Долгушин Юрий Александрович. Генератор чудес

   Ридан прежде всего направляется к столу, рассматривает лежащую там географическую карту, что-то определяет с помощью транспортира. Затем, внимательно смотря на компас, осторожно поворачивает штурвал.
   Если бы кто-нибудь проследил дальнейший путь "водопроводной трубы" вверх, оказалось бы, что шток заканчивается высоко над крышей дома, и там, на конце его приспособлено нечто, очень напоминающее параболический отражатель старого тунгусовского генератора.
   В дальнем углу стоит мягкое кожаное кресло. Никогда раньше его тут не было, оно стояло обычно в кабинете. Ридан выдвигает его из угла и ставит вплотную к "ГЧ". Потом открывает оболочку генератора, что-то с величайшей осторожностью переключает в нем, зажимает в клеммы какие-то провода, наконец, садится в кресло и надевает на голову странной формы сооружение, вроде колпака из проволочных колец и мелкой металлической сетки. Профессор откидывается назад, закрывает глаза. Правая рука, опираясь на широкую ручку кресла, протягивается к "ГЧ", и длинные пальцы профессора нажимают небольшой пружинный рычажок на панели генератора.
   Так сидит профессор совершенно неподвижно десять, двадцать минут, иногда еще дольше. Похоже, что он спит. Наконец, наступает момент, когда рука его опускается безжизненно вниз и пальцы соскальзывают с выключателя, рычажок отскакивает наверх.
   Ридан поднимается, довольно потирая руки. Это повторяется теперь каждый день.
   Сегодня сеанс что-то затянулся. Ридан сидит перед "ГЧ" уже больше часа. Вначале он был спокоен, как всегда, но когда пальцы его выпустили рычажок, он не встал с кресла, а снова схватился за выключатель. Это движение повторилось еще и еще раз.
   Теперь уже профессор ведет себя совсем необычно. Он весь подался вперед, тело его конвульсивно напрягается, вздрагивает, как будто во сне человек силится вскочить, броситься вперед. Дыхание учащается, лицо искажается гримасой, как от яркого света.
   Глухой мучительный стон вдруг вырывается из его груди, рука поднимается вверх и падает на голову. Рычажок свободен. Медленно открываются веки, в глазах ужас, отчаяние... Ридан тяжело поднимается с кресла, шатаясь устремляется прочь из лаборатории и несколько минут мечется в волнении по кабинету из угла в угол, шепча в отчаянии:
   - Что делать? Что делать?..
   Понемногу он овладевает собой. На смену растерянности являются точные, быстрые, ридановские движения. На столе в пачке бумаг он отыскивает письмо, полученное вчера, пробегает его, находит нужное место. Потом берет трубку телефона.
   - Авиабаза неотложной помощи? Говорит профессор Ридан... Да, да. Товарищ, нужно немедленно отправить самолет на Урал, в Свердловскую область. Есть машины?.. Хорошо. Сколько мест?.. Мало. Тогда нужно два самолета. И на поплавках! Посадочной площадки там нет. Садиться придется на реку Уфу, около Караиделя. Нет, врача не нужно, я полечу сам. Приготовьте ящик со льдом... Да, да, больной весь будет погружен в лед... Хорошо, минут через двадцать буду у вас.
   Ридан кладет трубку и сейчас же снова поднимает ее.
   - Междугородная? Соедините меня немедленно со Свердловском вне всякой очереди... Это говорит врач, профессор Ридан. Речь идет о спасении человеческой жизни. Номера не знаю, мне нужна радиостанция Свердловского лесного треста. Пожалуйста, мой телефон...
   Через пять секунд профессор врывается в комнату Тунгусова. Ныркин, вздрогнув от неожиданности, оборачивается и сбрасывает наушники.
