Друцэ Ион. Избранное в 2-х томах (Том 1, Повести и рассказы)

   Гусачок понравился и Фоме Фомичу, хотя он понятия не имел, кто такая тетушка Чимпоеш и чем он ей услужил. Но раз уж принесла гуся, значит, чем-то помог. Час спустя он уже держал на весу мокрую тряпку, выжимая ее, чтобы гусачок ловил капли.
   Но ненадолго хватило гусачку развлечения. На другой день подарок тетушки Чимпоеш грустно расхаживал по двору, и было ему не до тазиков, не до капель. Только под вечер чуть оживился - мимо ворот прошла пара гусей.
   В тот же вечер халат с синими цветами попросил Фому Фомича заскочить в какой-нибудь колхоз и привезти гусачку напарницу.
   - Ты что, маленькая? Нельзя!
   Что ж, раз нельзя, так нельзя... Но с того дня она больше не надевала халат с синими цветами. Перенесла свою постель в другую комнату, и когда дети ласкались к ней, гладила их по головкам, будто жалея, что остались сиротами в столь раннем возрасте...
   Фома Фомич ходил вдовцом несколько дней, но потом ему опостылела бобылья жизнь. Вытащил из-под кровати хромовые сапоги, слегка надраил головки, наткнул синие штаны и поехал в колхоз "Новый путь".
   Николай Чокырлие, председатель колхоза "Новый путь", был человек мягкий, стеснительный. Он не пил, не курил и очень страдал от этой своей неполноценности. Его все время в чем-то обвиняли, все время к нему придирались, и, измученный, он старался как можно реже бывать в правлении собственного колхоза. Но когда не везет, так и не везет. Однажды утром, едва он вошел в правление и уселся за стол, как на пороге кабинета возник Фома Фомич.
   - Салют, Чокырлие!
   Достал пачку папирос, щелчком выбил парочку, и у Чокырлие что-то холодное проскочило мимо печени. Фома Фомич похвалил и его самого, и его ореховый стол, а потом, когда остались с глазу на глаз, сделал первый намек:
   - Послушай, мне нужен гусачок... У меня есть дома один, но ему скучно. Как ты думаешь?
   Чокырлие залился румянцем, как красная девица, но не понял намека. Фома Фомич собрался было яснее изложить суть вопроса, но Чокырлие позвал каких-то людей распутать одно дело - было оно старое и до того запутанное, что Фома Фомич в конце концов пошел слоняться по селу, размышляя о суете сует и ее корнях. Тут его остановил Артамон, местный активист, и спросил, может ли он один на один сказать ему два слова. Это можно было, и Артимон вздохнул в виде предисловия. Потом сказал, что дела вообще-то ничего, да вот впал Чокырлие в неслыханный пессимизм... На прошлой неделе гулял на крестинах, а возвращаясь, распевал по селу:
   И ничего меня не ждет,
   Кроме сырой могилы...
   Но этой песни ему не хватило до дому, и он завел другую, еще хуже слов Артимон не помнит, а звучала она примерно так...
   Фома Фомич не стал слушать, как звучала вторая песня, снова пошел в правление и, войдя в кабинет, повернул ключ.
   - Послушай, Чокырлие, чего это на тебя хандра напала? Председатель должен быть жизнерадостный, как жених после свадьбы, а ты, как баба, ходишь по селу, о сырых могилах распеваешь...
   Чокырлие залился румянцем, почесал правый висок, потом левый.
   - Видите ли, человек остается человеком, а песню, конечно, не следовало петь, хотя, в сущности...
   Фоме Фомичу некогда было следить за ходом мыслей Чокырлие. Он встал, закурил. Видя, что он собирается уходить, Чокырлие намекнул:
   - Если можно, пусть этот случай останется между нами...
   Фома Фомич не понял намека. На пороге, однако, помедлил чуточку.
   - Так с гусачком, говоришь, не выйдет?
   - Как не выйдет!
