– Нет, ты скажи, ты что сейчас сказал?
Девица вдруг зевнула громко во весь рот и спрыгнула с причала на песок.
– Куда ты? – крикнул парень.
– Не хочет – ну и… с ним, – отозвалась девица. – Пойдем еще гулять.
– А ну, стой! – окликнул ее парень, не глядя на нее, словно знал точно: подчинится.
Она и подчинилась; вновь скрипнула доска причала под ее ногой.
– Я тебе, дед, еще раз говорю, – заговорил вновь парень, – мне нужна лодка.
– Я не могу, – сказал Ишхан.
– Мне нужно, дед.
– Не слушай его, дед, – встряла девица. – Ему без разницы: что лодка, что не лодка…
– Не лезь, – прикрикнул парень.
– Я и не лезу. Пойдем гулять, чего здесь без толку базарить; и холодно сейчас кататься…
– Не лезь, кому сказал!… Дед, не задерживай.
– Я вас и не задерживаю.
– Вадик, пошли, – захныкала девица. – Не порть мне настроение.
– Да в жопу настроение!
– В чью жопу настроение?
– В чью, чью! Твою!
– В мою?!
– Твою! Чье настроение, того и жопа!
Миг было тихо; и девица взорвалась:
– Ты сволочь! Сволочь! Сам ты настроение! Сам жопа, понял? Ты, сука, кто, чтоб привязаться? Ты кто такой, чтобы ко мне привязываться? Я бы спала сейчас, а не шаталась тут с таким!
– С каким?
– С таким! С таким! П…к! Собака! Чмо вонючее!
Ишхану показалось, ее жилы сейчас лопнут, и следом лопнут его жилы, не в силах вынести весь этот визг.
Парень пролаял:
– Что сказала?!
– То и сказала!
– Что ты сказала?!!
– Отъ…ись!
Ишхана захватило, зашатало звенящее, как детская юла, головокружение; ему почудилось, что нет под ним уже дощатого причала, что он повис над досками в прохладном и свободном воздухе и что его ничто уже не держит и не сможет удержать; с ясным и злым сознанием ненужности, непоправимости того, что он сейчас ей скажет, он ей сказал:
– Ай, девушка! Да как ты можешь так позволить разговаривать! Ай, ты не понимаешь, очень глупая ты дура, что тебя замуж не возьмут! Кому ты будешь с грязным ртом нужна? Только таким, чтобы пошляться вечерок, чтобы тебя и оплевать, и оскорбить по-всякому! Разве такой должна быть девушка?
Он словно издали услышал хриплый голос девицы: “Вадик, он что, чего он? Он чего сейчас несет? Скажи ему!”, но, на нее не глядя, обратив лицо к чернеющему гребню крон на темном небе, поторопился, утихая, досказать ей:
– Девушка тихой быть должна, она не гоготать – гы-гы! – должна и не орать с открытым ртом; она должна совсем немножко улыбаться, глядеть тихонько глазками из-под ресниц и снова прятать глазки под ресницами; она должна веселой, доброй быть, мыть голову и лишних слов не говорить, лишнего крику не шуметь и все в себе за всех переживать…
Эти последние слова о крике, шуме и переживании Ишхан договорил совсем неслышно, словно и не вслух; пока дошло до этих слов, он заскучать успел, устать, и с каждым словом говорил все тише, глуше, неохотней; он был готов уже и пожалеть о том, что говорил, да не успел. Удар по голове лишил его сознания.
Очнулся; сразу понял, что лежит ничком, что доски под его лицом так быстро намокают теплым, что этим теплым впору захлебнуться. Он попытался приподнять лицо, но ничего из этого не вышло, кроме стона. Ответом был удар по ребрам, всего его перевернувший на бок; лишь левая рука осталась, как была, подмятой, но он уже не чувствовал руки и потому не беспокоился о ней. Доски запели и запрыгали: кто-то сбегал с причала. Когда доски умолкли и унялись, Ишхан попробовал понять, открыты ли его глаза, и что-то белое и не чужое, надвинувшись, приблизилось к глазам. “Ты что здесь, Лива? – молча попенял Ишхан. – Ты видишь, я неважно выгляжу”. “Ты умираешь”, – был ответ, и белое пятно перед глазами, заволновавшись, потекло в них, не причиняя им ни капли боли…
Байрам позвал из темноты:
– Ишхан, я здесь! Прости, что задержался и тебя задерживаю!
Ответа не было, и он ступил на доски. Внезапная волна глухого звука, нахлынувшая издалека, из Бухты, утихшая потом и вновь нахлынувшая, как если б вдалеке бил колокол, Байрама отвлекла, и он не сразу разглядел темное тело на краю причала, у самых своих ног. А разглядев, склонился и потрогал шею; звать уже не стал.
Сидел на корточках, пока не занемели ноги. Встал, выпрямился, вспомнил о пачке сигарет, зажатой в кулаке. Сорвал обертку, вынул сигарету и прикурил ее от зажигалки, которую купил в подарок. Докурил; бросил окурок в воду, и огонек погас в воде.
Затем Байрам достал мобильный телефон и дважды позвонил: в милицию и в “скорую”. Номера Гамлета он не знал, но и звонить ему сейчас желания не испытывал.
– Сейчас оглохну, – сказал Карп, не поглядев на сосны, из-за которых вместе с ярким светом ламп и визгами танцующих выкатывались чугунные шары аккордов бас-гитары.
Пилот кивнул, молча разлил вино по пластиковым стаканам. Не дожидаясь тоста, отпил из стакана и пожевал веточку кинзы.
Басы немного стушевались, уйдя в тень барабанов и тарелок, но там не унялись: бухтели, вздрагивали, ухали совой; потом вступили и забрякали, заныли клавиши; во тьму над соснами ввинтился тянущийся, воющий аккорд гитары-соло…
– Может, сходить за ним, позвать? – сказала Карина.
– Нет никакого смысла, – отозвался Гамлет. – Еще не пришел, значит, не может уйти. Значит, опаздывает сменщик. У него такой сменщик, что всегда опаздывает и всегда подводит. И ничего нельзя поделать. Он его так просил и так просил: ты, Коля, не опаздывай, не подводи меня. И все равно подводит. Боюсь, когда-нибудь придется мне его просить. Так попросить, чтоб хорошенько понял…
– Вот интересно, – сказал Карп, – если тихонько по-пластунски подползти и перерезать провода, динамик сдохнет?
– Боюсь, тогда тебе чего-то перережут, – сказал пилот. – Вот будет интересно.
– Я не пойму одного, – сказал Стремухин. – Бухта сидит без света, а у них и провода, и лампы.
– Они нас не глупее; здесь не раз бывали, все предусмотрели, – ответил Карп. – У них с собой, как и у нас, переносной электроагрегат. На водку и корабль им хватило – чего им, на бензин или солярку денег жалко?
– Сколько хлопот и денег, чтобы надраться и надрыгаться, – сказала Александра, и Стремухин отвел глаза: презрение, с которым она произнесла свои слова, на миг скривило и испортило ее лицо.
