Страница:
Вострец не стал с ними спорить, равнодушно жевал свою травинку. А Милава с нетерпением ждала, когда старшие отойдут подальше, ей хотелось продолжить разговор. Хоть один человек нашелся во всем роду, кто верит, что Брезя можно спасти! Все другие уже в душе распрощались с парнем, не надеясь увидеть его здоровым и в ясном рассудке, даже родители оплакивали его, как умершего. Только Милава не могла с этим смириться, и ее так порадовало открытие, что не все еще похоронили ее брата!
И ведь он прав! Когда встречается земной мир и Надвечный, человек и берегиня, их тянет друг к другу, но жить на грани миров опасно. И первым гибнет человек, как более слабый. Но если это окажется сильный человек, то он не позволит берегине утянуть его с собой, а сам перетянет и найдет способ оставить ее на земле! Да, рассказывали про одного, которому это удалось. И если Брезь сам не сумеет, ему ведь можно помочь! А Милава была готова на все, что в человеческих силах, и даже на большее.
Постепенно они с Вострецом отделились от остальных. Сначала на них оглядывались, звали, но потом Заренец махнул рукой: уж Вострец и сам не заблудится, и другим не даст. Милава только открыла рот, чтобы вернуться к речи о берегине, но вдруг заметила за деревьями неясную человеческую фигуру. Кто-то худой и длинный, в серой рубахе ниже колен, шел прямо к ним. Милава ахнула — не Леший ли явился?! — и схватила за плечо сидящего на траве Востреца, а он только посмотрел туда и спокойно выплюнул изжеванную травинку.
— Лешачий кум пожаловал! — пробормотал он. — Садись — сейчас чего занятное порасскажет.
Милава облегченно вздохнула — теперь и она узнала лесного гостя. Это был всего-навсего Говорок, придурковатый пастух. Рассказывали, что в детстве он, прельстившись обильным малинником, забрел один в чащу, а там его закружил и заморочил Леший. С тех пор Говорок сделался неспособен ни к какому толковому делу, а только и может, что пасти скотину. Целыми днями он просиживал на пеньке, бормоча что-то себе под нос и подслеповато морщась на свет. Матери указывали на него маленьким детям, наставляя не ходить в лес в одиночку: «А не то таким же станешь!» Зато пастуха такого было поискать: ни у кого скотина не хворала меньше и не плодилась лучше, чем у Вешничей. Дети посмелее часто просили Говорка обучить их звериным языкам, но матери гнали их прочь от пастуха, опасаясь порчи. Завидев бледное лицо Говорка, наполовину завешенное спутанными отросшими волосами, узкие плечи, пастушеский кнут в вялой руке, Милава подумала о Брезе — как бы и ему не стать таким же!
— Дозволите с вами присесть? — смирно спросил Говорок, щурясь от солнца и кланяясь.
Сейчас в его голове было посветлее обычного: он смотрел на Востреца и Милаву осмысленно и даже узнал их.
— Отчего же нет? — ответил Вострец. Он был лучшим приятелем Говорка во всем роду, никогда его не сторонился и с любопытством прислушивался к его путаным речам. — Лес-то не наш — сиди где хочешь.
«Да он здесь хозяин побольше нашего!» — подумала Милава.
— Как же ты стадо оставил? — спросил Вострец. — Не разбредутся коровы?
— Не, я им ноги заговором спутал, — обстоятельно ответил Говорок. Усевшись на траву, он разложил вокруг себя кнут, дудочку и потертую холщовую сумку, устраиваясь на долгий отдых. — Да и Лесовица присмотрит. Я ей хлебушка на пенечке оставил. Да, вот иду я вчера через болото, — оживленно заговорил вдруг пастух и даже выпрямился, как будто вокруг него сидело с десяток слушателей. — Да гляжу — на листе лягушка сидит, такая лягушка — о трех головах! Да поет. Ой девушки, голубушки, подружки мои!— тонким женским голосом запел пастух, закрыв глаза, лицо его стало мечтательным, на щеках сквозь неряшливую щетину пробился румянец. Милава смотрела на Говорка с жалостью и тоской, а Вострец усмехался, радуясь развлечению.