   - Вот что, Анатолий Васильевич, - произносит Ридан тоном, каким еще никогда не говорил с Ныркиным. - Случилось большое несчастье... у них там... на Уфе. Кажется, Анка... утонула, Я сейчас лечу туда на самолете. Только что я заказал связь со Свердловском и дал ваш телефон. Сюда позвонят и соединят вас с радиостанцией Свердловского лесного треста. Заставьте эту радиостанцию немедленно связаться с Караидельским сплавным пунктом № 64 и передать на этот пункт радиограмму, которую я вам сейчас составлю... Дайте-ка бумаги.
   Ридан присел к столу и написал текст.
   - Вот. Кроме того, узнайте там позывные пункта - я думаю, что у них связь на коротких волнах, - и постарайтесь сами связаться и передать эту радиограмму по назначению.
   Ныркин не успевает произнести ни звука. Едва Ридан кончил, раздается продолжительный телефонный звонок.
   - Ну вот, уже, - говорит профессор, протягивая руку Ныркину. Действуйте!
   Снова он мчится к себе в кабинет, снова звонит по телефону.
   - Славка, выводи скорей машину, едем...
   - Гроза, Константин Александрович? - пытается догадаться шофер.
   - Гроза, Славка, страшная гроза! Такой еще не было у нас. Ну, скорей, я уже выхожу.
   Легкое пальто, географическая карта - это все, что Ридан захватывает с собой. Фигура тети Паши, решительная, настойчивая, вырастает перед ним.
   - Константин Александрович, ты чего же это? На секунду Ридан теряется: что сказать ей?
   - Завтра утром наши приедут, тетя Паша, - говорит он мрачно. Только... с Аней несчастье какое-то. Вот поеду к ним, выясню.
   Через двадцать минут на ярко освещенном прожекторами аэродроме авиационной базы две стальные амфибии широко расставив короткие ноги, скользнули по бетонной дорожке и одна за другой взмыли в темную синеву звездного неба.
   * * *
   Ридан сидит один в кабине у окна и всем существом своим стремится вперед, на восток. Медленно, ах, как медленно идет самолет! Если смотреть вверх, в небо, становится невыносимо: кажется, что самолет стоит на месте. Только огни населенных мест, проплывающие внизу, говорят о скорости, с какой приближается Уфа.
   Уфа! Что там сейчас? Настойчиво, против воли, воображение рисует картины, от которых мучительно трепещет сердце. Ридан физически старается подавить воображение, сжимаясь и вздрагивая всем телом. Это мало помогает. Тогда он мобилизует сомненье. Верно ли, так ли все это? Почему он так беспрекословно поверил этому дьявольскому генератору? Мало ли какие неизвестные еще атмосферные или космические причины могли инсценировать "некробиотическую вспышку". И затем вообще прервать излучение! Возможно, даже в самом аппарате, в усилителе, случилось что-нибудь непредвиденное, ведь так мало еще изучено все это...
   Нет, нет! Были мысли, которые не могли принадлежать ему, профессору Ридану, даже во сне, если он просто заснул во время сеанса. И пусть генератор в этой роли несовершенен, пусть он - только первое, кустарное приближение какого-то будущего совершенства, - разве не его, Ридана, идеи, которым он отдал всю свою веру, знания, фантазию ученого, воплощены в этом аппарате и... подтверждены теперь так трагически?! Утешаться сомнениями может только тот, кто мало знает. Ах, Анка, Анка!
   "Грош цена, - мысленно кричит Ридан, впиваясь пальцами в поручни сиденья, - грош цена всем моим идеям и знаниям, если вопреки им снова, второй раз в жизни, я теряю самое дорогое, что имею!"
   Уже два часа длится полет. Короткая, всего четырехчасовая ночь на исходе. Через полчаса начнется рассвет. Тысяча двести километров лягут тогда между Риданом и Москвой. Будет река, лагерь, искаженные горем лица - и Анка...
