опьянение, в которое погружает нас любовник. Мы таем в его объятиях, наши губы сливаются, и в нас просыпается желание, чтобы все наше существо, все наше существование перетекло в его тело, чтобы мы превратились с ним в одно неразрывное целое. Если мы когда-нибудь и жалуемся, так лишь оттого, что нами пренебрегают; мы бы хотели, чтобы наш любовник, более сильный, чем Геркулес, проник в нас своим мощным посохом, чтобы его семя, кипящее внутри нас, своим жаром и своей неукротимостью заставило нашу сперму брызнуть в его ладони. Ты ошибаешься, если думаешь, что мы такие же, как остальные люди: у нас совершенно другая конституция, и той хрупкой пленкой, которая прикрывает вход в глубины вашего мерзкого влагалища, природа, создавая нас, украсила алтари, где приносят жертвы наши селадоны. Мы – такие же женщины в этом месте, как и вы в храме воспроизводства. Нет ни одного вашего удовольствия, которого мы бы не познали, ни одного, которым мы бы не могли наслаждаться, но у нас есть и свои, незнакомые вам, и это восхитительное сочетание делает нас людьми, самыми чувствительными к сладострастию, лучше всего приспособленными, чтобы им наслаждаться. Да, именно это необыкновенное сочетание делает невозможным исправление наших наклонностей… оно превращает нас в безумцев, в одержимых безумцев, тем более, когда кому-нибудь приходит идиотская мысль осуждать нас… оно заставляет нас до самой смерти хранить верность тому очаровательному богу, который нас пленил.
Так изъяснялся господин де Брессак, восхваляя свои вкусы. Разумеется, Жюстина даже не пыталась говорить ему о добропорядочной даме, которой он был обязан своим появлением на свет, и о страданиях, которые должны доставлять ей столь распутное поведение: с некоторых пор она не видела в этом юноше ничего, кроме презрения, насмешливости и в особенности нетерпения получить богатства, которые, по мнению Брессака, по праву принадлежали ему; не видела ничего, кроме самой глубокой ненависти к этой благочестивейшей и добродетельнейшей женщине и самой неприкрытой враждебности к тому, что глупцы называют естественными человеческими чувствами, которые при ближайшем рассмотрении оказываются лишь результатами привычки.
Стало быть правда в том, что когда человек так глубоко увязает в своих вкусах, инстинкт этого так называемого закона, необходимое продолжение самого первого безумного поступка, становится мощным толчком, который гонит его к тысячам других, еще более безрассудных.
Иногда неутолимая Жюстина употребляла религиозные средства, которыми обыкновенно утешалась сама, потому что слабости всегда свойственно довольствоваться химерами, и пыталась смягчить душу этого извращенца своими иллюзиями. Однако Брессак, яростный враг религиозных мистерий, непримиримый противник догм религии и в особенности ее создателя, вместо того, чтобы прислушаться к словам Жюстины, немедленно вставал на дыбы и обрушивал на нее свои аргументы. Он был достаточно высокого мнения об умственных способностях этой юной девушки, чтобы попробовать осветить ей путь к истине факелом философии, кроме того, ему было необходимо искоренить все ее предрассудки. Вот какими словами он бичевал божественный культ:
– Все религии исходят из ложного принципа, Жюстина, – заговорил он однажды, – все предполагают в качестве необходимой посылки признание создателя, существовать который никак не может. Вспомни в этой связи разумные речи того разбойника по имени Железное Сердце, о котором ты мне рассказывала; ничего убедительнее, чем его принципы, я не знаю и считаю его очень умным человеком, и незавидное положение, в котором он оказался по глупости людей, не отнимает у него права рассуждать здравым образом.
Если все движения природы суть результаты каких-то высших законов, если ее действие и ее реакция непременно предполагают, в качестве основной предпосылки, движение, что остается делать высшему создателю, о котором твердят люди, заинтересованные в его существовании? Вот об этом и говорил тебе твой умный наставник, милая девочка. Таким образом, чем оказываются религии, как не оковами, которыми пользуются сильнейшие, чтобы управлять слабыми? С коварными намерениями тиран заявил человеку слабому, что цепи, которые он надел на него, выкованы неким Божеством, а бедняге, сломленному нищетой, ничего не оставалось, как поверить в это. Так заслуживают ли уважения религии, рожденные обманом, и есть ли среди них хоть одна, не несущая на себе печати коварства и глупости? Что мы в них видим? Тайны, бросающие разум в дрожь, догмы, противоречащие природе, абсурдные церемонии, которые не вызывают у человека ничего, кроме презрения и отвращения. Но есть две религии, Жюстина, которые больше всего заслуживают нашей ненависти: я имею в виду те, что опираются на два идиотских романа, известных как Ветхий и Новый Заветы. Давай вспомним в общих чертах это нелепое собрание наглости, глупости и лжи, потом я буду задавать тебе вопросы, а ты, если сможешь, попробуешь на них ответить.
