Страница:
Лютик вскочил на ноги прыжком, и побежал в лес, глотая слезы и сжимая кулаки. Но и в лесу легче ему не стало. Он упал на колени и завыл волчонком — невыносимо, невыносимо! Да как же избавиться от этого непонятного зуда? Он схватился за воротник и рванул с груди рубаху — она лопнула с треском, а он, наверное, и вправду решил разорвать себе грудь голыми руками, обдирая ее ногтями до крови… Белый туман — пугающий белый туман окружил его со всех сторон.
— Мальчик Лютик? — спросил женский голос, похожий на колокольчик.
— Да, это он, — ответил густой бас.
— Он же совсем маленький! — возмутился женский голос.
— Ему тринадцать, — согласился бас, — не так это и мало.
У Млада до сих пор остались тонкие белые шрамы на груди, так глубоко он ее процарапал. Тогда он впервые оказался в белом тумане, наполненном непонятными, пугающими голосами. И в тот же вечер дед объяснил ему, что у него началась шаманская болезнь.
Мальчик лежал перед Младом на подушке, набитой сеном, и веки его подергивались. Почти год? Год мучений, внутреннего зуда, боли, выворачивающей каждый сустав, судорог, едва не ломающих кости!
Млад присел перед ним на корточки и осторожно дотронулся до тыльной стороны его ладони: чужое прикосновение мучительно для мальчика, и запросто может обернуться судорогой. Но Младу надо было почувствовать, что происходит у того внутри…
По телу тут же пробежала дрожь, и передернулись плечи: Млад на миг вернулся в тот далекий день, и почувствовал желание рвануть на груди рубаху… Страх. Он не делает этого только из страха. Странная смесь сдерживающих начал и подавленной воли. Ему хватает воли на то, чтоб держать свое страдание в себе, и нет ни капли сил отстаивать свое право на это страдание. Он все силы тратит на то, чтоб скрыть внутреннюю дрожь, боль, но спрятать от посторонних глаз судороги он не может.
— Скажи мне, ты уже видел белый туман? — спросил Млад.
— Да… — слабым голосом ответил мальчик.
— А духов? Духов в тумане ты видел?
— Бесов? Видел. Они хотят забрать меня к себе.
— Нет… — Млад улыбнулся, — они хотят только пересотворить твое тело. Не нужно бояться духов, они не желают тебе зла.
— Я их не боюсь, — неуверенно сказал мальчик, — я не боюсь их! Я их ненавижу! Они враги рода человеческого!
— Кто тебе это сказал? — Млад поднял брови.
— Я знаю. Господь спасет меня и заберет к себе на небо, если я не поддамся соблазну! Меня охраняет сам Михаил Архангел!
Чудовищная религия… Так решительно утверждать, кто есть враг, а кто нет? Может быть, христианским богам северные боги действительно враги, но причем здесь человеческий род? Человек волен выбрать, кого из богов славить, чьим покровительством заручиться, кому служить верой и правдой, и у кого просить совета. Что делать, если мальчик выбрал этого Михаила Архангела? Врага северных богов.
Млад хотел беспомощно развести руками и спросить совета у доктора Велезара, но в тот миг, когда отрывал пальцы от руки мальчика, его прошиб пот, и сильно кольнуло в солнечном сплетении: огненный дух с мечом в руках — никакой не бог, всего лишь слуга бога — стоит и ждет, когда борьба сожжет мальчика. Ждет, подобно стервятнику над истекающим кровью зверем, чтобы без боя забрать предназначенную ему жертву…
Мать мальчика тонко завыла, когда Млад сказал, что тот умрет, если не послушает зова богов. Ее сестра, напротив, вскочила на ноги, сверкая зелеными глазами.
— Врешь! Нарочно врешь! Язычник проклятый! — выкрикнула она, брызгая слюной, — не слушай его, сестрица! Он нарочно! Вспомни, что отец Константин говорил: это Господь твою веру на крепость проверяет, посылает твоему сыну соблазн дьявольский!
Млад посмотрел на доктора Велезара, и тот сел за стол, напротив женщин.
— Млад Мстиславич говорит правду.
— Как же… — пискнула мать, — Михаил Архангел… защищает же… на небеса обещал взять…
— Тут, милая, выбирай: мертвый сынок на небесах с Михаилом Архангелом или живой, у тебя под боком, — доктор укоризненно покачал головой.
— Не слушай, сестра! — взвизгнула младшая, и из-под ее серого платка выбилась прядь вьющихся рыжих волос, — верить надо! Верить, и все будет хорошо!
Если мальчик послушает зов, это вовсе не означает, что он останется в живых: у него нет сил, и он… он не привык полагаться на себя. Он уповает на помощников и защитников: он не переживет пересотворения. Но все равно это лучше, чем полная безнадежность!
Бабка смотрела то на одну дочь, то на другую, а потом робко вставила:
— Может, ну его, этого Михаила Архангела? Пусть как у людей все будет… Отец ваш покойный всю жизнь шаманил, и ничего…
— И в аду горит теперь! — фыркнула младшая, — и внуку того же хочешь? Вместо райских кущ и жизни вечной?
— Да зачем нам эти райские кущи? — неуверенно пробормотала бабка, — лучше уж со своими, с прадедами… Родные люди — они родные и есть, в обиду не дадут…
— Мама, замолчи сейчас же! — младшая топнула ногой, — что несешь-то? Кого слушаешь? Язычников проклятых? Они же враги Господу нашему! Они дьяволу поклоняются!
— Я бы забрал его с собой, на несколько дней… — обратился Млад к матери мальчика, — я бы попробовал… Это очень трудно — без наставника в такие дни…
— На что наставлять-то его станешь, а? — змеей зашипела младшая, — Нашелся наставник! Поумней тебя наставники найдутся!
— Млад Мстиславич — опытный наставник, через него прошло множество шаманов, и темных и белых, — терпеливо сказал доктор Велезар матери, не обращая внимания на тетку, — ему можно доверять.
Мать только расплакалась в ответ, всхлипывая и причитая:
— Как же… в ад на муки вечные… кровиночку мою…
— Да не в ад, дура ты дура… — вздохнул доктор.
Млад склонился над мальчиком:
— Поехали со мной, парень. Тебе зовут родные боги.
— Я… я не могу… отец Константин сказал…
— Плевать на отца Константина! — вдруг разозлился Млад. Он привык уважать чужую веру, но всему есть предел! Принести мальчика в жертву, даже не попытаться спасти ему жизнь! Запугать, мучить его столько времени, и все ради того, чтоб он не мог приблизиться к родным богам, чтоб достался тому огненному духу с мечом?
