В братчине Ратиславля в ожидании их уже разложили товары. До сих пор Арсаман, одарив только Замилу за сочувствие и помощь, никому ничего не показывал, приберегая самое лучшее на выкуп племянника. Товар его состоял в основном из разноцветного шелка, привезенного из Хорезма, и серебра – как в дирхемах, так и в изделиях, в основном посуде. Имелся еще короб с разноцветными стеклянными бусами, но эти он предполагал раздать женщинам, обиженным нападением Чаргая.
Цветные шелка сюда попадали не так часто, и до сих пор у Лютавы была только одна льняная рубашка, украшенная полосами малинового шелка на вороте и рукавах, да полоска голубого шелка, подороже, на головном венчике. Теперь же Лютомер широким взмахом обвел все разложенное на столах и на лавках:
– Выбирай чего хочешь, душа моя! Считай, все наше, потому как цену за того смуглявого я какую хочу, такую и назначаю. Захочу – все возьму, и челядь всю в придачу!
Арсаман с беспокойством смотрел, как Лютава медленно бродит вдоль стола, рассматривая то гладкие шелка, то с вытканным узором. Конечно, он отдал бы за сына сестры все, что попросят, но дикари жадны – как бы после этого обмена ему не остаться ни с чем! Хорошую же он поездочку совершит – забраться в такую даль, в глухие жуткие леса, где никто не слышал про Аллаха, чтобы за весь товар, чудом сбереженный в пути, купить своего же собственного племянника, который и так всю жизнь был под боком!
Лютава медлила, рассматривая то одно, то другое. Желтые ткани ее не слишком впечатлили: желтой одежды у всех полно, потому что лен можно не хуже покрасить дроком, а шерсть – корой крушины. Из коры дуба и квасцов, если взять их очень много и еще если очень повезет, можно получить чистый зеленый цвет: у князя Вершины была шерстяная праздничная верхница яркой, лиственной зелени, но работа по этой покраске в Ратиславле вошла в предания, так же как и шум, поднятый Любовидовной, когда она увидела, в какой вид пришла дорогая одежда после новогоднего пира…
А вот ничего, способного дать яркий алый цвет или глубокий синий, как небо перед грозой, в славянских лесах не растет. Перед таким искушением Лютава не устояла и выбрала в конце концов большой кусок алого шелка, чтобы хватило на рубаху, и синий, поменьше, чтобы пустить его на отделку других вещей. Ей уже виделось, как великолепна она будет в новых нарядах на больших праздниках Макоши и Велеса в честь окончания жатвы, с каким восторгом на нее будут смотреть ближние и дальние гости…
Она оглянулась на Лютомера – он на миг опустил веки и улыбнулся, угадав, о чем она думает, как угадывал почти всегда. Он тоже хотел, чтобы на праздниках грядущей осени его сестра была наряднее всех женщин, хотя ему она и в простой рубахе казалась лучше всех.
В придачу к шелкам Лютомер запросил десять гривен серебра арабскими монетами. Что бы ни думал об этом Арсаман на самом деле, услышав цену, он мог только поклониться, хваля милость Аллаха, и обмен совершился.
Чаргая извлекли из овина и повели приводить в порядок. Голодным он больше не сидел, потому что у дяди нашлось достаточно челяди, способной приготовить пищу для правоверного, но все же заточение показалось долгим, и бывший пленник, уже приодетый, сидя вечером на пиру, еще выглядел озлобленным. Мыться, как рассказывали друг другу Ратиславичи, он отказался, а прочие хазары объяснили, что вода «смывает удачу», поэтому с водой без большой необходимости стараются дела не иметь. Не так давно принявшие мусульманство, хазары еще сохраняли многие из своих прежних привычек.
– Аллах посылает испытания верным слугам своим! – приговаривал Арсаман, сидя со своими людьми за отдельным столом и вкушая барашка, зажаренного его собственной челядью. Вместо того чтобы просто посолить мясо, они обмакивали каждый кусок в чашу с соленой водой и потом несли в рот. – Только воля Аллаха вынудила меня с моими спутниками пуститься в такой дальний и полный опасностей путь.
