Денисова Ольга. Вечный колокол

   Млад помялся — на поляне никто его не ждал. Может, никто из богов не выйдет к нему сегодня? Может, желания Родомила слишком мало, чтобы боги услышали его и явились? Стоило подумать о Родомиле, и Млад ощутил его поддержку, словно тот поднимал поляну над головой, на своих плечах, подобно Атланту. Млад сел на траву, положил бубен рядом и прикрыл глаза.
   Громовержец явился неслышно: Млад ощущал его присутствие, осязал всем телом — тяжесть, мощь и напряжение, подрагивание воздуха, которое бывает на земле перед грозой. Словно грозовая туча опустилась на поляну и заполнила все ее пространство.
   — Ну? — голос прозвучал подобно раскату грома.
   — Я пришел спросить… — Млад помедлил, прежде чем раскрыть глаза, и долго искал в себе силы посмотреть на Перуна: громовержец явился ему в полном доспехе — огненной кольчуге и каплевидном сияющем шлеме. Забрало закрывало его лицо, но на том месте, где у человека должны были быть глаза, зиял провал, в котором Млад увидел клубящиеся тучи.
   — Спросить? Забавное дело для облакогонителя. Разве сила дана тебе для этого? — голос бога был скорей насмешливым, чем грозным. Он прилег на траву напротив Млада, опираясь на локоть, и подставил длань в горящей золотом перчатке под голову: лицо громовержца оказалось на одном уровне с глазами Млада.
   — Я пришел спросить, — повторил Млад и вскинул лицо.
   — Спрашивай.
   — Что за люди появились в Новгороде? Что за силу они имеют? Кто дал им эту силу?
   — В Новгороде? А где это? — расхохотался громовержец, смех его оттолкнулся от пустоты за спиной Млада и эхом забился по зеленой поляне. Смолкла одинокая птаха.
   Млад потупился и сжал губы.
   — Что за огненный дух по имени Михаил Архангел приходит в белый туман? — вздохнув, продолжил он.
   Громовержец перестал смеяться:
   — Как же ты дерзок, братец… Лучше бы ты был таким смелым, когда люди спрашивают тебя о том, что и без меня тебе известно. И чем ты готов пожертвовать ради ответов на свои вопросы? А?
   — Я… я не знаю… — Млад в недоумении хлопнул глазами.
   — Ну, жизнью — это понятно и просто. Жизнь твоя мне без надобности. А жизнью своего ученика, другого, не того, который уже мертв? А? Того, который из них поздоровей и повыше? А?
   Млад сжался и покачал головой:
   — Нет. Я не могу распоряжаться чужими жизнями…
   — Ладно. Тогда правую руку. А? Правую руку, и я отвечаю на все твои вопросы хоть до конца твоих дней! — бог не шутил и не смеялся, напротив говорил с каким-то серьезным злорадством.
   Млад задумался и сглотнул.
   — Нет, пожалуй, не надо мне твоей правой руки. Правую руку второго твоего ученика. Того, который любит рассуждать о том, в чем человек ничего не смыслит. Ну? Решайся!
   Млад опустил голову еще ниже и снова покачал головой.
   — А тот, что ждет тебя внизу, готов отдать не только свою жизнь, свою правую руку, но и твою жизнь, жизнь твоих учеников, их руки, ноги и сердца. И он знает, что делает, в отличие от тебя… — голос громовержца звучал все громче и суровей.
   — Это его право… — почти шепотом ответил Млад.
   — Если бы ты не боялся полагаться на собственное мнение, ты бы сейчас спокойно спал, а не скакал вкруг костра на ветру и морозе… Я не знаю, какого ответа ты ждешь от богов. Подтверждения того, что ты знаешь и без меня? Мне не нужны ни ваши жизни, ни ваши руки… Я пошутил…
   — Ты не ответишь мне? — Млад поднял брови.