— Да так сладко поет, как девицы на посиделках… — Говорок помолчал, потом открыл глаза, удивленно оглядел поляну, тряхнул головой и обратился к Милаве: — Да! А ты, Ясинка моя, матушке скажи, как будет она пироги печь, пусть и пастуха не забудет, а то сызнова коровке вашей теленочка живого не видать!
— Я не Ясинка, — грустно ответила Милава и глазами сделала Вострецу знак: пойдем отсюда. Чего разговаривать с убогим, если он уже ее с другой перепутал?
— Нет? — Говорок удивился, лицо его разом погасло. Милава шагнула в сторону, но пастух вдруг быстро вскинул руку, словно хотел ее удержать. — Вот ты говоришь: не Ясинка. А почему? Вот оно, имя-то! Не имя — уже и не ты! Дали имя — есть человек! Не дали имени — нет человека, хоть волки его ешь! А кто имя знает, тому и дух в руки идет. Знаешь имя — кого хочешь возьмешь, хоть лешего, хоть оборотня, хоть…
Пастух внезапно замолчал и уставился в траву перед собой.
— Хоть берегиню? — подсказал Вострец.
— А хоть и берегиню, — тихо, безразлично повторил Говорок. — Ой девушки, голубушки, подру…Да вот я и говорю: сама такая зелененькая, вот как травка молоденькая, а на спинке пятнушки, будто ряска…
Милава досадливо вздохнула: только-только, услышав о берегине, она понадеялась на что-то толковое, и вот вам!
— Ну, это ты врешь! — уверенно ответил Вострец. — Чтоб сама зеленая, а пятнышки ряской!
— Не вру, Леший Дед послух, не вру! — с прежней горячностью заговорил пастух, глядя то на Вос-треца, то на Милаву, словно умолял ему поверить.
— И песни поет? — недоверчиво спросил Вострец. Милава снова показала ему глазами в сторону. Но Вострец в ответ стал делать ей какие-то оживленные знаки и показывать на Говорка, словно тут сидело с ними невиданное чудо.
— Поет, поет! — уверял его Говорок. — Пойдете вы цветочки рвать— сорвите и мне…
— Да как же ты услыхал? — с сомнением спросил Вострец, не давая ему допеть. — Ведь такое диво лесное людей за версту чует, схоронится!
— А меня не чует! — горделиво ответил пастух и захихикал, пригнув голову и заговорщицки оглядываясь. — Не чуют меня, не чуют! На мне оберегов-то нету, я им — пустое место!
Говорок радостно хихикал и мелко тряс головой. Милаве было жалко и тоскливо смотреть на него, но Вострец все не желал уходить.
— А может, ты и берегиню близко видел? — спросил он у пастуха.
Говорок вдруг разом перестал хихикать и испуганно втянул голову в плечи.
— Нельзя говорить! — зашептал он, прикрывая рот ладонью. — Они близко, ой близко! Всяку ночь я их песни слышу! А одна и вовсе к Еловиной избе ходит! Все ходит, все ходит, поет, поет… А другие летят прочь на заре — кличут ее! Много их, много! Берегись! Беда, если учуют кого!
Говорок съежился на траве, спрятал лицо в поджатых коленях и затих. Милава смотрела на него, сморщившись от усилия сообразить, собрать воедино отрывки его беспорядочных речей. Она догадалась, что Вострец не зря так долго беседовал с безумцем, что пастух сказал им что-то важное, но что?
Вострец со значением посмотрел на Милаву, потом нагнулся к Говорку и тряхнул его за костлявое плечо, обтянутое грубой серой рубахой безо всяких вышивок.
— Эй! Так что там с лягушкой трехголовой?
— А? — Пастух вскинул голову и посмотрел на них с испугом и недоумением. — Вы кто? Вам чего надо? Не трогайте меня! А вам вреда не делаю!
Лицо его побледнело и стало тупо-безразличным, веки полузакрылись.
— А будете веночки плесть— сплетите и мне…— снова затянул он себе под нос.
— Село солнышко в головушке! — с досадой пробормотал Вострец и безнадежно махнул рукой. — Все, теперь от него долго слова толком не добьешься!