   Огненные россыпи внизу становятся реже и бледнее. Люди на земле погасили огоньки в своих жилищах. На небе тоже меркнут голубоватые алмазы предутренних звезд. Прямо перед самолетом постепенно обозначается неровная линия горизонта, и небо над ней начинает светлеть. Земля еще темна, но то и дело появляются на ней белесые пятнышки неба, отраженного в реках и озерах.
   Река Уфа появляется внезапно справа, как след гигантского дождевого червя, пролезшего в ложбинах среди гор. Самолеты сворачивают круто и идут дальше, следуя извивам реки, покрытой жидким утренним туманом. Ридан всматривается вниз, следит за стрелкой часов. Время пути, рассчитанное летчиком, истекает. Еще минуты две-три...
   Вот они!
   Полосы дыма, смешивающиеся с туманом, красные огни костров на воде, на лодках указывают место и направление посадки. Ридан не смотрит на эти огни. Его взгляд устремлен на берег; он уже видит палатку, движущиеся фигуры людей у воды.
   Больше ничего не видит там Ридан...
   Тихое ущелье наполняется оглушительным рокотом моторов. Летчики делают круг, опускаются ниже, еще круг, третий, заходят снова, изучая трудное место посадки... Один самолет вдруг круто ныряет в узкое ложе реки, выходит на расширение и садится, разбрасывая волны лапами поплавков.
   Ридан вскакивает в одну из подлетевших лодок, и через минуту выходит на берег. Наташа с разбегу бросается к нему на грудь. Федор и Николай молча приближаются к профессору. Какой-то человек со странно искаженным лицом, в котором Ридан с трудом узнает Виклинга, медленно, как побитый пес, отходит в сторону.
   - Где? - коротко бросает Ридан.
   Его ведут к роднику. Холодные струи, бьющие из-под земли, колышут складки парусины. Тело поднимают, открывают лицо... Друзья в молчании стоят вокруг, и вдруг безумная надежда на момент вспыхивает в сердце каждого. Чуда! Чуда! Горе порождает безумие хотя бы на миг. Вот сейчас Ридан взмахнет рукой, скажет какое-то властное слово... и все, что было до сих пор, окажется сном. Анна удивленно откроет глаза, встанет...
   Ридан опускается на песок, протягивает руку в сторону и слегка машет кистью назад. "Отойдите. Оставьте нас", говорит этот жест. Голова Анны у него на руке; он склоняется над ней все ниже, ниже. Друзья отходят к палатке.
   Губы профессора вздрагивают, кривятся; едкие отцовские слезы сбегают со щек и падают на дорогое мокрое лицо.
   - Анка... Анка моя... - шепчет Ридан. Чуда нет.
   Ридан оборачивается и кивком головы подзывает друзей.
   - Зовите скорей санитаров, - говорит он твердо и, снова закрыв Анну парусиной, погружает ее в воду.
   Несколько секунд он держит руку в роднике. Рука начинает коченеть.
   - Хорошо, - шепчет он, поднимаясь, потом спрашивает Николая. - Давно она здесь?
   - Часов с десяти вечера,
   - Значит, до того прошло?..
   - Около... двух часов, - с трудом припоминает Николай. Санитары на носилках уносят тело в лодку, переправляют к самолету, потом осторожно поднимают носилки и вдвигают их в люк, внутрь фюзеляжа. Там тело Анны перекладывают в цинковый холодильник, камеры которого наполнены льдом.
   Ридан высовывается из окна кабины; лицо его серо, глубокие тени легли в глазных впадинах. Он выглядит почти так же, как те, кто встретил его здесь, в лагере. Но в голосе уже звучит власть человека, знающего, что надо делать.
   - Николай Арсентьевич, - говорит он громко, склоняясь над лодкой, поднимайтесь сюда, вы полетите со мной сейчас же. Остальные - за нами, на второй машине.
   Самолет тяжело отрывается от воды и, медленно набирая высоту над руслом реки, исчезает за поворотом ущелья. Поднявшись над вершинами гор, он берет курс прямо на запад.