Музыка смолкла, словно не было ее; все замерли, застигнутые тишиной врасплох, но длилась радостная оторопь чуть менее минуты – вновь взвыл динамик в соснах: к басам, тарелкам, клавишам и соло приладился еще и сиплый тенор, поющий по-английски.
Пилот сказал:
– Я понимаю: сменщик там, не сменщик, но я не понимаю, почему мы здесь не можем выпить за Ишхана, пусть и в его отсутствие. Давайте, выпьем за его здоровье, ну, а потом ему расскажем, как мы выпили. Чего вот так сидеть и слушать этот гвалт?
– Я разве против? – пожал плечами Гамлет.
Все подняли стаканы, кроме малолеток.
– Не понял, – строго сказал Карп.
– Вы извините, мы не пьем, – ответил рыжий. – Пейте без нас, и пусть ваш именинник не обидится.
– Так дело не пойдет, – сказал пилот. – Карина, принеси детишкам спрайта. Мы подождем и выпьем вместе.
– А разве спрайтом можно чокаться? – спросила рыженькая.
– Конечно, можно. Если от души, – ответил Карп.
Карина встала из-за столика. Все, кто собрался пить вино, ждали ее, держа стаканы на весу, глядя друг другу в лица, освещенные двумя неяркими садовыми светильниками, воткнутыми в песок. Погремев замком и дверью поскрипев, Карина скрылась в киоске. Невдалеке протяжно зазвучал корабельный гудок; еще раз и еще. Музыка смолкла вновь, свет ярких ламп погас. В соснах раздался новый шум, он быстро нарастал, как если бы толпа зверей, ломясь сквозь лес, спускалась к водопою. В мгновение ока пляж заполнился людьми. Рубашки, платья и футболки качались и мелькали в полутьме, как белое белье, что сохнет на ветру.
Пилот поставил свой стакан на столик и сказал:
– Я не могу в таких условиях. Тост – дело серьезное. Придется подождать.
Карп, Александра, Гамлет и Стремухин тоже поставили свои стаканы. Вернулась Карина с бутылкой спрайта, огляделась, крикнула кому-то, прилипшему к витрине киоска:
– Мы закрыты! – потом увидела стаканы на столе, спросила: – Что, уже не пьем? Или еще не пьем?
– Ждем, когда все угомонится, – пояснил Стремухин.
Корабль снова загудел, но пассажиры не спешили на борт: они в обнимку, кучками, по одному лениво разбрелись по пляжу; аукались, пытались петь, пьяно хихикали; кто-то, сбросив свой белый смокинг и раздевшись до трусов, с разбегу ухнул в воду животом, перевернулся на спину и на спине поплыл, рыча и охая, в глухую тьму. Где-то у тропки зашипел включенный мегафон и сладковатым баритоном заворковал: “Товарищи, простите, господа. Наш капитан убедительно просит нас не задерживаться, в течение пятнадцати минут всем быть на корабле”.
Кучки и пары неохотно потянулись с разных концов пляжа к тропе, сбиваясь на ходу в неторопливую толпу, шумя, переговариваясь; к шуму толпы, откуда-то подкравшись, примешался медленный шум мотора; лучи автомобильных фар уперлись, вспыхнув, в лица и в стволы деревьев, и толпа, дорогу уступая и сходя с тропы, распалась. Из-за киоска выкатил “уазик”; на его крыше вспыхивал и гас, быстро вращаясь, голубой фонарь. Автомобиль остановился посреди тропы. Люди опасливо обходили его с двух сторон.
– Новое дело, – сказал Карп и встал со стула.
Дверцы “уазика” разом раскрылись, и из него поочередно вышли двое мужчин в фуражках, еще один – в костюме, с папкой для бумаг под мышкой; последним выбрался наружу Байрам. Карп подошел к ним, выслушал накоротке. Потом обернулся и махнул рукой:
– Гамлет, подойди! Это к тебе.
Гамлет встал из-за столика. Подумав, встала и Карина.
Корабль гудел, и пассажиры корабля, еще и подгоняемые вспышками мигалки, на пляже не задерживались, шли к пристани почти бегом.
Байрам отвел Карпа в сторону, к киоску; набычившись, стал что-то говорить ему. Карп слушал его, глядя вверх куда-то, словно скучая.
Мужчина с папкой обратился к Гамлету; тот слушал, медленно кивая головой; потом поднял глаза, внимательно потрогал пальцами свое лицо, неприятно мигающее голубым холодным светом. Потом его колени подломились, и он, скребя рукою борт “уазика”, стал оседать в тень. Он и упал бы, если бы Карина его не обхватила обеими руками.
Гамлет выпрямился. Карина и мужчина с папкой помогли ему сесть в машину и забрались в кабину следом. Байрам оставил Карпа и тоже, подойдя, забрался внутрь “уазика”. Последними в “уазик” сели, захлопнув за собою дверцы, два милиционера. Он развернулся, смазав светом фар по соснам, и, переваливаясь на неровностях тропы, скрылся из глаз. Тропа опустела. Корабль все гудел.
Карп вернулся к столику и сел, растерянно посвистывая.
– Ишхан? – спросил пилот.
– Да, – сказал Карп.
– Я так и понял.
Корабль умолк; и в тишине послышались торопливые шаги.
Мужчина в белом смокинге спешил к тропе, перебирая по песку голыми ногами, размахивая на ходу руками. В каждой руке его было зажато по ботинку. Черные брюки болтались шарфом у него на шее.
Дождь не упал, как водится, большими каплями, потом потоками на голову с небес, но подошел сплошной стеной со стороны. Сначала вдалеке, на скрытой в темноте большой воде, что-то большое заворочалось и зашелестело, как если б ветер всколыхнул верхушки лиственных лесов, но ветра не было, воздух был тих, и оттого внезапный и неясный шум заставил шестерых людей, в молчании сидящих на пустынном пляже за столом, насторожиться.
Стремухину казалось, будто в темноте перед невидимой огромной сценой зашевелился и пришел в движение тяжелый занавес, но невозможно угадать во тьме, сдвигается он или раздвигается, и отчего так замирает, щемит сердце: от предвкушения начала, когда из ямы в темноте вступают звуки скрипок и валторн, потом прорезывается снизу свет, и раздается гулкий и чеканный шаг в кулисах, и действие, еще ничем себя не проявив, ни голосом, ни репликой, ни жестом, – уже одними скрипками из ямы, одним лишь только нарождающимся светом, одним лишь звуком чьих-то неслучайных шагов из-за кулис тебя захватывает, всасывает в свое жерло; или же сердце щемит от печального сознания финала, после которого не будет больше ничего, кроме усталой смеси разочарования и восторга, кроме пропахшей потом, карамелью и парфюмом нетерпеливой очереди в гардероб, кроме распахнутых во все концы обыкновенных улиц города, встречающих тебя нервными бликами ночных реклам и светофоров, погудкою машин и проливным дождем.
Дождь шел со стороны большой воды; ее поверхность закипала и бурлила, но в заводи стояла тишина, и пляж был сух. Дождь приближался так неспешно, что шестерым, сидящим за столом на берегу, не верилось в его неизбежность. Казалось, он вот-вот устанет, остановится, прольется, не достигнув берегов. Даже когда стена дождя все же надвинулась на заводь и шум его стал оглушителен, – в свете светильников, воткнутых в песок, вода у берега и дальше, докуда этот слабый свет мог доставать, была невозмутимо гладкой, и над водой кружилась свора мошек.