   Позвал Параскицу, заведующую фермой, и немного спустя Фома Фомич уже возвращался в райцентр с пакетом под мышкой. Когда Фома Фомич перекладывал его из одной руки в другую, пакет радовался: га-га-га!
   Отделался Чокырлие легким испугом. Обошлась ему грустная песня в гусачка, но ведь это не так уж много. Осталось вернуть папиросу, ну да ладно, при случае отдаст... И вдруг заметил на скамеечке в углу Параскицу сидит и сучит бахрому платка.
   - В чем дело?
   - У меня к тебе разговор, баде Некулай... Если возможно... Надобно мне цветной капустки - килограмм так не больше ста...
   Чокырлие смеется. У этой женщины губа не дура. Только успел колхоз достать несколько мешков цветной капусты, а она уж тут как тут... Не нашел, что ответить, - впрочем, и не очень искал, просто вынул ключ и начал запирать стол.
   - Вот, баде Некулай, ты уже и серчаешь... А я ведь не серчала, когда велел ты принести гусачка. Лопнуть мне на месте, если хоть кому сказала.
   Чокырлие пожелтел.
   "Уж эта растрезвонит по селу..."
   Пришлось написать записку Прикоки, бригадиру огородников. Женщина остается женщиной. Ни за что не угадаешь, какая блажь на нее найдет...
   Параскица оставила в покое бахрому платка и ушла с бумажкой, но на другой день чуть свет Прикоки пришел в правление, чтобы внимательно прочесть новый плакат о выращивании кроликов.
   - Чего это спозаранку взялся за чтение?
   - С горя читаю, баде Некулай. Жена хворает...
   Прикоки не мог сказать, чем болеет его жена, потому что и врачи пока не определили. Но хворь у нее жуткая, и тает она как свечка, а жаль - ведь трое детей... Хорошо, если б кто поговорил с Икимашем. Пусть допишет ей штук двадцать трудодней, а то изводят ее бабы со всей околицы, болтают всякую напраслину...
   Чокырлие был глух. Перебирает бумаги на столе. Прикоки вернулся к кроликам, но на сей раз быстро дочитал.
   - Баде Некулай! Может, поговоришь с Икимашем насчет трудодней? Люди, если они понимающие, всегда столкуются. Вот взять меня - душа болела, когда отдавал капусту. А ведь доставал ее этими руками...
   Он показал свои руки. Показывал их еще два раза, а когда в четвертый вынул из карманов, Чокырлие послал за Икимашем.
   В тот же вечер, только собрался Чокырлие домой, на пороге вырос Икимаш.
   - А, здорово, кум! Как поживаешь?
   И, не дожидаясь, что скажет Чокырлие о своем житье, стал сам рассказывать:
   - Гость у меня. Приехал шурин из города, с семьей, жить будет тут. Вот голова - умеет расписываться на десяти языках! Так как бы получить в колхозе хоть три улья?.. Может, в виде премии?.. Страсть как он пчелок любит. Ему бы дома немного попрактиковаться - и стал бы пасечником хоть куда.
   Чокырлие посинел, но просьбу об ульях словно не слышал. Икимаш не обиделся. Только на следующий день он пришел досказать то, что не успел накануне, а потом зашел растолковать все сначала... Никуда не денешься. Чокырлие велел позвать Згэрдишоарэ, пчеловода.
   Но с того дня Згэрдишоарэ начал обхаживать Чокырлие, как шестнадцатилетнюю красотку, - то обласкает его взглядом, то нечаянно встретит на пути и, наконец, в подходящий момент вздохнул.
   - Тяжко нам, интеллигентам, все имущество в чемодане, ни тебе дома, ни сада...
   Домик, собственно говоря, он бы себе поставил, но пока вырастет сад... Может, Чокырлие замолвит словечко, чтобы ему дали уголок, какой ни есть, пусть яблони, пусть груши, - ведь и груши, в конце концов, имеют свой вкус.
   Чокырлие почернел, повернулся к пчеловоду спиной и ушел. Но Згэрдишоарэ продолжал ухаживать, и шестнадцатилетняя красотка, как говорится, не устояла... Позвали Василие Лупу, колхозного землемера, который отделил для Згэрдишоарэ угол колхозного сада...
