Страница:
Но как можно все это объяснить за полчаса в комнате для посетителей? Матери, которая не может отличить Каика Чалмерса от Опала Нэша? Матери, от которой он и перенял (как сейчас понимал) все свои вредные привычки. Так что просто взял и выложил.
— Не хочу обратно домой. Ни на этой неделе, ни на следующей, ни… — Он хотел сказать “вообще никогда”, но осекся. — Еще долго.
Эмоции скользнули по лицу ее, словно огоньки стробоскопа.
— Почему, Микки? — спросила она. — В чем я виновата?
— Ни в чем. Дело в другом.
— Так в чем? Должна быть какая-то причина.
— Ты разговариваешь во сне. Всю ночь бормочешь и бормочешь.
— Это не причина. Если тебе не заснуть, можешь спать в гостиной, как когда-то Боз.
— Тогда вы психи. Как, ничего? Годится причина? Вы психи, все.
Это ее остановило, но ненадолго. В самом скором времени она опять принялась нудить.
— Может, действительно все в чем-то немного психи. Но здесь!.. Микки, ну не хочешь же ты… Да оглядись только!..
— Мне здесь нравится. И ребята… они такие же, как я. Этого я и хочу. Я не хочу возвращаться и опять жить с вами. Никогда. Если вы меня заставите, я еще раз сделаю то же самое. Вот увидишь. Только теперь возьму жидкости побольше и убью его по-настоящему, без дураков.
— Ну хорошо, Микки, решать, в конце концов, тебе.
— Вот именно, черт побери.
Слова эти и слезы, которыми они грозили прорваться, были что груда цемента, вываленная в свежеоткопанный котлован, в фундамент его новой жизни. К завтрашнему утру все эти нюни станут твердыми как камень, а через год небоскреб будет стоять — там, где сейчас одна зияющая дыра.
Унылая старуха, с измученным лицом, скукоженная, левое веко обвисает, правый глаз выпячен. Стоило отворить дверь, и глаза вразнобой отразили знакомую последовательность: удивление, недоверие, уход в себя.
— Пожалуйста, заходите. — Она мотнула головой, указывая на полоску света, пробивающуюся из-под двери кабинета в торце коридора.
— Я пришла повидать отца Кокса. — Она показала одно из писем, рассылавшихся под шапкой: “В любой момент, если возникнет надобность…”
Председатель протянула руку.
— Председатель Кокс.
Пришедшая, вспомнив о манерах, ответила на рукопожатие.
— Нора Хансон. А вы…
— Супруга? — Она улыбнулась. — Нет, боюсь, я и есть… духовное лицо. Как, это лучше или хуже? Да заходите, там такая холодина. Если вам удобнее разговаривать с мужчиной, могу позвонить моему коллеге в церкви Евангелиста Марка, преподобному Гогэрдину. Это буквально за углом. — Умело руля, она завела посетительницу в кабинет и усадила в уютную исповедальню коричневого кресла.
— Я так давно не ходила в церковь. Из вашего письма мне и в голову не пришло…
— Сознаюсь, это я не совсем корректно делаю, что одними инициалами подписываюсь… — И она исполнила всю малоискреннюю, но полезную комическую арию с речитативом насчет некой дамы, которая в обморок хлопнулась, некоего господина, у которого на грудные мышцы хватательный рефлекс сработал. Потом она повторила предложение позвонить в Евангелиста Марка, но к этому моменту миссис Хансон уже свыклась с мыслью о духовном лице неправильного пола.
История ее складывалась, как мозаика, из чувства вины и мелких унижений, слабости и тридцати трех несчастий — но суммарная картинка была знакома, и даже слишком хорошо: распад семьи. Председатель принялась мысленно подбирать доводы, почему она не в состоянии принять активное участие в борьбе против этого всесильного спрута, бюрократии — главным среди них был тот, что каждый день с девяти до пяти сама она суть раб в одном из спрутовых святилищ (отдел помощи лицам без определенного места жительства). Но дальнейшее развитие событий показало, что беды миссис Хансон непосредственно связаны с церковью и даже с Богом. Старшая дочь вместе со своей товаркой намеревалась присоединиться к общине Сент-Клер. В ссоре, что придала миссис Хансон столь значительное начальное ускорение с вектором движения прямиком в кабинет преподобной Кокс, дочкина товарка использовала в подкрепление своих доводов старушкину собственную библию. Выслушав оскорбительный фрагмент в небеспристрастном переложении, председатель довольно долго пеленговала тот, но в конце концов засекла — Евангелие от Марка, глава третья, стихи с тридцать третьего по тридцать пятый:
— Разумеется, — объяснила председатель, — Христос вовсе не имеет в виду, что дозволено оскорблять родителей…
— Еще б он имел!
— Только… вам не приходило в голову, что эта… как ее? Януария?
— Да. Совершенно идиотское имя.
— Не приходило в голову, что Януария и ваша дочь могут быть правы?
— Что вы имеете в виду?
— Хорошо, попробуем по-другому. Что такое Господня воля?
— Понятия не имею, — передернула плечами миссис Хансон. Секундой позже, когда вопрос как-то осел в голове: — Но если вы думаете, что Крошка имеет… Ха!
Решив, что евангелист Марк на сегодня уже достаточно крови попортил, председатель сбивчиво зачитала свой стандартный набор добрых советов на случай катастрофических ситуаций — но будь она хоть продавщицей, помогающей выбрать шляпку, и то вряд ли чувствовала бы себя так беспомощно. Что миссис Хансон ни примеряла бы, смотрелось совершенно по-дурацки.
— Другими словами, — подытожила миссис Хансон, — по-вашему, я неправа.
— Нет. Но, с другой стороны, я вовсе не уверена, что права ваша дочь. Вот вы хоть раз попытались встать на ее точку зрения? Чтобы понять, почему она хочет вступить в общину?
— Да. Пыталась. Потому что ей нравится с говном меня кушать.
Председатель вяловато хохотнула.
— Может, вы и правы. Надеюсь, мы это еще обсудим; и вам, и мне нужно время как следует все обдумать.
— То есть вы хотите, чтоб я ушла.
— Наверно… да, хочу. Уже поздно, мне нужно работать.
— Хорошо, ухожу. Только я хотела спросить: эта книжка на полу…
— “Керигма”?
— Что это значит?
— “Весть” по-гречески. Считается, этим в том числе церковь и занимается — приносит весть.