Вдруг свет уперся в дождь. В облаке света дождь стоял, колеблясь и мерцая, подобно ледяной горе, восставшей из воды; шум стал и вовсе нестерпим, но на береговой песок по-прежнему не падало ни капли. Уже кипящий занавес скрыл за собою заводь и вступил на берег, и до него было рукой достать, а все казалось – обойдется, и это было удивительно, но не успел никто об этом крикнуть вслух, даже подумать внятно не успел, как оказался в воющем жерле огромной водяной воронки.
…Покуда они двигались вслепую, с трудом переставляя ноги, с усилием вминаясь в плотную, упругую, будто резина, стену воды к спасительной двери киоска, буря и выдохлась. Ливень не кончился, но стал обыкновенным; лил, барабаня по витрине и по доскам крыши. В киоске кое-как расселись в тесноте и в темноте: кто на пол, кто на стул, а кто на ящик с пивом; Карп долго шарил по дверному косяку рукой и наконец нащупал выключатель. Голая лампочка вспыхнула на потолке.
– Я уже думал, не польет, – сказал Карп уважительно. – А вон как полило.
Он молча попросил Стремухина подвинуться, разгреб какой-то хлам возле стены и наконец достал бутылку водки. Затем нашел на подоконнике стопку пластиковых стаканов.
– Где летчик? – спросил Стремухин.
– И я его не вижу, – ответил Карп, разливая водку по стаканам. – Не знаю; может, смыло?
Раздался дружный, но недолгий смех.
– Не нужно так шутить, – сказала Александра.
Дверь приоткрылась, и вошел пилот, весь в облаке водяной пыли.
– Дверь закрывай! – прикрикнул Карп.
Пилот послушно закрыл дверь. Дробь ливня становилась реже.
– Уже и водку пьете? – сказал пилот, протягивая руку за стаканом. – Вам хорошо, а мне с чего-то показалось, что я забыл закрыть кабину. Ну, думаю, зальет в один момент. Был самолет, а стал аквариум. А как летать в аквариуме?
– Что, залило? – спросил Стремухин.
– Нет, я ошибся. Но зато и вымок.
– Все вымокли, – сказал Карп, передавая пилоту полный стакан.
– Надо будет костер развести обязательно, – сказал Стремухин.
– Нельзя, – ответил Карп. – В Бухте костры категорически нельзя… Здесь где-то был обогреватель. Как выпьем, так включу. Если бензина в агрегате хватит, то обсохнем. Если не хватит, будем квасить, пока не согреемся.
– Надо, чтобы хватило, – сказал Стремухин. – Тем более что молодежь не квасит.
– Да, мы не пьем, – сказала рыженькая.
Стремухин принял в тесноте из рук Карпа два стакана. Один оставил себе, другой передал Александре. Она сидела с ним на ящике бок о бок; и сквозь свою прилипшую рубашку он чувствовал ознобную дрожь ее тела. Как выпили, не удержался и, отстранившись, сколько мог, стал растирать ладонью ее мокрое предплечье, пока не стало жарко под ладонью.
– Спасибо, – слабо улыбнулась Александра. – Так уже лучше.
Карп, выпив водки, разыскал под ветошью в углу обогреватель и включил его. Сразу запахло жженой ржавчиной и пылью, жар хлынул снизу в ноги, в лица, лампочка быстро запотела, сырой воздух в тесноте киоска створожился в белый пар. Этот промасленный неясным желтым светом пар, казалось, снял с лиц кожу и, казалось, раньше срока обнажил их потаенные и заготовленные впрок черты. Лицо пилота на пару€ напоминало птичий череп. Карп походил на шар слоновой кости, с темными сколами на месте глаз, ноздрей и рта. Стремухин даже вздрогнул, случайно глянув в угол, где меж коробок с чипсами уселись рыжий с рыженькой: два робких, юных старичка шептались меж собой проваленными ртами, помаргивая влажными глазами без зрачков и без ресниц; их волосы в пару€ как будто поредели и обрели изжелта-белый цвет.
– Что-то мне здесь нехорошо, – сказал он тихо Александре, изо всех сил не глядя на нее, и, приподнявшись с ящика, метнулся к двери. Толкнул ее рукой и вышел вон.
На взрыхленном, в кашу разжиженном песке помигивал поваленный светильник, в его растекшемся по лужам свете, мерцающем, как мишура, в столбах водяной пыли Стремухин видел перевернутые столики и стулья, увидел и второй светильник, тоже упавший и погасший в луже; влажный песок слегка шипел под затихающим дождем; капли дождя мягко поцокивали вразнобой по успокоенной поверхности воды. Неподалеку от киоска лежала вдоль тропы поваленная бурей длинная сосна, и лапы ее темной кроны, покачиваясь, мелко вздрагивали, словно сосна спала, дыша во сне, и зябла. Кем-то внезапно потревоженная, она со стоном заворочалась, встряхнулась, и от нее отпала тень, как если б отломилась ветка. Тень, в темноте поплыв, приблизилась к Стремухину, и он узнал Карину. Не говоря ему ни слова, Карина с ходу стала поднимать, отряхивать и расставлять опрокинутые столики и стулья. Стремухин молча помогал ей.
– Как ты вернулась? – спросил Карп, выйдя на воздух из киоска.
– Довезли, – ответила Карина.
– Не занимайся ерундой, – сказал Карп Стремухину. – Иди, готовь мангал и будешь жарить свой шашлык. По-моему, все голодны… Или еще не время?
– Самое время, – сказал Стремухин и пошел на кухню.
Тент, прорванный ударом бури, протек, и на дощатом полу кухни образовалась лужа. По счастью, лампочка под тентом уцелела; там, где стоял мангал, тент выдержал и было сухо. На дне мангала еще тлели угли. Стремухин высыпал на них побольше новых углей из мешка, нашел лучину, заготовленную Гамлетом, накрыл ею мангал, потом поджег. Убедившись, что пламя не настолько высоко, чтобы подпалить клеенчатую крышу, Стремухин наконец занялся шашлыком.
Достав из связки, отложил в сторонку на столе десяток чистых шампуров. Открыл зудящий холодильник, с трудом извлек оттуда свою тяжелую кастрюлю и, водрузив ее на стол, снял крышку. Втянул ноздрями запах мяса и остался им доволен. Затем стал вдумчиво, кусочек за куском, один кусок к другому поплотнее, насаживать мясо на шампур.
Когда в кастрюле не осталось мяса, Стремухин уложил сырой шашлык на шампурах на чистый лист фанеры. Потом другим листом фанеры долго махал над догорающей лучиной, упрямо нагнетая воздух, чтобы угли в мангале поскорее занялись. Они и занялись. Полдела было сделано. Стремухин вышел из дымной кухни.
Он вышел и впервые за весь вечер увидел звезды.