– Как же вас в такую даль занесло-то? – спрашивал князь Вершина. – Мы-то думали, долго теперь ваших не увидим – князь Святко-то оковский, с прочими русами, на ваших воевать пошел. Нас тоже звал, да нам в такой дали делать нечего.
– Князь Святко не враждует с теми, кто не враг ему, – несколько уклончиво отвечал Арсаман. – Мы уже давно находимся в землях русов, бывали и в землях полян, в Киеве, где живет русский каган Ярослав.
– А что же дома не сидится?
– Трудно оставаться дома, когда знатные роды наших беков и тарханов уже не хозяева в своей стране. Но увы, Аллаху угодно было отдать нас во власть людей иной веры.
– Да ну! – удивился Богомер. – Никак вас завоевал кто? А мы и не слышали!
– Нас завоевали, да. Но не силой оружия, а силой, которая гнет самое прочное железо и тупит самые острые клинки, – властью денег. Давным-давно мы дали приют иудейскому народу, гонимому по всему свету. И вот теперь они захватили власть, и сам Обадий-бек стал больше родичем им, чем нам, родным ему по крови. Давным-давно его предок, Булан-бек, принял иудейскую веру, а двадцать лет назад Обадий-бек пожелал сделать ее главной и единственной в Хазарии. Издавна в нашей стране мирно жили рядом и последователи Пророка, и поклонники Христа, и те, кто придерживался старинной веры в Тенгри-хана и прочих богов и духов. Уже два десятка лет в Хазарии бушует жестокая война, старинные роды беков и тарханов разоряются, изгоняются со своих мест, лишаются имущества и самой жизни. Христиане бегут в Византию, мусульмане – к арабам, несмотря на то что между Хазарией и Персией уже давно длятся жестокие войны. Вот и мы, не желая изменить нашей вере, вынуждены были бежать так далеко, чтобы сохранить свои жизни и хоть что-то из имущества. Да и оставаясь в Итиле, мы не много выиграли бы. Вся самая выгодная торговля сосредоточена в руках иудеев. Им даже не нужно никуда ехать – китайские шелка привозят к ним из Хорезма, славянские меха и мед – по Волге, Дону и Оке, а им ничего больше не нужно делать – только собирать пошлины с этих драгоценных товаров, сидя на месте, и только богатеть и богатеть, ничего не делая! Поэтому я и другие люди, не желающие постоянно терпеть опасность, бесчестье и бедность, положившись на милость Аллаха, пустились в путь, надеясь найти здесь приют, помощь и пользу. Сначала мы прибыли к булгарам, но и там уже везде сидят иудейские купцы. Булгары и буртасы пока не признают власти Итиля, но недолго им осталось – вскоре Езекия-бек, сын Обадия, наймет на свое золото еще десять тысяч арсийской конницы, что проносится по странам и городам, сметая все на своем пути и разбивая крепостные стены копытами своих коней. И тогда мы решили пуститься в земли славян. Мы ехали по Оке, и светлый князь Святомер принял нас хорошо. Часть наших людей осталась там, у него, а мы со спутниками решили разведать, нет ли и за Окой таких земель, где наши товары можно с выгодой обменять на то, что нужно нам, найдя дружбу здешних жителей. Я рад, что Аллах вложил нам в душу эти благие помыслы, ибо надежды наши оправдались!
Все четверо купцов дружно поклонились князю, прижимая руки к груди. Их товарные запасы уменьшились после расплаты с обиженными Гореничами, но и теперь у них оставалось достаточное количество пестрых стеклянных бус и дешевого шелка, который можно продавать сельским женщинам по кусочкам, меняя одну шелковую полосочку на соболью шкурку, а одну округлую бусину с белым узором на темном тельце – на пару куньих. Даже если эта поездка и окажется в конечном итоге не самой выгодной, она ведь может быть не последней. И если продать вырученное в Булгарии, не возвращаясь в Итиль, пополнить там запасы товара и приехать снова, то через несколько лет, пользуясь покровительством здешних владык, можно поправить дела.