   Но с той поры заметил Чокырлие, что Лупу зачастил к нему в кабинет и вдруг ни с того ни с сего сказал:
   - Дай справку.
   - Какую еще справку?
   - Отцу в Бельцы перебраться. Тут климат ему вреден. Болеет.
   Чокырлие улыбнулся: здесь родился человек, здесь жизнь прожил, а теперь, видите ли, климат ему не в прок.
   Но Лупу тоже был не дурак.
   - Ничего, справку ты дашь. Поразмыслишь - и дашь...
   Чокырлие побелел. Понял, что в конце концов даст справку... А что следует после справки? Ведь это обвал, из-под которого может и не выбраться!! Ходил он пару дней по полям, насвистывал грустные мелодии, да что проку в этой печали? Тут вспомнил, что и у него есть в селе отец, человек, который на своем веку многое распутал...
   Чокырлие пришел и излил ему свое горе. Отец не поверил. Не поверил, что его сын так запутался. Чокырлие не стал его ни в чем разубеждать. Вернулся, позвал Лупу и сказал при людях, что не видать ему справки как своих ушей. Лупу не обиделся. Сказал: "Ладно" - и ушел.
   Зато через полчаса прибежал Згэрдишоарэ. От ярости у него даже выскочили веснушки. Как, у него отбирают сад?! Пожалуйста, пусть берут, но хотел бы он знать, кто возместит убытки.
   - Какие убытки?
   Убытки действительно были велики... Прежде всего Згэрдишоарэ позаботился купить козу - в саду росла всякая трава, а зачем зелени даром пропадать? Затем привез две машины камня - огородить сад со стороны дороги. Наконец, послал телеграмму в Харьков - пригласил тещу сторожить сад; хорошо, если она еще не выехала, но если она в пути, тогда прикиньте билет из Харькова, туда и обратно...
   Через два дня пришла весть, что теща выехала вместе с племянницами, коза оказалась яловой, а камень стащил откуда-то шофер, так что его надо вернуть да еще объяснение написать.
   Чокырлие вынул бумажник, расплатился до копеечки, но Згэрдишоарэ, возместив убытки, потребовал, чтоб вернули ульи. Пошли к шурину Икимаша, который умел расписываться на десяти языках. Тот оказался человеком деликатным - вместо того чтобы выйти из себя, спокойно, не повышая голоса, сказал, что вернул бы с огромным удовольствием, да нет их.
   - Были ульи, да сплыли...
   - Как сплыли? Куда?
   Известно, куда... Один улей продал, а на вырученные деньги застраховал жизнь, потому что каждый уважающий себя человек должен быть застрахован от всяких случайностей. Мало ли что! Второй выменял на радиоприемник, потому что не может заснуть без последних известий, а в третий залез поросенок, рой улетел, а поросенок хворает - что, если издохнет, бедняга?
   Похоже, он валял дурака. Чокырлие решил сам во всем убедиться, но дела обстояли еще хуже... Госстрах может вернуть деньги через десять лет, с условием, что за это время шурин Икимаша не пострадает физически; радиоприемник забыли выключить на ночь, и лампы перегороди; третий улей, верно, мог еще пригодиться, да, пока они все проверяли, поросенок издох.
   Опять пришлось Чокырлие тряхнуть мошной. Расплатился сполна, но теперь Икимаш пристал к нему: зачеркни, мол, двадцать трудодней жене Прикоки, это ж лентяйка, каких свет не видывал.
   Легко сказать - зачеркни. Но как это сделать, если жена Прикоки успела получить и пшеницы, и сто рублей деньгами, и две тонны винограда?..
   Пшеницу она уже смолола, на деньги купила сыну патефон, виноград дала одним добрым людям, чтоб отвезли в Ленинград.
   И это бы еще ничего, но из муки жена Прикоки испекла бублики - только они и помогают ей от болезни, сын подарил патефон однокласснице, с которой дружит, - не может же он пойти к девушке и отобрать патефон, а добрые люди прислали письмо, что виноград испортился. Могут и справку представить...