Луж под ногами не осталось. Песок успел впитать воду и был тверд. Ровно светили два светильника, как прежде, воткнутые возле столиков в песок, и в свете их сияли розовыми яблоками лица рыжего и рыженькой. Стремухину стало легко. Он подошел к двум столикам, составленным в один, и сел рядом со всеми на свободный стул, лицом к воде. Звезды качались на воде, и среди них сновали желтые огни из окон дома, погруженного во тьму на другом берегу заводи.
Стаканы были полны. На пластмассовых тарелках лежали сыр и зелень. Все за столом молчали, будто ждали.
– Надо немного погодить, – сказал Стремухин. – Угли должны дойти.
Пилот сказал ему:
– Ты человек с образованием. Словом, похож на образованного. Мы тут решили, что ты должен это знать… Мы тут хотели помянуть Ишхана, но тут сомнение возникло…
– Да, – вступил Карп, перебивая. – Тут у меня сомнение возникло. Можно ли поминать человека, пока он еще не похоронен?
– Не знаю, – сказал Стремухин. – Обычно поминают сразу после похорон… Я не могу сказать наверняка, но, думаю, нельзя.
– И помянуть нельзя, – сказал, вздохнув, пилот. – Но и не помянуть нельзя.
– А хочется помянуть, – сказал Карп. – Душа просит помянуть.
– Ишхан такой хороший, – сказала, дрогнув, Карина. – Он был такой хороший. Он так грустил без Ливы. – Она посмотрела на Стремухина, и он увидел на ее лице полоску туши, спустившуюся черным шрамом по щеке. – Лива была его жена. Мама Гамлета. Гамлет сейчас на разные вопросы отвечает, бумаги разные читает и подписывает. Уйди, сказал, тебе здесь ни к чему, ты устаешь, переживаешь, и ты мне мешаешь.
– Ужасно, – сказал Стремухин.
– Наверно, все же надо помянуть, – сказала Карина.
– Давайте, все мы будем думать об Ишхане, – сказал пилот. – Но каждый пусть помянет про себя того, кого хотел бы помянуть. Всем есть кого помянуть… Ишхана мы пока не поминаем, но мы думаем о нем. Я что-то непонятное сказал?
– Нет, все понятно, – отозвалась рыженькая. – Я помяну мою маму, хоть я ее совсем не помню. Но буду думать об Ишхане, хотя я никогда его не видела.
– Спасибо, девочка, – сказала Карина. – Я Ливу помяну, пускай она меня и не ценила. Но помяну. И буду думать об Ишхане.
– Ну, что ж, помянем, – сказал Карп и поднял свой стакан.
Все выпили: кто водки, кто вина, кто спрайта.
Пилот спросил у Карпа:
– И что, кого ты помянул? Или секрет?
– Трудно сказать, – ответил Карп. – Я – так; не что-то, не кого-то, а вообще. Всю нашу прошлую, прекрасную жизнь.
– Чего же в ней было прекрасного? – спросил Стремухин по привычке.
– Ты штатский, не поймешь, – миролюбиво сказал Карп. – А я был офицер. Утром как выйдешь, как построишь батальон… “К поднятию государственного флага Союза Советских Социалистических Республик…! На защиту рубежей социалистического отечества…! Равнение на…!” И мураши по коже, и не потому, что утро и свежо€… Вот это было да.
Пилот спросил:
– Где же такое было?
– Повсюду было, – строго сказал Карп. – В моем конкретном случае – под Ференцварошем. Венгрия. Южная группа войск.
– Что ж, повезло тебе, – сказал пилот. – Вино, мадьярки, заграница. А я южней Иркутска не летал.
Карп согласился:
– Повезло, – и налил себе водки. – Но вот насчет мадьярок ты неправ. Мадьярки только в оперетте хороши. А так посмотришь – кривоногие, коротенькие, и шеи никакой, и брови, как у Брежнева, носы квадратные… К тому же я там жил с женой.
– Не повезло, – сказал пилот.
– Нет, не скажи, – ответил Карп. – Мне так везло, как некоторым в самом сладком сне не снилось. Вот ты, к примеру, знаешь, что там повсюду были не колхозы, а частные хозяйства? Там фермы были, каких у нас даже сегодня нет и никогда уже не будет.
– Ну, фермы, а тебе-то что? – спросил пилот.
– А то, что каждый фермер мне и кланялся, и звал на рюмочку хорошей паленки. Ты у себя в Сибири и не слыхивал, какая она, паленка; больше всего я всем рекомендую из черешни… А почему меня поили самой лучшей паленкой? А потому, что фермерам нужны рабочие. Как у нас раньше говорили, батраки. Какой ни есть ты работящий, а урожай собрать – не хватит никаких рук. Приходится идти ко мне. Товарищ Карп, спасайте: у меня на ста гектарах вовсю созрели абрикосы. Или: товарищ Карп, тут кукуруза пропадает. А ты не бойся, говорю, не пропадет. Сколько людей тебе нужно? Десять? Двадцать? Тридцать?… Нет, тридцать мне не по карману, говорит; пришлите двадцать. Он мне отслюнивает форинты, я вызываю младшего сержанта: бери людей, в распоряжение товарища Атиллы, по абрикосы – шагом-марш!
– Я вас не понял, – перебил Стремухин. – Форинты – кому?
– Он продавал своих солдат венгерским фермерам, – растолковал ему пилот.
Карп не стал спорить:
– Пусть продавал… Вон, футболистов продают – никто за них нигде не возмущается. Даже завидуют.
– Твоим солдатам, думаю, платили чуть поменьше, чем Бэкхему, – сказал пилот с усмешкой.
Карп возразил:
– Им не платили, не положено. Где у солдата деньги, там и пьянство, и развал всей дисциплины… Но их кормили, и они были довольны. В солдатской столовке так не пожрешь. Конечно, не гуляш, не мясо, но мамалыги, или как у них там эта кукуруза называется, – этого всегда от пуза, и добавки сколько пожелаешь… Нет, они были довольны. Тут тебе служба идет, а тут тебе и мамалыга с абрикосами на свежем воздухе.
– Твое начальство тоже было довольно? – спросила Карина.
– А что начальство? Тоже наши люди… Где объяснишь ему, а где поделишься… К тому же у меня всегда был про запас надежный довод. Как чувствую, над Ференцварошем сгущается гроза, что означает: жди комиссию, я сразу чищу ружья. Комиссия свою работу сделает, я говорю: ласково просим отдохнуть и поохотиться на кабана.
– Ну что ж, охота – веский довод, – сказал пилот.
– А вот и нет, не угадал, – обрадовался Карп. – А вот и не охота, хотя, конечно, и охота. Все дело не в охоте и даже не в убитом кабане. Все дело в легком.
– В смысле? – не понял Стремухин.
– Я им готовил легкое из кабана. Они заранее про это знали и предвкушали целый день, пока идет проверка, как я им испеку кабанье легкое.
– А на рецепте, ясно, гриф “военная тайна”, – сказал пилот, и Карп ему ответил:
– Не тайна, нет, но ты так не сготовишь. Довольно дорогой рецепт, я так скажу. Во-первых, нужен только что застреленный кабан, причем с неповрежденным легким. И, во-вторых, полная фляга молока.