Жатва продолжалась, даже женщины княжеской семьи целыми днями пропадали в поле, а сыновья – на лугах. В полдень целыми вереницами в поля тянулись дети – несли в лукошках вареные яйца, краюшки свежего хлеба, кринки с квасом, и жницы пировали прямо у снопов, в теньке на опушках рощ. К ним из леса выходили дети с лукошками ягод, с черными от черничного сока ртами, и шалили, дразнили друг друга высунутыми синими языками. И жницы, и мужчины на сенокосе охотно ели чернику, помогающую одолевать жару и восстанавливать силы.
Князь Вершина объезжал владения, присматривая за работами, нередко и сам брался за косу. Ратиславль стоял почти пустым, только бабки суетились возле печей, готовили работникам еду да стирали у реки пропотевшие рубахи.
Для настоящей торговли хазарам предстояло подождать самое меньшее до конца жатвы, когда каждый род будет знать, чем располагает в ожидании зимы и можно ли хоть что-то потратить на баловство. А еще лучше – до весны, когда охотники принесут добытые за зиму меха. Поэтому Арсаман со своими спутниками устроился в Ратиславле основательно. Под жилье им пока отдали беседу, которая все равно до начала посиделок, до Макошиной недели, была не нужна. Сами Ратиславичи, пользуясь хорошей погодой, летом собирались прямо во дворе между связками землянок. Еще весной в землю вбили колья, положили на них столешницы, вынесли длинные лавки – и Ратиславичи собирались за трапезой прямо на воздухе, пользуясь светом долгих дней. Тут же под навесом дымила печь, где пара молодух под руководством Любовидовны готовила еду, и в жилых землянках огня не разводили вовсе. Иные и спали прямо во дворе, на свежем сене.
Собираясь потолковать о своих делах, Ратиславичи с любопытством посматривали на хазар, но общаться с ними никто не стремился, даже если толмач Налим оказывался поблизости. В замкнутом мире ближайшей округи, которую многие почитали всем белым светом, далекие гости казались чем-то вроде выходцев с Того Света, а с Тем Светом лучше не общаться – мало ли что?
Единственной, кто их присутствию явно радовался, была Замила. Ей, наоборот, приезд хоть и не соплеменников, но людей, бывавших на ее родине, в Хорезме, через который арабские и хазарские купцы получали шелка из Китая, принес настоящую отраду. Хвалиска в основном и оказывала хазарам честь своим обществом, пока вся прочая княжья семья была в поле. Сама Замила, конечно, жать не ходила – слава Аллаху, она давно уже не рабыня, обязанная надрываться! У ее мужа достаточно челяди и домочадцев, которые все сделают без нее. Она бы и дочь свою не пускала, но боялась, что Замира прослывет неумехой и лентяйкой, – бедняжке и так нелегко будет подобрать достойного мужа, пусть уж идет со всеми.
Родным языком Замилы был хвалисский, а хазар – хазарский, то есть один из языков огромного племени тюркут. К счастью, и княгиня, родившаяся в мусульманской семье, и Арсаман, знатный человек, обучавшийся у мудрецов, оба понимали по-арабски и могли объясняться на этом языке. Найдя в Арсамане учтивого, занимательного и почтительного собеседника, Замила часто принимала его у себя. С ним приходил и Чаргай – этот откровенно скучал, сидя на одном месте, потому что даже поговорить ему здесь было не с кем. Ратиславичи избегали общаться с чужаками, да и сам Чаргай считал ниже своего достоинства разговаривать с неверными.
– Ты мог бы быть и повежливее со старшим сыном князя, – выговаривал иногда Арсаман своему племяннику. – Ведь он вернул тебе твою саблю, а я заплатил за нее еще двадцать дирхемов. Наше счастье, что эти люди не знают настоящей цены таких вещей!
– Зачем ему моя сабля – разве он умеет ее хотя бы держать? – презрительно отвечал Чаргай. – Зачем оборотню вообще оружие! Он настоящий волк, я своими глазами видел этого шайтана, когда он набросился на меня! И этот человек – хотя какой из него человек! – станет новым беком склавинов! Не долго же ты, дядя, сможешь вести здесь торговые дела!