   Чокырлие еще раз достал бумажник - в последний раз, решил он, - но не успел отсчитать денег, как Прикоки заявил, что рассердится, если Параскица не вернет капусту. А когда сердится Прикоки, сказал он тогда, дело дрянь...
   Параскица милая женщина. Она бы с дорогой душой вернула капусту, но... Во-первых, капуста уже в подвале, а кроме того, даже если б ее не было там, все равно она бы не вернула, пока Прикоки не заплатит за кролика - был у нее кролик с пепельными ушками, а его придушил кот Прикоки. Пусть заплатит за кролика. Всем известно, что кролик с пепельными ушками стоит втрое дороже простого...
   Дорого ли, дешево - заплатил Чокырлие, и капуста вернулась назад.
   Но на другой день рано утром пришла Параскица в правление.
   - А гусачок?
   - Какой гусачок?
   - Скажите пожалуйста. Не я ли взяла гусачка и отдала тому начальнику?
   Чокырлие пришел домой, поймал своего собственного гусачка - дети и теща помогли - и был наконец спасен.
   Два дня приходил в себя. Почти совсем оправился, когда в одно прекрасное утро увидел Фому Фомича на пороге кабинета.
   - Послушай, Чокырлие, ты дал гусачка, а для разводу мне гусынька нужна. Ну так как же насчет гусыньки?
   Падурянка
   Собственно, что такое большое село? Пятьсот дворов достаточно? Ну если пятьсот дворов достаточно, то Кумпэна Веке по-настоящему большое село, так как насчитывает оно тысячу дворов с лишком. А сколько там того лишку, один бог знает. Над этим бились до седины уже четыре секретаря в сельсовете, теперь и у пятого проседь, а ясной картины, увы, все еще нет.
   Все дело в том, что кумпэнцы народ чрезвычайно подвижный. Почти каждый день здесь кого-то провожают и кого-то встречают, почти каждый день в одном конце села рушится избушка, а в другом конце уже глядит чистыми окнами новый домик.
   Кроме того, жители Кумпэна любят пошутить. Допустим, идет перепись. Одни, более чувствительные к славе, записываются по два-три раза, а другие вовсе не записываются, чтобы полюбопытствовать, кто и когда о них вспомнит. Проделывать такие штуки очень легко, ибо добрая половина этих кумпэнцев носит одинаковые фамилии - Падурару. Есть даже четыре Ивана Ивановича Падурару. В двух местных школах треть учителей и больше половины учеников тоже Падурару, а в классных журналах добрые две трети списка на букву "П".
   Говорят, лет триста тому назад в селе был всего-навсего один Падурару, а все нынешние - его потомство. Теперь этому трудно поверить, ибо, хотя среди Падурару масса родичей, но есть и такие, что даже не кумовья.
   Однако происходят они, вероятно, от одного и того же Падурару, так как все без исключения обладают удивительным дарованием: народ они на редкость голосистый. У всех такие звонкие, мелодичные голоса, что, если случиться встретить нескольких Падурару, обязательно нужно дождаться, пока они запоют. И тогда, может, впервые в жизни наскучит тебе твоя собственная фамилия и ты подумаешь: а что, могло ведь так случиться, чтоб я ты родился Падурару?
   В сельском хоре поют одни только Падурару. Злые языки говорят, что это вполне понятно, так как хором руководит тоже Падурару. Хорошие голоса завоевали широчайшую славу этому селу, но, по правде говоря, доставляют они и немало хлопот. Уж если на собрании доберется до трибуны какой-нибудь Падурару, то будет говорить до тех пор, пока самому не наскучит, - прервать его обыкновенному человеку не под силу. Сами же падуряне единодушны, когда дело касается их таланта, и не любят ставить подножки друг другу. Зато уж если сцепятся две женщины-падурянки, то кумушкам решительно нечего делать и без них все село будет знать, с чего начался спор и чем он кончился.