Из-за деревьев послышались голоса Заренца и Полянки, зовущие их. Милава и Вострец подхватили свою берестянку и побежали на зов. Говорок остался сидеть на поляне, обняв колени, покачиваясь и тусклым голосом напевая лягушкину песню.
Милава и Вострец нагнали остальных, но продолжали держаться вместе. Милава и так, и эдак вертела в памяти слова Говорка, но не могла ничего понять.
— Да ты поняла, чего он сказал-то? — прошептал ей Вострец, высыпая в берестянку новую горсть ягод.
— Нет, — оглянувшись на сестер, прошептала Милава в ответ. — Муть болотную нес. Про лягушку какую-то трехголовую!
— Сама ты трехголовая! — с досадой отозвался брат. — А ума что в печном горшке! Песню-то слышала русальную? Берегиня эту песню пела, не лягушка! А может, наш дурачок берегиню лягушкой увидел, он может. А про берегиню-то он правду сказал! Каждую ночь она к Еловиной избушке ходит, та, что Брезя заморочила! Видно, она его к себе выманить хочет, да Еловы боится! Вот тут нам бы ее и поймать! Крылья ее мы с тобой не удержим, тут мужик нужен, а сам Брезь едва с лавки встает. Попробуй хоть узнать, как ее имя! Слышала: кто имя знает, тому дух в руки идет!
— Ведь правда! — Милава вспомнила слова пастуха. — Да как я к ней подойду? Она ведь учует меня!
— А как же Говорка не чует? Видала — на нем рубаха невышитая, оберегов никаких — он для нечисти что пустое место! Вот и ты надень рубаху невышитую, оберегов не бери с собой — они и тебя не учуют!
Милава помолчала, обдумывая слова младшего брата. Они стояли на коленях среди земляничных кустов, где все ягоды уже были выбраны, и только для вида шарили под примятыми резными листьями.
— Страшно! — прошептала наконец Милава. — Как же без оберегов да в лес — ешь меня кто хочет.
— Знамо дело! — невозмутимо согласился Вос-трец. — Да Говорка уж сколько лет не едят.
— Говорка уж сколько лет как съели! Что он там наболтал — у него же в голове смеркается рано, рассветает кое-как! Он и сам не знает, что несет, а я с его болтовни пропаду!
Вострец сел на землю, прикусил травинку и досадливо вздохнул. Почему ему всего четырнадцать лет, а не семнадцать хотя бы! Вот и объясняй, уговаривай — сам давно бы все сделал!
— Говорок-то безумный, да о лесных делах лучше него никто правды не знает! — взяв себя в руки, снова принялся убеждать сестру Вострец. — Получше всех умных! Умные вон слезы льют да ягодки шарят. А Брезя пропадать бросили. Хочешь, чтобы и он как Говорок стал? Я бы сам…
— Нет! — испуганно воскликнула Милава. — Тебе совсем нельзя! С тобой точно как с Брезем будет! Я… Может, я сумею…
Она не договорила, сама еще не зная, поверит или не поверит, решится или не решится. Страшно, безрассудно было довериться смутным речам безумно-го пастуха и идти в лес ночью слушать имя берегини. Но иначе Брезь и правда станет таким же, как Говорок.
Вечером Милава тайком вытащила из ларя белую рубаху, которую готовила себе в приданое, но еще не успела расшить оберегающими узорами. Ложась спать, она спрятала рубаху в изголовье, особенно скрывая ее от глаз Спорины. Со дня появления березовых листочков сестра строго присматривала за ней и, уж конечно, не пустила бы ее в лес. Но Спорина была сегодня не в себе: то сидела, молча оглядывая углы, то вдруг принималась бестолково суетиться по избе, хватая и роняя что ни попадя. В иное время Милава удивилась бы, но сейчас ее мысли были заняты другим.
Притворно прикрыв глаза, Милава ждала, пока все уснут, пока бабка, поворчав и повздыхав, сонно засвистит носом. Сама Милава не боялась заснуть — ее била дрожь, сердце громко стучало.