— О чем?
— Вкратце: Христос воскрес. Мы спасены.
— И вы в это верите?
— Не знаю, миссис Хансон. Какая разница, во что я верю, — я всего лишь вестник.
— Знаете что?
— Что?
— По-моему, вы так себе священник.
— Спасибо, миссис Хансон. Я в курсе.
Нет, но какая засада. Миссис Мануэль, если она правильно запомнила фамилию, говорила, что ее объезжают на кривой. Кто-то давно положил глаз на квартиру и ждал, пока откроется лазейка. А попробуй спроси у этой сволочи Блейка, кто собирается въезжать, — черта лысого, “строго конфиденциально”. Да стоит только в глазки-бусинки ему взглянуть, можно не сомневаться, подмазали его основательно.
Главное — продержаться. Через несколько дней вернется Лотти.
Сколько раз уже она так уходила и всегда возвращалась. Вся ее одежда здесь, кроме маленького чемоданчика, на что мисс Мразь было незамедлительно указано. Лотти справится со своим маленьким срывом, или что там у нее, и вернется домой, и тогда их будет двое, и управлению придется, ничего не попишешь, ждать законные шесть месяцев. Миссис Мануэль особо подчеркнула — шесть месяцев! А шесть месяцев в своем монастыре или как там его Крошка точно не протянет. Религия — это у нее очередное хобби. Через шесть месяцев все пройдет, и она ударится во что-нибудь новое, а тогда их будет трое, и Управление может умыться.
Все эти их последние предупреждения — сплошной блеф. Теперь она понимала. Срок последнего предупреждения уже неделю как истек. Пускай стучат себе в дверь хоть до посинения; крыша, правда, от стука совершенно съезжает. И Эб Хольт с ними снюхался. Черт!
— Выкурю, пожалуй, сигарету, — спокойно произнесла она, будто б это самая обычная вещь, которую говоришь себе в пять часов, когда начинаются новости, прошла в спальню и достала из верхнего ящика сигареты и спички. Все было так аккуратно. Одежда сложена. Она даже починила сломанные жалюзи; правда, планки заклинило. Она присела на краешек кровати и зажгла сигарету. Зажглась та только со второй спички, а потом: бр-р, что за вкус?! Лежалые, что ли? Но дым сделал с головой что-то очень важное. Миссис Хансон прекратила нервно метаться по замкнутому кругу и задумалась о своем тайном оружии.
Тайным оружием ее была мебель. Мебели за пятнадцать лет она скопила тьму-тьмущую — в основном от соседей, когда кто-нибудь умирал или переезжал, — а выселить ее не имели права, полностью не очистив жилплощадь. Таков закон. И не в коридор выволочь — номер не пройдет, господа хорошие! — на улицу. Так что им прикажешь делать? Нанимать армию и тащить все вниз? Восемнадцать этажей? Нет, до тех пор, пока миссис Хансон настаивает на своих законных правах, она в безопасности, как за каменной стеной. А они будут продолжать в том же духе, давить на нее, чтобы подписала их бумаги хреновы.
По телику танцевальная труппа устраивала сабантуй в Гринвич-виллидж, в конторе Ганноверского концерна производителей. Новости кончились, и миссис Хансон вернулась в гостиную со второй ужасной сигаретой под мелодию “Близкого знакомства”. Какая ирония.
В конце концов появились куклы, старые друзья. Единственные друзья. Трепло отмечал день рожденья. Алкач принес в огромной коробке подарок. “Это мне?!” — пропищал Трепло. “Открой, увидишь”, — сказал Алкач, и по тону его было понятно, что мало не покажется. “Да ну — мне?! Мне — подарок!” В коробке оказалась другая коробка, а в ней еще одна, а в той опять. Алкач от нетерпения весь извелся. “Дальше, дальше, следующую!” “Устал”, — сказал крошка-Трепло. “Ну давай я тебе покажу”, — сказал Алкач и показал, и на пружине выскочил огромный дивный молоток и стукнул его по голове. С миссис Хансон от смеха чуть истерика не случилась, тлеющий сигаретный пепел усеял колени.
Спускаясь в поисках испаночки из жилсовета, она встретила поднимавшегося навстречу управдома.
— А что с моей мебелью? — спросила она у него.
— А что с вашей мебелью?
— Вы не имеете права выселить меня без моего имущества. Это незаконно.
— Обращайтесь в управление. Я тут ни при чем.
— Вы их впустили. Видели бы вы, что они там творят. Не говорите только, будто это законно — с чужим-то имуществом. И не только с моим — целой семьи.
— Ну и что? Пусть даже и незаконно — что, вам от этого легче? — Он развернулся и пошел по лестнице вниз.
Вспомнив, какой наверху творится бардак — одежда вывалена из гардероба, картинки сдернуты со стен, посуда кое-как сгружена в дешевые картонки, — она решила, что ну его на фиг. Миссис Мануэль — даже если ей удастся ту найти — вряд ли станет ради Хансонов подставляться под удар. Когда она вернулась в квартиру 1812, рыжеволосый “помощник” мочился в кухонную раковину.
— Да ладно, можете не извиняться, — сказала она в ответ на его бормотание. — Работа есть работа, точно? Вы только выполняете приказ.
Каждую минуту ей казалось, будто она вот-вот взревет белугой, или забегает кругами, или просто взорвется, но что ее останавливало, так это четкое осознание, что ничего не поможет. Телевизор снабжал ее заготовками практически на все случаи жизни — счастье, разбитое сердце и все промежуточные случаи, — но сегодня утром она осталась одна и без сценария, даже без малейшего понятия, что должно быть дальше. Или что делать. Поддаться грубому нажиму? Этого-то грубые нажимщики, пожалуй, и ждут. Мисс Мразь и все прочие, в своих кабинетах, со своими бланками и обходительной манерой. Черта с два.
Она будет сопротивляться. Пусть ей твердят, что это бесполезно, все равно она будет сопротивляться. Приняв решение, она осознала, что нашла свою роль, и что роль-то знакомая, и сюжет знакомый: она будет биться до последнего. Очень часто в подобных случаях (главное — подольше продержаться, пусть даже соотношение сил самое неблагоприятное) тенденция менялась. Собственными глазами видела.