   — Зачем? Ты и так знаешь все, без подсказки богов. И то, что видишь ты, вовсе не будущее, которого не знают даже боги… — громовержец усмехнулся, — это судьба, это жребий. Полтыщи лет назад твоя земля выскользнула из-под уготованного ей жребия. Мне жаль, что сюда поднялся ты, а не тот, что ждет тебя внизу… Мне жаль, что нами избран ты, а не он. Мне жаль, что ты боишься самого себя. Что ж, иди и неси свою избранность… Кому многое дано — с того много и спросится.
   — И это все, что ты можешь мне сказать? — угрюмо проворчал Млад.
   — Я мог бы говорить и говорить, посвящая тебя в основы устройства мирозданья. Я мог бы сбросить тебя вниз за твою дерзость: ты лезешь туда, куда тебе лезть никто не позволял, — Перун снисходительно кивнул, — твое дело — просить дождя и солнца для земли, чтоб она родила хлеб.
   — Хлеб не родится, если…
   — Не перебивай! Хлеб будет родиться всегда, пока на земле живут люди. Не теперь, так через год… Через два года, через три… И если ты видишь впереди войну — это не самое страшное испытание для людей, чтоб вмешивать в их дела богов. Ты пришел, потому что знаешь: дело не в войне, и речь не о людских распрях. Ты знаешь, что это за сила, и кто дает ее своим избранникам. Ты знаешь, кто такой Михаил Архангел. Ты знаешь все, так зачем ты пришел? Сомневаешься в себе? Боишься ответственности за свои досужие домыслы? Не хочешь принимать на себя бремя прорицателя? Так это не мои заботы, а твои. Я бы давно сбросил тебя вниз, если бы ты не знал: речь не о людских распрях. Я прав?
   — Да, — тихо ответил Млад. А ведь он и не думал об этом, он гнал от себя эту мысль.
   — Я скажу тебе о том, чего ты никогда не увидишь сам. Потому что твоих силенок и твоей избранности не хватит, чтоб увидеть это. Знай, по земле ходят избранные из избранных, и избраны они не нами. Избранных ты видел, избранных среди избранных тебе видеть не дано. Белые одежды, запятнанные кровью и облитые ядом. Твой враг одет в белые одежды, слышишь? Не пытайся сам бороться с ним — он тебе не по зубам. Просто знай о нем. Знай, что не цепочка случайностей ведет твою землю под тень чужого бога, а злая воля избранных среди избранных этим богом.
   Тупой, сильный удар в грудь, в ожерелье оберегов, качнул Млада назад, и он неожиданно почувствовал, как поток, проходящий через его тело — поток восторга и невесомости — иссякает, тает, сходит на нет… Да он же сейчас упадет! Родомил! Почему? Зеленая полянка больше не держалась на плечах Атланта, она раскачивалась, кренилась и должна была вот-вот исчезнуть! Неужели? Этого просто не может быть! Родомил не похож ни на обманщика, ни на предателя! Он просто не может так поступить! Он просто не знает, что так можно поступить! Тот, кто держит шамана наверху, заворожен шаманом: чтоб уйти, бросить его, нужна сила, превосходящая его силу. Или очень большое желание… А желания Родомила всегда очень сильны. Неужели Млад ошибся, глядя ему в глаза? Он сжал в кулаке траву, словно она могла удержать его наверху.
   — Осторожно посмотри вниз, — тихо сказал Перун голосом деда, — осторожно… Не выпускай этой поляны из виду, держись за нее крепче. Слишком высоко падать.
   Громовержца рядом не было, голос деда шел откуда-то со стороны, оттуда, где по представлениям Млада была пустота.
   — Опускай глаза медленно… — говорил голос деда, — очень медленно. На секунду прорежь взглядом эту площадку, всего на секунду. До самого дна.
   Млад ухватился за траву второй рукой, ощущая, как стебли тают и появляются в кулаке вновь. Прямо под ним — костер и Родомил рядом с костром. Если, конечно, он рядом, а не идет сейчас по тропинке в сторону дома Даны… Взглянуть туда, а тем более прорезать взглядом площадку до самого дна, почти невозможно. Млад понимал, что сейчас упадет, и ему не помогут никакие взгляды! Ощущение легкости исчезало, глубокое дыхание сбилось, он чувствовал тяжесть своего тела, его как магнитом тянуло вниз, к земле, и чем сильней он хотел удержаться, тем трудней это было сделать.