Млад поднялся, подошел к двери и распахнул ее настежь: холод ворвался в избу, перемешиваясь с душным паром и чадом свечей. Младшая выскочила из-за стола и попыталась ему помешать, с криком:
— Что делаешь? Что творишь-то? Дьявола в дом пустить хочешь? Тошно тебе от божьей благодати?
— Ой-ё-ё-ё-ё-ёй! — взвыла мать, — ой, что будет, что будет теперь!
— Не смей тут распоряжаться! Не твой дом! Антихрист проклятый! — младшая вцепилась в полушубок Млада, когда он направился к окну. Младу очень хотелось усадить ее на лавку, но он сдержался и дернул на себя створки перекошенной рамы, впуская морозный ветер, сквозняком прорвавшийся в избу. Ветер пролетел к двери, свечи затрепетали и стали гаснуть одна за другой, наполняя избу едким, пахучим дымом. Полумрак разгоняла только лампадка с дрожащим огоньком под золоченым образом: в темноте Младу показалось, что христианский бог оскалился и сверкнул глазами.
Млад склонился к лавке, на которой лежал мальчик.
— Так легче?
— Я не знаю… — шепнул тот и вдохнул морозный воздух: глубоко, полной грудью.
— Я отца Константина сейчас позову! Думаешь, нет у нас заступников? Сам Господь нам заступник! — младшая кинулась к двери, хватая по дороге фуфайку.
— Поедешь со мной? — спросил Млад у мальчика.
— Я не знаю… — лицо его скривилось — он собирался заплакать.
— Нет, парень, так не пойдет! Решай! Сам решай, никого не слушай!
— Я не знаю! — всхлипнул юноша, — я больше не могу! Мама!
— Что, сыночка? — рыдающая мать подскочила к ребенку, — что дитятко мое?
Млад скрипнул зубами: он не переживет пересотворения. Если только за оставшиеся ему несколько дней не научится быть мужчиной…
— Мама, мамочка! — мальчик разрыдался у нее на груди, — я боюсь! Я боюсь их! Они хотят меня убить!
Доктор Велезар прикрыл дверь и подошел поближе к лавке.
— Мы не хотим тебя убивать, честное слово! — спокойно сказал он и положил руку на трясущееся от рыданий плечо.
— Не вы, — сквозь слезы выговорил мальчик, — не вы… Бесы, бесы в белом тумане! Они хотят меня убить и забрать в ад!
— Это не бесы. Это духи, — доктор оставался бесстрастным, — перестань плакать и решай: будешь ты шаманом, как твой дед, или останешься умирать здесь, с мамками и тетками. Ну?
Невозмутимый голос доктора возымел действие: мальчик поднял на него глаза, полные слез.
— Поезжай, Мишенька, — вдруг сказала из-за стола бабка, — поезжай. Что ж напрасно мучиться-то? Отец Константин только разговоры разговаривает, а вылечить тебя не может.
Мать прижала сына к себе изо всех сил.
— Как он поедет? Куда? Кто за ним ухаживать будет, кормить-поить? Он же шагу ступить не может, ложку в руках не держит!
— Ну? — доктор не слушал женщину и говорил только с мальчиком, — решай сейчас, немедленно. Ты едешь или остаешься?
— А я умру, если останусь? — лицо мальчика дернулось.
— Ты умрешь, и твой Михаил Архангел заберет тебя к себе… — ответил Млад, — уж не знаю, на небеса, или в райские кущи…
Мать взвыла с новой силой.
— А если нет?
— А если нет — тебя ждет пересотворение. И тут все зависит от тебя: если ты хочешь жить, если будешь сильным — ты останешься жить.
— Я хочу жить, — угрюмо сказал мальчик и отстранился от матери.
2. Проповедники и духи
— Мальчик Лютик? — спросил женский голос, похожий на колокольчик.
— Да, это он, — ответил густой бас.
— Он же совсем маленький! — возмутился женский голос.
— Ему тринадцать, — согласился бас, — не так это и мало.
У Млада до сих пор остались тонкие белые шрамы на груди, так глубоко он ее процарапал. Тогда он впервые оказался в белом тумане, наполненном непонятными, пугающими голосами. И в тот же вечер дед объяснил ему, что у него началась шаманская болезнь.
Мальчик лежал перед Младом на подушке, набитой сеном, и веки его подергивались. Почти год? Год мучений, внутреннего зуда, боли, выворачивающей каждый сустав, судорог, едва не ломающих кости!
Млад присел перед ним на корточки и осторожно дотронулся до тыльной стороны его ладони: чужое прикосновение мучительно для мальчика, и запросто может обернуться судорогой. Но Младу надо было почувствовать, что происходит у того внутри…
По телу тут же пробежала дрожь, и передернулись плечи: Млад на миг вернулся в тот далекий день, и почувствовал желание рвануть на груди рубаху… Страх. Он не делает этого только из страха. Странная смесь сдерживающих начал и подавленной воли. Ему хватает воли на то, чтоб держать свое страдание в себе, и нет ни капли сил отстаивать свое право на это страдание. Он все силы тратит на то, чтоб скрыть внутреннюю дрожь, боль, но спрятать от посторонних глаз судороги он не может.
— Скажи мне, ты уже видел белый туман? — спросил Млад.
— Да… — слабым голосом ответил мальчик.
— А духов? Духов в тумане ты видел?
— Бесов? Видел. Они хотят забрать меня к себе.
— Нет… — Млад улыбнулся, — они хотят только пересотворить твое тело. Не нужно бояться духов, они не желают тебе зла.
— Я их не боюсь, — неуверенно сказал мальчик, — я не боюсь их! Я их ненавижу! Они враги рода человеческого!
— Кто тебе это сказал? — Млад поднял брови.
— Я знаю. Господь спасет меня и заберет к себе на небо, если я не поддамся соблазну! Меня охраняет сам Михаил Архангел!
Чудовищная религия… Так решительно утверждать, кто есть враг, а кто нет? Может быть, христианским богам северные боги действительно враги, но причем здесь человеческий род? Человек волен выбрать, кого из богов славить, чьим покровительством заручиться, кому служить верой и правдой, и у кого просить совета. Что делать, если мальчик выбрал этого Михаила Архангела? Врага северных богов.
Млад хотел беспомощно развести руками и спросить совета у доктора Велезара, но в тот миг, когда отрывал пальцы от руки мальчика, его прошиб пот, и сильно кольнуло в солнечном сплетении: огненный дух с мечом в руках — никакой не бог, всего лишь слуга бога — стоит и ждет, когда борьба сожжет мальчика. Ждет, подобно стервятнику над истекающим кровью зверем, чтобы без боя забрать предназначенную ему жертву…
Мать мальчика тонко завыла, когда Млад сказал, что тот умрет, если не послушает зова богов. Ее сестра, напротив, вскочила на ноги, сверкая зелеными глазами.