В десять часов явилась Мразь и составила список безобразий, учиненных “помощниками”. Она попыталась заставить миссис Хансон подписать бумагу насчет части коробок и чемоданов, которые помещаются в камеру хранения за счет городского бюджета — остальное, вероятно, было отнесено в разряд безнадежного хлама, — в каковой момент миссис Хансон заявила, что, пока ее не выселили, квартира принадлежит ей, и не будет ли мисс Мразь так любезна удалиться и прихватить с собой своих приятелей, ссущих в раковины.
Потом она уселась рядом с неработающим теликом (электричество отключили-таки) и выкурила очередную сигарету. На спичечном коробке было написано “Томатный кетчуп Ханта”. На вкладыше помещался рецепт бобов “Вайкики”, которым она все собиралась попробовать воспользоваться, да так и не собралась. Взять говядины или рубленой свинины, добавить молотой ананасной мякоти, столовую ложку масла “Вессон” и много-много кетчупа, разогреть, подавать на гренках. Она так и уснула в кресле, замышляя целый обед по-гавайски с главным блюдом — бобами “Вайкики”.
В четыре часа за дверью бывшей прихожей послышались грохот и лязг. Грузчики. Пока те искали управдома с ключом, она успела освежиться. Под ее угрюмым взглядом они вынесли из кухни всю мебель, полки, ящики. Даже опустев, комната — потертостями линолеума, пятнами на стенах — во всеуслышанье заявляла, что это хансонская кухня.
Вынесенное с кухни составили в штабель на лестничной площадке. Этого-то она и ждала. “А теперь, — злорадно подумала она, — надрывайтесь”.
С хриплым рыком, да так, что затряслись стены, ожили далекие механизмы. Пустили лифт. Это все Крошка, ее дурацкая кампания; прощальная пощечина. Тайное оружие миссис Хансон дало осечку. Она и глазом не успела моргнуть, как кухню загрузили в лифт; следом втиснулись грузчики и нажали кнопку. Створки дверей сомкнулись — сперва внешних, потом внутренних. Миссис Хансон приблизилась к грязному окошку; стальной кабель вибрировал, словно тетива гигантского лука. После долгого-долгого ожидания из темноты поднялся тяжелый черный противовес.
Квартира или мебель? Или то, или это. Она выбрала — на что они наверняка и рассчитывали — мебель. Миссис Хансон последний раз вернулась в квартиру 1812, забрала коричневый плащ, шерстяную шапочку, сумочку. В полумраке — электричество выключено, жалюзи с окон содраны — прощаться было не с кем, только с креслом-качалкой, теликом, диваном; да и те в самом скором времени присоединятся к ней на улице.
Уходя, она закрыла замок на два оборота. На лестничной площадке, услышав приближающиеся снизу хриплый рык и лязг, она остановилась. Чего зря убиваться? Грузчики вышли, а она вошла.
— Не возражаете? — поинтересовалась она. Створки дверей съехались, и миссис Хансон оказалась в свободном падении прежде, чем грузчики осознали, что в квартиру не войти.
— Хоть бы разбился, — проговорила она, немного побаиваясь, что разобьется-таки.
Мразь стояла в карауле над кухней, сваленной у обочины в маленьком островке света под фонарем. Почти наступил вечер. Дул резкий ветер, гоня по 11-й стрит с запада сухие хлопья вчерашнего снега. Исподлобья покосившись на Мразь, миссис Хансон уселась на один из кухонных стульев. В глубине души она надеялась, что Мразь попробует тоже сесть.
Прибыла вторая часть груза — кресла, разобранная кровать, чемоданы с одеждой, телик. Рядом с первой гипотетической комнатой принялась образовываться вторая. Миссис Хансон пересела в свое любимое кресло и попробовала отогреть пальцы, сунув руки глубоко в карманы плаща и тесно сведя колени.
Мисс Мразь решила, что как раз настал момент окончательно надавить. Из папки возникли бумаги. Миссис Хансон избавилась от нее элегантно донельзя: закурила. Вдохнув дыма, Мразь отшатнулась, будто ей предложили в чайной ложке рак чистой воды. Ох уж эти социальные работники.
С третьим рейсом прибыло все самое громоздкое — диван, кресло-качалка, три кровати, секретер без одного ящика. Грузчики сообщили мисс Мразь, что еще один рейс — и все. Когда они исчезли в дверях, она снова завела прежнюю шарманку, размахивая бумагами и шариковой ручкой.
— Поверьте, миссис Хансон, я понимаю ваше раздражение и сочувствую. Но кто-то же должен держать ситуацию под контролем и проследить, чтобы все разрешилось настолько удачно, насколько возможно. А теперь, пожалуйста, подпишите, чтобы когда приедет грузовик…
Миссис Хансон привстала, забрала бумагу, порвала пополам и вручила обрывки мисс Мразь, которая умолкла.
— Еще что-нибудь? — поинтересовалась миссис Хансон, стараясь подражать ее тону.
— Миссис Хансон, я только пытаюсь помочь.
— Еще одна минута такой помощи, и я размажу вас по всему тротуару, как… как кетчуп!
— Миссис Хансон, угрозы насилия проблем не решают.
Миссис Хансон подобрала с кресла-качалки верхнюю половину торшера и размахнулась, метя в среднюю часть толстого пальто мисс Мразь. Прозвучало душевное “хрясь!”. Пластиковый абажур, давно мозоливший глаза, отлетел. Ни слова больше не говоря, мисс Мразь зашагала по направлению к Первой авеню.
Из подъезда вынесли последние коробки и свалили у обочины. Границы между комнатами уже стерлись, груда вещей застыла огромной бессмысленной головоломкой. Какое-то черномазое отродье в количестве двух штук принялось, как на батуте, прыгать на сложенных стопкой матрасах. Миссис Хансон прогнала их торшерной стойкой. Те присоединились к немногочисленной толпе, скопившейся на тротуаре у самой границы воображаемых стен воображаемой квартиры. Из-за окон нижних этажей пялились безликие силуэты.
Нет, так дело не пойдет. Можно подумать, она уже труп и они шарят у нее по карманам. Мебель — ее частная собственность, а они торчат тут и ждут, пока явится мисс Мразь с подкреплениями и ее заграбастают. Ждут, как стервятники.
Что ж, могут ждать, пока не окочурятся, — не отломится им ничего!