Слезы ручьями текли из ее прекрасных глаз, когда она предавалась таким печальным размышлениям. И в это время послышался неожиданный треск сухих веток.
– О Господи, наверное это он, злодей! – затряслась она от страха. – Он ищет меня, хочет моей погибели, хочет покончить со мной; я пропала.
Она поглубже забралась в скрывавшие ее кусты и прислушалась. Шум производили двое мужчин.
– Сюда, дружище, – говорил тот, что казался господином, юноше, следовавшему за ним, здесь нам будет удобно. Во всяком случае в этом глухом месте жестокий рок в лице моей матери, которую я ненавижу, не помешает нам вкусить сладостные плоды удовольствия.
Они подошли ближе и устроились совсем рядом с Жюстиной, так что она слышала каждое их слово и видела каждое движение. Затем хозяин, которому на вид было года двадцать четыре, спустил панталоны своего спутника, чей возраст был не более двадцати, начал массировать ему член, сосать его и приводить в надлежащее состояние. Этот спектакль продолжался долго… омерзительно долго и был наполнен эпизодами похоти и мерзости, которые должны были привести в ужас Жюстину, еще не оправившуюся после примерно таких же гадостей. Но в чем же они заключались?
Здесь мы предвидим, что найдутся читатели, интересующиеся больше подобными сценами, нежели подробностями движения души добродетельной нашей героини, которые с нетерпением ждут, когда мы опишем эти мерзости. Чтобы удовлетворить их любопытство, мы расскажем следующее: молодой господин, ничуть не устрашившись громадного копья своего лакея, сначала возбуждал его, покрывая поцелуями, затем, млея от восторга, вставил себе в задний проход. Наслаждаясь содомитскими утехами, распутник извивался как на вертеле и, кажется, жалел только о том, что этот стержень не был еще больше; он бесстрашно принимал мощные толчки, предупреждая и отражая их. Двое нежных и законных супругов не могли бы ласкать друг друга с таким пылом; их губы сливались, их языки сплетались, их вздохи смешивались, пока наконец оба, опьянев от страсти, не завершили одновременным извержением свою оргию. Через короткое время она возобновилась, и чтобы разжечь фимиам в кадильницах сладострастия, главный жрец не забыл ни одного средства: поцелуи, нежные прикосновения, грязные ласки, утонченные упражнения самого разнузданного разврата – все использовалось для поддержания огня, который начинал стихать, и все это послужило тому, что жертвоприношения совершились пять раз подряд, и за это время роли любовников ни разу не переменились. Молодой хозяин оставался женщиной и несмотря на то, что он обладал превосходным инструментом, который неустанно возбуждал руками лакей, сношая его, у него ни на секунду не возникло желания исполнить обязанности мужчины. Если он массировал лакейский член, если сосал его, то для того лишь, чтобы возбудить своего содомита, чтобы не дать ему передышки, но никаких активных действий не предпринимал.
О, каким долгим показалось это зрелище Жюстине, насколько невыносимо для добродетели наблюдать торжествующий порок!
В конце концов, оставшись без сил, актеры этой скандальной сцены тяжело поднялись и собрались отправиться восвояси, как вдруг хозяин, подойдя к кусту, чтобы опорожнить от спермы свои потроха, заметил платок, повязанный на голове Жюстины.
– Жасмин, – повернулся он к лакею, – нас обнаружили, мы пропали… Здесь какая-то мерзавка… она видела, чем мы занимались. Давай-ка вытащим ее из логова и узнаем, зачем она там пряталась.
Но дрожащая Жюстина опередила их, сама выскочила из своего укрытия и бросилась в ноги незнакомцам.