Девица вдруг зевнула громко во весь рот и спрыгнула с причала на песок.
– Куда ты? – крикнул парень.
– Не хочет – ну и… с ним, – отозвалась девица. – Пойдем еще гулять.
– А ну, стой! – окликнул ее парень, не глядя на нее, словно знал точно: подчинится.
Она и подчинилась; вновь скрипнула доска причала под ее ногой.
– Я тебе, дед, еще раз говорю, – заговорил вновь парень, – мне нужна лодка.
– Я не могу, – сказал Ишхан.
– Мне нужно, дед.
– Не слушай его, дед, – встряла девица. – Ему без разницы: что лодка, что не лодка…
– Не лезь, – прикрикнул парень.
– Я и не лезу. Пойдем гулять, чего здесь без толку базарить; и холодно сейчас кататься…
– Не лезь, кому сказал!… Дед, не задерживай.
– Я вас и не задерживаю.
– Вадик, пошли, – захныкала девица. – Не порть мне настроение.
– Да в жопу настроение!
– В чью жопу настроение?
– В чью, чью! Твою!
– В мою?!
– Твою! Чье настроение, того и жопа!
Миг было тихо; и девица взорвалась:
– Ты сволочь! Сволочь! Сам ты настроение! Сам жопа, понял? Ты, сука, кто, чтоб привязаться? Ты кто такой, чтобы ко мне привязываться? Я бы спала сейчас, а не шаталась тут с таким!
– С каким?
– С таким! С таким! П…к! Собака! Чмо вонючее!
Ишхану показалось, ее жилы сейчас лопнут, и следом лопнут его жилы, не в силах вынести весь этот визг.
Парень пролаял:
– Что сказала?!
– То и сказала!
– Что ты сказала?!!
– Отъ…ись!
Ишхана захватило, зашатало звенящее, как детская юла, головокружение; ему почудилось, что нет под ним уже дощатого причала, что он повис над досками в прохладном и свободном воздухе и что его ничто уже не держит и не сможет удержать; с ясным и злым сознанием ненужности, непоправимости того, что он сейчас ей скажет, он ей сказал:
– Ай, девушка! Да как ты можешь так позволить разговаривать! Ай, ты не понимаешь, очень глупая ты дура, что тебя замуж не возьмут! Кому ты будешь с грязным ртом нужна? Только таким, чтобы пошляться вечерок, чтобы тебя и оплевать, и оскорбить по-всякому! Разве такой должна быть девушка?
Он словно издали услышал хриплый голос девицы: “Вадик, он что, чего он? Он чего сейчас несет? Скажи ему!”, но, на нее не глядя, обратив лицо к чернеющему гребню крон на темном небе, поторопился, утихая, досказать ей:
– Девушка тихой быть должна, она не гоготать – гы-гы! – должна и не орать с открытым ртом; она должна совсем немножко улыбаться, глядеть тихонько глазками из-под ресниц и снова прятать глазки под ресницами; она должна веселой, доброй быть, мыть голову и лишних слов не говорить, лишнего крику не шуметь и все в себе за всех переживать…
Эти последние слова о крике, шуме и переживании Ишхан договорил совсем неслышно, словно и не вслух; пока дошло до этих слов, он заскучать успел, устать, и с каждым словом говорил все тише, глуше, неохотней; он был готов уже и пожалеть о том, что говорил, да не успел. Удар по голове лишил его сознания.
Очнулся; сразу понял, что лежит ничком, что доски под его лицом так быстро намокают теплым, что этим теплым впору захлебнуться. Он попытался приподнять лицо, но ничего из этого не вышло, кроме стона. Ответом был удар по ребрам, всего его перевернувший на бок; лишь левая рука осталась, как была, подмятой, но он уже не чувствовал руки и потому не беспокоился о ней. Доски запели и запрыгали: кто-то сбегал с причала. Когда доски умолкли и унялись, Ишхан попробовал понять, открыты ли его глаза, и что-то белое и не чужое, надвинувшись, приблизилось к глазам. “Ты что здесь, Лива? – молча попенял Ишхан. – Ты видишь, я неважно выгляжу”. “Ты умираешь”, – был ответ, и белое пятно перед глазами, заволновавшись, потекло в них, не причиняя им ни капли боли…
Байрам позвал из темноты:
– Ишхан, я здесь! Прости, что задержался и тебя задерживаю!
Ответа не было, и он ступил на доски. Внезапная волна глухого звука, нахлынувшая издалека, из Бухты, утихшая потом и вновь нахлынувшая, как если б вдалеке бил колокол, Байрама отвлекла, и он не сразу разглядел темное тело на краю причала, у самых своих ног. А разглядев, склонился и потрогал шею; звать уже не стал.
Сидел на корточках, пока не занемели ноги. Встал, выпрямился, вспомнил о пачке сигарет, зажатой в кулаке. Сорвал обертку, вынул сигарету и прикурил ее от зажигалки, которую купил в подарок. Докурил; бросил окурок в воду, и огонек погас в воде.
Затем Байрам достал мобильный телефон и дважды позвонил: в милицию и в “скорую”. Номера Гамлета он не знал, но и звонить ему сейчас желания не испытывал.
– Сейчас оглохну, – сказал Карп, не поглядев на сосны, из-за которых вместе с ярким светом ламп и визгами танцующих выкатывались чугунные шары аккордов бас-гитары.
Пилот кивнул, молча разлил вино по пластиковым стаканам. Не дожидаясь тоста, отпил из стакана и пожевал веточку кинзы.
Басы немного стушевались, уйдя в тень барабанов и тарелок, но там не унялись: бухтели, вздрагивали, ухали совой; потом вступили и забрякали, заныли клавиши; во тьму над соснами ввинтился тянущийся, воющий аккорд гитары-соло…
– Может, сходить за ним, позвать? – сказала Карина.
– Нет никакого смысла, – отозвался Гамлет. – Еще не пришел, значит, не может уйти. Значит, опаздывает сменщик. У него такой сменщик, что всегда опаздывает и всегда подводит. И ничего нельзя поделать. Он его так просил и так просил: ты, Коля, не опаздывай, не подводи меня. И все равно подводит. Боюсь, когда-нибудь придется мне его просить. Так попросить, чтоб хорошенько понял…
– Вот интересно, – сказал Карп, – если тихонько по-пластунски подползти и перерезать провода, динамик сдохнет?
– Боюсь, тогда тебе чего-то перережут, – сказал пилот. – Вот будет интересно.
– Я не пойму одного, – сказал Стремухин. – Бухта сидит без света, а у них и провода, и лампы.
– Они нас не глупее; здесь не раз бывали, все предусмотрели, – ответил Карп. – У них с собой, как и у нас, переносной электроагрегат. На водку и корабль им хватило – чего им, на бензин или солярку денег жалко?
– Сколько хлопот и денег, чтобы надраться и надрыгаться, – сказала Александра, и Стремухин отвел глаза: презрение, с которым она произнесла свои слова, на миг скривило и испортило ее лицо.