Она порылась в насквозь промерзшей сумочке, нащупывая сигареты и спички. Спичек оставалось всего три. Придется поаккуратней. Она отыскала ящики от гардероба миссис Шор, доставшиеся им, когда миссис Шор умерла. Самая замечательная ее мебель. Дуб. Прежде чем вставить ящики на место, она продырявила фанерные донышки торшерной стойкой. Потом распечатала упакованные коробки в поиске растопки. Ей попалась утварь из ванной, простыни, подушки, цветы. Цветы она отшвырнула, мятую коробку изорвала в клочки. Клочки пошли в нижний ящик гардероба. Она подождала, пока ветер на мгновение не утихнет. Все равно только с третьей спички и занялось.
Толпа — по-прежнему в основном детвора — стала многочисленней, но от стен держалась подальше. Миссис Хансон продолжила поиски растопки. Книжные страницы, останки календаря, акварели Микки-третьеклассника (“Подает надежды” и “Демонстрирует независимую творческую манеру”) отправились в ящик. Теперь проблема заключалась в том, как подпалить остальную мебель. По ящикам всего не распихаешь.
Орудуя торшерной стойкой, она опрокинула ящик набок. Гейзером взметнулись искры и разлетелись по ветру. Толпа, теснее и теснее обступавшая костерок, отшатнулась. Миссис Хансон поставила в огонь кухонные стулья и стол. Последняя крупная мебелина, выжившая со времен Мотт-стрит. Глядеть, как те развеиваются дымом, было больно.
Стоило заняться стульям, она использовала их в качестве факелов — запалить остальную мебель. Чемоданы — дешевые, картонажные и халтурно, с множеством пустот, упакованные, — густо подымив, по очереди вскидывались фонтанами огня, и каждый раз толпа дружно улюлюкала. Эх, ничто не сравнится с хорошим пожаром!
Диван, кресла и матрасы оказались несговорчивей. Ткань трещала и обугливалась, набивка воняла и тлела, но гореть решительно отказывались. По частям (кроме дивана, который и в лучшее-то время никогда не был в ее весовой категории) она отволокла все к центральному погребальному огню. Последний матрас, правда, дополз только до телика — тут-то она и выдохлась.
Из толпы выделилась фигура и направилась к ней, но если они брались-таки ее остановить, то поздно. Толстуха с чемоданчиком.
— Мам? — произнесла та.
— Лотти!
— Вот, знаешь, решила вернуться. А что ты тут…
Гардероб рассыпался, взметнув человекоподобные языки пламени.
— Я ж им говорила. Я говорила, что ты вернешься!
— Подожди, это не наша мебель?
— Стой здесь. — Миссис Хансон забрала у Лотти чемоданчик (“Бедняжка, все руки в царапинах и порезах”) и отставила на асфальт. — Никуда не уходи, хорошо? Я пойду позову кое-кого и сразу вернусь. Сражение мы проиграли, но войну еще выиграем.
— Мам, ты хорошо себя чувствуешь?
— Лучше не бывает. Никуда не уходи, ладно? И волноваться не о чем. По крайней мере, сейчас. Шесть месяцев у нас есть, законные.
А представление действительно было полный восторг! Лотти в благоговейном, парализующем страхе наблюдала со стороны, как мама предает огню… все. Пылало кресло-качалка. Детская кроватка, двухэтажная, криво покоилась в догорающих углях кухонного стола. Даже телик, как раз Лоттиным матрасом и придавленный, — хотя из-за матраса тот горел далеко не так хорошо, как мог бы. Пылала вся хансоновская квартира. “Какая силища! — с уважением подумала Лотти. — Это ж надо, какая силища”.
Только почему силища? Разве, с другой стороны, это не капитуляция? Как это говорила Аньес Варда, еще в “Афроимпорте”, давным-давно: “Работать — не самое тяжелое. Труднее всего научиться как”. Звучит банальнее некуда, но в память запало и то и дело всплывает.
Ну и научилась она как?
Красота, вот что сразу останавливало взгляд. Куча мебели посреди улицы — одно это уже смотрелось невероятно красиво. Но когда загорелось!
Кресло с цветочным узором, до последнего момента едва тлевшее, резко занялось и выразило все существо свое в высоком столбе оранжевого пламени. Восхитительно!
А ей — слабо?
По крайней мере, можно попробовать приблизиться.
Замки чемоданчика нехотя отщелкнулись. Она и так уже столько всего потеряла из того, что привыкла таскать за собой, все эти косточки и безделушки собственного прошлого, которые, как их ни тереби, так и не выдали ни крупицы тех чувств, что им полагалось в себе содержать. Неотправленные открытки. Детские тряпки. Блокнот с автографами (в том числе трех знаменитостей), который она завела с восьмого класса. Со всем лежалым хламом она расстанется без малейшей тени сожаления.
— Не хочу обратно домой. Ни на этой неделе, ни на следующей, ни… — Он хотел сказать “вообще никогда”, но осекся. — Еще долго.
Эмоции скользнули по лицу ее, словно огоньки стробоскопа.
— Почему, Микки? — спросила она. — В чем я виновата?
— Ни в чем. Дело в другом.
— Так в чем? Должна быть какая-то причина.
— Ты разговариваешь во сне. Всю ночь бормочешь и бормочешь.
— Это не причина. Если тебе не заснуть, можешь спать в гостиной, как когда-то Боз.
— Тогда вы психи. Как, ничего? Годится причина? Вы психи, все.
Это ее остановило, но ненадолго. В самом скором времени она опять принялась нудить.
— Может, действительно все в чем-то немного психи. Но здесь!.. Микки, ну не хочешь же ты… Да оглядись только!..
— Мне здесь нравится. И ребята… они такие же, как я. Этого я и хочу. Я не хочу возвращаться и опять жить с вами. Никогда. Если вы меня заставите, я еще раз сделаю то же самое. Вот увидишь. Только теперь возьму жидкости побольше и убью его по-настоящему, без дураков.
— Ну хорошо, Микки, решать, в конце концов, тебе.
— Вот именно, черт побери.
Слова эти и слезы, которыми они грозили прорваться, были что груда цемента, вываленная в свежеоткопанный котлован, в фундамент его новой жизни. К завтрашнему утру все эти нюни станут твердыми как камень, а через год небоскреб будет стоять — там, где сейчас одна зияющая дыра.
