Де Сад Донасьен Альфонс Франсуа. Жюстина, или Несчастья добродетели

   Вообще для защитников этого ложного постулата трудности возрастают по мере того, как они, по их мнению, справляются с ними. Если человеческая душа неспособна проникнуть в предметы видимые, неспособна представить отсутствующие предметы, неизвестные ей, или даже хотя бы приблизительно судить о их внутренних свойствах и состояниях, если она может получать впечатления, только осязая предметы, если она судит о них только по внешним симптомам, тогда ее интеллект ничем не отличается от инстинкта примитивных существ, которые стремятся к чему-то или бегут от чего-то исходя из неизменных законов симпатии или антипатии. Если это так – о чем свидетельствует весь наш опыт, в чем не приходится больше сомневаться, – тогда безумцем можно назвать того, кто считает себя созданием высшего порядка, состоящим из двух различных субстанций, между тем как животные, на которых люди смотрят свысока как на простейшие материальные агрегаты, обладают, в силу места, занимаемого ими в ряду живых существ, всеми человеческими способностями! Чуть меньше спеси, чуть больше критического отношения к себе, и человек бы понял, что он, подобно остальным, животным, имеет не более того, что положено иметь его виду в общем порядке вещей, и что любое свойство, присущее тому или иному существу, не есть щедрый дар вымышленного создателя, но одно из необходимых условий этого существа, без которого он не был бы тем, чем является.
   Поэтому давно пора отказаться от глупой идеи бессмертия души, которая заслуживает не меньшего презрения, чем допущение Бога, столь же нелепого и смешного, как и она сама. Пора оценить по достоинству обе эти сказки, плоды страха, невежества и суеверия, ибо такие жуткие химеры уже не могут ослепить людей в здравом уме и рассудке. Пусть ими питается простонародье, чьи предрассудки и нравы нам не пристали. Пусть оно утешается в своей нищете призрачным будущим – мы будем счастливы настоящим и спокойны за то, что за ним последует, мы будем жить самыми изысканными, самыми чувственными страстями, угодными нашим сердцам, и только им одним будем воздавать почести и возводить храмы. Будь тысячу раз проклят тот наглый обманщик, который первым отравил людей подобными мерзостями, и самая ужасная пытка была бы еще слишком мягким для него наказанием! А вместе с ним пусть падет проклятие на тех, кто продолжает проповедовать эти гнусные заблуждения!
   – Я не знаю ничего, – добавил Верней, – более спасительного для человека, чем эти системы: если доказано, что ни один из наших поступков от нас не зависит, мы не должны ни пугаться их, ни раскаиваться в них.
   – А кто пугается? Кто раскаивается? – спросила с вызовом Доротея.
   – Слабые людишки, – ответил Верней, – которые еще 'не совсем усвоили принципы, изложенные моим племянником, и сохраняют в себе, зачастую даже помимо своей воли, глупые предрассудки детства.
   – Вот почему я не перестану твердить, – продолжал Брессак, – что никогда не бывает слишком рано уничтожить зерна этих предрассудков. Именно в этом состоит первейший долг родителей, воспитателей, всех тех, кому доверены юные сердца, и тот, кто об этом не заботится, должен считаться злоумышленником.
   – На мой взгляд, вся религиозная чушь питается ложными понятиями морали, – заметил Жернанд.
   – Отнюдь, – возразил Брессак, – религиозные идеи были плодами страха и надежды, а уж потом, чтобы избавиться от первого и потешиться вторым из этих чувств, человек построил для себя мораль на воображаемом великодушии своего абсурдного божества.
   – Я полагаю, – проворчал Жернанд, опрокинув в себя бокал шампанского, – что одно связано с другим, и независимо от того, что было первопричиной, я ненавижу все, порожденное этим идиотизмом; мое распутство, основанное на безбожии, помогает мне смеяться над общественными устоями и плевать на них с таким же наслаждением, с каким я презираю религию.
   – Вот как должен мыслить настоящий философ! – воскликнул Верней. – Человеческие глупости могут обмануть только простаков, люди, имеющие мозги, должны их презирать.
   – Но не надо ограничиваться этим, – сказал д'Эстерваль, – необходимо бороться с ними открыто, каждый наш поступок должен служить разрушению морали и подрыву религии. Только на их обломках можно, построить счастье в этом мире.