— Врешь! Нарочно врешь! Язычник проклятый! — выкрикнула она, брызгая слюной, — не слушай его, сестрица! Он нарочно! Вспомни, что отец Константин говорил: это Господь твою веру на крепость проверяет, посылает твоему сыну соблазн дьявольский!
Млад посмотрел на доктора Велезара, и тот сел за стол, напротив женщин.
— Млад Мстиславич говорит правду.
— Как же… — пискнула мать, — Михаил Архангел… защищает же… на небеса обещал взять…
— Тут, милая, выбирай: мертвый сынок на небесах с Михаилом Архангелом или живой, у тебя под боком, — доктор укоризненно покачал головой.
— Не слушай, сестра! — взвизгнула младшая, и из-под ее серого платка выбилась прядь вьющихся рыжих волос, — верить надо! Верить, и все будет хорошо!
Если мальчик послушает зов, это вовсе не означает, что он останется в живых: у него нет сил, и он… он не привык полагаться на себя. Он уповает на помощников и защитников: он не переживет пересотворения. Но все равно это лучше, чем полная безнадежность!
Бабка смотрела то на одну дочь, то на другую, а потом робко вставила:
— Может, ну его, этого Михаила Архангела? Пусть как у людей все будет… Отец ваш покойный всю жизнь шаманил, и ничего…
— И в аду горит теперь! — фыркнула младшая, — и внуку того же хочешь? Вместо райских кущ и жизни вечной?
— Да зачем нам эти райские кущи? — неуверенно пробормотала бабка, — лучше уж со своими, с прадедами… Родные люди — они родные и есть, в обиду не дадут…
— Мама, замолчи сейчас же! — младшая топнула ногой, — что несешь-то? Кого слушаешь? Язычников проклятых? Они же враги Господу нашему! Они дьяволу поклоняются!
— Я бы забрал его с собой, на несколько дней… — обратился Млад к матери мальчика, — я бы попробовал… Это очень трудно — без наставника в такие дни…
— На что наставлять-то его станешь, а? — змеей зашипела младшая, — Нашелся наставник! Поумней тебя наставники найдутся!
— Млад Мстиславич — опытный наставник, через него прошло множество шаманов, и темных и белых, — терпеливо сказал доктор Велезар матери, не обращая внимания на тетку, — ему можно доверять.
Мать только расплакалась в ответ, всхлипывая и причитая:
— Как же… в ад на муки вечные… кровиночку мою…
— Да не в ад, дура ты дура… — вздохнул доктор.
Млад склонился над мальчиком:
— Поехали со мной, парень. Тебе зовут родные боги.
— Я… я не могу… отец Константин сказал…
— Плевать на отца Константина! — вдруг разозлился Млад. Он привык уважать чужую веру, но всему есть предел! Принести мальчика в жертву, даже не попытаться спасти ему жизнь! Запугать, мучить его столько времени, и все ради того, чтоб он не мог приблизиться к родным богам, чтоб достался тому огненному духу с мечом?
Млад поднялся, подошел к двери и распахнул ее настежь: холод ворвался в избу, перемешиваясь с душным паром и чадом свечей. Младшая выскочила из-за стола и попыталась ему помешать, с криком:
— Что делаешь? Что творишь-то? Дьявола в дом пустить хочешь? Тошно тебе от божьей благодати?
— Ой-ё-ё-ё-ё-ёй! — взвыла мать, — ой, что будет, что будет теперь!
— Не смей тут распоряжаться! Не твой дом! Антихрист проклятый! — младшая вцепилась в полушубок Млада, когда он направился к окну. Младу очень хотелось усадить ее на лавку, но он сдержался и дернул на себя створки перекошенной рамы, впуская морозный ветер, сквозняком прорвавшийся в избу. Ветер пролетел к двери, свечи затрепетали и стали гаснуть одна за другой, наполняя избу едким, пахучим дымом. Полумрак разгоняла только лампадка с дрожащим огоньком под золоченым образом: в темноте Младу показалось, что христианский бог оскалился и сверкнул глазами.
Млад склонился к лавке, на которой лежал мальчик.
— Так легче?
— Я не знаю… — шепнул тот и вдохнул морозный воздух: глубоко, полной грудью.
— Я отца Константина сейчас позову! Думаешь, нет у нас заступников? Сам Господь нам заступник! — младшая кинулась к двери, хватая по дороге фуфайку.
— Поедешь со мной? — спросил Млад у мальчика.
— Я не знаю… — лицо его скривилось — он собирался заплакать.
— Нет, парень, так не пойдет! Решай! Сам решай, никого не слушай!
— Я не знаю! — всхлипнул юноша, — я больше не могу! Мама!
— Что, сыночка? — рыдающая мать подскочила к ребенку, — что дитятко мое?
Млад скрипнул зубами: он не переживет пересотворения. Если только за оставшиеся ему несколько дней не научится быть мужчиной…
— Мама, мамочка! — мальчик разрыдался у нее на груди, — я боюсь! Я боюсь их! Они хотят меня убить!
Доктор Велезар прикрыл дверь и подошел поближе к лавке.
— Мы не хотим тебя убивать, честное слово! — спокойно сказал он и положил руку на трясущееся от рыданий плечо.
— Не вы, — сквозь слезы выговорил мальчик, — не вы… Бесы, бесы в белом тумане! Они хотят меня убить и забрать в ад!
— Это не бесы. Это духи, — доктор оставался бесстрастным, — перестань плакать и решай: будешь ты шаманом, как твой дед, или останешься умирать здесь, с мамками и тетками. Ну?
Невозмутимый голос доктора возымел действие: мальчик поднял на него глаза, полные слез.
— Поезжай, Мишенька, — вдруг сказала из-за стола бабка, — поезжай. Что ж напрасно мучиться-то? Отец Константин только разговоры разговаривает, а вылечить тебя не может.
Мать прижала сына к себе изо всех сил.
— Как он поедет? Куда? Кто за ним ухаживать будет, кормить-поить? Он же шагу ступить не может, ложку в руках не держит!
— Ну? — доктор не слушал женщину и говорил только с мальчиком, — решай сейчас, немедленно. Ты едешь или остаешься?
— А я умру, если останусь? — лицо мальчика дернулось.
— Ты умрешь, и твой Михаил Архангел заберет тебя к себе… — ответил Млад, — уж не знаю, на небеса, или в райские кущи…
Мать взвыла с новой силой.
— А если нет?