   Как он смеет думать так о своем сопернике? Как может огульно обвинять человека в подлости? Даже не взглянув на него, даже не попытавшись понять, что происходит!
   Зеленая полянка проваливалась под ним, становилась облаком, из туго набитой подушки превращалась в сонмище отдельных пушинок. Млад цеплялся глазами за реальность вокруг себя, цеплялся за нее пальцами, а она ускользала, ускользала! Он медленно опустил глаза, как и велел дед, и кинул быстрый и острый взгляд «на самое дно». Всего на миг, но этого мига хватило, чтоб услышать вой зимнего ветра и звон клинков. И самого себя, сидящего на снегу: безжизненного и уязвимого.
   Родомил не был ни предателем, ни обманщиком, и осознание этого на несколько секунд вернуло зеленую полянку на место — всего на несколько секунд. Он защищал безжизненное тело внизу, защищал отчаянно, и бой его был неравным и безнадежным.
   — А теперь — прыгай, — сказал голос деда, — прыгай вниз, за те секунды, что тебе остались, ты должен успеть вернуться.
   Решаться и раздумывать было некогда. Млад взял бубен, поднялся, окинул взглядом площадку, окруженную зеленью кустов, прощаясь с ней, и даже услышал свист одинокой птицы, а потом повернулся навстречу лучу путеводной звезды. Яркий свет, белее солнечного, на миг ослепил его, он прикрыл глаза рукой и шагнул вниз: в пустоту.
   Нет, он не падал. Не спускался, конечно, как положено, тем же путем, что двигался наверх, но и не падал. Чернота, прорезанная тугими лучами звезд, скользила мимо все быстрей, пока звезды не превратились в крошечные огоньки. Росное поле с рекой на горизонте мелькнуло перед глазами: Млад хотел задержаться на нем, но не сумел — зябкий и непроглядный белый туман окружил его со всех сторон, а вместе с ним пришло ощущение опасности.
   Он думал, что пройдет туман насквозь, но движение вдруг замедлилось само собой, словно кто-то задержал его силой. Туман клубился вокруг, обволакивал: вязкий, мокрый и липкий, как холодный пот. Младу показалось, что он запутался в паутине, из которой ему не выбраться. Молочно-белая мгла застила глаза, он не видел и своих рук, и от этого ощущение опасности переросло в смятение. Никогда еще белый туман не встречал его так, никогда, с тех пор, как он прошел пересотворение!
   Рядом с ним кто-то был. Вата вокруг оглушила его, Млад ничего не слышал, кроме звона в ушах, но ясно ощущал чужое недоброе присутствие. Он сжал в руке бубен — новенький бубен, сделанный шаманятами — свое единственное оружие против невидимой опасности. Руки не поднимались, словно белый туман спутал его веревками.
   Впрочем, не надо было видеть и слышать, Млад отлично знал, кто и зачем держит его здесь. И звук, с которым тяжелый меч рассекает воздух, не удивил его, но, пожалуй, напугал. Шрам на груди вспыхнул острой болью — воспоминанием о мучительных перевязках, неподвижности и беспомощности.
   Туман клочьями разлетелся в стороны, рассеченный огненным мечом, гордое и жесткое лицо Михаила Архангела появилось перед глазами. Млад чувствовал себя мухой перед пауком, он не мог шевельнуться, не мог даже прикрыться руками, как в прошлый раз. Его убьют здесь, а Родомила — там, у костра… Огненный дух в красно-оранжевом плаще занес меч: лицо его оставалось серьезным и бесстрастным. Он делал свое дело, он не знал ни благородства, ни сострадания, ни презрения к слабости жертвы. Словно палач, за которого все решено. Не хищник даже, потому что хищник убивает, чтобы жить. Что же это за бог, которому он служит?