38. Отец-председатель
Стоило снять с полки “Керигму” Буньяна (которую уже неделю, как полагалось сдать) и морально приготовиться к погружению в его теплую, вязкую, солидную, ободряющую прозу, как звонок звякнул “динь-дон”, и прежде чем она успела спустить ноги с кресла, опять “динь-дон”. Кто-то сильно нервничал.Унылая старуха, с измученным лицом, скукоженная, левое веко обвисает, правый глаз выпячен. Стоило отворить дверь, и глаза вразнобой отразили знакомую последовательность: удивление, недоверие, уход в себя.
— Пожалуйста, заходите. — Она мотнула головой, указывая на полоску света, пробивающуюся из-под двери кабинета в торце коридора.
— Я пришла повидать отца Кокса. — Она показала одно из писем, рассылавшихся под шапкой: “В любой момент, если возникнет надобность…”
Председатель протянула руку.
— Председатель Кокс.
Пришедшая, вспомнив о манерах, ответила на рукопожатие.
— Нора Хансон. А вы…
— Супруга? — Она улыбнулась. — Нет, боюсь, я и есть… духовное лицо. Как, это лучше или хуже? Да заходите, там такая холодина. Если вам удобнее разговаривать с мужчиной, могу позвонить моему коллеге в церкви Евангелиста Марка, преподобному Гогэрдину. Это буквально за углом. — Умело руля, она завела посетительницу в кабинет и усадила в уютную исповедальню коричневого кресла.
— Я так давно не ходила в церковь. Из вашего письма мне и в голову не пришло…
— Сознаюсь, это я не совсем корректно делаю, что одними инициалами подписываюсь… — И она исполнила всю малоискреннюю, но полезную комическую арию с речитативом насчет некой дамы, которая в обморок хлопнулась, некоего господина, у которого на грудные мышцы хватательный рефлекс сработал. Потом она повторила предложение позвонить в Евангелиста Марка, но к этому моменту миссис Хансон уже свыклась с мыслью о духовном лице неправильного пола.
История ее складывалась, как мозаика, из чувства вины и мелких унижений, слабости и тридцати трех несчастий — но суммарная картинка была знакома, и даже слишком хорошо: распад семьи. Председатель принялась мысленно подбирать доводы, почему она не в состоянии принять активное участие в борьбе против этого всесильного спрута, бюрократии — главным среди них был тот, что каждый день с девяти до пяти сама она суть раб в одном из спрутовых святилищ (отдел помощи лицам без определенного места жительства). Но дальнейшее развитие событий показало, что беды миссис Хансон непосредственно связаны с церковью и даже с Богом. Старшая дочь вместе со своей товаркой намеревалась присоединиться к общине Сент-Клер. В ссоре, что придала миссис Хансон столь значительное начальное ускорение с вектором движения прямиком в кабинет преподобной Кокс, дочкина товарка использовала в подкрепление своих доводов старушкину собственную библию. Выслушав оскорбительный фрагмент в небеспристрастном переложении, председатель довольно долго пеленговала тот, но в конце концов засекла — Евангелие от Марка, глава третья, стихи с тридцать третьего по тридцать пятый:
— Скажите, пожалуйста!
И отвечал им: кто матерь Моя и братья Мои?
И обозрев сидящих вокруг Себя, говорит:
вот матерь Моя и братья Мои;
Ибо кто будет исполнять волю Божию,
тот Мне брат и сестра и матерь.
— Разумеется, — объяснила председатель, — Христос вовсе не имеет в виду, что дозволено оскорблять родителей…
— Еще б он имел!
— Только… вам не приходило в голову, что эта… как ее? Януария?
— Да. Совершенно идиотское имя.
— Не приходило в голову, что Януария и ваша дочь могут быть правы?
— Что вы имеете в виду?
— Хорошо, попробуем по-другому. Что такое Господня воля?
— Понятия не имею, — передернула плечами миссис Хансон. Секундой позже, когда вопрос как-то осел в голове: — Но если вы думаете, что Крошка имеет… Ха!
Решив, что евангелист Марк на сегодня уже достаточно крови попортил, председатель сбивчиво зачитала свой стандартный набор добрых советов на случай катастрофических ситуаций — но будь она хоть продавщицей, помогающей выбрать шляпку, и то вряд ли чувствовала бы себя так беспомощно. Что миссис Хансон ни примеряла бы, смотрелось совершенно по-дурацки.
— Другими словами, — подытожила миссис Хансон, — по-вашему, я неправа.
— Нет. Но, с другой стороны, я вовсе не уверена, что права ваша дочь. Вот вы хоть раз попытались встать на ее точку зрения? Чтобы понять, почему она хочет вступить в общину?
— Да. Пыталась. Потому что ей нравится с говном меня кушать.
Председатель вяловато хохотнула.
— Может, вы и правы. Надеюсь, мы это еще обсудим; и вам, и мне нужно время как следует все обдумать.
— То есть вы хотите, чтоб я ушла.
— Наверно… да, хочу. Уже поздно, мне нужно работать.
— Хорошо, ухожу. Только я хотела спросить: эта книжка на полу…
— “Керигма”?
— Что это значит?
— “Весть” по-гречески. Считается, этим в том числе церковь и занимается — приносит весть.
— О чем?
— Вкратце: Христос воскрес. Мы спасены.
— И вы в это верите?
— Не знаю, миссис Хансон. Какая разница, во что я верю, — я всего лишь вестник.
— Знаете что?
— Что?
— По-моему, вы так себе священник.
— Спасибо, миссис Хансон. Я в курсе.