   – Да, сказал Брессак, – но мне не известно ни одно злодеяние, которое могло бы утолить мою ненависть к морали, могло бы стереть с лица земли все религиозные предрассудки. Чем, например, мы занимаемся? Да ничем особенным: все наши мелкие бесстыдные делишки сводятся к немногим актам содомии, насилия, инцеста, убийства, наши атаки на деизм – к богохульствам и к безобидному осквернению религиозных святынь. Есть ли хоть один среди нас, кто может честно сказать что удовлетворен такой малостью?
   – Разумеется, нет, – незамедлительно ответила пылкая супруга д'Эстерваля, – может быть, я больше всех вас страдаю от посредственности преступлений, которые природа дает мне возможность Совершать. Во всем, что мы делаем, я вижу лишь оскорбление идолов и живых существ, но как добраться до природы, которую я так жажду оскорбить? Я хотела бы разрушить ее планы, прекратить ее движение, остановить бег звезд, сокрушить светила, плавающие в пространстве, уничтожить все, что ей служит, защитить все, что ей вредит, одним словом, вмешаться во все ее дела, но, увы, это выше моих сил.
   – Вот это-то и доказывает, что злодейство не существует в нашем мире, – глубокомысленно сказал Брессак, – это слово применимо только к деяниям, которые назвала Доротея, а вы сами понимаете, что они невозможны, так давайте утешимся тем, что нам подвластно, и умножим наши ужасы, раз не дано нам сделать их по-настоящему великими.
   Философская беседа была в самом разгаре, когда все заметили, что в мертвом теле мадам де Жернанд произошло какое-то конвульсивное движение. Виктора обуял такой страх, что он наделал под себя, а Брессак обратился к нему с такими словами:
   – Разве ты не видишь, глупец, что происходящее лишний раз доказывает мои слова о необходимости движения в природе? Теперь вы видите, друзья, что никакой души не требуется для того, чтобы привести какую-то массу в движение. Именно благодаря таким движениям этот труп будет разлагаться и порождать при этом другие тела, в которых души будет не более, чем было в нем^[60]. Давайте сношаться, друзья! – продолжал Брессак, вторгаясь в задний проход Виктора, испачканный испражнениями. – Да, будем сношаться! Пусть этот феномен природы, одно из простейших проявлений ее движущей силы, не испортит нам удовольствие. Чем больше эта потаскуха открывается перед нами, тем сильнее надо оскорблять ее: только так мы разоблачим ее секреты.
   Д'Эстерваль овладел мадам де Верней, которая, судя по всему, давно волновала его; Верней в ответ тоже наставил д'Эстервалю рога, которыми тот украсил его раньше.
   – Одну минуту, – громко произнес Жернанд, – прежде чем продемонстрировать вам способ неземного наслаждения, о котором все вы, как будто, позабыли, я должен опорожнить свой кишечник.
   – Для этого не стоит покидать нас, дядюшка, – заметил Брессак, продолжая совокупляться, – я слышал, что вы страстно любите испражняться, так позвольте нам увидеть эту вашу страсть.
   – Вы действительно хотите это увидеть? – спросил Жернанд.
   – Да, да, – поспешил ответить Брессак, – любое извращение – это приятное и поучительное зрелище, и мы не хотим лишаться его.
   – Тогда я удовлетворю ваше любопытство, – важно сказал Жернанд, поворачиваясь к зрителям своим громадным седалищем.
   Вот каким образом развратник приступил к омерзительной операции. Его окружили четверо ганимедов: один держал наготове большой ночной горшок, второй взял зажженную свечу и подставил ее поближе к анусу, чтобы было лучше видно происходящее, третий сосал ему член, четвертый, перекинув через руку белоснежное полотенце, целовал Жернанда в губы. Тот, опершись еще на двоих педерастов, поднатужился, и как только появилось невероятное количество дерьма, которое обыкновенно и регулярно выдавал хозяин замка, учитывая страшное количество поглощаемой им пищи, тот юноша, что держал вазу, принялся восхвалять экскременты. «Какое прекрасное дерьмо! – восклицал он. – Ах, господин мой, какое превосходное говно! Как красиво вы испражняетесь». Когда дифирамбы закончились, педераст, вооруженный салфеткой, языком очистил преддверие ануса, а горшечник подставил содержимое горшка под нос Жернанду и опять громогласно восхвалял его. После этого мощная струя мочи ударила в рот сосателю, который тут же проглотил всю жидкость, полотенце завершило то, что не мог сделать язык, и четверо ганимедов, оставшись без дела, долго сосали поочередно язык, фаллос и задний проход распутника.