– Да, разумеется, было бы гораздо приятнее, если бы новым беком стал более подходящий для нас человек! – согласился Арсаман и многозначительно посмотрел на Замилу. Она уже рассказала ему о положении и судьбе своего сына. – Особенно желательно было бы увидеть, как свет истинной веры проникнет в его душу, воспитанную в язычестве. Если бы он принял веру Аллаха, то и нам было бы гораздо удобнее приезжать сюда, и ему было бы гораздо легче заключать взаимовыгодные союзы с восточными владыками.
– Да какие союзы – где они и где мы! – вздыхала в ответ Замила.
– Зато представь, какой подвиг перед Аллахом совершит тот, кто приведет к нему целый народ! – продолжал Арсаман. – Я ведь понимаю, что здесь происходит. Твой сын не может править в полную силу, потому что у него нет ни жены, ни сестры, которые молили бы за него здешних богов, как это принято. Подумай – если бы к вере в Аллаха обратился целый народ, то женщины из святилища стали бы не нужны, они оказались бы бессильны перед тобой, госпожа.
– Это невозможно! – Замила с сожалением покачала головой. Как сильно ей бы того ни хотелось, она понимала несбыточность подобных мечтаний. – Эти люди не примут веру в Аллаха. Разве ты не слышишь, как они там прославляют своих деревянных богов?
Сквозь открытую по случаю жары дверь долетало от ближнего поля звонкое пение, которым жницы помогали себе в работе.
– Зато здешнюю знать можно будет убедить, объяснив им, какие выгоды они получат, став мусульманами. Торговые пошлины сразу окажутся меньше. Пусть не все, пусть постепенно, но этот народ обратится к истинной вере, а тех, кто обратит его на праведный путь, Аллах не оставит без награды.
– Нас никто не будет слушать. Разве ты не понял, что сейчас мой сын сам находится в большой опасности? Я каждый день молю Аллаха, чтобы он не послал грозы и града. Если это случится, моему сыну нельзя будет вернуться уже никогда! – Женщина прижала ко рту край покрывала, в глазах ее заблестели слезы. – Никакая сила ему не поможет, потому что его будут считать виновником голодного года!
– Надейся на милость Аллаха, Замиля-хатун.
– Тебе легко говорить! А я уже двадцать лет вынуждена вести непримиримую борьбу за мои права и права моего сына! Князь Вершина когда-то взял меня как добычу, держал поначалу у себя как наложницу и только потом почувствовал ко мне любовь и начал оказывать честь перед своим народом! Я была вынуждена есть с этими людьми и сидеть перед ними с открытым лицом, потому что иначе они никогда не признали бы меня законной женой князя, а моего сына – его наследником. Мой сын каждый день страдает от того, что у него нет сильной материнской родни. У всех прочих сыновей есть матери или сестры в святилищах или родичи, которые могут собрать целое войско! И только у нас никого нет! Если нам придется бороться за власть, ему скажут, что он сын рабыни! И никто, кроме него самого, не сможет отомстить за оскорбление!
Слушая ее горячую речь, Арсаман в задумчивости перебирал пальцами, а потом сказал:
– Я выслушал тебя, Замиля-хатун, и вот какую мысль вложил мне Аллах. Мы не должны покидать в беде единоверцев, пусть и бывших, и я думаю, Аллах простит тебя за то, что ты должна была внешне отказаться от истинной веры, чтобы сохранить жизнь свою и сына. А я могу помочь тебе приобрести знатную родню и поддержку. Взамен же ты и твой сын окажете поддержку нам, когда мы будем в этом нуждаться.
– Родню? Знатную родню? – удивилась Замила, у которой ничего подобного не было никогда в жизни. – Где ты ее возьмешь? Неужели в нашем прекрасном Хорезме уже можно купить и такое?