   Утробный вой разъяренного дикого кота разметал туман в стороны: прародитель рода Рыси вынырнул из ниоткуда — он был страшен. Пятнистая шкура дыбилась на загривке, желтые глаза превратились в щелки, уши плотно прижались к голове. Молниеносный прыжок хищного зверя — и огненный меч выпал из рук Михаила Архангела, утопая в тумане.
   Млад отшагнул назад — путы, связывающие его, рассеялись. Два духа сплелись в клубок, и белый туман разлетался в стороны, словно поднятая с земли пыль вокруг драки. Нечего было и думать о том, чтоб прийти на помощь прародителю — Млад чувствовал себя жалким и беспомощным, осознавая свою смертность — свою уязвимость. Огненный дух сражался молча и сосредоточенно, словно и в драке хранил гордость и отстраненность от происходящего, человек-кошка рычал и завывал, и крики его сами по себе служили оружием. Млад чувствовал, как на его спине пятнистая шкура дыбится сама собой: звериные инстинкты, зарытые глубоко под человеческой сущностью, просыпались и разворачивали плечи. Ему показалось, что на руках его когти вместо ногтей, и острые уши бархатными кисточками прижимаются к затылку…
   — Прыгай! — крикнул Рысь, — прыгай вниз, потомок! Не жди! Ты упадешь!
   Здравый смысл пересилил звериный порыв, и Млад плавно скользнул вниз — словно с ледяной горы. Только злоба хищника никуда не исчезла — шерсть дыбилась на загривке, и глаза метали молнии по сторонам.
   Он спрыгнул в снег, лишь немного ушибив ноги — словно ледяная горка, по которой он катился, закончилась крутым откосом.
   Пламя дрожало у самой земли — Родомил разметал костер широким полукругом, создав преграду между нападавшими и Младом, но высоким огнем дрова горели не больше минуты. Сам Родомил стоял спиной к полосе огня, и сражался, не отступив ни на шаг. Нападавших было пятеро, и только боги знали, как один человек с двумя ножами в руках мог сдержать их натиск. Ветер заглушал звуки, ветер плясал вокруг схватки, как любопытный мальчишка, восхищенный дракой взрослых. Кровь капала на снег, кровь капала в огонь и шипела на светящихся углях — ветер подхватывал отвратительный запах и тут же уносил прочь. Не иначе, сам Перун, принимая в жертву капли крови, помогал Родомилу держать оборону.
   Сила зверя, на несколько минут подаренная прародителем, кипела в горле: утробный вой сам собой вырвался из глотки, лапы выпустили из мягких подушечек острые когти — Млад чувствовал себя рысью и был рысью.
   Ножи Родомила вычерчивали в воздухе быстрые и четкие линии, но огонь перестал ему помогать, его обходили с обеих сторон, когда Млад, подобно дикому коту, кинулся в самую гущу боя, перемахнув через полосу огня — он не чувствовал себя безоружным. Его прыжок свалил с ног одного из нападавших, они прокатились по снегу кувырком, и Млад почувствовал чужую кровь во рту. И если еще пару часов назад это бы его ужаснуло, то теперь вкус и запах дымящейся на морозе крови одурманил его, ударил в голову новым приливом ярости. Противник отяжелел, ослаб, Млад оставил его и на этот раз выбрал противника посерьезней. Но тот словно почувствовал нападение, оглянулся и встретился с Младом глазами: Млад не сомневался, что это будет Градята, но вместо него увидел другого чужака — смуглого и темноглазого, того, который перед вечем узнал в нем шамана.
   И тут же невидимый щит стеной встал между ним и нападавшими. Родомил качнулся вперед, руки его опустились, а из одной из них в снег выпал нож.