Вот изба затихла. Милава неслышно сползла с лавки, прихватив рубаху, и прокралась в сени. Там она переоделась и распустила волосы. Осторожно, без скрипа отворив дверь, она оказалась на крыльце и постояла, собираясь с духом. Все живые теплые люди спали, двор был залит ярким лунным светом, как в ту ночь, когда берегиня пришла к Брезю. Как раз такие лунные ночи они и любят.
Листочки, освобожденные от тугого плетения косы, сами собой развернулись, словно бабочки расправили крылья. Сейчас эта затея казалась Милаве еще более глупой и опасной, чем утром в лесу. Может, ни слова истины и не было в болотной мути Говорковых речей, может, и не ходит берегиня к Еловиной избе, и не кличут ее на заре улетающие сестры. А вот что без оберегов ночью ходить в лес, да еще в русалий месяц кресень, может только тот, кому жить не хочется, — вот это правда истинная!
Милава вспомнила бледное лицо Говорка, тупо-безразличное, с вяло опущенными веками. И тут же перед ее взором встало лицо Брезя — красивое, румяное, веселое. Нельзя, чтобы он стал таким же, навек потерял разум, силу, бодрость. И пусть путь к его спасению ненадежен и опасен — это лучше, чем в бездействии смотреть на гибель брата и причитать о злой судьбе. Сколько людей погибло, не исполнило своей судьбы потому, что слишком слабо в нее верило! У Милавы не было ни сил, ни мудрости, ни чародейного дара, но была любовь к брату и вера в доброту судьбы. Стараясь сдержать дрожь в пальцах, Милава осенила голову и плечи знаком огня и сошла с крыльца.
Лес был полон шорохов и неясных звуков, кричали ночные птицы. Где-то вдали над Белезенью разливалось пение — это гуляли парни и девушки Черничников и Боровиков. Всем месяц кресень приносит радость и веселье, только Вешничи в этот год остались одни, словно у них на займище гуляет Моровая Девка [140]или Коровья Смерть [141].
Милава торопливо бежала через березняк, через поля к ельнику, чутко прислушиваясь ко всему, что творилось вокруг нее. Без оберегов она была открыта для всех четырех ветров, любая нечисть могла завладеть ею, она была невидима для богов, благодетельные стихии не держали ее в объятиях. Только привядшую ветку полыни она взяла со двора — ведь если берегини увидят ее и просто уведут с собой, Брезю это не поможет. Сама себе Милава казалась легче березового листа, словно сбросила с себя тяжесть человеческого тела, она летела над спящей травой, как невесомая полоска бересты на ветру, былинка, затерявшаяся между мирами. Ей было страшно, но где-то в глубине ее сознания жило твердое убеждение — так надо, она должна идти! — и это убеждение вело ее вперед, придавало сил.
Она вышла в поле, покрытое уже высокими ростками ячменя. Чистое ровное пространство пашен расстилалось по обе стороны дороги, и только вдали, невидимый в темноте, дышал лес.
Было тихо, и вдруг Милава различила позади себя чьи-то шаги. Холодный ужас окатил ее с головы до ног и на миг пригвоздил к месту. Шаги стихли. Едва переставляя ноги, Милава ступила вперед, и шаги позади послышались снова. От страха у нее перехватило дыхание, хотелось броситься бежать без оглядки, но нельзя — все равно догонит. Тянуло обернуться, но тоже нельзя — тогда Ырка [142], злобный неупокоенный дух, мгновенно окажется рядом. Нельзя оборачиваться — тогда он не посмеет подойти близко. Но она совсем беззащитна перед кровососом… Хватая ртом воздух, как едва из-под воды, Милава заставила себя пройти еще вперед. Ясно слышные шаги позади приблизились. До леса, где полевой злыдень бессилен, ей не успеть дойти. Вот-вот из-за спины выскочит черная тень, луна осветит безумно-страшные, налитые дурной кровью глаза…
Оставалось одно средство. Милава остановилась, мгновение послушала тишину позади себя, ожидая, что вот-вот холодные когти вопьются в шею и плечи, оглядела темное небо, подняла ладони ко рту и протяжно закричала, обращаясь к далекой темной линии небосвода:
— Де-е-д! Ты слышишь?