   Николай сидит в удобном, мягком кресле и впервые начинает чувствовать невероятную усталость. Нервное напряжение, державшее его на ногах до последнего момента, падает. Ридан находит в аптечке самолета какое-то снадобье и дает Николаю выпить.
   - Теперь откиньтесь назад, Николай Арсентьевич, вот так... и спите. Мне еще понадобится сегодня ваша помощь.
   Слово "спите" действует магически. Николай засыпает почти мгновенно и уже не слышит последних слов профессора.
   В пять часов сорок минут утра самолет опускается в Москве. Санитарная карета принимает холодильник прямо из самолета и мчится вслед за машиной Ридана на Ордынку.
   Особняк спит. Тяжелый цинковый ящик поднимают наверх, ставят в просторной комнате "консерватора". Санитары уходят.
   Через двадцать минут Николай, с трудом понимая, чего от него требует профессор, включает аноды своего "консерватора", проверяет настройку на "узел условий" и вслед за тем поднимает рубильник конвейера.
   Тело Анны в чехле из тонкой прорезиненной ткани проплывает сквозь поток лучистой энергии...
   Так началась одна из самых дерзких попыток человека низвергнуть законы природы, незыблемость которых освящена тысячелетиями.
   Ридан стал другим. Он ушел в себя, был молчалив, на вопросы отвечал не сразу, видимо с трудом отвлекаясь от сложных, трудных мыслей. И горе, глубокое, гнетущее сквозило в каждом, так непривычно осторожном его движении.
   Ни об Анне, ни о своих замыслах он не говорил ничего. Комната "консерватора" была закрыта для всех, кроме нескольких работников института, - их профессор часто вызывал к себе. Они молчали тоже. Было ясно, что Ридан не хочет, чтобы о его намерениях знали и говорили. И никто не спрашивал его об этом.
   * * *
   Федор, Наташа и Виклинг вернулись в тот же день, спустя три часа после приезда Ридана. Мрачное это было возвращение. Они молчали всю дорогу; говорить было не о чем.
   Чуда не произошло. Сам Ридан плакал над телом дочери...
   Легче других было Наташе. Горе ее превращалось в слезы и в них тонуло, ими в какой-то степени поглощалось.
   Чувства Федора осложнялись гнетущим сознанием ответственности и вины. Он был инициатором путешествия, был руководителем, "капитаном", он должен был предотвратить возможность аварии! Он - виновник катастрофы и горя друзей, отца!..
   Вернувшись к себе домой, Федор нашел повестку, приглашавшую его явиться в военный комиссариат. Такие вызовы случались и раньше. Обычно они кончались тем, что Федору задавали несколько вопросов - о месте работы, должности или адресе, и отпускали домой. Это именовалось таинственным словом "перерегистрация". Теперь время было другое. Тревожные слухи доносились от далеких рубежей - и на западе, и на востоке.
   Федор схватился за повестку, как утопающий за спасательный круг. Он тотчас отправился в военкомат и обратился там к комиссару с просьбой назначить его на самый ответственный, самый неспокойный участок границы.
   Через день он уехал на Дальний Восток, полный отчаянной решимости жертвовать собой, совершать подвиги... Наташа даже не решилась удерживать его.
   Виклинг ушел с аэродрома не попрощавшись, не произнеся ни одного слова, и сел в первое попавшееся такси. Ни у Федора, ни у Наташи не хватило сил сказать ему что-нибудь ободряющее, хотя он, видимо, был по-прежнему на грани безумия.