   — Задержи хоть одного… — хрипло сказал он и медленно опустился на колени, — хоть одного…
   Усталость навалилась на плечи многопудовой тяжестью, словно камнем прижимая Млада к земле. Сила, подаренная прародителем, иссякла. Он никогда не дрался сразу после подъема, напротив, ему нужно было хотя бы полчаса, а то и пара часов, чтоб прийти в себя, отдышаться, отпиться сладким отваром, возвращающим силу, отлежаться и согреться. Млад шагнул вслед за отступающим противником, но натолкнулся на вязкую стену, которую, как ни старался, не смог преодолеть. Только теперь он заметил, что идет по снегу босиком — ноги сводило от мороза.
   Почему они отступили? Сейчас и его, и Родомила можно брать голыми руками… Двое из нападавших подхватили за руки своего товарища, лежащего в снегу — убитого? раненого? — и поволокли вглубь леса, взвалив себе на плечи.
   Родомил рухнул лицом в снег, вывернув в сторону руку с ножом. Млад оглянулся на звук падающего тела и увидел две тени, быстро приближающиеся со стороны университета к остаткам разбросанного костра. Нетрудно было узнать обоих шаманят — высокого, грузного Добробоя с топором в руке и поджарого, крепкого Ширяя.
   — Млад Мстиславич! — Добробой вырвался вперед, — кто это? Что случилось?
   Родомил приподнялся, услышав его голос.
   — Задержите… Хотя бы одного задержите… — шепнул он и потянулся вперед, словно хотел ползком догнать удаляющихся врагов.
   — Да хоть всех! — пожал плечами Добробой и шагнул вслед за скрывшимися в метели тенями. Невидимый щит задержал его лишь на секунду, он толкнулся в него, как в запертую дверь и преодолел безо всякого труда — он тоже был шаманом, юным, полным сил и молодецкой удали. Вслед за ним вперед шагнул Ширяй со своими руками, замотанными в тряпки.
   — Куда? — крикнул Млад, — а ну назад! Назад, Добробой, я кому сказал!
   — Пусть догонят… — еле слышно выговорил Родомил, — пусть хотя бы одного…
   «А тот, что ждет тебя внизу, готов отдать не только свою жизнь, свою правую руку, но и твою жизнь, жизнь твоих учеников, их руки, ноги и сердца», — загремели в голове слова бога грозы.
   — Нет! — яростно ответил Млад, — Их просто убьют! Назад, Добробой!
   Что просил у него Перун за ответы на вопросы? Жизнь Добробоя и правую руку Ширяя?
   — Пусть попробуют меня убить! — рассмеялся шаманенок, как вдруг над самой его головой низко свистнула стрела и воткнулась в ствол дерева за костром. Млад непроизвольно оглянулся: короткая стрела, для самострела, выпущенная с огромной силой, она бы прошила череп парня насквозь! Ветер сбил прицел…
   — Пригнись! — только успел крикнуть Млад, но Ширяй его опередил, прыгнул на плечи товарищу, пригибая того к земле — вторая стрела просвистела над ними и ушла в снег далеко за пределами поляны.
   Самострел — не лук, два раза подряд не выстрелишь.
   — Сколько у них самострелов? — спросил Млад у Родомила.
   — Два, — Родомил попытался подняться, — они хотели убить нас из темноты, но ветер помешал. В меня просто не попали, а тебя задели вскользь, по оберегам.
   Так вот что это был за удар в грудь, после которого Млад почувствовал, что падает! Стрела!
   — Бегите, бегите за ними, ребята, догоните их! — взмолился Родомил, — Они раненого тащат, они не уйдут от вас!
   — Не смей… — покачал головой Млад и пошатываясь пошел вслед за шаманятами, — не смей подставлять мальчишек… Добробой, вернись! Вернись, или… или ищи себе другого учителя!
   — Да ничего, Млад Мстиславич! Щас догоним! — махнул рукой шаманенок, словно и не слышал того, что сказал ему Млад.
   — Добробой! Я не шучу! Это не кулачный бой в Сычевке! — Млад прошел сквозь невидимый щит — то ли Добробой пробил в нем брешь, то ли сила щита была на исходе, — Ширяй! Ты-то куда!