Музыка смолкла, словно не было ее; все замерли, застигнутые тишиной врасплох, но длилась радостная оторопь чуть менее минуты – вновь взвыл динамик в соснах: к басам, тарелкам, клавишам и соло приладился еще и сиплый тенор, поющий по-английски.
Пилот сказал:
– Я понимаю: сменщик там, не сменщик, но я не понимаю, почему мы здесь не можем выпить за Ишхана, пусть и в его отсутствие. Давайте, выпьем за его здоровье, ну, а потом ему расскажем, как мы выпили. Чего вот так сидеть и слушать этот гвалт?
– Я разве против? – пожал плечами Гамлет.
Все подняли стаканы, кроме малолеток.
– Не понял, – строго сказал Карп.
– Вы извините, мы не пьем, – ответил рыжий. – Пейте без нас, и пусть ваш именинник не обидится.
– Так дело не пойдет, – сказал пилот. – Карина, принеси детишкам спрайта. Мы подождем и выпьем вместе.
– А разве спрайтом можно чокаться? – спросила рыженькая.
– Конечно, можно. Если от души, – ответил Карп.
Карина встала из-за столика. Все, кто собрался пить вино, ждали ее, держа стаканы на весу, глядя друг другу в лица, освещенные двумя неяркими садовыми светильниками, воткнутыми в песок. Погремев замком и дверью поскрипев, Карина скрылась в киоске. Невдалеке протяжно зазвучал корабельный гудок; еще раз и еще. Музыка смолкла вновь, свет ярких ламп погас. В соснах раздался новый шум, он быстро нарастал, как если бы толпа зверей, ломясь сквозь лес, спускалась к водопою. В мгновение ока пляж заполнился людьми. Рубашки, платья и футболки качались и мелькали в полутьме, как белое белье, что сохнет на ветру.
Пилот поставил свой стакан на столик и сказал:
– Я не могу в таких условиях. Тост – дело серьезное. Придется подождать.
Карп, Александра, Гамлет и Стремухин тоже поставили свои стаканы. Вернулась Карина с бутылкой спрайта, огляделась, крикнула кому-то, прилипшему к витрине киоска:
– Мы закрыты! – потом увидела стаканы на столе, спросила: – Что, уже не пьем? Или еще не пьем?
– Ждем, когда все угомонится, – пояснил Стремухин.
Корабль снова загудел, но пассажиры не спешили на борт: они в обнимку, кучками, по одному лениво разбрелись по пляжу; аукались, пытались петь, пьяно хихикали; кто-то, сбросив свой белый смокинг и раздевшись до трусов, с разбегу ухнул в воду животом, перевернулся на спину и на спине поплыл, рыча и охая, в глухую тьму. Где-то у тропки зашипел включенный мегафон и сладковатым баритоном заворковал: “Товарищи, простите, господа. Наш капитан убедительно просит нас не задерживаться, в течение пятнадцати минут всем быть на корабле”.
Кучки и пары неохотно потянулись с разных концов пляжа к тропе, сбиваясь на ходу в неторопливую толпу, шумя, переговариваясь; к шуму толпы, откуда-то подкравшись, примешался медленный шум мотора; лучи автомобильных фар уперлись, вспыхнув, в лица и в стволы деревьев, и толпа, дорогу уступая и сходя с тропы, распалась. Из-за киоска выкатил “уазик”; на его крыше вспыхивал и гас, быстро вращаясь, голубой фонарь. Автомобиль остановился посреди тропы. Люди опасливо обходили его с двух сторон.
– Новое дело, – сказал Карп и встал со стула.
Дверцы “уазика” разом раскрылись, и из него поочередно вышли двое мужчин в фуражках, еще один – в костюме, с папкой для бумаг под мышкой; последним выбрался наружу Байрам. Карп подошел к ним, выслушал накоротке. Потом обернулся и махнул рукой:
– Гамлет, подойди! Это к тебе.
Гамлет встал из-за столика. Подумав, встала и Карина.
Корабль гудел, и пассажиры корабля, еще и подгоняемые вспышками мигалки, на пляже не задерживались, шли к пристани почти бегом.
Байрам отвел Карпа в сторону, к киоску; набычившись, стал что-то говорить ему. Карп слушал его, глядя вверх куда-то, словно скучая.
Мужчина с папкой обратился к Гамлету; тот слушал, медленно кивая головой; потом поднял глаза, внимательно потрогал пальцами свое лицо, неприятно мигающее голубым холодным светом. Потом его колени подломились, и он, скребя рукою борт “уазика”, стал оседать в тень. Он и упал бы, если бы Карина его не обхватила обеими руками.
Гамлет выпрямился. Карина и мужчина с папкой помогли ему сесть в машину и забрались в кабину следом. Байрам оставил Карпа и тоже, подойдя, забрался внутрь “уазика”. Последними в “уазик” сели, захлопнув за собою дверцы, два милиционера. Он развернулся, смазав светом фар по соснам, и, переваливаясь на неровностях тропы, скрылся из глаз. Тропа опустела. Корабль все гудел.
Карп вернулся к столику и сел, растерянно посвистывая.
– Ишхан? – спросил пилот.
– Да, – сказал Карп.
– Я так и понял.
Корабль умолк; и в тишине послышались торопливые шаги.
Мужчина в белом смокинге спешил к тропе, перебирая по песку голыми ногами, размахивая на ходу руками. В каждой руке его было зажато по ботинку. Черные брюки болтались шарфом у него на шее.
Дождь не упал, как водится, большими каплями, потом потоками на голову с небес, но подошел сплошной стеной со стороны. Сначала вдалеке, на скрытой в темноте большой воде, что-то большое заворочалось и зашелестело, как если б ветер всколыхнул верхушки лиственных лесов, но ветра не было, воздух был тих, и оттого внезапный и неясный шум заставил шестерых людей, в молчании сидящих на пустынном пляже за столом, насторожиться.
Стремухину казалось, будто в темноте перед невидимой огромной сценой зашевелился и пришел в движение тяжелый занавес, но невозможно угадать во тьме, сдвигается он или раздвигается, и отчего так замирает, щемит сердце: от предвкушения начала, когда из ямы в темноте вступают звуки скрипок и валторн, потом прорезывается снизу свет, и раздается гулкий и чеканный шаг в кулисах, и действие, еще ничем себя не проявив, ни голосом, ни репликой, ни жестом, – уже одними скрипками из ямы, одним лишь только нарождающимся светом, одним лишь звуком чьих-то неслучайных шагов из-за кулис тебя захватывает, всасывает в свое жерло; или же сердце щемит от печального сознания финала, после которого не будет больше ничего, кроме усталой смеси разочарования и восторга, кроме пропахшей потом, карамелью и парфюмом нетерпеливой очереди в гардероб, кроме распахнутых во все концы обыкновенных улиц города, встречающих тебя нервными бликами ночных реклам и светофоров, погудкою машин и проливным дождем.
Дождь шел со стороны большой воды; ее поверхность закипала и бурлила, но в заводи стояла тишина, и пляж был сух. Дождь приближался так неспешно, что шестерым, сидящим за столом на берегу, не верилось в его неизбежность. Казалось, он вот-вот устанет, остановится, прольется, не достигнув берегов. Даже когда стена дождя все же надвинулась на заводь и шум его стал оглушителен, – в свете светильников, воткнутых в песок, вода у берега и дальше, докуда этот слабый свет мог доставать, была невозмутимо гладкой, и над водой кружилась свора мошек.