   – О черт побери! – восхитился Брессак, усердно содомируя Виктора, который в это время теребил ягодицы своей очаровательной сестрицы Сесилии. – Гром и молния! Я ни разу не видел такой сладострастной процедуры. Честное слово, я возьму это себе за привычку. А теперь выкладывай, дорогой дядя, о каком таком наслаждении ты начал говорить.
   – Сейчас сами увидите, – ответил Жернанд, схватил Жюстину и заставил Джона и Константа привязать ее, живот к животу, к трупу своей жены. – Вот в таком положении я буду сношать в задницу эту девку. – Затем, приступив к обещанной операции, добавил: – Согласитесь, что про этот способ вы совсем позабыли.
   Каждый из компании шумным восторгом встретил это предложение, каждый захотел испытать его, когда Жернанд закончил. Но несчастную Жюстину охватило такое отвращение, что ее лицо исказилось, и она потеряла сознание.
   – Прекрасно! – крикнул Брессак, который как раз сношал ее. – Вместо одного у нас будет два трупа – только и всего.
   – Надо бы отстегать ее, – предложил Верней, – и хорошенько пощипать, вот увидите, как хорошо поднимает тонус это средство.
   – А лучше всего добраться до нервов и поколоть их, если только это возможно, – заметил Д'Эстерваль, лаская ягодицы Сесилии и поручив свой орган ласкам одного из юных служителей.
   – Так давайте попробуем все средства, начиная с самого простого, – проговорил Верней и тут же принялся хлестать жертву, не покидая заднего прохода Доротеи, которой малышка Роза сосала клитор. – Если первое не даст результатов, перейдем к следующему.
   К счастью, в этом не было необходимости: после жесточайшей порки Жюстина открыла глаза, но увы, только для того, чтобы с ужасом обнаружить, что с нее ручьями льется кровь.
   – О Господи! – простонала она, окропляя слезами безжизненное лицо своей госпожи, почти прижатое к ее лицу. – О праведное небо! Итак, мне всегда суждено быть жертвой страданий и ужасов! Забери поскорее мою душу, великий Боже: лучше быть сто раз мертвой, нежели влачить такую жуткую жизнь.
   Эта мольба вызвала громкий хохот, и утехи продолжились.
   Д'Эстерваль, выбравшись из зада мадам де Верней, в котором он недолго орудовал, подошел к ее супругу и поинтересовался, почему тот не присоединил жену к свояченице.
   – Ах, вот как! – рассмеялся Верней, прочищая зад жене того, кто задал ему вопрос. – Стало быть, эта мысль возбуждает тебя всерьез?
   – Ты же сам видишь, – проворчал Д'Эстерваль, показывая свое копье, взметнувшееся в небо с грозным видом, – уверяю тебя, что страдания этой твари безумно меня воспламеняют. Она так обольстительна, когда рыдает, и я хотел бы, – продолжал распутник, усиленно мастурбируя, – заставить ее помучиться по-настоящему.
   – Ладно, дружище, – сказал Верней, – я согласен, но только на следующих условиях. Первое: убивая мою жену, ты уступишь мне свою, которая мне очень нравится.
   – Идет! – воскликнули одновременно Д'Эстерваль и Доротея.
   – Второе условие заключается в том, что смерть, которую ты приготовил для моей любезной половины, должна быть ужасной… Пусть это произойдет в комнате по соседству с той, где я буду совокупляться с твоей женой и извергаться под вопли твоей жертвы.
   – Я согласен на все, – объявил Д'Эстерваль, – но также при одном условий. Мне нужна жена, и я хочу заполучить Сесилию: так приятно жениться на девушке, чьи руки запятнаны кровью матери.
   – Отец – заплакала Сесилия, содрогаясь от этой ужасной перспективы. – Неужели вы принесете меня в жертву?