   Когда машина отошла подальше, Виклинг стал приходить в себя. Вяло опавшие плечи приподнялись, крутые складки, взбежавшие по лбу вверх от переносицы, разгладились. Легли на место скорбно сдвинутые брови. Грязными, выпачканными смолой руками он привел в порядок спутанные волосы, широко вздохнул. Потом быстро, как бы вспомнив нечто важное, сунул руку в боковой карман и вынул конверт. Письмо... листок, испещренный цифрами. Все в порядке. Конверт отправился снова в карман. Все в порядке... И преступления нет, ибо нет улик, нет даже подозрений. Единственный свидетель мертв. Бледные, зеленоватые пальцы, поднимающиеся к поверхности воды, вдруг снова который раз уже! - возникли перед глазами... Виклинг передернул плечами и судорога страданья прошла по его лицу.
   ...Жизнь в ридановском доме нарушилась. По каким-то новым, хаотическим и противоречивым законам стали совершаться в ней все процессы, составляющие быт, поведение людей, их занятия.
   Ридан вел себя так, точно он собрался уезжать и боится опоздать к отходящему поезду. Ему некогда прийти к завтраку или обеду. Он то и дело смотрит на часы. Ночью его поднимает будильник, и он уходит, полуодетый, в лабораторию.
   Тырса целый день возит животных наверх, потом вниз. Мамаша эвакуирует одни комнаты, переоборудует другие, приводит новых людей, которые втаскивают в операционную какие-то тяжелые, крупные предметы - там что-то сооружается, слышатся удары молотка о металл...
   Все это началось через час-полтора после возвращения профессора. Так прошли сутки, отсчитанные Риданом по минутам.
   Николай понимал, что лихорадочная эта деятельность развертывается вокруг Анны, и сложные чувства возникали в его смятенной душе. Профессор молчал, он действовал. Два-три раза он обращался к Николаю за советом: в операционной спешно устанавливались новые электроприборы. Анна лежала теперь там.
   Что это все значило? Если бы Ридан надеялся оживить, воскресить Анну, он должен был бы поделиться этой надеждой с Николаем, сообщить ему, по крайней мере о такой невероятной возможности. Но он молчит. И что-то не видно, чтобы какая-нибудь надежда пробивалась сквозь эту небывалую мрачность его. Значит нет такой возможности. Да и не может быть ее, конечно! Но тогда... Профессор решил воспользоваться телом собственной дочери для какого-то эксперимента?.. Какой же страшной, пустой душой нужно обладать, чтобы решиться на это!
   Николай восставал против Ридана. Нет... Как бы ни были велики и важны научные задачи профессора, он не должен был приносить им в жертву Анну. Это - кощунство!
   Омраченный горем мозг Николая уже не мог выпутаться из этих мыслей. Чем больше он думал, тем сильнее весь наливался гневом, возмущением.
   Наконец, Николай не выдержал. Он решительно вышел из своей комнаты и стал искать профессора, чтобы поговорить с ним и, если придется, потребовать...
   Поиски привели его в операционную. Случайно дверь оказалась открытой. Николай вошел и обмер.
   Прямо перед ним в закрытом цилиндрическом футляре из какого-то прозрачного блестящего материала медленно поворачивалось тело Анны. Оно было похоже на призрак и как бы таяло на глазах, скрываясь за запотевшей от внутреннего холода поверхностью футляра. Цилиндр, укрепленный внутри большого металлического кольца, стоявшего вертикально, совершал одновременно два равномерных тихих движения: вокруг своей оси и в плоскости кольца, подобно стрелке гигантского компаса.
   Николай застыл, не в состоянии оторвать взгляда от бесконечно любимого призрака. Фигура Ридана внезапно выросла перед ним.
   - Я вам нужен, Николай Арсентьевич? - тихо спросил он, обнимая Николая за плечи и увлекая его за собой. - Все же лучше выйдем отсюда.
   Они вышли в "свинцовую" комнату, и Николай резко высвободился из-под казавшейся ему тяжелой руки профессора.
   - Я... хочу знать, что все это значит? - волнуясь, произнес Николай. Мне кажется, я имею право...