— А если нет — тебя ждет пересотворение. И тут все зависит от тебя: если ты хочешь жить, если будешь сильным — ты останешься жить.
— Я хочу жить, — угрюмо сказал мальчик и отстранился от матери.
2. Проповедники и духи
Возница свистел, гикал, шевелил кнутом, и тройка неслась по Волхову галопом — лед прогибался и кряхтел под ударами копыт. Месяц тускло просвечивал сквозь морозную дымку, окутавшую землю. Мальчик рядом с Младом глубоко дышал, ворочался и постанывал — Млад старался не дотрагиваться до него и не смотреть в его сторону.
Он еще до отъезда хотел сказать доктору Велезару, что пересотворения мальчик не переживет, но у него не повернулся язык. Словно этими словами он подписывал парню приговор, словно эти слова могли что-то значить в его судьбе. Словно Млад снимал с себя ответственность, заранее оправдывал неудачу, и после них можно было не беспокоиться, отстраниться, наплевать…
Погоня не заставила себя ждать — в полумраке, на белом снегу Млад легко разглядел двое саней, идущих следом. Чтоб попы так легко выпустили из рук кого-то из своей и без того малочисленной паствы?
Они успели добраться до университета и подъехали к дому Млада, когда сани отца Константина только поднимались на берег Волхова. Млад хотел взять мальчика на руки, но тот покачал головой и сказал:
— Я сам. Я могу ходить. Мне только после корчей тяжело…
Млад кивнул и распахнул перед ним дверь в сени. Ленивый рыжий пес Хийси, дремлющий в будке, нехотя приподнял голову и два раза хлопнул по полу хвостом — поприветствовал хозяина.
Домики профессорской слободы нисколько не напоминали крестьянские избы: профессора не вели большого хозяйства, не держали скотины, им не нужны были обширные подклеты и высокие сеновалы. В университете домики называли теремками: несмотря на малый размер, все в них было устроено, как настоящем тереме. Каждый дом делился на спальни и столовые, небольшие решетчатые окна в двойных рамах закрывались стеклами; топились дома по-белому — университет не знал нужды в дровах; сени, хоть и назывались сенями, больше напоминали маленькие кладовки между двух дверей.
Дома было жарко натоплено и пахло едой — двое подопечных Млада отлично справлялись с хозяйством.
— Ты что так долго, Млад Мстиславич? — спросил семнадцатилетний Ширяй, не отрывая лица от книги.
— Товарища вам привез, — ответил Млад и хотел подтолкнуть мальчика в спину, но вовремя остановился: любое неосторожное движение может вызвать судороги.
Ширяй оторвался от книги, а из спальни выглянул Добробой. Оба прошли испытание в конце лета, и только в мае должны были попробовать себя в самостоятельных путешествиях к богам, а пока поднимались наверх вместе с Младом. Они слишком хорошо помнили свою шаманскую болезнь, и Млад не опасался, что ребята не поймут новичка или обидят по неосторожности.
— Как тебя зовут? — не дожидаясь, пока новенький разденется, спросил Добробой — здоровый шестнадцатилетний парень, ростом и шириной плеч обогнавший Млада.
— Михаил, — затравлено ответил мальчик, рядом с Добробоем казавшийся тощим цыпленком.
— Какое-то странное у тебя имя, нерусское, — Добробой пожал плечами — беззлобно, скорей удивленно.
— Меня дома Мишей звали, — словно извиняясь, тут же добавил тот.
— Миша так Миша, — Ширяй поднялся и протянул руку, — я — Ширяй, а он — Добробой. У нас уже настоящие имена.
— Как это — «настоящие»?
— После пересотворения каждому шаману дают настоящее имя. И тебе тоже дадут. Давайте ужинать, а то мы заждались уже.
— Погодите с ужином, — Млад повесил полушубок на гвоздь у двери, — сейчас к нам гости пожалуют.
— Так тут и на гостей хватит… — Добробой приоткрыл крышку горшка, стоящего на плите и заглянул внутрь: крышка со звоном упала на место, а Добробой прижал пальцы к мочке уха.
— Думаю, они с нами трапезничать не станут, — пробормотал Млад.
Храп коней и множество голосов за дверью были ему ответом. На этот раз Хийси не поленился подняться и гавкнуть пару раз тяжелым басом.
Дверь распахнулась без стука: первым в дом вошел толстый жрец в золоченой ризе, надетой поверх шубы, за ним еще трое — в черных рясах под фуфайками: это, очевидно, были ортодоксы, причем болгары, а не греки. Но и на этом дело не кончилось — вслед за ортодоксами появились два католика, с ног до головы закутанных в меха — от русского холода. Вот ведь… Говорят, они непримиримые враги и вечные соперники в борьбе за чистоту веры. Только на Руси они почему-то не ссорятся, напротив, горой стоят друг за дружку…
Жрец в ризе осмотрелся по сторонам и перекрестил помещение. Миша ссутулился и низко опустил голову — Млад прикрыл его спиной на всякий случай.
— Безбожное место… — проворчал жрец и бесцеремонно обратился к Младу, — зачем отрока забрал?
Млад не стал ссылаться на то, что отрок сам пожелал ехать с ним: только допроса мальчишке сейчас и не хватало.
— Если он не пойдет на зов богов, он умрет.
— Если он и умрет, то только для того, чтоб возродиться к жизни вечной. И не твое поганое [1]дело за него решать.
Млад глянул попу в глаза: удивительно, жрец христианского бога, занимающий, по-видимому, высокий пост среди других жрецов, вообще не имел potentia sacra [2]. Как же он общается со своим богом? Откуда узнает его волю?
— Юноша останется здесь, — ответил Млад.
— Душу, уже спасенную, погубить стараешься? — усмехнулся священник, — сам в дикости первобытной живешь и других за собой тащишь?
«Первобытная дикость» больно задела Млада — разговор переходил в область politiko [3].
— Мы со своей первобытной дикостью разберемся сами, без иноземцев. Юноша русич, а не болгарин, его зовут родные боги.
— Твои боги — деревянные истуканы, не более. Бог — един и всемогущ, он не знает границ и народностей, для него все равны! — с пафосом произнес поп.
— Мне интересно, а кто тогда зовет юношу? Деревянные истуканы? — усмехнулся в ответ Млад.
— Бесы, прислужники Сатаны, врага рода человеческого. И ты — тоже его прислужник, вольный или невольный.
— Мне все равно, как в Болгарии называют моих богов, а меня — и подавно. Спасайтесь от своего бога сами, без нас. Мальчик останется здесь, даже если вы всю ночь будете читать мне лекцию о чужих богах.
— Мы заберем его силой, — мрачно кивнул поп.