   – Несомненно, – сказал Верней, – а твой ужас только сильнее укрепляет меня в этом решении. Я уже подписал договор. Я вам дал честное благородное слово, Д'Эстерваль, и прошу вас воспитать эту девицу как следует.
   – Ах, черт возьми, – умилился Брессак, – где она лучше узнает, что такое убийство, как не в доме, где каждый день кого-нибудь убивают! Ну а я со своей стороны, – прибавил он, – требую комиссионные с этой сделки.
   – Что именно?
   – Я прошу вас, дядя, отдать мне Виктора, вашего сына; я без ума от этого юноши, доверьте мне его года на два-три, чтобы я мог завершить его образование.
   – В лучшие руки ему не попасть, – сказал Верней, – он похож на тебя, друг мой, и я желаю сыну всего самого лучшего. Главное – обрати внимание на его слабые места, внуши ему наши принципы, закали его душу и заставь его презирать женщин.
   – Да, лучшего места ему не найти, – печально заметила Жюстина. – Несчастный мальчик! Как мне его жаль…
   – А я другого мнения, – сердито оборвала ее Доротея, – господин де Брессак, может быть, самый лучший наставник, какого я знаю; я хотела бы иметь десять детей, чтобы всех их доверить его попечению.
   – Признаться, друзья мои, – сказал Жернанд, – я очень рад, что все вы получили, что хотели, только я один остался с носом.
   – Нисколько, – возразил Верней, – я хотел отобрать у тебя Жюстину, – но теперь оставляю ее тебе; не печалься – этот предмет стоит всех наших вместе взятых: на свете нет девицы более красивой, более кроткой и добродетельной, чем она. Ты говорил мне о новом браке, и в этом деле тебе будет очень полезна Жюстина, я же отказываюсь от своих намерений в отношении нее, так что, брат, и тебя не обидели.
   – Но все-таки вы все покидаете меня? – спросил Жернанд.
   – Да, завтра утром, – ответил Д'Эстерваль.
   – Ну что ж, – сказал Жернанд, – а я постараюсь поскорее найти новую жену, чтобы мы могли собраться для новых развлечений.
   На этом они разошлись. Д'Эстерваль с помощью Джона и одной из старух отвел мадам де Верней в комнату, которую отделяла от дортуара Вернея тоненькая перегородка. Но прежде жестокий муж некоторое время шуровал своим членом в ее потрохах, она плакала, а Д'Эстерваль, не имевший никакого желания щадить ее, поглаживал свой твердый, как железо, орган. Верней захватил с собой Марселину и Доротею; Сесилия, Роза, Жюстина и двое ганимедов составили компанию Жернанду.
   Тщательно подготовленная сцена была ужасна, Брессак и Виктор незаметно пробрались к д'Эстервалю, и к его несказанному удовольствию мать погибла от руки сына. Нам достаточно известен характер этого юного чудовища, чтобы представить себе, с каким рвением и наслаждением он исполнил свою роль. Брессак и Д'Эстерваль по очереди насаживали его на кол, пока он творил чудовищные дела, к которым его поощряли. Несколько часов Вернею не говорили, какое участие принял в этом жестоком убийстве его сын, и скоро мы увидим, как он воспринял это известие. Но сначала расскажем о необычном колпаке, который надели на жертву. Читатель помнит, что похоть Вернея разгоралась от криков несчастной жены, поэтому на ее череп водрузили нечто вроде каски с раструбом, благодаря которой ее вопли, исторгнутые нечеловеческой болью, напоминали предсмертный рев быка.
   – Черт! Что это такое? – удивился Верней, услышав такую музыку и бросаясь на мадам д'Эстерваль. – Никогда не слышал более сладостных звуков… Какого дьявола они с ней вытворяют, что она так верещит?
   Наконец крики утихли, их сменили ругательства, свидетельствующие об оргазме д'Эстерваля, не менее громкие и выразительные.
   – Он кончил, – пробормотал Верней, извергая свое семя в задницу Доротеи, – вот я и вдовец…
   – Надеюсь, – заметила очаровательная супруга д'Эстерваля, которую, не переставая, ласкала Марселина, – и нам остается горько жалеть о том, что мы не присутствовали при ее кончине.