   Они стояли друг против друга, оба придавленные горем, но один - мудрый, сдержанный, другой - охваченный волнением, гневный. Нечто вроде сожаления пробежало по лицу Ридана. Он понял, что гнев Николая - первое попавшееся чувство, которому он инстинктивно отдается, чтобы заглушить в себе невыносимую боль.
   - Да, вы имеете право: я знаю это даже лучше, чем вы сами... - ответил профессор.
   Николай не обратил внимания на его слова.
   - Это какой-нибудь эксперимент? - перебил он запальчиво. Ридан порывисто поднял голову, строго прищурив глаза, посмотрел на Николая, потом на часы.
   - Минут десять мы можем побеседовать, Николай Арсентьевич. Идемте ко мне.
   И он решительно направился в кабинет; там усадил Николая в кресло и несколько раз молча прошелся по ковру.
   - Я понял, что вас волнует, - сказал он, наконец. - "Эксперименты над трупом собственной дочери"... "Кощунство, жестокость"... "Ученый-маниак, потерявший человеческий облик!" Все это я хорошо знаю, Николай Арсентьевич, слишком хорошо. Теперь слушайте... Я был в ваших летах, когда лишился отца. Он умирал медленно, долго, несколько месяцев, от злого и упорного процесса в легких. С каждым днем в его организме становилось все меньше и меньше жизни, несмотря на то, что все делалось для его спасения: прекрасный уход, отдельная палата в лучшей больнице Москвы, наблюдение известного и очень уважаемого специалиста профессора Курнакова. Он смотрел отца почти каждый день, и все его указания выполнялись лечащими врачами с необычайной пунктуальностью. Я сам почти не выходил из больницы и следил за лечением. Сначала только следил. Потом мне сказали, что положение безнадежно...
   Я еще не был тогда врачом, но широко интересовался медициной, ее новейшими открытиями, кое-что смыслил в ней и глубоко верил в неисчерпаемые возможности этой науки. Думаю и теперь, Николай Арсентьевич, что я был прав... Каким жалким показалось мне тогда все то "классическое" лечение, за которым люди, точно следуя букве учебника, скрывали отсутствие инициативы и свое полнейшее бессилие справиться с болезнью. И вот я бросился сам действовать. Я метался по столице, разыскивая среди медиков новаторов, передовых людей, изобретателей, людей, ищущих и находящих нечто новое, не всегда объяснимое с точки зрения канонов классической, "университетской" науки. Эти люди делали, так называемые "чудеса", то-есть исцеляли больных, признанных безнадежными. Одни из них аккумулировали энергию солнечной радиации в химических реакциях веществ, которые потом вводили в организм больного, чтобы повысить его сопротивляемость разрушительному началу. Другие достигали этого воздействием радиоактивных минералов. Третьи практически доказывала справедливость идеи о влиянии нервных воздействий на больного. Я внимательно выслушивал их теоретические обоснования, собирал советы, приходил в больницу и требовал применения этих новых методов лечения, так как видел, что там врачи во главе с профессором уже сложили оружие перед неизбежным, с их точки зрения, концом. Мне отказывали. "Мы делаем все, что в таких случаях наука считает необходимым, - говорили они. - И мы не можем допустить в клинике применения недостаточно проверенных методов". "Но ведь ваши хорошо проверенные методы не помогают?!" - возмущался я. Между тем жизнь неуклонно замирала в совсем уже слабом теле отца. В отчаянии я продолжал настаивать. Наконец, у меня произошел решительный разговор с профессором Курнаковым - да будет проклято это имя, ставшее для меня синонимом казенщины, реакционности, ограниченности в медицине! "Что же, вскричал он тоном благородного негодования, - неужели вы хотите, чтобы я начал экс-пери-ментировать над вашим умирающим отцом?!"
   Я не нашелся, что ответить ему тогда... Отец умер. И только позднее я понял всю лживость этого "благородного" профессорского аргумента. Да, Николай Арсентьевич, именно экспериментировать должен был он, если бы действительно хотел спасти человека так, как этого хотел я, и, может быть, хотел бы он сам, если бы умирал его отец, а не мой...