– О господа! – запричитала она, простирая к ним руки. – Сжальтесь над несчастной, которая заслуживает этого больше, чем вы полагаете, и мало на свете несчастий, которые могут сравниться с моими. Пусть положение, в котором вы меня нашли, не бросит на меня ни тени подозрения, потому что это следствие моей нищеты, а не моих поступков. Вместо того, чтобы увеличивать беды, которые меня преследуют, соблаговолите уменьшить их и предоставьте мне средства, избежать ударов судьбы.
Господин де Брессак – так звали молодого человека, в чьи руки попала Жюстина, – будучи закоренелым злодеем и распутником, не был вместе с тем лишен весьма значительной дозы сочувствия. Правда, к сожалению, мы очень часто видим, как сладострастие подавляет жалость в сердце мужчины: обычно оно ожесточает его, и независимо от того, требует ли большая часть его низменных утех апатии души, или же мощная встряска страсти, производимая в его нервной системе, ослабляет их воздействие, либертен очень редко проявляет чувствительность[17].
Однако к этой естественной бездушности в людях, о которых мы ведем рассказ, в Брессаке добавлялось глубочайшее отвращение к женщинам, это была ненависть, настолько укороченная ко всему, что касалось противоположного пола, который он называл не иначе, как мерзким, что Жюстине не удалось пробудить в нем чувств, на какие она рассчитывала.
– Послушай, лесная горлица, – жестко заявил Брессак, – если тебе нужны дураки, поищи их в другом месте: ни мой друг, ни я, мы вообще не прикасаемся к женщинам, они внушают нам ужас, и мы держимся от них подальше. Если ты просишь милостыню, поищи людей, которые любят творить добрые дела, мы же творим только злые. Но скажи, несчастная, видела ли ты то, что происходило между мною и этим юношей?
– Я видела, как вы беседовали, сидя в траве, – ответила осторожная Жюстина, – но ничего больше, клянусь вам, господа.
– Мне хочется тебе верить, – сказал Брессак, – и в этом твое счастье. Если бы я решил, что ты видела еще что-нибудь, ты никогда не вышла бы из этого куста… Сейчас еще рано, Жасмин, и у нас есть время выслушать историю этой девочки, давай узнаем ее, а потом посмотрим, что делать.
Молодые люди сели под деревом, Жюстина присоединилась к ним и рассказала со своим обычным красноречием о всех несчастьях, которые преследовали ее с тех пор, как она появилась на свет.
– Ладно, Жасмин, – сказал Брессак, поднимаясь, – будем на этот раз справедливыми. Мудрая Фемида уже осудила это бедное создание, поэтому не следует препятствовать планам великой богини: приведем в исполнение смертный приговор, вынесенный этой преступнице. И это маленькое убийство, весьма далекое от преступления, будет нашим вкладом в восстановление морального порядка: раз уж мы иногда сами нарушаем этот порядок, будем иметь мужество восстанавливать его, когда представляется случай…
И злодеи, грубо схватив девочку, потащили ее в глубину леса, смеясь над ее слезами и жалобными криками.
– Сначала разденем ее догола, – сказал Брессак, срывая все покровы скромности и целомудрия, но при этом обнажившиеся прелести нисколько не смягчили этого человека, равнодушного ко всем чарам пола, который он презирал.
– Женщина – это мерзкая тварь! – повторял он, брезгливо попирая ее ногами. – Взгляни, Жасмин, на это животное! – Потом, плюнув не нее, прибавил: – Скажи, друг мой, смог бы ты получить удовольствие от этой твари?
– Никакого. Даже в задницу, – коротко ответил лакей.
– Вот так! Вот что глупцы называют божеством, вот что обожают идиоты… Посмотри же, посмотри на этот живот, на эту мерзкую щель; вот храм, которому поклоняется глупость, вот алтарь, где воспроизводится род человеческий. Давай же не будем жалеть эту стерву, давай привяжем ее…
И бедную девочку вмиг связали веревкой, которую злодеи сделали из своих галстуков и носовых платков; затем они растянули ее конечности между деревьями, и в таком положении, когда ее живот свешивался над самой землей, все ее тело пронзила такая острая боль, что на лбу выступил холодный пот; теперь она существовала только благодаря этой нестерпимой пытке, она испустила бы дух, если бы боль перестала терзать ее нервы. Чем сильнее страдала несчастная, тем больше веселились наши молодые люди. Они сладострастно наблюдали за ней; они жадно ловили каждую судорогу, пробегавшую по ее лицу, и их жуткая радость принимала различные оттенки в зависимости от интенсивности ее мучений.
– Достаточно, – сказал наконец Брессак, – мы попугали ее как следует.