— Я слышал, христиане не противятся злу насилием. Или к жрецам это не относится?
— Защита веры — это не противление. Спасти божьего раба, его душу от адовых мук — богоугодное дело.
— Раба? И когда это русича успели продать в рабство? Убирайтесь-ка прочь, дорогие гости. Это мой дом.
— Дикая страна и дикие люди… — пробормотал вдруг один из католиков сквозь платок, который от мороза прикрывал даже нос, — им несут божественный свет, но они предпочитают гнить в своем невежестве…
Католик сказал это по-латыни, и Млад отлично его понял.
— Suum cuique placet [4], — проворчал он так же тихо. Дешево, конечно, и для католика вовсе не убедительно. Эти иностранцы приехали в страну, где грамоту знает каждый хлебопашец, в университет, где учится две тысячи студентов, где естественные науки достигли таких высот, что им и во сне не приснится! И смеют говорить о невежестве? В то время как их города тонут в нечистотах?
— Напрасно ты не послушался нас с самого начала, отец Константин, — кашлянул второй католик, — святая инквизиция давно знает, что Дьявол рано или поздно победит даже самую крепкую в вере душу. Только огонь может вернуть такую душу Богу. Только actus fidei [5].
— Методы вашей святой инквизиции распугают варваров! — брезгливо прошипел отец Константин, — поэтому ваша паства в пять раз меньше моей!
— Но зато их вера непоколебима, — с достоинством кивнул католик, — а твоя паства разбегается от тебя, будто ты пасешь стадо зайцев, а не овец. Стоило рядом появиться волку…
— Волк — это я? — усмехнулся Млад, прерывая их препирательства, — значит, юноша должен сказать спасибо за то, что его не отправили в вечную жизнь путем сожжения на костре? Быстро и надежно, ничего не скажешь… Убирайтесь прочь! Ваш бог не получит мальчика!
И тут неожиданно понял: и католикам, и ортодоксам совершенно наплевать и на их бога, и на потерянную душу, и на Дьявола… Они понятия не имеют, что там, на кромке белого тумана, стоит огненный дух с мечом в руках и ждет добычи… Они пользуются заученными правилами, а движет ими желание получить власть. Как хитер их бог! Его слуги действуют, словно пчелы в улье, словно муравьи в муравейнике! Каждый тащит малую толику, и не понимает, во что эти малые толики складываются!
— Михаил! — зычно позвал отец Константин, — Михаил! Тебя соблазняют мгновением против вечной жизни!
— Оставь свои проповеди! — Млад пошире расставил руки, прикрывая мальчика, — Я его не соблазняю, я его уже соблазнил. И вся твоя вечная жизнь не стоит и мгновенья жизни настоящей.
— Мне надо поговорить с ним наедине, — уверенно заявил поп.
Млад покачал головой:
— Не сомневаюсь, ты найдешь много сладких слов, чтоб убедить юношу в своей правоте. Только чего они стоят, если твои построения в его душе рассыпались за пять минут разговора со мной?
— Поддаться соблазну легко, трудно устоять против него, — немедленно парировал отец Константин, — я спасаю его, а ты толкаешь в бездну! Столкнуть — одно мгновение, а вытащить?
А ведь поп верит в это… Он не знает об огненном духе с мечом. Он искренне полагает, что его бог единственный… А остальные — бесы, враги человеческого рода, а не его бога. Ему не надо выбирать, на чью сторону встать, за него все давно решено! Как же хитер их бог!
Попы отбыли ни с чем: исход спора решил Хийси, отпущенный с цепи Добробоем. Конечно, они жаловались ректору, но ректор был одновременно деканом медицинского факультета, другом доктора Велезара и ограничился тем, что на следующий день пожурил Млада за невежливую встречу иностранных гостей.
Вечером Млад вывел Мишу в лес, опасаясь, что в одиночестве тот заблудится в незнакомом месте: лучше всего от шаманской болезни помогали долгие прогулки, а иногда избавляли и от судорожного припадка. Свежий ветер, добрая еда и наставник: вот все, что могло помочь будущему шаману для подготовки к пересотворению.
Разговор с мальчиком не удовлетворил Млада: дело не в телесной слабости, тот действительно рос, окруженный женщинами и попами, и совершенно не представлял себе, что значит быть мужчиной. Он был на два года старше, чем Млад ко времени своего испытания, но эти два года ничего не дали для его взросления.
Рассказ о пересотворении напугал Мишу. Млад балансировал на грани: как не напугать, но и не обмануть? И все равно напугал, хотя не сказал и десятой доли того, что знал перед испытанием сам. Млад вывел его на берег Волхова в ту минуту, когда месяц вынырнул из тумана. Огромное пространство открывалось впереди, сзади светились окна в теремах университета, лаяли собаки в Сычевке, неподвижно стоял заснеженный лес. Месяц освещал молчаливую зимнюю ночь бело-желтым светом.
— Посмотри вокруг. Красиво, правда?
Миша глядел с интересом, и не понимал, о чем говорит Млад.
— Мир, в котором ты живешь — прекрасен. Он прекрасен каждую минуту, каждый миг. Жить в этом мире — большое счастье. Что бы с нами не случалось, как бы тяжело нам ни было, надо помнить об этом.
Юноша кивнул, но слова Млада не тронули его сердца. Может быть, потом, чуть позже, он вспомнит их и поймет?
Млад выделил ему свою спальню, а сам перебрался в спальню к ребятам, на лавку: нет ничего мучительней во время шаманской болезни, чем невозможность остаться в одиночестве. А в незнакомом месте, да еще и зимой, юноше будет трудно уединиться.
Разглядев у Млада шаманскую болезнь, дед на следующий же день построил в лесу шалаш — небольшой и довольно уютный. Пол он выстлал лапником и сверху навалил душистого, только что высушенного сена, стены сложил из дубовых и березовых ветвей, так что внутри шалаш заполнял мягкий зеленый свет. Млад — а тогда еще Лютик — хотел ему помочь, но дед отправил его домой со словами:
— Побудь с матерью. Она места себе не находит.
Но стоило Лютику переступить порог дома, на него снова навалилась тоска и раздражение, и он сбежал в лес. Мама старалась не плакать, но Лютик видел, как ей трудно — она каждую минуту старалась лишний раз к нему прикоснуться, приласкать, и смотрела: смотрела не отрываясь, не мигая, словно хотела налюбоваться на всю оставшуюся жизнь. Глядя на ее страдания, Лютик впервые подумал, что будет, если он не сможет выдержать испытания? До этого он и мысли не допускал о том, что может умереть, теперь же сомнение поселилось в его душе. Вдруг мама чувствует его смерть? Да и отец время от времени клал руку ему на плечо, смотрел исподтишка, и лицо его искажала гримаса страдания и боли.