   Все это, конечно, еще куда ни шло, но, как было сказано выше, Кумпэна по-настоящему большое село и больше половины ее Падурару. Что ни день, то появляются на свет маленькие падурарчики, зато самые старые, случается, и помирают. И уж как устроят похороны, как начнут женщины голосить! Голосят они так, что сердце сжимается в маковое зернышко, и хотя понятия не имеешь, кого хоронят, будешь убиваться, словно потерял своего лучшего друга.
   Ну, похороны есть похороны, тут, как говорится, сам бог велел, но беда в том, что в Кумпэна Веке женщины вообще любят голосить. Уму непостижимо, какие они только не находят предлоги! Провожают племянника в армию голосят. Заблудится теленок в лесу, поссорилась с мужем из-за свекрови или со свекровью из-за мужа - и опять голосит. И если учесть, что Кумпэна село большое, а больше половины жителей падуряне, если помнить при этом, какие у них звонкие, мелодичные голоса...
   Правда, падурянки очень любят, если и кто другой голосит. Стоят тихо и слушают внимательно с начала до конца, потом разбирают с точки зрения литературной, музыкальной и исполнительской. Что до мужчин, то им приходится туго. Мужчины вообще с трудом переносят слезы, а причитания падурянки - это целое море.
   Особенно трудно приходится местной интеллигенции. Правда, ее представители относятся к причитаниям каждый по-своему. Директор средней школы, например, историк по специальности, рассматривает причитания в их историческом разрезе, и эти научные размышления действуют на него несколько успокаивающе. Местный врач, занимающийся, кроме всего прочего, и сбором фольклора, радуется каждому причитанию, как новой страничке в объемистой рукописи, кратко озаглавленной "Печальная мудрость". Что до председателя колхоза, молоденького агронома по фамилии, конечно, Падурару, то у него еще нет твердой позиции относительно причитаний. Они просто вызывают у него спазмы в горле. В конце концов он решил, что человек есть человек и если что с ним случается, нельзя не дать ему излить свое горе так, как он находит нужным.
   Но, конечно, сами падурянки причитают по-разному. Одни голосят рифмованно, другие - прозой. Те, что поталантливее, сочиняют тут же, во время причитания, другие умело используют старое. Случаются, конечно, и компиляция, а то бывают даже случаи безусловного плагиата. Авторитеты поднимаются и рушатся на каждом шагу.
   Несколько старых падурянок, знающих толк в этом деле, оспаривают первенство. Правда, речь идет только о втором месте и ниже - первое место сохраняет за собой уже лет десять Иляна Падурару, низенькая вдовушка с красивыми черными глазами. Это может показаться странным - сама Иляна голосила не более двух-трех раз в своей жизни. Последний раз это было года три тому назад, на похоронах ее мужа, умершего после тяжелой операции. Голосила она недолго, пока несли гроб, но эти дни останутся в истории села как самые грустные после нашествия гуннов.
   Повезло-таки молодому председателю - тогда он был еще студентом и не слышал того знаменитого причитания. Трудно б ему пришлось: даже в кратком пересказе оно вызвало у него такие спазмы, что он стал избегать вдовушку и, откровенно говоря, даже побаивался ее.
   Иляна была скромной, тихой женщиной и такой старательной, что по осени получала на трудодни вровень с бригадиром. Трое ее ребятишек, оставшиеся от мужа, ходили чистенькие, опрятные; старший, ученик второго класса, даже возымел желание стать отличником, за что его очень невзлюбили другие падурарчики.
   Домик Иляны на самой окраине был маленький, уютный, покрытый ржаной соломой. Правда, жили в нем мало - вечно висел на дверях, греясь на солнце, старый замок. Хозяйка работала в поле с утра до ночи, дети были в детском саду. Только под самый вечер возвращались ребятишки - шли молча, крепко держась друг за дружку. Следом за ними приходила и Иляна - окна светились, из трубы шел дым, а назавтра чуть свет опять висел замок, дожидаясь, пока взойдет солнце, чтобы погреться немножко.