– Жюстина, – продолжал он, развязав ее и приказав ей одеться, – следуйте за нами и держите язык за зубами; если вы докажете свою преданность, у вас не будет причин жаловаться. Моей матери требуется вторая служанка, я вас представлю ей и, полагаясь на ваш рассказ, поручусь за ваше поведение. Но если вы злоупотребите моей добротой, если обманете мое доверие или же не будете исполнять мою волю, горе вам, Жюстина: посмотрите на эти четыре дерева и на эту тенистую полянку, которая будет вашей гробницей; помните, что это мрачное место находятся в одном лье от замка, куда я вас веду, и при малейшей оплошности с вашей стороны вас тотчас снова приведут сюда.
Самый слабый проблеск счастья означает для несчастного человека то же самое, что благодатная утренняя роса для цветка, иссушенного накануне обжигающими лучами дневного светила. Обливаясь слезами, Жюстина бросилась на колени перед тем, кто обещал ей защиту, и стала клясться, что будет преданной и не обманет доверия. Но жестокий Брессак, нечувствительный к радости, равно как и к боли этой очаровательной девочки, грубо бросил ей; «Посмотрим», – и они зашагали по лесной дороге.
Жасмин и хозяин о чем-то тихо разговаривали, Жюстина молча следовала за ними. Час с небольшим потребовался им, чтобы добраться до замка мадам де Брессак, и роскошь и великолепие этого дома подсказали Жюстине, что каким бы ни было положение, обещанное ей, оно без сомнения сулит ей много выгод, если только злодейская рука, которая не переставала мучить ее, не разрушит обманчивое благополучие, открывшееся ее глазам.
Через полчаса после прихода молодой человек представил ее своей матери.
Мадам де Брессак оказалась сорокапятилетней женщиной, все еще красивой, порядочной, чувствительной, но она отличалась необыкновенно суровыми понятиями о нравственности. Чрезвычайно гордая тем, что не сделала ни одного ложного шага в своей жизни, она не прощала другим ни малейшей слабости и своей доведенной до крайности строгостью не только не вызвала уважения сына, но, напротив того, оттолкнула его от себя. Мы готовы признать, что Брессак во многом был неправ, но скажите, где, как не в материнском сердце, должна была возвести себе храм снисходительность? Потеряв два года назад отца этого юноши, мадам де Брессак была богатой вдовой, имея сто тысяч экю годовой ренты, которые, если присовокупить к ним проценты от отцовского состояния, обеспечили бы в один прекрасный день около миллиона ежегодного дохода нашему герою. Несмотря на такие большие надежды, мадам де Брессак мало давала своему сыну: разве содержание в двадцать пять тысяч франков могло оплатить его удовольствия? Ничто не обходится так дорого, как этот вид сладострастия. Конечно, мужчины стоят дешевле, нежели женщины, но зато наслаждения, которые получают от них, повторяются много чаще, так как желание подставить свой зад сильнее, чем прочищать зад другому.
Ничто не могло склонить юного Брессака к мысли поступить на службу: все, что отвлекало его от распутства, казалось ему невыносимым, и всяческие цепи были для него ненавистны.
Три месяца в году мадам де Брессак жила в поместье, где встретила ее Жюстина, остальное время она проводила в Париже. Однако в продолжение этих трех месяцев она старалась никуда не отпускать от себя сына. Какой пыткой было это для мужчины, ненавидевшего свою мать и считавшего потерянным каждое мгновение, которое он прожил вдалеке от города, где находилось средоточие всех его удовольствий!
Брессак велел Жюстине рассказать его матери то, что она поведала ему, и когда рассказ был окончен, эта благородная дама заговорила так:
– Ваша чистота и ваша наивность не дают мне основания сомневаться в ваших словах, и я наведу о вас другие справки только для того, чтобы проверить, действительно ли вы – дочь названного вами человека. Если это так, тогда я знала вашего отца, и это будет еще одной причиной заботиться о вас. Что же касается до истории с Дельмонс, я постараюсь ее уладить за два визита к канцлеру, моему давнему приятелю; впрочем, эта женщина погрязла в разврате и имеет дурную репутацию, и я, если бы захотела, могла отправить ее в тюрьму. Но запомните хорошенько, Жюстина, – добавила мадам де Брессак, – что я обещаю вам свое покровительство в обмен на ваше безупречное поведение, таким образом вы видите, что мои требования в любом случае послужат вашему благу.