39. Куклы в пять-пятнадцать
Одна в квартире, двери на замке, голова на запоре, миссис Хансон буравила телеэкран лютым, рассеянным взглядом. В дверь стучались, она игнорировала. Даже Эб Хольт — уж тот-то мог бы и не придуриваться. “Нора, нам надо кое-что обсудить”. Нора! Когда это он звал ее Норой? Басовитый голос его проникал сквозь дверцу стенного шкафа, служившего прихожей. Ей не верилось, что они решатся выселить ее силой. После пятнадцати лет! Да в доме сотни людей, она может по именам их назвать, кто нарушает норму жилплощади. Кто зазывает с площадки первого попавшегося бомжа и регистрирует как жильца. “Миссис Хансон, позвольте представить вам мою новую дочь”. О, йес! Коррумпирована не только верхушка — система прогнила вся, до основания. А когда она спросила “Почему я?”, у этой шлюхи хватило наглости ответить: “Боюсь, che sera sera [(ит.) — что будет, то будет.]”. Если бы только это была миссис Миллер. Вот кому было действительно не все равно — ни тебе деланого сочувствия, ни “Che sera sera”. Может, позвонить?.. Но вилликеновский телефон сняли, да и в любом случае из квартиры она ни ногой. Если им надо, пускай выволакивают ее силой. Хватит ли у них на это духу? Сперва отключат электричество, с этого всегда и начинают. Одному Богу ведомо, что она будет делать без телика. Блондиночка продемонстрировала, как просто сделать какую-то штуковину — раз, два, три, и готово. А потом что — четыре, пять, шесть, хрусть, и пополам? Началась “Клиника для безнадежных”. Новый доктор по-прежнему был на ножах с сестрой Лафтис. Та растрепанная, как ведьма, и голосок лживый-лживый. Глянет эдак гнусно и выдаст: “Против горсовета не попрешь, доктор”. Ну конечно, это-то им и надо втемяшить: что один человек ничего не может. Она защелкала переключателем каналов. По пятому порево. По четвертому стряпня. Миссис Хансон помедлила. Чьи-то ладони месили огромный ком теста. Еда! Но та милая испаночка из жилсовета — а так и не скажешь, фамилия только испанская — уверяла, что умереть с голоду ей не дадут. Что до воды, она уже несколько дней как залила все имеющиеся в доме емкости.Нет, но какая засада. Миссис Мануэль, если она правильно запомнила фамилию, говорила, что ее объезжают на кривой. Кто-то давно положил глаз на квартиру и ждал, пока откроется лазейка. А попробуй спроси у этой сволочи Блейка, кто собирается въезжать, — черта лысого, “строго конфиденциально”. Да стоит только в глазки-бусинки ему взглянуть, можно не сомневаться, подмазали его основательно.
Главное — продержаться. Через несколько дней вернется Лотти.
Сколько раз уже она так уходила и всегда возвращалась. Вся ее одежда здесь, кроме маленького чемоданчика, на что мисс Мразь было незамедлительно указано. Лотти справится со своим маленьким срывом, или что там у нее, и вернется домой, и тогда их будет двое, и управлению придется, ничего не попишешь, ждать законные шесть месяцев. Миссис Мануэль особо подчеркнула — шесть месяцев! А шесть месяцев в своем монастыре или как там его Крошка точно не протянет. Религия — это у нее очередное хобби. Через шесть месяцев все пройдет, и она ударится во что-нибудь новое, а тогда их будет трое, и Управление может умыться.
Все эти их последние предупреждения — сплошной блеф. Теперь она понимала. Срок последнего предупреждения уже неделю как истек. Пускай стучат себе в дверь хоть до посинения; крыша, правда, от стука совершенно съезжает. И Эб Хольт с ними снюхался. Черт!
— Выкурю, пожалуй, сигарету, — спокойно произнесла она, будто б это самая обычная вещь, которую говоришь себе в пять часов, когда начинаются новости, прошла в спальню и достала из верхнего ящика сигареты и спички. Все было так аккуратно. Одежда сложена. Она даже починила сломанные жалюзи; правда, планки заклинило. Она присела на краешек кровати и зажгла сигарету. Зажглась та только со второй спички, а потом: бр-р, что за вкус?! Лежалые, что ли? Но дым сделал с головой что-то очень важное. Миссис Хансон прекратила нервно метаться по замкнутому кругу и задумалась о своем тайном оружии.
Тайным оружием ее была мебель. Мебели за пятнадцать лет она скопила тьму-тьмущую — в основном от соседей, когда кто-нибудь умирал или переезжал, — а выселить ее не имели права, полностью не очистив жилплощадь. Таков закон. И не в коридор выволочь — номер не пройдет, господа хорошие! — на улицу. Так что им прикажешь делать? Нанимать армию и тащить все вниз? Восемнадцать этажей? Нет, до тех пор, пока миссис Хансон настаивает на своих законных правах, она в безопасности, как за каменной стеной. А они будут продолжать в том же духе, давить на нее, чтобы подписала их бумаги хреновы.
По телику танцевальная труппа устраивала сабантуй в Гринвич-виллидж, в конторе Ганноверского концерна производителей. Новости кончились, и миссис Хансон вернулась в гостиную со второй ужасной сигаретой под мелодию “Близкого знакомства”. Какая ирония.
В конце концов появились куклы, старые друзья. Единственные друзья. Трепло отмечал день рожденья. Алкач принес в огромной коробке подарок. “Это мне?!” — пропищал Трепло. “Открой, увидишь”, — сказал Алкач, и по тону его было понятно, что мало не покажется. “Да ну — мне?! Мне — подарок!” В коробке оказалась другая коробка, а в ней еще одна, а в той опять. Алкач от нетерпения весь извелся. “Дальше, дальше, следующую!” “Устал”, — сказал крошка-Трепло. “Ну давай я тебе покажу”, — сказал Алкач и показал, и на пружине выскочил огромный дивный молоток и стукнул его по голове. С миссис Хансон от смеха чуть истерика не случилась, тлеющий сигаретный пепел усеял колени.
40. Томатный кетчуп Ханта
Не успело рассвести, а управдом открыл замок своим ключом и запустил двоих через бывший стенной шкаф. “Помощники”. Теперь они паковали, оборачивали, разносили вдребезги всю квартиру. Она вежливо сказала, чтоб они ушли, она вопила во всю глотку, чтоб ушли, те не обращали внимания.Спускаясь в поисках испаночки из жилсовета, она встретила поднимавшегося навстречу управдома.
— А что с моей мебелью? — спросила она у него.
— А что с вашей мебелью?
— Вы не имеете права выселить меня без моего имущества. Это незаконно.
— Обращайтесь в управление. Я тут ни при чем.
— Вы их впустили. Видели бы вы, что они там творят. Не говорите только, будто это законно — с чужим-то имуществом. И не только с моим — целой семьи.
— Ну и что? Пусть даже и незаконно — что, вам от этого легче? — Он развернулся и пошел по лестнице вниз.
Вспомнив, какой наверху творится бардак — одежда вывалена из гардероба, картинки сдернуты со стен, посуда кое-как сгружена в дешевые картонки, — она решила, что ну его на фиг. Миссис Мануэль — даже если ей удастся ту найти — вряд ли станет ради Хансонов подставляться под удар. Когда она вернулась в квартиру 1812, рыжеволосый “помощник” мочился в кухонную раковину.