   Однажды летом, в самую жару, неизвестно отчего загорелся этот домик. Хозяйки, конечно, не было дома. Когда сбежались соседи, они нашли только голые стены и теплую золу. Старик Никита, самый старый на селе Падурару, подобрал горячий замок, каблуком загнал его в землю, чтоб остыл, и сказал вслух:
   - Вот будет голосить-то!
   Председатель приехал тут же. Правда, по переулку машина шла очень медленно, готовая в любую минуту повернуть обратно. Иляны еще не было, но сам домик был такой жалкий, такой безысходностью веяло от его голых закопченных стен, что спазмы все же перехватили горло председателя. Он большими затяжками выкурил папиросу, выпил стакан воды, принесенный соседями, еще закурил. Спросил, где работает хозяйка. Иляна была в соседнем колхозе, просеивала семена, приобретенные в обмен. Тогда председатель посадил самого старого Падурару в машину, и они поехали к соседям. О чем они говорили дорогой, неизвестно, да им, пожалуй, и некогда было особо разговориться: соседний колхоз рядом, дорога ровная.
   Когда подъехали к зерновым складам, мош Никита вышел из машины очень взволнованный, а председатель присел возле кучи семян и стал медленно просеивать зерна сквозь пальцы, будто пересчитывал их. Иляна только расстелила на траве чистый платочек и собралась закусить... Увидев их, она замерла, встревоженно глядя на Никиту. И тут старый Падурару бодро пошел к ней.
   - Послушай, Иляна...
   Бедная женщина... Она всегда жила в ожидании грома, который вот-вот должен загрохотать над ее бедной головой. Глаза окаменели, умоляя о защите, и она едва прошептала:
   - Мош Никита...
   Но старый Падурару - не зря же его привезли на машине! - побагровел и крикнул, точно она доводилась ему родной дочкой:
   - Эй ты, не балуй! Со мной шутки плохи! Цыц!
   Черные глаза вздрогнули.
   - Мош Ники...
   - Слушай, глупая баба... Домик у тебя сгорел. Сгорел только что... Здесь Падурару сделал вынужденную паузу - у молодого председателя перехватило дыхание, а Иляна уже заломила руки. - Цыц, глупая баба! Товарищ председатель сказал, что завтра, когда вернешься отсюда, увидишь такой домик, какого не было ни у деда, ни у прадеда твоего... Только не голоси! Ребятишек оставят на ночь в садике... Но чтоб без этого самого!..
   Молодой председатель смотрел на Иляну умоляюще: "Если можешь, если только можешь... Даю слово..."
   Бедная Иляна... Крепко стиснула зубы, сжала свои натруженные руки в два каменных кулака, а по смуглому лицу уже бежали ручейками слезы, стекали с подбородка на колени и расплывались двумя мокрыми пятнами по ее ситцевой юбке...
   Старый Падурару снял шляпу, облегченно вздохнул, вытер лоб.
   - Все, товарищ председатель... Раз принялась плакать, голосить не станет... Теперь пошли строить дом.
   И дом выстроили. Собрались все Падурару и работали до вечера, потом трудились всю ночь, а утром опять кипела работа. Снесли старые стены и свезли в овраг за деревней. В глубине двора, под старым орехом, поднялся новый дом. Покрыли его черепицей, чтоб никогда больше не горел. Обили досками полы во всех трех комнатах и на кухне. Вставили новые двери, новые окна, даже выкрасили их в салатный цвет, как было в старом доме.
   На второй день, под вечер, во дворе остался только самый старый Падурару - врезал замок в новых дверях, чтобы в случае надобности можно было закрыть. Весь народ собрался на дороге. Чуть в стороне, задумавшись, стоял местный врач, вероятно жалея, что потерял лучшую, может быть, страничку своей "Мудрости"...