Жюстина припала к ногам своей новой благодетельницы; она ее заверила, что хозяйка не будет иметь поводов для недовольства, и ее незамедлительно познакомили с предстоящими обязанностями.
По истечении трех дней прибыл ответ на справки, которые навела мадам де Брессак, и он был положителен. Жюстину похвалили за честность, и мысли о несчастьях исчезли из ее головы, уступив место самым радужным надеждам. Однако в небесах не было начертано, что эта добродетельная девушка непременно должна быть счастливой, и если на ее долю выпало несколько случайных мгновений покоя, так для того лишь, чтобы сделать еще горше минуты ужаса, которые за ними последуют.
Вернувшись в Париж, мадам де Брессак не мешкая начала хлопотать за свою горничную. Лживые наветы Дельмонс были скоро разоблачены, но арестовать ее не удалось. Незадолго до того злодейка отправилась в Америку получить богатое наследство, и небу было угодно, чтобы она мирно наслаждалась плодами своего злодейства. Слишком часто случается, что высшая справедливость оборачивается к добродетели другой стороной. Не будем забывать о том, что мы рассказываем об этом только для того, чтобы доказать эту истину, как бы печальна она ни была и чтобы каждый мог сверять с ней свое поведение в жизненных событиях.
Что касается пожара в тюрьме, было доказано, что если Жюстина и воспользовалась им, то по крайней мере никоим образом в нем не замешана, и без лишних проволочек с нее было снято обвинение.
Читатель, успевший довольно основательно узнать душу нашей героини, легко представит себе, как крепко привязалась она к мадам де Брессак. Юная, неопытная и чувствительная Жюстина с радостью раскрыла свое сердце чувствам признательности. Бедная девушка истово верила, что всякое благодеяние должно привязать того, кто его принимает, к тому, от кого оно исходит, и направила на это ребяческое чувство весь жар своей неокрепшей души. Между тем в намерения молодого хозяина не входило сделать Жюстину слишком преданной женщине, которую он ненавидел. Кстати, пришло время подробнее описать нашего нового героя.
Брессак сочетал в себе очарование юности и самую соблазнительную красоту. Если в его лице или фигуре и были какие-то недостатки, объяснить их можно было той самой беспечностью, той самой изнеженностью и мягкостью, которые свойственны скорее женщинам; казалось, что природа, наделив его некоторыми атрибутами слабого пола, внушила ему и соответствующие наклонности. Но какая черная душа скрывалась под покровом этих женских чар! Здесь можно было обнаружить все пороки, характерные для самых отъявленных негодяев, никогда столь далеко не заходили злоба, мстительность, жестокость, безбожие, развратность, забвение всех человеческих обязанностей и главным образом тех, которые в душах, более мягких, пробуждают сладостные чувства. Основная мания этого необычного человека заключалась в том, что он яро ненавидел свою мать, и самое печальное было в том, что эта глубоко укоренившаяся в нем ненависть диктовала ему не только озлобленность, но и неистовое стремление поскорее избавиться от существа, давшего ему жизнь. Мадам де Брессак прилагала все силы, чтобы вернуть сына на тропинки добродетели, а в результате юноша подстегиваемый этими проявлениями материнской строгости еще с большим пылом предавался своим порочным наклонностям, и бедная женщина получала от своих нравоучений только еще более сильную ненависть.
– Не воображайте, – так сказал однажды Брессак Жюстине, – будто моя мать искренне заботится о вас. Поверьте: если бы я поминутно не подталкивал ее, она вряд ли вспомнила бы о том, что вам обещала; она кичится перед вами своей добротой, между тем как это – дело моих рук. Да, Жюстина, только мне должна быть предназначена признательность, которую вы питаете к моей матери, и мои требования должны показаться вам тем более бескорыстными, что я не претендую на ваши прелести, хотя вы молоды и красивы; да, девочка моя, да, я глубоко презираю все, что может дать женщина… презираю даже ее самое, и услуги, которых я от вас жду, совсем другого рода; когда вы убедитесь в моей благосклонности к вам, надеюсь, я найду в вашей душе то, на что имею право рассчитывать.
Эти часто повторяющиеся речи казались Жюстине настолько непонятными, что она не знала, как на них отвечать, и тем не менее она отвечала, да еще с необыкновенной горячностью. Следует ли говорить об этом? Увы, да: скрыть неприглядные мысли Жюстины значило бы обмануть доверие читателя и поколебать интерес, который до сих пор вызывали в нем невзгоды нашей героини.