— Да ладно, можете не извиняться, — сказала она в ответ на его бормотание. — Работа есть работа, точно? Вы только выполняете приказ.
Каждую минуту ей казалось, будто она вот-вот взревет белугой, или забегает кругами, или просто взорвется, но что ее останавливало, так это четкое осознание, что ничего не поможет. Телевизор снабжал ее заготовками практически на все случаи жизни — счастье, разбитое сердце и все промежуточные случаи, — но сегодня утром она осталась одна и без сценария, даже без малейшего понятия, что должно быть дальше. Или что делать. Поддаться грубому нажиму? Этого-то грубые нажимщики, пожалуй, и ждут. Мисс Мразь и все прочие, в своих кабинетах, со своими бланками и обходительной манерой. Черта с два.
Она будет сопротивляться. Пусть ей твердят, что это бесполезно, все равно она будет сопротивляться. Приняв решение, она осознала, что нашла свою роль, и что роль-то знакомая, и сюжет знакомый: она будет биться до последнего. Очень часто в подобных случаях (главное — подольше продержаться, пусть даже соотношение сил самое неблагоприятное) тенденция менялась. Собственными глазами видела.
В десять часов явилась Мразь и составила список безобразий, учиненных “помощниками”. Она попыталась заставить миссис Хансон подписать бумагу насчет части коробок и чемоданов, которые помещаются в камеру хранения за счет городского бюджета — остальное, вероятно, было отнесено в разряд безнадежного хлама, — в каковой момент миссис Хансон заявила, что, пока ее не выселили, квартира принадлежит ей, и не будет ли мисс Мразь так любезна удалиться и прихватить с собой своих приятелей, ссущих в раковины.
Потом она уселась рядом с неработающим теликом (электричество отключили-таки) и выкурила очередную сигарету. На спичечном коробке было написано “Томатный кетчуп Ханта”. На вкладыше помещался рецепт бобов “Вайкики”, которым она все собиралась попробовать воспользоваться, да так и не собралась. Взять говядины или рубленой свинины, добавить молотой ананасной мякоти, столовую ложку масла “Вессон” и много-много кетчупа, разогреть, подавать на гренках. Она так и уснула в кресле, замышляя целый обед по-гавайски с главным блюдом — бобами “Вайкики”.
В четыре часа за дверью бывшей прихожей послышались грохот и лязг. Грузчики. Пока те искали управдома с ключом, она успела освежиться. Под ее угрюмым взглядом они вынесли из кухни всю мебель, полки, ящики. Даже опустев, комната — потертостями линолеума, пятнами на стенах — во всеуслышанье заявляла, что это хансонская кухня.
Вынесенное с кухни составили в штабель на лестничной площадке. Этого-то она и ждала. “А теперь, — злорадно подумала она, — надрывайтесь”.
С хриплым рыком, да так, что затряслись стены, ожили далекие механизмы. Пустили лифт. Это все Крошка, ее дурацкая кампания; прощальная пощечина. Тайное оружие миссис Хансон дало осечку. Она и глазом не успела моргнуть, как кухню загрузили в лифт; следом втиснулись грузчики и нажали кнопку. Створки дверей сомкнулись — сперва внешних, потом внутренних. Миссис Хансон приблизилась к грязному окошку; стальной кабель вибрировал, словно тетива гигантского лука. После долгого-долгого ожидания из темноты поднялся тяжелый черный противовес.
Квартира или мебель? Или то, или это. Она выбрала — на что они наверняка и рассчитывали — мебель. Миссис Хансон последний раз вернулась в квартиру 1812, забрала коричневый плащ, шерстяную шапочку, сумочку. В полумраке — электричество выключено, жалюзи с окон содраны — прощаться было не с кем, только с креслом-качалкой, теликом, диваном; да и те в самом скором времени присоединятся к ней на улице.
Уходя, она закрыла замок на два оборота. На лестничной площадке, услышав приближающиеся снизу хриплый рык и лязг, она остановилась. Чего зря убиваться? Грузчики вышли, а она вошла.
— Не возражаете? — поинтересовалась она. Створки дверей съехались, и миссис Хансон оказалась в свободном падении прежде, чем грузчики осознали, что в квартиру не войти.
— Хоть бы разбился, — проговорила она, немного побаиваясь, что разобьется-таки.
Мразь стояла в карауле над кухней, сваленной у обочины в маленьком островке света под фонарем. Почти наступил вечер. Дул резкий ветер, гоня по 11-й стрит с запада сухие хлопья вчерашнего снега. Исподлобья покосившись на Мразь, миссис Хансон уселась на один из кухонных стульев. В глубине души она надеялась, что Мразь попробует тоже сесть.
Прибыла вторая часть груза — кресла, разобранная кровать, чемоданы с одеждой, телик. Рядом с первой гипотетической комнатой принялась образовываться вторая. Миссис Хансон пересела в свое любимое кресло и попробовала отогреть пальцы, сунув руки глубоко в карманы плаща и тесно сведя колени.
Мисс Мразь решила, что как раз настал момент окончательно надавить. Из папки возникли бумаги. Миссис Хансон избавилась от нее элегантно донельзя: закурила. Вдохнув дыма, Мразь отшатнулась, будто ей предложили в чайной ложке рак чистой воды. Ох уж эти социальные работники.
С третьим рейсом прибыло все самое громоздкое — диван, кресло-качалка, три кровати, секретер без одного ящика. Грузчики сообщили мисс Мразь, что еще один рейс — и все. Когда они исчезли в дверях, она снова завела прежнюю шарманку, размахивая бумагами и шариковой ручкой.
— Поверьте, миссис Хансон, я понимаю ваше раздражение и сочувствую. Но кто-то же должен держать ситуацию под контролем и проследить, чтобы все разрешилось настолько удачно, насколько возможно. А теперь, пожалуйста, подпишите, чтобы когда приедет грузовик…
Миссис Хансон привстала, забрала бумагу, порвала пополам и вручила обрывки мисс Мразь, которая умолкла.
— Еще что-нибудь? — поинтересовалась миссис Хансон, стараясь подражать ее тону.
— Миссис Хансон, я только пытаюсь помочь.
— Еще одна минута такой помощи, и я размажу вас по всему тротуару, как… как кетчуп!
— Миссис Хансон, угрозы насилия проблем не решают.