Изо всех сил она представила себе лицо умершего деда Ерша, с ним смешалось лицо пращура Вешника, которое она воображала по рассказам. И напряженный слух Милавы уловил над темным лесом далекий, с самых небес идущий отклик, протяжный вздох из-за облаков:
— Слы-ы-шу-у!
Милава облегченно вздохнула, цепкий ледяной ужас отпустил ее, даже воздух ночи показался теплым, почти жарким. Она пошла вперед; шаги за спиной пропали. Ырка отстал, испугавшись Деда.
Она быстро миновала следующий узкий перелесок, и перед ней открылось светлое пространство недавно засеянного льняного поля, залитое лунным светом. Этот свет был похож на снег, и на миг Милаве вспомнился тот далекий вечер, когда на этом поле бешено бились о землю люди-волки, а Белый Князь смотрел на них от опушки, и его зеленые глаза горели торжеством. Тогда рядом с ней был Огнеяр, способный защитить ее даже от жадного Белого Князя. Теперь ее защитник далеко, так далеко, что не дождаться его и не дозваться. Теперь Милава могла надеяться только на себя. На миг чувство одиночества оглушило ее, руки опустились в отчаянии, в груди похолодело от безнадежности… Но в тот же миг она забыла обо всем.
В самой середине поля кружился хоровод светлых девичьих фигур — стройных, легких, наполовину прозрачных, одетых в белые рубахи, с длинными волнистыми косами до колен. Они кружились хороводом, прыгали и вертелись, но земля не мялась под их невесомыми ногами, и светлые ростки на глазах поднимались, тянулись вверх. Это были они — берегини. Прижимая руки к бьющемуся сердцу, Милава встала на краю поля, прячась в тень деревьев. Их она искала и вот нашла; она и верила, и не верила своим глазам. Не все в речах Говорка было болотной мутью.
Хоровод берегинь распался, со смехом они бросились бежать к берегу Белезени. Одна отстала от сестер и полетела по траве в другую сторону — к ельнику. На ее голове был венок из каких-то темных листьев; Милава не могла разглядеть, что же это такое, как ни старалась. Сердце ее забилось сильнее — наверное, это она! И это тоже правда! Не глядя больше на других, она пошла за этой берегиней, с трудом поспевая за ее невесомой поступью и стараясь не слишком приближаться, чтобы не спугнуть ту горьким запахом злой травы. Самой Милаве полынь уже стала казаться отвратительной, и только из страха остаться уж совсем беззащитной она не выбросила резко пахнущую ветку.
Вслед за берегиней она дошла до поляны в ельнике. Стройная белая фигура девушки-березки виднелась в трех шагах перед крыльцом. И далеко, по всему березняку разливался ее нежный голос, поющий печальную песню покинутой невесты:
В избушке Брезь тяжело заворочался во сне, глухо застонал. Елова, дремавшая одним глазом, подняла голову с растрепанной седой косой, встала и обошла вокруг лавки, где он лежал, бормоча заговор. Ночь за ночью она охраняла парня от чар берегини и чувствовала усталость; до Купалы оставалось недолго, но и силы ведуньи были на исходе.
Полоска зари над краем леса делалась все яснее, ярче. Уже настолько посветлело, что Милава могла различить даже узоры на рубахе берегини, вышитые ее же руками. Ну, если не сейчас…
В утренней тишине послышался легкий шелест крыльев. Прячась за еловые лапы, Милава вскинула голову — с восточной стороны летела лебединая стая. Одна, две, три… восемь белых лебедушек торопливо насчитала Милава.
Девушка возле избушки тоже подняла голову к небу.
— Сестра! Сестра! — пролетели над лесом нежные зовущие голоса.
— Пора! Летим! Сестра! Дивница! Летим! Милава задохнулась и прижала руки ко рту, чтобы не вскрикнуть.
Дивница! Душа волшебной травы девясила [143], травы девяти жизней! Вот оно, имя, ради которого она по-шла в лес ночью! Она чуть не плакала от волнения: не обманул Говорок, Вострец правильно истолковал его безумные речи! Не зря она пошла на этот страх, чуть не попала в зубы Ырки, в хоровод берегинь!