   — Помогу, — коротко бросил тот.
   — Я тебе помогу! Вернитесь назад, оба! — рявкнул Млад, но, как всегда, никто не обратил внимания на его приказы. Он попробовал бежать за мальчишками, но тут в воздухе снова свистнула стрела, чудом не задев шаманят. Те приостановились и укрылись за деревьями, плотно прижавшись к стволам. Млад подумал только о том, что успеет догнать их, пока они ждут второго выстрела. В тот миг, когда выстелил второй самострел, ему свело ступню, вывернув ее в сторону: от неожиданности он вскрикнул, споткнулся и упал на колено. Сзади застонал Родомил, хором ахнули шаманята и, забыв о преследовании, кинулись к учителю.
   — Что? — Ширяй с разбегу хлопнулся перед Младом на колени, — что? Куда? Куда попала?
   Добробой присел рядом на корточки и испуганно хлопал глазами. Млад сначала не понял, чего они так испугались, и только потом догадался: они подумали, что он ранен! Нехорошо было действовать хитростью, но он изловчился и ухватил Добробоя за воротник.
   — Никуда не попала, — прошипел он сквозь зубы — судорога так и не отпустила, — ногу мне свело. Какой ты подлец, Добробой. Я же тебе сказал: вернись.
   — Так ты ж босиком! — открыл рот шаманенок, — я сейчас! Я сейчас валенки тебе… погоди, Млад Мстиславич, сейчас!
   Он сорвался с места, и, конечно, воротник Млад в руке не удержал.
   — Уйдут, — простонал Родомил, чуть не плача, — уйдут!
   — Хорошо бы, — проворчал Млад себе под нос.
 
   Родомила отвели к медикам, подняв с постелей чуть ли не всех университетских врачей: те насчитали четырнадцать ножевых ран, из которых две можно было считать опасными: в бедро и под правую ключицу. Он потерял много крови, едва не терял сознание, когда его начали перевязывать, но приговаривал слабым голосом, что он живучий и через неделю поднимется на ноги. Сетовал на то, что не сможет доехать до Пскова, послал гонца к князю — сообщить об этом.
   Только по дороге домой Млад заметил, насколько продрог. Ноги окоченели и плохо слушались, полушубок продувался насквозь, лицо обветрилось, за шиворот набивался снег, пальцы на руках перестали разгибаться, а отмороженные уши огнем горели под треухом.
   Дана ждала его. Ему показалось, что она и не ложилась.
   — Младик, все хорошо? — она поднялась ему навстречу.
   Он кивнул и попытался расстегнуть полушубок.
   — Родомил Малыч ранен, — выпалил с порога Ширяй, — его четырнадцать раз ножом ударили.
   — Как? — Дана села обратно на лавку и поднесла руки к лицу. Она испугалась за Родомила!
   — Медики сказали — ничего опасного, — тут же добавил Добробой, чтоб ее успокоить, — через неделю поправится.
   — Ничего не понимаю, — она тряхнула головой, — разве такое возможно?
   — Все возможно, — уверено и свысока заявил ей Ширяй, — ты лучше Млад Мстиславичу помоги — видишь, ему пуговицы не расстегнуть.
   — Я сама разберусь, что лучше, — фыркнула Дана, — наглец!
   — Да я сейчас помогу, — тут же кинулся к Младу Добробой, не успевший даже снять шапку.
   — Не надо, — Дана поднялась, — раздевайся сам.
   — Конечно! Что бы я ни сказал — все наглец! — проворчал Ширяй, — А чуть что: пойдите, мальчики, проверьте! А кто первый сказал, что там не все в порядке? Кто неладное за версту чует, а?
   — Это тебя не извиняет, — повернулась к Ширяю Дана, — и нечего прикрываться хорошими поступками.
   Млад молча стучал зубами, слушая их обычную перепалку. Мыслей в голове было много, но они как будто замерзли и шевелились лениво, нехотя. Но самая горькая из них билась в виске синей жилкой: сейчас она пойдет к Родомилу. Она испугалась за него, она пойдет к нему, чтоб убедиться, все ли на самом деле так легко и хорошо, как сказали шаманята. И потом — кто-то же должен за ним ухаживать?