Вдруг свет уперся в дождь. В облаке света дождь стоял, колеблясь и мерцая, подобно ледяной горе, восставшей из воды; шум стал и вовсе нестерпим, но на береговой песок по-прежнему не падало ни капли. Уже кипящий занавес скрыл за собою заводь и вступил на берег, и до него было рукой достать, а все казалось – обойдется, и это было удивительно, но не успел никто об этом крикнуть вслух, даже подумать внятно не успел, как оказался в воющем жерле огромной водяной воронки.
…Покуда они двигались вслепую, с трудом переставляя ноги, с усилием вминаясь в плотную, упругую, будто резина, стену воды к спасительной двери киоска, буря и выдохлась. Ливень не кончился, но стал обыкновенным; лил, барабаня по витрине и по доскам крыши. В киоске кое-как расселись в тесноте и в темноте: кто на пол, кто на стул, а кто на ящик с пивом; Карп долго шарил по дверному косяку рукой и наконец нащупал выключатель. Голая лампочка вспыхнула на потолке.
– Я уже думал, не польет, – сказал Карп уважительно. – А вон как полило.
Он молча попросил Стремухина подвинуться, разгреб какой-то хлам возле стены и наконец достал бутылку водки. Затем нашел на подоконнике стопку пластиковых стаканов.
– Где летчик? – спросил Стремухин.
– И я его не вижу, – ответил Карп, разливая водку по стаканам. – Не знаю; может, смыло?
Раздался дружный, но недолгий смех.
– Не нужно так шутить, – сказала Александра.
Дверь приоткрылась, и вошел пилот, весь в облаке водяной пыли.
– Дверь закрывай! – прикрикнул Карп.
Пилот послушно закрыл дверь. Дробь ливня становилась реже.
– Уже и водку пьете? – сказал пилот, протягивая руку за стаканом. – Вам хорошо, а мне с чего-то показалось, что я забыл закрыть кабину. Ну, думаю, зальет в один момент. Был самолет, а стал аквариум. А как летать в аквариуме?
– Что, залило? – спросил Стремухин.
– Нет, я ошибся. Но зато и вымок.
– Все вымокли, – сказал Карп, передавая пилоту полный стакан.
– Надо будет костер развести обязательно, – сказал Стремухин.
– Нельзя, – ответил Карп. – В Бухте костры категорически нельзя… Здесь где-то был обогреватель. Как выпьем, так включу. Если бензина в агрегате хватит, то обсохнем. Если не хватит, будем квасить, пока не согреемся.
– Надо, чтобы хватило, – сказал Стремухин. – Тем более что молодежь не квасит.
– Да, мы не пьем, – сказала рыженькая.
Стремухин принял в тесноте из рук Карпа два стакана. Один оставил себе, другой передал Александре. Она сидела с ним на ящике бок о бок; и сквозь свою прилипшую рубашку он чувствовал ознобную дрожь ее тела. Как выпили, не удержался и, отстранившись, сколько мог, стал растирать ладонью ее мокрое предплечье, пока не стало жарко под ладонью.
– Спасибо, – слабо улыбнулась Александра. – Так уже лучше.
Карп, выпив водки, разыскал под ветошью в углу обогреватель и включил его. Сразу запахло жженой ржавчиной и пылью, жар хлынул снизу в ноги, в лица, лампочка быстро запотела, сырой воздух в тесноте киоска створожился в белый пар. Этот промасленный неясным желтым светом пар, казалось, снял с лиц кожу и, казалось, раньше срока обнажил их потаенные и заготовленные впрок черты. Лицо пилота на пару€ напоминало птичий череп. Карп походил на шар слоновой кости, с темными сколами на месте глаз, ноздрей и рта. Стремухин даже вздрогнул, случайно глянув в угол, где меж коробок с чипсами уселись рыжий с рыженькой: два робких, юных старичка шептались меж собой проваленными ртами, помаргивая влажными глазами без зрачков и без ресниц; их волосы в пару€ как будто поредели и обрели изжелта-белый цвет.
– Что-то мне здесь нехорошо, – сказал он тихо Александре, изо всех сил не глядя на нее, и, приподнявшись с ящика, метнулся к двери. Толкнул ее рукой и вышел вон.
На взрыхленном, в кашу разжиженном песке помигивал поваленный светильник, в его растекшемся по лужам свете, мерцающем, как мишура, в столбах водяной пыли Стремухин видел перевернутые столики и стулья, увидел и второй светильник, тоже упавший и погасший в луже; влажный песок слегка шипел под затихающим дождем; капли дождя мягко поцокивали вразнобой по успокоенной поверхности воды. Неподалеку от киоска лежала вдоль тропы поваленная бурей длинная сосна, и лапы ее темной кроны, покачиваясь, мелко вздрагивали, словно сосна спала, дыша во сне, и зябла. Кем-то внезапно потревоженная, она со стоном заворочалась, встряхнулась, и от нее отпала тень, как если б отломилась ветка. Тень, в темноте поплыв, приблизилась к Стремухину, и он узнал Карину. Не говоря ему ни слова, Карина с ходу стала поднимать, отряхивать и расставлять опрокинутые столики и стулья. Стремухин молча помогал ей.
– Как ты вернулась? – спросил Карп, выйдя на воздух из киоска.
– Довезли, – ответила Карина.
– Не занимайся ерундой, – сказал Карп Стремухину. – Иди, готовь мангал и будешь жарить свой шашлык. По-моему, все голодны… Или еще не время?
– Самое время, – сказал Стремухин и пошел на кухню.
Тент, прорванный ударом бури, протек, и на дощатом полу кухни образовалась лужа. По счастью, лампочка под тентом уцелела; там, где стоял мангал, тент выдержал и было сухо. На дне мангала еще тлели угли. Стремухин высыпал на них побольше новых углей из мешка, нашел лучину, заготовленную Гамлетом, накрыл ею мангал, потом поджег. Убедившись, что пламя не настолько высоко, чтобы подпалить клеенчатую крышу, Стремухин наконец занялся шашлыком.
Достав из связки, отложил в сторонку на столе десяток чистых шампуров. Открыл зудящий холодильник, с трудом извлек оттуда свою тяжелую кастрюлю и, водрузив ее на стол, снял крышку. Втянул ноздрями запах мяса и остался им доволен. Затем стал вдумчиво, кусочек за куском, один кусок к другому поплотнее, насаживать мясо на шампур.
Когда в кастрюле не осталось мяса, Стремухин уложил сырой шашлык на шампурах на чистый лист фанеры. Потом другим листом фанеры долго махал над догорающей лучиной, упрямо нагнетая воздух, чтобы угли в мангале поскорее занялись. Они и занялись. Полдела было сделано. Стремухин вышел из дымной кухни.
Он вышел и впервые за весь вечер увидел звезды.