Как бы ни были низки намерения Брессака в отношении нее, с самого первого дня, когда она его увидела, у нее не было сил побороть в себе сильнейшее чувство нежности к этому человеку. Чувство благодарности в ее сердце усиливало эту внезапную любовь, ежедневное общение с предметом обожания придавало ей новые силы, и в конце концов несчастная Жюстина беззаветно полюбила злодея, полюбили так же страстно, как обожествляла своего Бога, свою религию… и свою добродетельность. Она часами думала о жестокости этого человека, о его отвращении к женщинам, о его развращенных вкусах, о непреодолимости моральной пропасти, которая их разделяла, но ничто на свете не могло погасить ее страсть. Если бы Брессак потребовал у нее жизнь, захотел бы ее крови, Жюстина отдала бы все и была бы в отчаянии от того, что не может принести еще больших жертв единственному идолу своего сердца. Вот она любовь! Вот почему греки изображали ее с повязкой на глазах. Однако Жюстина никогда не признавалась в этом, и неблагодарный Брессак не догадывался о причине слез, которые она проливала из-за него каждый день. Тем не менее он не мог не заметить готовности, с которой она делала все, что могло ему понравиться, не мог не видеть слепого подчинения, с каким она старалась исполнить все его капризы, насколько позволяла ей собственная скромность, и как тщательно скрывала она свои чувства перед его матерью. Как бы то ни было, благодаря такому поведению, естественному для раненного любовью сердца, Жюстина заслужила абсолютное доверие молодого Брессака, и все, что исходило от возлюбленного, имело настолько высокую цену в глазах Жюстины, что очень часто бедняжке мерещилась ответная любовь там, где были лишь распутство, злоба или, что еще вернее, коварные планы, которые зрели в его черном сердце.
Читатель, быть может, не поверит, но однажды Брессак сказал ей:
– Среди моих юношей, Жюстина, есть несколько человек, которые участвуют в моих заботах только по принуждению, и им хотелось бы увидеть обнаженные прелести молодой девушки. Эта потребность оскорбляет мою гордость: я бы хотел, чтобы их возбуждение было вызвано только мною. Однако поскольку оно для меня необходимо, я предпочел бы, мой ангел, чтобы его причиной была ты, а не другая женщина. Ты будешь готовить их в моем кабинете и впускать в спальню только тогда, когда они придут в соответствующее состояние.
– О сударь, – зарыдала Жюстина, – как вы можете предлагать мне такие вещи? Эти мерзости, на которые вы меня толкаете…
– Знаешь, Жюстина, – прервал ее Брессак, – подобную наклонность исправить невозможно. Если бы только ты знала, если бы могла понять, как сладостно испытывать ощущение, что ты превратился в женщину! Вот поистине потрясающее противоречие: я ненавижу ваш пол и в то же время хочу имитировать его! Ах, как приятно, когда это удается, как сладко быть шлюхой для тех, кто хочет тебя! Какое блаженство – быть поочередно, в один и тот же день, любовницей грузчика, лакея, солдата, кучера, которые то ласкают, то ревнуют, то унижают или бьют тебя; а ты становишься то торжествующей победительницей в их объятиях, то пресмыкаешься у их ног, то ублажаешь их своими ласками и воспламеняешь самыми невероятными способами. Нет, нет, Жюстина, тебе никогда не понять, какое это удовольствие для человека с такой организацией как у меня. Но попробуй, забыв о морали, представить себе сладострастные ощущения этого неземного блаженства, устоять перед которыми невозможно, впрочем, невозможно и представить их… Это настолько щекочущее ощущение… Сладострастие настолько острое, восторг настолько исступленный… Человек теряет от этого голову, иногда теряет даже сознание; тысячи самых страстных поцелуев не в состоянии передать с достаточной живостью опьянение, в которое погружает нас любовник. Мы таем в его объятиях, наши губы сливаются, и в нас просыпается желание, чтобы все наше существо, все наше существование перетекло в его тело, чтобы мы превратились с ним в одно неразрывное целое. Если мы когда-нибудь и жалуемся, так лишь оттого, что нами пренебрегают; мы бы хотели, чтобы наш любовник, более сильный, чем Геркулес, проник в нас своим мощным посохом, чтобы его семя, кипящее внутри нас, своим жаром и своей неукротимостью заставило нашу сперму брызнуть в его ладони. Ты ошибаешься, если думаешь, что мы такие же, как остальные люди: у нас совершенно другая конституция, и той хрупкой пленкой, которая прикрывает вход в глубины вашего мерзкого влагалища, природа, создавая нас, украсила алтари, где приносят жертвы наши селадоны. Мы – такие же женщины в этом месте, как и вы в храме воспроизводства. Нет ни одного вашего удовольствия, которого мы бы не познали, ни одного, которым мы бы не могли наслаждаться, но у нас есть и свои, незнакомые вам, и это восхитительное сочетание делает нас людьми, самыми чувствительными к сладострастию, лучше всего приспособленными, чтобы им наслаждаться. Да, именно это необыкновенное сочетание делает невозможным исправление наших наклонностей… оно превращает нас в безумцев, в одержимых безумцев, тем более, когда кому-нибудь приходит идиотская мысль осуждать нас… оно заставляет нас до самой смерти хранить верность тому очаровательному богу, который нас пленил.