– Зачем ездить так далеко? – Хазарин усмехнулся. – Не подошел бы тебе такой брат, как я? Мы можем сказать твоему мужу и прочим людям, что семья нашего отца жила в Хорезме, но разбойники похитили тебя в юности и продали в рабство, мы переселились в Итиль и вот сейчас, побеседовав и узнав друг друга, поняли правду о своем родстве.
– Но ты – хазарин, а я – хорезмийка! – ответила Замила, изумленная смелостью этого невозможного замысла. – Это же совсем разные народы! У нас даже разные языки, и если бы меня не учили в детстве молиться, я не смогла бы даже разговаривать с тобой!
– Ты кому-нибудь объясняла это?
– Нет.
– И во всей этой стране есть хоть один человек, способный отличить арабский язык от хазарского и хорезмийского?
– Нет.
– Вот я об этом и подумал. Для склавинов тюрки, персы и арабы все на одно лицо и на один язык. Объединяет нас только наша праведная вера, но этим единством мы не должны пренебрегать и должны держаться как кровная родня в этой дикой стране. Ты согласна со мной?
– Но… – Замила не могла так сразу решиться на подобный обман. – Но чем мы отплатим тебе?
– Когда твой сын станет беком, он позаботится, чтобы мы никогда не терпели ни обид, ни убытков.
– Но я же объяснила тебе, как трудно моему сыну стать беком! У него столько врагов, перед ним столько препятствий!
– Если он тоже станет сыном моей сестры, – Арсаман с улыбкой посмотрел на Чаргая, – его враги станут моими врагами, и я не пожалею ни сил, ни средств, чтобы помочь ему одолеть любые препятствия. Это не так уж мало, сестра, если ты позволишь мне так тебя называть. Я понимаю твою тревогу, но подумай – даже если у нас ничего не выйдет, ты ведь ничего не теряешь. Мы уже примирились с беком, родство с нами не навлечет на тебя бед, зато уважение к тебе возрастет, если ты окажешься не безродной пленницей, а дочерью такого богатого и знатного рода, как наш. Решайся же, – подбодрил он княгиню. – Мне даже кажется, что ты и впрямь немного похожа на мою сестру Салампи, мать Чаргая. А теперь, выходит, Аллах вернул мне вторую сестру взамен умершей первой, и я всей душой благодарю его за эту милость!
Вечер ознаменовался для Ратиславичей еще одной неожиданностью. Первым узнал новость сам князь Вершина: когда он ближе к сумеркам вернулся с полей и въезжал во двор, Замила кинулась ему навстречу, смеясь и причитая.
– Я нашла моего брата, нашла мой род, это мой брат! – бессвязно восклицала она.
– Постой, свет мой! – Князь, грязный, пропотевший, пахнущий травами и пылью, усталый после целого дня под жарким солнцем, мыслями был сосредоточен на бане и кринке холодного кваса и никак не мог понять, о чем она толкует. – Ты плачешь или смеешься? Что еще у нас стряслось? Да не тереби меня, я весь грязный, сейчас все платье извозишь!
– Мой брат, брат!
– Какой брат? Чей?
За двадцать лет он привык, что у его младшей жены нет никаких родичей, кроме него и сына, что хотя бы с ее стороны никогда не явится тестюшка, шурья или сваты с просьбой подсобить зерном до урожая или «посправедливее» рассудить с соседями, нагло запахавшими межу или бесстыдно ограбившими чужую борть! И вдруг – брат, родня? Это у Замилы-хвалиски?
Однако все оказалось именно так. Этот богатый и красноречивый хазарин оказался родным братом Замилы, а не в меру удалой Чаргай-бек, которого, в память прошлых подвигов и неприветливого нрава, в Ратиславле прозвали «упырь чернявый», – племянником!
Вскоре все косари, вернувшиеся с лугов, и жницы, пришедшие вслед за ними с полей, наскоро обмывшиеся и сменившие рубахи, уже сидели на длинных лавках и с раскрытыми ртами слушали Арсамана, от удивления забыв даже о еде.