Луж под ногами не осталось. Песок успел впитать воду и был тверд. Ровно светили два светильника, как прежде, воткнутые возле столиков в песок, и в свете их сияли розовыми яблоками лица рыжего и рыженькой. Стремухину стало легко. Он подошел к двум столикам, составленным в один, и сел рядом со всеми на свободный стул, лицом к воде. Звезды качались на воде, и среди них сновали желтые огни из окон дома, погруженного во тьму на другом берегу заводи.
Стаканы были полны. На пластмассовых тарелках лежали сыр и зелень. Все за столом молчали, будто ждали.
– Надо немного погодить, – сказал Стремухин. – Угли должны дойти.
Пилот сказал ему:
– Ты человек с образованием. Словом, похож на образованного. Мы тут решили, что ты должен это знать… Мы тут хотели помянуть Ишхана, но тут сомнение возникло…
– Да, – вступил Карп, перебивая. – Тут у меня сомнение возникло. Можно ли поминать человека, пока он еще не похоронен?
– Не знаю, – сказал Стремухин. – Обычно поминают сразу после похорон… Я не могу сказать наверняка, но, думаю, нельзя.
– И помянуть нельзя, – сказал, вздохнув, пилот. – Но и не помянуть нельзя.
– А хочется помянуть, – сказал Карп. – Душа просит помянуть.
– Ишхан такой хороший, – сказала, дрогнув, Карина. – Он был такой хороший. Он так грустил без Ливы. – Она посмотрела на Стремухина, и он увидел на ее лице полоску туши, спустившуюся черным шрамом по щеке. – Лива была его жена. Мама Гамлета. Гамлет сейчас на разные вопросы отвечает, бумаги разные читает и подписывает. Уйди, сказал, тебе здесь ни к чему, ты устаешь, переживаешь, и ты мне мешаешь.
– Ужасно, – сказал Стремухин.
– Наверно, все же надо помянуть, – сказала Карина.
– Давайте, все мы будем думать об Ишхане, – сказал пилот. – Но каждый пусть помянет про себя того, кого хотел бы помянуть. Всем есть кого помянуть… Ишхана мы пока не поминаем, но мы думаем о нем. Я что-то непонятное сказал?
– Нет, все понятно, – отозвалась рыженькая. – Я помяну мою маму, хоть я ее совсем не помню. Но буду думать об Ишхане, хотя я никогда его не видела.
– Спасибо, девочка, – сказала Карина. – Я Ливу помяну, пускай она меня и не ценила. Но помяну. И буду думать об Ишхане.
– Ну, что ж, помянем, – сказал Карп и поднял свой стакан.
Все выпили: кто водки, кто вина, кто спрайта.
Пилот спросил у Карпа:
– И что, кого ты помянул? Или секрет?
– Трудно сказать, – ответил Карп. – Я – так; не что-то, не кого-то, а вообще. Всю нашу прошлую, прекрасную жизнь.
– Чего же в ней было прекрасного? – спросил Стремухин по привычке.
– Ты штатский, не поймешь, – миролюбиво сказал Карп. – А я был офицер. Утром как выйдешь, как построишь батальон… “К поднятию государственного флага Союза Советских Социалистических Республик…! На защиту рубежей социалистического отечества…! Равнение на…!” И мураши по коже, и не потому, что утро и свежо€… Вот это было да.
Пилот спросил:
– Где же такое было?
– Повсюду было, – строго сказал Карп. – В моем конкретном случае – под Ференцварошем. Венгрия. Южная группа войск.
– Что ж, повезло тебе, – сказал пилот. – Вино, мадьярки, заграница. А я южней Иркутска не летал.
Карп согласился:
– Повезло, – и налил себе водки. – Но вот насчет мадьярок ты неправ. Мадьярки только в оперетте хороши. А так посмотришь – кривоногие, коротенькие, и шеи никакой, и брови, как у Брежнева, носы квадратные… К тому же я там жил с женой.
– Не повезло, – сказал пилот.
– Нет, не скажи, – ответил Карп. – Мне так везло, как некоторым в самом сладком сне не снилось. Вот ты, к примеру, знаешь, что там повсюду были не колхозы, а частные хозяйства? Там фермы были, каких у нас даже сегодня нет и никогда уже не будет.
– Ну, фермы, а тебе-то что? – спросил пилот.
– А то, что каждый фермер мне и кланялся, и звал на рюмочку хорошей паленки. Ты у себя в Сибири и не слыхивал, какая она, паленка; больше всего я всем рекомендую из черешни… А почему меня поили самой лучшей паленкой? А потому, что фермерам нужны рабочие. Как у нас раньше говорили, батраки. Какой ни есть ты работящий, а урожай собрать – не хватит никаких рук. Приходится идти ко мне. Товарищ Карп, спасайте: у меня на ста гектарах вовсю созрели абрикосы. Или: товарищ Карп, тут кукуруза пропадает. А ты не бойся, говорю, не пропадет. Сколько людей тебе нужно? Десять? Двадцать? Тридцать?… Нет, тридцать мне не по карману, говорит; пришлите двадцать. Он мне отслюнивает форинты, я вызываю младшего сержанта: бери людей, в распоряжение товарища Атиллы, по абрикосы – шагом-марш!
– Я вас не понял, – перебил Стремухин. – Форинты – кому?
– Он продавал своих солдат венгерским фермерам, – растолковал ему пилот.
Карп не стал спорить:
– Пусть продавал… Вон, футболистов продают – никто за них нигде не возмущается. Даже завидуют.
– Твоим солдатам, думаю, платили чуть поменьше, чем Бэкхему, – сказал пилот с усмешкой.
Карп возразил:
– Им не платили, не положено. Где у солдата деньги, там и пьянство, и развал всей дисциплины… Но их кормили, и они были довольны. В солдатской столовке так не пожрешь. Конечно, не гуляш, не мясо, но мамалыги, или как у них там эта кукуруза называется, – этого всегда от пуза, и добавки сколько пожелаешь… Нет, они были довольны. Тут тебе служба идет, а тут тебе и мамалыга с абрикосами на свежем воздухе.
– Твое начальство тоже было довольно? – спросила Карина.
– А что начальство? Тоже наши люди… Где объяснишь ему, а где поделишься… К тому же у меня всегда был про запас надежный довод. Как чувствую, над Ференцварошем сгущается гроза, что означает: жди комиссию, я сразу чищу ружья. Комиссия свою работу сделает, я говорю: ласково просим отдохнуть и поохотиться на кабана.
– Ну что ж, охота – веский довод, – сказал пилот.
– А вот и нет, не угадал, – обрадовался Карп. – А вот и не охота, хотя, конечно, и охота. Все дело не в охоте и даже не в убитом кабане. Все дело в легком.
– В смысле? – не понял Стремухин.
– Я им готовил легкое из кабана. Они заранее про это знали и предвкушали целый день, пока идет проверка, как я им испеку кабанье легкое.
– А на рецепте, ясно, гриф “военная тайна”, – сказал пилот, и Карп ему ответил:
– Не тайна, нет, но ты так не сготовишь. Довольно дорогой рецепт, я так скажу. Во-первых, нужен только что застреленный кабан, причем с неповрежденным легким. И, во-вторых, полная фляга молока.