   Но к Родомилу Дана не пошла. Она грела Младу ноги в корыте, набрав теплой воды из самовара, потом растирала ему спину и грудь, кутала в одеяла и поила горячим чаем. И велела Добробою к рассвету стопить баню. Млад долго не мог согреться, но был так счастлив от ее заботы: от ее прикосновений, от ее ворчливых слов, которые она говорила с нежностью в голосе, от ее взгляда, полного участия и, наверное, любви. У него сжималось и трепетало сердце от мысли, что этого могло и не быть, и засыпал он в тревоге: а вдруг она уйдет?
 
   Ему снились пожары в Новгороде. Когда-то на суде новгородских докладчиков он увидел будущее — за одно мгновение перед глазами открылась даль, вереница ярких образов. Теперь он разглядывал эти образы в подробностях…
   Золоченый лик Хорса топорами сбивают с высокого шатра крыши капища. Он катится под гору к воде — сияющий, раскаленный — и падает в Волхов. Вода вскипает на миг, шипит, и облако пара, похожее на ядовитый гриб, уходит в небо. Солнечный лик опускается на дно: медленно и плавно раскачиваясь, свет его постепенно меркнет в темной глубине, пока последний луч, блеснув из воды, не гаснет окончательно. Во сне Младу кажется, что в Волхове утопили солнце, потому что черный дым пожарища затягивает небо, и сквозь него не пробивается ни один луч.
   Женский вой надрывает сердце: словно плакальщицы на тризне, они провожают Хорса в небытие — им страшно. А вдруг солнце никогда больше не глянет на Новгород? Шатровая крыша капища пылает гигантским костром, взлетающим высоко над стенами детинца, и сажа пятнает белокаменные стены посадничьего двора…
   На Перыни волхвы закрывают громовержца своими телами, но падают к его ногам под градом стрел. И кровь льется на ноги бога грозы. Кровь льется со стен капища Ящера, превращенного в осажденную крепость. Но падают горящие дубовые двери…
   Кровь пятнает мостовую торговой стороны, когда копыта боевых коней врезаются в толпу. Людей копьями гонят на берег Волхова и толкают в воду. Стон и плач, детские крики, и страх, страх, словно черная завеса дыма, повисают над Новгородом.
   Грохот взрывов доносится с юга — каменные изваяния богов обращают в пыль пороховыми зарядами. И снова черный дым медленно поднимается в небо…
   Ветры не дуют с воды, душное марево, пахнущее гарью, клубится прямо над головами, а на вечевой площади стоят темные скелеты виселиц, и тела повешенных неподвижны: словно время застыло, остановилось, оборвалось вместе с гибелью богов. И одинокий удар вечного колокола — тягучий и долгий — постепенно начинает казаться звоном в ушах.
   И лишь одно огромное белое облако на фоне черной сажи и черной крови поднимается над Ильмень-озером: Михаил Архангел, словно на сказочном корабле, вплывает в Новгород. На нем алый плащ, за спиной его белоснежные крылья, огненный меч спрятан в ножны, а в руках он держит высокий крест, чуть приподнимая его над головой. Крест, пылающий белым пламенем с радужными разводами — таким огнем горит сера. И только приглядевшись, Млад замечает — нет, это всего лишь золото, не пламя.

8. За князем

   Он проснулся, не проспав и трех часов — еще затемно. Рядом уютно посапывала Дана, свернувшись в клубок у него под боком. Млад выбрался из-под одеяла, укутал ее поплотней и, зевая, вышел в столовую.
   Добробой топил печь и баню одновременно, при этом варил кашу, кипятил самовар, подметал полы и готовил для бани веники. Ширяй, разумеется, еще спал.
   — Ты как, не простыл, Млад Мстиславич? — спросил он, пожелав Младу доброго утра.