Лютик начал смотреть по сторонам — не предвещает ли что-нибудь его скорой гибели? Дед учил его замечать предвестников опасности — когда вороны кричат просто так, а когда — чуя беду, как дует ветер, если хочет предупредить, как течет в реке вода. Ветра не было вообще, вороны почему-то молчали, а речушка возле дома журчала себе меж берегов и ни о чем не говорила. Только петух время от времени оглашал двор радостным кукареканьем, но Лютик так и не разобрался, правильно он кричит или нет, хотя дед много раз объяснял ему разницу.
Посоветоваться с отцом он не решился — вдруг тот расценит его сомнения, как слабость и страх?
Волнение его, хоть и таило в себе некоторые опасения, было, скорей, радостным. Когда на него «накатывало», он уже не пугался, наверное, поэтому такими мучительными эти приступы быть перестали. Во всяком случае, он не рвал рубаху и не царапал грудь, хотя иногда этого очень хотелось.
Теперь каждый раз убегая в лес — а это случилось в последний день раз семь или восемь -он оказывался в том самом тумане, из которого его звали голоса. Но Лютик, слушая советы деда, не рискнул говорить с духами.
Последнюю ночь он ночевал дома, и мама сидела рядом с ним. Отец ворочался в постели и скрипел зубами.
— Снежа, оставь его в покое, — ворчал дед с кровати, — ему и без тебя тошно!
— Я только посижу рядом. Я не трогаю его, не держу. Я просто рядом посижу, хорошо, сыночек?
Лютик жалел ее, он кивал, но на самом деле ему было невыносимо оттого, что на него кто-то смотрит, да еще и со страхом и с жалостью. Он не мог долго лежать в одной позе, но чем больше он ворочался, тем более сострадательным становился мамин взгляд. Ему хотелось крикнуть ей, чтобы она ушла, не мучила его, но он не посмел. У него ломало суставы, он вытягивал ноги, и до боли распрямлял руки, но вскоре и это перестало помогать. Если бы не мама, он бы сделал что-нибудь, но побоялся ее напугать.
Воздух казался ему затхлым, душным, он вдыхал его с трудом, глубоко и шумно, и опять же старался делать это не так заметно, но мама все видела и слышала. Он стискивал кулаки, отворачивался от нее, но чувствовал ее взгляд спиной. Так отчетливо, что сводило мускулы на спине. Потом и руки начало скручивать судорогой, стоило только потянуться, и ноги, и живот — ему казалось, что его мышцы отрываются от костей, с такой силой они сжимались. Он едва не расплакался, так это было больно. Мама закрыла рот руками и зажмурилась, и из крепко сомкнутых губ ее все равно прорвался тихий стон.
— Снежа, отойди от него! — прикрикнул дед, — немедленно!
Но мама напротив склонилась к Лютику и прижалась лицом к его ногам. Он не хотел ее обижать, но это переполнило чашу терпения — Лютик вскочил с постели, надеясь убежать из дома, но ноги подогнулись, едва он коснулся ими пола, и он грохнулся на пол, стукнувшись головой. Судорога охватила все тело, он отчаянно закричал и выгнулся, и почувствовал, что задыхается. Рот наполнился пеной с привкусом крови, она потекла обратно в глотку — боль рвалась наружу криком, и Лютик захрипел. Ему казалось, что хрустят кости, выворачиваются суставы и ребра расходятся в разные стороны. Что-то кричал дед, вскочил отец, в голос рыдала мама, и он думал, что от их крика его скручивает еще сильней.
Он еще до отъезда хотел сказать доктору Велезару, что пересотворения мальчик не переживет, но у него не повернулся язык. Словно этими словами он подписывал парню приговор, словно эти слова могли что-то значить в его судьбе. Словно Млад снимал с себя ответственность, заранее оправдывал неудачу, и после них можно было не беспокоиться, отстраниться, наплевать…
Погоня не заставила себя ждать — в полумраке, на белом снегу Млад легко разглядел двое саней, идущих следом. Чтоб попы так легко выпустили из рук кого-то из своей и без того малочисленной паствы?
Они успели добраться до университета и подъехали к дому Млада, когда сани отца Константина только поднимались на берег Волхова. Млад хотел взять мальчика на руки, но тот покачал головой и сказал:
— Я сам. Я могу ходить. Мне только после корчей тяжело…
Млад кивнул и распахнул перед ним дверь в сени. Ленивый рыжий пес Хийси, дремлющий в будке, нехотя приподнял голову и два раза хлопнул по полу хвостом — поприветствовал хозяина.
Домики профессорской слободы нисколько не напоминали крестьянские избы: профессора не вели большого хозяйства, не держали скотины, им не нужны были обширные подклеты и высокие сеновалы. В университете домики называли теремками: несмотря на малый размер, все в них было устроено, как настоящем тереме. Каждый дом делился на спальни и столовые, небольшие решетчатые окна в двойных рамах закрывались стеклами; топились дома по-белому — университет не знал нужды в дровах; сени, хоть и назывались сенями, больше напоминали маленькие кладовки между двух дверей.
Дома было жарко натоплено и пахло едой — двое подопечных Млада отлично справлялись с хозяйством.
— Ты что так долго, Млад Мстиславич? — спросил семнадцатилетний Ширяй, не отрывая лица от книги.
— Товарища вам привез, — ответил Млад и хотел подтолкнуть мальчика в спину, но вовремя остановился: любое неосторожное движение может вызвать судороги.
Ширяй оторвался от книги, а из спальни выглянул Добробой. Оба прошли испытание в конце лета, и только в мае должны были попробовать себя в самостоятельных путешествиях к богам, а пока поднимались наверх вместе с Младом. Они слишком хорошо помнили свою шаманскую болезнь, и Млад не опасался, что ребята не поймут новичка или обидят по неосторожности.
— Как тебя зовут? — не дожидаясь, пока новенький разденется, спросил Добробой — здоровый шестнадцатилетний парень, ростом и шириной плеч обогнавший Млада.
— Михаил, — затравлено ответил мальчик, рядом с Добробоем казавшийся тощим цыпленком.
— Какое-то странное у тебя имя, нерусское, — Добробой пожал плечами — беззлобно, скорей удивленно.
— Меня дома Мишей звали, — словно извиняясь, тут же добавил тот.
— Миша так Миша, — Ширяй поднялся и протянул руку, — я — Ширяй, а он — Добробой. У нас уже настоящие имена.
— Как это — «настоящие»?