Миссис Хансон подобрала с кресла-качалки верхнюю половину торшера и размахнулась, метя в среднюю часть толстого пальто мисс Мразь. Прозвучало душевное “хрясь!”. Пластиковый абажур, давно мозоливший глаза, отлетел. Ни слова больше не говоря, мисс Мразь зашагала по направлению к Первой авеню.
Из подъезда вынесли последние коробки и свалили у обочины. Границы между комнатами уже стерлись, груда вещей застыла огромной бессмысленной головоломкой. Какое-то черномазое отродье в количестве двух штук принялось, как на батуте, прыгать на сложенных стопкой матрасах. Миссис Хансон прогнала их торшерной стойкой. Те присоединились к немногочисленной толпе, скопившейся на тротуаре у самой границы воображаемых стен воображаемой квартиры. Из-за окон нижних этажей пялились безликие силуэты.
Нет, так дело не пойдет. Можно подумать, она уже труп и они шарят у нее по карманам. Мебель — ее частная собственность, а они торчат тут и ждут, пока явится мисс Мразь с подкреплениями и ее заграбастают. Ждут, как стервятники.
Что ж, могут ждать, пока не окочурятся, — не отломится им ничего!
Она порылась в насквозь промерзшей сумочке, нащупывая сигареты и спички. Спичек оставалось всего три. Придется поаккуратней. Она отыскала ящики от гардероба миссис Шор, доставшиеся им, когда миссис Шор умерла. Самая замечательная ее мебель. Дуб. Прежде чем вставить ящики на место, она продырявила фанерные донышки торшерной стойкой. Потом распечатала упакованные коробки в поиске растопки. Ей попалась утварь из ванной, простыни, подушки, цветы. Цветы она отшвырнула, мятую коробку изорвала в клочки. Клочки пошли в нижний ящик гардероба. Она подождала, пока ветер на мгновение не утихнет. Все равно только с третьей спички и занялось.
Толпа — по-прежнему в основном детвора — стала многочисленней, но от стен держалась подальше. Миссис Хансон продолжила поиски растопки. Книжные страницы, останки календаря, акварели Микки-третьеклассника (“Подает надежды” и “Демонстрирует независимую творческую манеру”) отправились в ящик. Теперь проблема заключалась в том, как подпалить остальную мебель. По ящикам всего не распихаешь.
Орудуя торшерной стойкой, она опрокинула ящик набок. Гейзером взметнулись искры и разлетелись по ветру. Толпа, теснее и теснее обступавшая костерок, отшатнулась. Миссис Хансон поставила в огонь кухонные стулья и стол. Последняя крупная мебелина, выжившая со времен Мотт-стрит. Глядеть, как те развеиваются дымом, было больно.
Стоило заняться стульям, она использовала их в качестве факелов — запалить остальную мебель. Чемоданы — дешевые, картонажные и халтурно, с множеством пустот, упакованные, — густо подымив, по очереди вскидывались фонтанами огня, и каждый раз толпа дружно улюлюкала. Эх, ничто не сравнится с хорошим пожаром!
Диван, кресла и матрасы оказались несговорчивей. Ткань трещала и обугливалась, набивка воняла и тлела, но гореть решительно отказывались. По частям (кроме дивана, который и в лучшее-то время никогда не был в ее весовой категории) она отволокла все к центральному погребальному огню. Последний матрас, правда, дополз только до телика — тут-то она и выдохлась.
Из толпы выделилась фигура и направилась к ней, но если они брались-таки ее остановить, то поздно. Толстуха с чемоданчиком.
— Мам? — произнесла та.
— Лотти!
— Вот, знаешь, решила вернуться. А что ты тут…
Гардероб рассыпался, взметнув человекоподобные языки пламени.
— Я ж им говорила. Я говорила, что ты вернешься!
— Подожди, это не наша мебель?
— Стой здесь. — Миссис Хансон забрала у Лотти чемоданчик (“Бедняжка, все руки в царапинах и порезах”) и отставила на асфальт. — Никуда не уходи, хорошо? Я пойду позову кое-кого и сразу вернусь. Сражение мы проиграли, но войну еще выиграем.
— Мам, ты хорошо себя чувствуешь?
— Лучше не бывает. Никуда не уходи, ладно? И волноваться не о чем. По крайней мере, сейчас. Шесть месяцев у нас есть, законные.
41. У водопадов
Невероятно! Мамочка проносится среди языков пламени, словно оперная дива на восторженные крики публики после падения занавеса. Под Лоттиным чемоданчиком хрустнули пластиковые цветы. Нагнувшись, она подобрала ближайший. Ирис. Она швырнула его в пламя примерно в том же направлении, где исчезла мамочка.А представление действительно было полный восторг! Лотти в благоговейном, парализующем страхе наблюдала со стороны, как мама предает огню… все. Пылало кресло-качалка. Детская кроватка, двухэтажная, криво покоилась в догорающих углях кухонного стола. Даже телик, как раз Лоттиным матрасом и придавленный, — хотя из-за матраса тот горел далеко не так хорошо, как мог бы. Пылала вся хансоновская квартира. “Какая силища! — с уважением подумала Лотти. — Это ж надо, какая силища”.
Только почему силища? Разве, с другой стороны, это не капитуляция? Как это говорила Аньес Варда, еще в “Афроимпорте”, давным-давно: “Работать — не самое тяжелое. Труднее всего научиться как”. Звучит банальнее некуда, но в память запало и то и дело всплывает.
Ну и научилась она как?
Красота, вот что сразу останавливало взгляд. Куча мебели посреди улицы — одно это уже смотрелось невероятно красиво. Но когда загорелось!
Кресло с цветочным узором, до последнего момента едва тлевшее, резко занялось и выразило все существо свое в высоком столбе оранжевого пламени. Восхитительно!
А ей — слабо?
По крайней мере, можно попробовать приблизиться.
Замки чемоданчика нехотя отщелкнулись. Она и так уже столько всего потеряла из того, что привыкла таскать за собой, все эти косточки и безделушки собственного прошлого, которые, как их ни тереби, так и не выдали ни крупицы тех чувств, что им полагалось в себе содержать. Неотправленные открытки. Детские тряпки. Блокнот с автографами (в том числе трех знаменитостей), который она завела с восьмого класса. Со всем лежалым хламом она расстанется без малейшей тени сожаления.