   Вдруг все стихло. В конце улицы появилась сухощавая, низенькая женщина, следом за ней шли трое ребятишек, крепко держась друг за дружку. Шли они медленно, потом побежали, потом опять пошли медленно, еле передвигая ноги... У ворот все четверо остановились. Руки вдовы уже вознеслись к небу, затем упали на плечи ребятишек - и вот потекли слезы, вздрогнули губы. Но тут самый старый Падурару опять побагровел и закричал, точно она ему доводилась родной дочкой:
   - Эй ты, не балуй! Со мной не шути! Иди лучше посмотри домик - осталось только обмазать и побелить...
   Легко сказать "иди"... Из толпы вышла старая, седая падурянка и подошла к Иляне:
   - А что же, пойдем посмотрим...
   Вслед за ними молча покатилась толпа. Сначала домик понравился седой падурянке. Затем понравился ребятишкам. Старший даже нашел нужным начертить огрызком карандаша по свежей краске "Падурару", за что седая падурянка пожурила его. У младшего же - то ли от волнений, то ли оттого, что забыли о нем, - вдруг закапало со штанишек на пол, за что седая падурянка его похвалила.
   А дом был и вправду хорош. На чердаке обнаружили мешок с мукой, в комнате - новые кровати, с потолка свисала керосиновая лампа, и невдалеке на табуретке спички лежали.
   Постепенно люди разошлись...
   Когда стемнело и засветились окна в новом доме, Иляна стала укладывать ребятишек. Но странное дело - светились эти окна что-то очень долго, уже было далеко за полночь, а они все светились... По правде говоря, деревня тоже очень трудно засыпала в эту ночь: злые языки говорили, что все равно Иляна будет голосить...
   Но Иляна не голосила. Ни вторую ночь, ни третью. Ходила она, правда, какая-то измученная, была грустная, и за что бы ни взялась, все валилось из рук...
   На четвертый день было воскресенье. Иляна попросила одну из своих теток присмотреть за детьми, а сама отправилась в лес за грибами. Говорили, что после недавнего теплого дождика в лесу появилось грибов видимо-невидимо. Несколько соседок вызвались было пойти вместе с ней, но Иляна что-то уж очень спешила.
   Хотя дождик и вправду был теплым, грибов, видать, было мало - Иляна вернулась под самый вечер и несла в кошелке едва с десяток. Правда, злые языки говорили, что грибы грибами, а так - примерно в полдень - где-то далеко в глубине леса голосила женщина. Так голосила, что прямо душа разрывалась...
   Должно быть, сплетничали эти злые языки, вечно они что-нибудь да придумают... Все же было одно подозрительное обстоятельство - с того самого воскресенья Иляна стала избегать молодого председателя. Если же случалось встретиться, норовила проскочить мимо, низко опустив голову... Случилось это несколько раз, и однажды молодой председатель остановил ее:
   - Иляна, ты что такая грустная?
   Иляна подняла голову, у нее задрожали ресницы, потом глаза заулыбались.
   - Разве я грустная?
   - Должно быть, показалось...
   - Ясно, показалось...
   Улыбнулась ему на прощанье и пошла своей дорогой. Шла быстро, высоко подняв голову, и только тени придорожных акаций мелькали вереницей в ее чистых глазах...
   Темные очки в деревне
   У Фанаке есть очки. Большие такие, темные, в роговой оправе. Они ему идут, и носит он их каждый день - и в солнечную, и в пасмурную погоду. Мир в этих очках выглядит серым, пыльным, обреченным, и это Фанаке устраивает. Он ходит целыми днями и разглядывает все, что ни попадется на его пути. Разглядывает дома, заборы, снующий кругом народ. Хорошие, редкостные очки. Во всяком случае, ни у кого в деревне таких очков нет. Откуда и каким образом Фанаке их раздобыл - неизвестно. Сам он утверждал, что получил их в качестве премии за свой общественный труд. Награждала его возле колодца тетушки Иляны, и вручал эту награду большой начальник из Кишинева. Вы, верно, удивитесь: а почему, собственно, возле колодца тетушки Иляны, а не у любого другого, потому что в деревне, слава богу, колодцы сплошь да рядом? Видите ли, тетушка Иляна живет на той окраине деревни, которая примыкает к ведущей из Кишинева магистрали, а ее колодец стоит возле самого шоссе.