— После пересотворения каждому шаману дают настоящее имя. И тебе тоже дадут. Давайте ужинать, а то мы заждались уже.
— Погодите с ужином, — Млад повесил полушубок на гвоздь у двери, — сейчас к нам гости пожалуют.
— Так тут и на гостей хватит… — Добробой приоткрыл крышку горшка, стоящего на плите и заглянул внутрь: крышка со звоном упала на место, а Добробой прижал пальцы к мочке уха.
— Думаю, они с нами трапезничать не станут, — пробормотал Млад.
Храп коней и множество голосов за дверью были ему ответом. На этот раз Хийси не поленился подняться и гавкнуть пару раз тяжелым басом.
Дверь распахнулась без стука: первым в дом вошел толстый жрец в золоченой ризе, надетой поверх шубы, за ним еще трое — в черных рясах под фуфайками: это, очевидно, были ортодоксы, причем болгары, а не греки. Но и на этом дело не кончилось — вслед за ортодоксами появились два католика, с ног до головы закутанных в меха — от русского холода. Вот ведь… Говорят, они непримиримые враги и вечные соперники в борьбе за чистоту веры. Только на Руси они почему-то не ссорятся, напротив, горой стоят друг за дружку…
Жрец в ризе осмотрелся по сторонам и перекрестил помещение. Миша ссутулился и низко опустил голову — Млад прикрыл его спиной на всякий случай.
— Безбожное место… — проворчал жрец и бесцеремонно обратился к Младу, — зачем отрока забрал?
Млад не стал ссылаться на то, что отрок сам пожелал ехать с ним: только допроса мальчишке сейчас и не хватало.
— Если он не пойдет на зов богов, он умрет.
— Если он и умрет, то только для того, чтоб возродиться к жизни вечной. И не твое поганое [1]дело за него решать.
Млад глянул попу в глаза: удивительно, жрец христианского бога, занимающий, по-видимому, высокий пост среди других жрецов, вообще не имел potentia sacra [2]. Как же он общается со своим богом? Откуда узнает его волю?
— Юноша останется здесь, — ответил Млад.
— Душу, уже спасенную, погубить стараешься? — усмехнулся священник, — сам в дикости первобытной живешь и других за собой тащишь?
«Первобытная дикость» больно задела Млада — разговор переходил в область politiko [3].
— Мы со своей первобытной дикостью разберемся сами, без иноземцев. Юноша русич, а не болгарин, его зовут родные боги.
— Твои боги — деревянные истуканы, не более. Бог — един и всемогущ, он не знает границ и народностей, для него все равны! — с пафосом произнес поп.
— Мне интересно, а кто тогда зовет юношу? Деревянные истуканы? — усмехнулся в ответ Млад.
— Бесы, прислужники Сатаны, врага рода человеческого. И ты — тоже его прислужник, вольный или невольный.
— Мне все равно, как в Болгарии называют моих богов, а меня — и подавно. Спасайтесь от своего бога сами, без нас. Мальчик останется здесь, даже если вы всю ночь будете читать мне лекцию о чужих богах.
— Мы заберем его силой, — мрачно кивнул поп.
— Я слышал, христиане не противятся злу насилием. Или к жрецам это не относится?
— Защита веры — это не противление. Спасти божьего раба, его душу от адовых мук — богоугодное дело.
— Раба? И когда это русича успели продать в рабство? Убирайтесь-ка прочь, дорогие гости. Это мой дом.
— Дикая страна и дикие люди… — пробормотал вдруг один из католиков сквозь платок, который от мороза прикрывал даже нос, — им несут божественный свет, но они предпочитают гнить в своем невежестве…
Католик сказал это по-латыни, и Млад отлично его понял.
— Suum cuique placet [4], — проворчал он так же тихо. Дешево, конечно, и для католика вовсе не убедительно. Эти иностранцы приехали в страну, где грамоту знает каждый хлебопашец, в университет, где учится две тысячи студентов, где естественные науки достигли таких высот, что им и во сне не приснится! И смеют говорить о невежестве? В то время как их города тонут в нечистотах?
— Напрасно ты не послушался нас с самого начала, отец Константин, — кашлянул второй католик, — святая инквизиция давно знает, что Дьявол рано или поздно победит даже самую крепкую в вере душу. Только огонь может вернуть такую душу Богу. Только actus fidei [5].
— Методы вашей святой инквизиции распугают варваров! — брезгливо прошипел отец Константин, — поэтому ваша паства в пять раз меньше моей!
— Но зато их вера непоколебима, — с достоинством кивнул католик, — а твоя паства разбегается от тебя, будто ты пасешь стадо зайцев, а не овец. Стоило рядом появиться волку…
— Волк — это я? — усмехнулся Млад, прерывая их препирательства, — значит, юноша должен сказать спасибо за то, что его не отправили в вечную жизнь путем сожжения на костре? Быстро и надежно, ничего не скажешь… Убирайтесь прочь! Ваш бог не получит мальчика!
И тут неожиданно понял: и католикам, и ортодоксам совершенно наплевать и на их бога, и на потерянную душу, и на Дьявола… Они понятия не имеют, что там, на кромке белого тумана, стоит огненный дух с мечом в руках и ждет добычи… Они пользуются заученными правилами, а движет ими желание получить власть. Как хитер их бог! Его слуги действуют, словно пчелы в улье, словно муравьи в муравейнике! Каждый тащит малую толику, и не понимает, во что эти малые толики складываются!
— Михаил! — зычно позвал отец Константин, — Михаил! Тебя соблазняют мгновением против вечной жизни!
— Оставь свои проповеди! — Млад пошире расставил руки, прикрывая мальчика, — Я его не соблазняю, я его уже соблазнил. И вся твоя вечная жизнь не стоит и мгновенья жизни настоящей.
— Мне надо поговорить с ним наедине, — уверенно заявил поп.
Млад покачал головой:
— Не сомневаюсь, ты найдешь много сладких слов, чтоб убедить юношу в своей правоте. Только чего они стоят, если твои построения в его душе рассыпались за пять минут разговора со мной?
— Поддаться соблазну легко, трудно устоять против него, — немедленно парировал отец Константин, — я спасаю его, а ты толкаешь в бездну! Столкнуть — одно мгновение, а вытащить?
А ведь поп верит в это… Он не знает об огненном духе с мечом. Он искренне полагает, что его бог единственный… А остальные — бесы, враги человеческого рода, а не его бога. Ему не надо выбирать, на чью сторону встать, за него все давно решено! Как же хитер их бог!
Попы отбыли ни с чем: исход спора решил Хийси, отпущенный с цепи Добробоем. Конечно, они жаловались ректору, но ректор был одновременно деканом медицинского факультета, другом доктора Велезара и ограничился тем, что на следующий день пожурил Млада за невежливую встречу иностранных гостей.