   – Возможно, я получил бы меньше удовольствия, – сказал Верней, – потому что наизусть знаю такие вещи… А так я дал волю своему воображению, и оно меня не подвело…
   – Ах, друг мой, – произнесла новая подруга Вернея, – то, что ты говоришь, мне очень нравится: я без ума от твоего воображения и надеюсь, что мы вдвоем будем творить большие дела.
   – Да, – откликнулся Верней, – но только с условием, что я буду вам платить… я осыплю вас золотом; может быть, без этого я не испытывал бы к вам никаких чувств. Кстати, помните, дорогая, что эти деньги должны употребляться на распутство, вы будете распалять меня рассказами о злодействах, которые оплатили моими деньгами, чем ужаснее они будут, тем больше новых подарков вы будете получать.
   – Клянусь своим клитором, – отвечала Доротея, – из всего, что ты от меня требуешь, это условие нравится мне больше всего, и отказаться от этого я не в силах. Деньги для того и существуют, чтобы покупать на них удовольствия.
   – Я ценю их только как орудие для преступлений и удовлетворения страстей; если бы, к моему несчастью, у меня их не хватало, признаюсь, что я бы пошел на все, чтобы раздобыть их.
   – Что я слышу! Ты стал бы воровать?
   – О, я стал бы делать еще худшие вещи.
   – Как я тебя понимаю, Верней! Я чувствую, как пылают твои чресла; ты снова должен излить сперму.
   – Давай придумаем что-нибудь новенькое, мой ангел. Ступай в комнату своего мужа: я слышу, что он все еще развлекается там; пусть Джон сношает тебя на трупе моей жены, и вы оба кончите… Джон и ты. Потом ты вернешься, залитая спермой и кровью, я приласкаю тебе зад и чувствую, что эта выдумка доставит мне ни с чем не сравнимое наслаждение. Но запомни… хорошенько запомни одну маленькую формальность, которую ты должна выполнить… Смотри, Доротея, как твердеет мой член при этих словах! Так вот, пока ты будешь вкушать блаженство на гигантском копье Джона, ты должна кричать во все горло: «Верней! Верней! Ты стал вдовцом и рогоносцем! Только что мой муж убил твою жену, а я… я тебе изменяю…» Да, мой ангел, да, ты будешь орать во всю глотку, а потом посмотришь, в каком экстазе я буду от этих слов.
   – О Верней, какая прелесть! – не выдержала Доротея. – О милый Верней, какое у тебя воображение!
   – Оно насквозь прогнившее, оно грязное, но чего ты ждала от меня, дорогая? Если разврат погубил меня, пусть вернут меня к жизни его радости.
   Каково же было изумление Доротеи, когда она обнаружила, что совсем рядом, за стенкой, Брессак и Виктор только что сообща совершили злодейское убийство! Ей дали знак молчать, но вместо Джона в ее задницу вторгся Виктор, и в момент извержения маленький злодей закричал:
   – Это я, отец… это я убил твою жену, это я наставляю тебе рога!
   Верней вздрогнул и поспешил в комнату д'Эстерваля, возбужденный как застоявшийся бык. Ему показали тело его супруги, вернее окровавленные останки несчастной женщины, испустившей дух в результате пыток, о которых даже страшно рассказывать. Верней овладел сыном, который, как известно, сношал в этот момент Доротею; Брессак совокуплялся с дядей, Джон содомировал Брессака; Марселина орудовала хлыстом, подбадривая участников этой потрясающей оргии; она стихла только для того, чтобы возобновиться в новых формах и продолжаться до появления дневной звезды, которой предстояло осветить, наконец сцену расставания наших героев^[61].
   Нетрудно представить, что расставание сопровождалось самыми горячими заверениями скоро встретиться вновь, каждый дал слово и отправился своей дорогой.
   Жернанд провел несколько дней в замке новой супруги, затем увез ее в свой. Мадам де Вольмир не могла поехать с дочерью: скрученная подагрой и ревматизмом, она не покидала своего кресла, поэтому Жернанд, завладев девушкой, скоро изолировал ее так же, как и прежнюю жену. Только вместо сумасшествия стали поговаривать об эпилепсии, о том, что за молодой графиней следует строго присматривать, что ей необходим покой; мать несчастной, женщина небогатая и осыпанная милостями Жернанда, не осмелилась проверить, слухи обрели силу фактов, и распутник стал спокойно наслаждаться с новой жертвой теми же удовольствиями, которые свели в могилу предыдущую.