   Ридан замолк на несколько секунд, как бы с трудом освобождаясь от тяжести воспоминаний.
   - В распоряжении медицины - колоссальный арсенал средств и методов. Врач, который опускает руки и признает положение пациента безнадежным потому, что он исчерпал какую-то программу лечения и не получил обычного в подобных случаях эффекта, - только плохой ремесленник. В медицине нет безнадежных случаев и нет универсальных готовых рецептов спасения, их надо искать, пробовать, подбирать. Время! Вот что обычно ограничивает наши возможности найти орудия борьбы, которые могут спасти человека. Так неужели вы думаете, что теперь, когда вы же сами дали мне возможность обуздать это время, я должен отказаться от эксперимента?!
   Николай не сводил с Ридана глаз. Профессор говорил, как всегда, ясно, убедительно, и все же Николай не понимал... Если бы речь шла о болезни...
   - Но ведь... Аня умерла, - пробормотал он, и какой-то маленький мускул затрепетал на его щеке.
   Ридан опустил голову.
   - Может быть, - ответил он тихо, - может быть... Не знаю... Я не уверен в этом. Смерть - сложный и довольно длительный процесс, он поражает разные органы постепенно и в разное время. Пусть прекратилось дыхание, пусть остановилось сердце - это еще не настоящая смерть, и если весь организм цел, достаточно перевести его временно на искусственное кровообращение, и он снова будет жить.
   В науке раньше господствовало убеждение, что с первыми же обычными симптомами смерти - прекращением дыхания и кровообращения - мозг парализуется навсегда. Отсюда главным образом делали вывод, что смерть необратима. Потом возникло представление о так называемой "клинической смерти", обратимой, которая продолжается будто бы несколько десятков минут, после чего уже клетки мозга окончательно теряют способность жить. А знаете, что мне удалось доказать? Что центральная нервная система, то есть мозг, самый крепкий, самый устойчивый орган из всех, что он хоть и прекращает свою работу в момент "смерти", но потенциально сохраняет способность функционировать дольше всех других органов. Он умирает последним. А каждый орган умирает по-настоящему только тогда, когда его ткань, его вещество, белки подверглись необратимому распаду. Теперь сообразите: мы обладаем "консерватором", прекращающим распад органического вещества; мы имеем "ГЧ", обладающий властью над мозгом... Что вы, Николай Арсентьевич?
   Николай сидел, закрыв лицо руками, и из-под ладоней его быстрыми каплями сбегали слезы. Он и сам не мог бы сказать, что с ним. Это была буря чувств, смешавшихся в каком-то могучем вихре. Вновь вспыхнувшая надежда, захватывающие идеи Ридана, горькое раскаяние в чувстве гнева, которое привело его сюда, - все спуталось в этом живительном порыве. Николай прильнул к подсевшему к нему Ридану, сжал его руки своими мокрыми ладонями.
   - Если бы вы знали... - только и мог он произнести.
   - Я знаю, - ответил Ридан. - Знаю о вашей любви. Знаю нечто, о чем вы и не подозреваете... - Он взглянул на часы. - Успокойтесь, Николай Арсентьевич, но... не нужно слишком надеяться. Я сказал вам только о принципиальных возможностях. На практике еще много трудностей и неизвестных препятствий, которые почти нельзя предусмотреть.
   - Значит, вы все-таки думаете...
   - Я буду бороться, экс-пе-ри-мен-тировать, - с ожесточением перебил Ридан, - до тех пор, пока не увижу, что дальнейшие попытки бессмысленны. Он снова посмотрел на часы. - Пора идти, там уже готовы анализы. Вот что, посидите тут минут десять, постарайтесь успокоиться как следует. Мне нужно еще поговорить с вами кое о чем.