Вечером Млад вывел Мишу в лес, опасаясь, что в одиночестве тот заблудится в незнакомом месте: лучше всего от шаманской болезни помогали долгие прогулки, а иногда избавляли и от судорожного припадка. Свежий ветер, добрая еда и наставник: вот все, что могло помочь будущему шаману для подготовки к пересотворению.
Разговор с мальчиком не удовлетворил Млада: дело не в телесной слабости, тот действительно рос, окруженный женщинами и попами, и совершенно не представлял себе, что значит быть мужчиной. Он был на два года старше, чем Млад ко времени своего испытания, но эти два года ничего не дали для его взросления.
Рассказ о пересотворении напугал Мишу. Млад балансировал на грани: как не напугать, но и не обмануть? И все равно напугал, хотя не сказал и десятой доли того, что знал перед испытанием сам. Млад вывел его на берег Волхова в ту минуту, когда месяц вынырнул из тумана. Огромное пространство открывалось впереди, сзади светились окна в теремах университета, лаяли собаки в Сычевке, неподвижно стоял заснеженный лес. Месяц освещал молчаливую зимнюю ночь бело-желтым светом.
— Посмотри вокруг. Красиво, правда?
Миша глядел с интересом, и не понимал, о чем говорит Млад.
— Мир, в котором ты живешь — прекрасен. Он прекрасен каждую минуту, каждый миг. Жить в этом мире — большое счастье. Что бы с нами не случалось, как бы тяжело нам ни было, надо помнить об этом.
Юноша кивнул, но слова Млада не тронули его сердца. Может быть, потом, чуть позже, он вспомнит их и поймет?
Млад выделил ему свою спальню, а сам перебрался в спальню к ребятам, на лавку: нет ничего мучительней во время шаманской болезни, чем невозможность остаться в одиночестве. А в незнакомом месте, да еще и зимой, юноше будет трудно уединиться.
Разглядев у Млада шаманскую болезнь, дед на следующий же день построил в лесу шалаш — небольшой и довольно уютный. Пол он выстлал лапником и сверху навалил душистого, только что высушенного сена, стены сложил из дубовых и березовых ветвей, так что внутри шалаш заполнял мягкий зеленый свет. Млад — а тогда еще Лютик — хотел ему помочь, но дед отправил его домой со словами:
— Побудь с матерью. Она места себе не находит.
Но стоило Лютику переступить порог дома, на него снова навалилась тоска и раздражение, и он сбежал в лес. Мама старалась не плакать, но Лютик видел, как ей трудно — она каждую минуту старалась лишний раз к нему прикоснуться, приласкать, и смотрела: смотрела не отрываясь, не мигая, словно хотела налюбоваться на всю оставшуюся жизнь. Глядя на ее страдания, Лютик впервые подумал, что будет, если он не сможет выдержать испытания? До этого он и мысли не допускал о том, что может умереть, теперь же сомнение поселилось в его душе. Вдруг мама чувствует его смерть? Да и отец время от времени клал руку ему на плечо, смотрел исподтишка, и лицо его искажала гримаса страдания и боли.
Лютик начал смотреть по сторонам — не предвещает ли что-нибудь его скорой гибели? Дед учил его замечать предвестников опасности — когда вороны кричат просто так, а когда — чуя беду, как дует ветер, если хочет предупредить, как течет в реке вода. Ветра не было вообще, вороны почему-то молчали, а речушка возле дома журчала себе меж берегов и ни о чем не говорила. Только петух время от времени оглашал двор радостным кукареканьем, но Лютик так и не разобрался, правильно он кричит или нет, хотя дед много раз объяснял ему разницу.
Посоветоваться с отцом он не решился — вдруг тот расценит его сомнения, как слабость и страх?
Волнение его, хоть и таило в себе некоторые опасения, было, скорей, радостным. Когда на него «накатывало», он уже не пугался, наверное, поэтому такими мучительными эти приступы быть перестали. Во всяком случае, он не рвал рубаху и не царапал грудь, хотя иногда этого очень хотелось.
Теперь каждый раз убегая в лес — а это случилось в последний день раз семь или восемь -он оказывался в том самом тумане, из которого его звали голоса. Но Лютик, слушая советы деда, не рискнул говорить с духами.
Последнюю ночь он ночевал дома, и мама сидела рядом с ним. Отец ворочался в постели и скрипел зубами.
— Снежа, оставь его в покое, — ворчал дед с кровати, — ему и без тебя тошно!
— Я только посижу рядом. Я не трогаю его, не держу. Я просто рядом посижу, хорошо, сыночек?
Лютик жалел ее, он кивал, но на самом деле ему было невыносимо оттого, что на него кто-то смотрит, да еще и со страхом и с жалостью. Он не мог долго лежать в одной позе, но чем больше он ворочался, тем более сострадательным становился мамин взгляд. Ему хотелось крикнуть ей, чтобы она ушла, не мучила его, но он не посмел. У него ломало суставы, он вытягивал ноги, и до боли распрямлял руки, но вскоре и это перестало помогать. Если бы не мама, он бы сделал что-нибудь, но побоялся ее напугать.
Воздух казался ему затхлым, душным, он вдыхал его с трудом, глубоко и шумно, и опять же старался делать это не так заметно, но мама все видела и слышала. Он стискивал кулаки, отворачивался от нее, но чувствовал ее взгляд спиной. Так отчетливо, что сводило мускулы на спине. Потом и руки начало скручивать судорогой, стоило только потянуться, и ноги, и живот — ему казалось, что его мышцы отрываются от костей, с такой силой они сжимались. Он едва не расплакался, так это было больно. Мама закрыла рот руками и зажмурилась, и из крепко сомкнутых губ ее все равно прорвался тихий стон.
— Снежа, отойди от него! — прикрикнул дед, — немедленно!
Но мама напротив склонилась к Лютику и прижалась лицом к его ногам. Он не хотел ее обижать, но это переполнило чашу терпения — Лютик вскочил с постели, надеясь убежать из дома, но ноги подогнулись, едва он коснулся ими пола, и он грохнулся на пол, стукнувшись головой. Судорога охватила все тело, он отчаянно закричал и выгнулся, и почувствовал, что задыхается. Рот наполнился пеной с привкусом крови, она потекла обратно в глотку — боль рвалась наружу криком, и Лютик захрипел. Ему казалось, что хрустят кости, выворачиваются суставы и ребра расходятся в разные стороны. Что-то кричал дед, вскочил отец, в голос рыдала мама, и он думал, что от их крика его скручивает еще сильней.