   В разгаре этих событий и замыслила Жюстина побег и, конечно, она осуществила бы его незамедлительно, если бы не надежда, что ей больше повезет со своей второй хозяйкой, нежели с той, которой ее лишила жестокость этих чудовищ. Мадемуазель де Вольмир, девятнадцатилетняя девушка, еще более красивая и нежная, чем прежняя госпожа, настолько покорила Жюстину, что та решила спасти ее, невзирая на грозящие ей опасности. Прошло около шести месяцев с тех пор, как коварный Жернанд начал приучать к своим омерзительным прихотям это кроткое очаровательное существо, приближалось время года, когда следовало ожидать нашествия всей злодейской шайки, и Жюстина, поколебавшись, открылась своей несчастной хозяйке: она сделала это с такой прямотой, с таким желанием разбить ее оковы, что та поверила ей.
   Они договорились сообщить матери о жестокости графа. Мадемуазель де Вольмир не сомневалась в том, что женщина, давшая ей жизнь, несмотря на недуг, тут же поспешит на помощь к дочери. Но как предупредить ее? Привыкшая преодолевать преграды, Жюстина на глаз измерила высоту террасы – не более тридцати футов. Ее глаза не встретили никакой внешней ограды, и она решила, что окажется на лесной дороге, как только переберется через стену. Мадемуазель де Вольмир, приехавшая в замок ночью, не могла ни подтвердить, ни опровергнуть ее предположение, а в отсутствие графа Жюстина, бывшая под постоянным присмотром старух, не имела возможности произвести разведку местности. Итак наша храбрая и верная подруга решилась попытать счастья. Вольмир написала матери достаточно убедительное письмо, чтобы разжалобить ее и побудить тотчас поспешить на помощь своей несчастной дочери. Жюстина спрятала его на груди, затем с помощью связанных простыней спустилась к подножию крепости. Но что с ней стало, великий Боже, когда она обнаружила, что оказалась в парке, окруженном высокими стенами, которые были прежде не видны из-за множества густых деревьев; эти стены высотой тридцать футов, толщиной три фута, были утыканы битым стеклом… Что же предпринять? Вот в таком отчаянном положении должен был застать ее приближавшийся рассвет. Что о ней подумают, увидев ее в таком месте, где она могла оказаться единственно с намерением бежать? Разве удастся ей укрыться от ярости графа? Никакой пощады нечего было ожидать от этого дикого вепря! Он насытится ее кровью, она не сомневалась в этом: такую кару он ей обещал… Возвращение было невозможно: Вольмир сразу убрала связанные простыни; стучаться в двери – значило наверняка выдать себя. Каким-то чудом наша бедная Жюстина не потеряла голову окончательно и не сдалась на милость своего отчаяния. Если бы только она заметила хотя бы искорку жалости в душе хозяина, возможно, надежда бросила бы ее навстречу опасности, но это был тиран, варвар, монстр, презирающий женщин, который давно искал повод расправиться с ней, выпустить из нее всю кровь капля за каплей, чтобы посмотреть, сколько часов она будет умирать от этой пытки – разве можно было рассчитывать на снисхождение? Не зная, что делать, окруженная со всех сторон опасностями, она села под деревом, молча отдаваясь на волю Всевышнего. Наконец забрезжило утро, и первое, что бросилось ей в глаза, был сам граф. Он вышел для того, чтобы подстеречь мальчишек, которым он молчаливо позволял собирать ветки в своем парке, а потом с удовольствием заставал их на месте преступления и избивал до крови. И в этот раз его экспедиция увенчалась успехом: он поймал одного воришку, порвал несчастному ягодицы и прогнал прочь увесистой палкой, и тут он увидел Жюстину: ему показалось, что он столкнулся с привидением… Он невольно отпрянул. Редко храбрость входит в число достоинств злодея. Жюстина поднялась, дрожа всем телом, и снова упала в ноги злодею.
   – Что ты здесь делаешь? – свирепо спросил антропофаг.