Девушка перед избушкой подняла вверх руки, плавно повела широкими рукавами и вдруг быстро повернулась на месте; фигура ее исчезла, Милаве показалось, что стремительный вихрь вертит молоденькую березку и ветви ее машут, как крылья. И вот вихрь опал, над полянкой взлетела белая лебедь. Описав мягкий круг над дерновой, поросшей мхом крышей, она прощально прокричала что-то и взвилась в светлеющее небо, вслед за улетающими сестрами. А на траве перед избушкой осталась лежать вышитая рубашка.
Словно что-то толкнуло Милаву: возьми! Перебежав через поляну, она торопливо схватила рубашку — она была прохладной и хранила запах лесных трав. Милава жадно обнюхала ее„ выискивая в охапке запахов тот, который был нужен. Да, запах девясила был сильнее всех, и Милаве захотелось прыгать от радости, словно она уже сделала самое главное дело. Она узнала имя берегини, и теперь появилась настоящая надежда справиться с ней. Крепко прижимая к себе рубашку, Милава ощутила легкость и силу, чувствовала себя способной на любое небывалое дело. Сейчас она могла бы ухватить за хвост ветер, зачерпнуть горстью отражение звезд в воде.
Вдруг резко, сварливо скрипнула дверь избушки, и на пороге ее встала темная фигура женщины с растрепанной седой косой. Милава вздрогнула и крепче прижала к себе рубаху. Елова стояла на пороге, держась за косяк, и смотрела на Милаву с изумлением и тревогой. Она не понимала, кого видит перед собой на том месте, где только что была берегиня.
Сначала Милава застыла в испуге, словно пойманная на каком-то проступке, но через несколько мгновений, полных недоуменного молчания, страх ее прошел. Ей вдруг показалось, что о тайной жизни сегодняшней ночи она знает гораздо больше Еловы. И в этот миг ведунья наконец ее узнала.
— Ты пришла! — негромко сказала Елова, и в голосе ее послышались досада и упрек. — Знала я, что тебя в лес потянет.
— Меня не в лес, а к брату тянет! — храбро ответила Милава и сделала шаг к избушке. — Зачем ты его от людей увела, от солнца спрятала?
— Спрятала я его от берегини! — сварливо ответила Елова. — Что ты знаешь, девочка моя? Что вы все знаете о Лесе, хоть и на краю его всю жизнь живете? И своей судьбы не ведаете, а все хотите чужую поправить!
Тут ее взгляд упал на рубаху, которую Милава прижимала к груди, на длинный вышитый подол, свесившийся почти до земли.
— Это что? — внезапно осевшим голосом спросила Елова.
— Рубаха, — тихо ответила Милава. — Я ее в Ярилин день берегине подарила, а теперь она мне назад отдала.
Елова помолчала. Она видела, что это правда. Помедлив, она сошла с порога внутрь избушки и знаком позвала Милаву за собой.
— Иди, иди сюда! — сказала она, видя, что Милава не решается войти. — О таких делах на поляне говорить нельзя. У Леса тысячи ушей и языков не меньше. Елки хоть и не болтливы, да со всяким оплошка бывает.
Милава поднялась на крыльцо и шагнула в сумрак избушки, прижимая к себе рубаху, словно щит. После утреннего света она как будто попала снова в ночь. Брезь спал на лавке, и даже дыхания его не было слышно.
— Садись. — Ведунья показала Милаве на кучу травы возле пустого очага и сама села напротив. — Рассказывай. Как ты ее добыла?
Помолчав, Милава начала рассказывать, сначала неуверенно, запинаясь, потом все смелее. Ведунья не перебивала, ее прищуренные глаза не отрывались от лица Милавы, а в чертах ее лица появилась отрешенность и при том сосредоточенность. На мгновение Милаве почудилось в ведунье сходство с Говорком, и от удивления она даже замолчала. И видимость сходства тут же пропала. Не могло быть ничего общего у ведуньи, знающей о Лесе все, что доступно смертному, с безумцем, не знающим ничего даже о себе самом. Но разве они не дети одного и того же рода, не правнуки Вешника? И разве не оба они заменили человеческое родство на родство с Лесом?