Так изъяснялся господин де Брессак, восхваляя свои вкусы. Разумеется, Жюстина даже не пыталась говорить ему о добропорядочной даме, которой он был обязан своим появлением на свет, и о страданиях, которые должны доставлять ей столь распутное поведение: с некоторых пор она не видела в этом юноше ничего, кроме презрения, насмешливости и в особенности нетерпения получить богатства, которые, по мнению Брессака, по праву принадлежали ему; не видела ничего, кроме самой глубокой ненависти к этой благочестивейшей и добродетельнейшей женщине и самой неприкрытой враждебности к тому, что глупцы называют естественными человеческими чувствами, которые при ближайшем рассмотрении оказываются лишь результатами привычки.
Стало быть правда в том, что когда человек так глубоко увязает в своих вкусах, инстинкт этого так называемого закона, необходимое продолжение самого первого безумного поступка, становится мощным толчком, который гонит его к тысячам других, еще более безрассудных.
Иногда неутолимая Жюстина употребляла религиозные средства, которыми обыкновенно утешалась сама, потому что слабости всегда свойственно довольствоваться химерами, и пыталась смягчить душу этого извращенца своими иллюзиями. Однако Брессак, яростный враг религиозных мистерий, непримиримый противник догм религии и в особенности ее создателя, вместо того, чтобы прислушаться к словам Жюстины, немедленно вставал на дыбы и обрушивал на нее свои аргументы. Он был достаточно высокого мнения об умственных способностях этой юной девушки, чтобы попробовать осветить ей путь к истине факелом философии, кроме того, ему было необходимо искоренить все ее предрассудки. Вот какими словами он бичевал божественный культ:
– Все религии исходят из ложного принципа, Жюстина, – заговорил он однажды, – все предполагают в качестве необходимой посылки признание создателя, существовать который никак не может. Вспомни в этой связи разумные речи того разбойника по имени Железное Сердце, о котором ты мне рассказывала; ничего убедительнее, чем его принципы, я не знаю и считаю его очень умным человеком, и незавидное положение, в котором он оказался по глупости людей, не отнимает у него права рассуждать здравым образом.
Если все движения природы суть результаты каких-то высших законов, если ее действие и ее реакция непременно предполагают, в качестве основной предпосылки, движение, что остается делать высшему создателю, о котором твердят люди, заинтересованные в его существовании? Вот об этом и говорил тебе твой умный наставник, милая девочка. Таким образом, чем оказываются религии, как не оковами, которыми пользуются сильнейшие, чтобы управлять слабыми? С коварными намерениями тиран заявил человеку слабому, что цепи, которые он надел на него, выкованы неким Божеством, а бедняге, сломленному нищетой, ничего не оставалось, как поверить в это. Так заслуживают ли уважения религии, рожденные обманом, и есть ли среди них хоть одна, не несущая на себе печати коварства и глупости? Что мы в них видим? Тайны, бросающие разум в дрожь, догмы, противоречащие природе, абсурдные церемонии, которые не вызывают у человека ничего, кроме презрения и отвращения. Но есть две религии, Жюстина, которые больше всего заслуживают нашей ненависти: я имею в виду те, что опираются на два идиотских романа, известных как Ветхий и Новый Заветы. Давай вспомним в общих чертах это нелепое собрание наглости, глупости и лжи, потом я буду задавать тебе вопросы, а ты, если сможешь, попробуешь на них ответить.