– Неудивительно, что мы не узнали друг друга сразу, ведь мы не виделись двадцать пять лет! – рассказывал хазарин. Он так увлекся, что Налим едва успевал переводить. – Моя сестра была еще ребенком, когда ее похитили из отчего дома. Наша семья жила тогда в Хорезме, где отец вел богатую торговлю китайскими шелками. Все наши поиски оказались напрасны, и через несколько лет мы с отцом и младшей сестрой Салампи, похоронив нашу почтенную матушку, вернулись в Итиль. Мы думали, что Аллах не судил нам больше увидеть нашу дорогую Замилю, наш нежный цветок! Но никогда нельзя недооценивать милосердие и мудрость Создателя! Все испытания, выпавшие нам на долю в последние годы, были только ступенями, ведущими к радостной встрече! Если бы не те невзгоды, что побудили нас пуститься в путь и прибыть в эту далекую страну, я никогда бы не увидел больше мою дорогую сестру! Но и будь эти невзгоды в пять раз больше, это и тогда была бы слишком малая плата за счастье! Об одном я скорблю и сожалею в этот радостный день – что наш отец, наша мать и сестра не дожили до этой встречи! Что им не суждено увидеть, как мне, нашу дорогую Замилю и ее сына. Что не узнали они, как богато вознаградил ее Господь – сделал хозяйкой в богатом изобильном доме, любимой женой могущественного властителя, матерью доблестного сына, настоящего батыра!
Арсаман поднес руку к глазам, словно утирая слезы. Он и в самом деле почти поверил в то, что рассказал. Слушатели гудели, изумленно переглядываясь, но в основном им понравилась эта повесть. Люди любят сказки со счастливым концом.
Слушая, Ратиславичи вопросительно посматривали на князя. Именно от него зависело, будет ли эта сказка принята за быль.
– Ну и чудеса! – сказал наконец Вершина. – Я думал, только в баснях такое бывает, а вот поди ж ты! Ну, Расман Буянович,[5] был ты мне гостем, теперь будь братом!
Он развел руки, словно приглашая хазарина в объятия. И хотя тот на самом деле обниматься не полез, народ радостно закричал, и рассказанное, таким образом, утвердилось в правах истины.
Замила утирала слезы радости и так сияла, будто сама верила, – впрочем, отчего же ей было не поверить, если своей настоящей семьи она почти не помнила? И то, что она из хвалиски превратилась в хазарку, ее ничуть не смущало.
[6] настраиваясь на путешествие в Навный мир и прислушиваясь, нет ли каких перемен. Ничего особенного не замечалось – хотя во всем, в деревьях, травах и воде, ощущалось легкое беспокойство. Присутствие брата ей не мешало, но он и сам не хотел слишком навязчиво лезть на глаза чужим духам, пусть и дружественным.
Глядя, как его сестра медленно кружит по поляне, и настороженно прислушиваясь, чтобы не пропустить появление тех, кого она звала, Лютомер невольно вспоминал, как однажды, чуть больше двух лет назад, уже присутствовал при этом. Купальской ночью, когда над Угрой горели костры, воздух оглашался песнями и криками, воплями, смехом, плеском воды, когда носилась по широкой поляне ошалелая молодежь в мокрых рубахах и с растрепанными венками на головах, он – такой же ошалелый, такой же взмокший, тяжело дышащий – лежал на траве и смотрел, как Лютава покачивается, постукивая в кудес. Белая рубаха с широкими длинными рукавами, такая же промокшая, липла к телу, отчего все его очертания особенно бросались в глаза, растрепавшиеся волосы занавесили ей лицо не хуже личины, которую волхвы используют, чтобы отгородиться от Явного мира во время разговора с Навным… Особых ухищрений детям Семилады тогда не требовалось – в Купальскую ночь грань между Явным миром и Навным становится такой тонкой, что ее может преодолеть почти любой. И особенно – они двое, ибо вся их сила стремилась к наиболее полному слиянию с божествами. В человеческом мире на этом лежал запрет, но их боги слышали их и шли им навстречу. Лютомер и Лютава оба находились там и здесь одновременно, причем не теряя связи друг с другом.