— Так что же — хочешь ты берегиню поймать? — спросила Елова, когда Милава кончила.
Ее голос был ровен, в нем не слышалось ни презрения, ни досады. Было только удивление, но без недоверия. Может быть, впервые в жизни Елова повстречала такое: молоденькая глупая девушка отважилась в одиночку тягаться с Лесом и не без успеха — никому еще не удавалось получить назад рубаху, отданную берегине.
— Хочу, — просто и твердо ответила Милава. Успех с рубахой убедил ее, что вся затея не так уж безнадежна. Она вспомнила, что родичи говорили о Елове: ведунья никогда не отказывается исполнить то, о чем ее просят, а уж если просил на свою голову, то и пеняй после на себя. А Милава твердо знала, о чем ей просить.
И ведь он прав! Когда встречается земной мир и Надвечный, человек и берегиня, их тянет друг к другу, но жить на грани миров опасно. И первым гибнет человек, как более слабый. Но если это окажется сильный человек, то он не позволит берегине утянуть его с собой, а сам перетянет и найдет способ оставить ее на земле! Да, рассказывали про одного, которому это удалось. И если Брезь сам не сумеет, ему ведь можно помочь! А Милава была готова на все, что в человеческих силах, и даже на большее.
Постепенно они с Вострецом отделились от остальных. Сначала на них оглядывались, звали, но потом Заренец махнул рукой: уж Вострец и сам не заблудится, и другим не даст. Милава только открыла рот, чтобы вернуться к речи о берегине, но вдруг заметила за деревьями неясную человеческую фигуру. Кто-то худой и длинный, в серой рубахе ниже колен, шел прямо к ним. Милава ахнула — не Леший ли явился?! — и схватила за плечо сидящего на траве Востреца, а он только посмотрел туда и спокойно выплюнул изжеванную травинку.
— Лешачий кум пожаловал! — пробормотал он. — Садись — сейчас чего занятное порасскажет.
Милава облегченно вздохнула — теперь и она узнала лесного гостя. Это был всего-навсего Говорок, придурковатый пастух. Рассказывали, что в детстве он, прельстившись обильным малинником, забрел один в чащу, а там его закружил и заморочил Леший. С тех пор Говорок сделался неспособен ни к какому толковому делу, а только и может, что пасти скотину. Целыми днями он просиживал на пеньке, бормоча что-то себе под нос и подслеповато морщась на свет. Матери указывали на него маленьким детям, наставляя не ходить в лес в одиночку: «А не то таким же станешь!» Зато пастуха такого было поискать: ни у кого скотина не хворала меньше и не плодилась лучше, чем у Вешничей. Дети посмелее часто просили Говорка обучить их звериным языкам, но матери гнали их прочь от пастуха, опасаясь порчи. Завидев бледное лицо Говорка, наполовину завешенное спутанными отросшими волосами, узкие плечи, пастушеский кнут в вялой руке, Милава подумала о Брезе — как бы и ему не стать таким же!
— Дозволите с вами присесть? — смирно спросил Говорок, щурясь от солнца и кланяясь.
Сейчас в его голове было посветлее обычного: он смотрел на Востреца и Милаву осмысленно и даже узнал их.
— Отчего же нет? — ответил Вострец. Он был лучшим приятелем Говорка во всем роду, никогда его не сторонился и с любопытством прислушивался к его путаным речам. — Лес-то не наш — сиди где хочешь.
«Да он здесь хозяин побольше нашего!» — подумала Милава.
— Как же ты стадо оставил? — спросил Вострец. — Не разбредутся коровы?
— Не, я им ноги заговором спутал, — обстоятельно ответил Говорок. Усевшись на траву, он разложил вокруг себя кнут, дудочку и потертую холщовую сумку, устраиваясь на долгий отдых. — Да и Лесовица присмотрит. Я ей хлебушка на пенечке оставил. Да, вот иду я вчера через болото, — оживленно заговорил вдруг пастух и даже выпрямился, как будто вокруг него сидело с десяток слушателей. — Да гляжу — на листе лягушка сидит, такая лягушка — о трех головах! Да поет. Ой девушки, голубушки, подружки мои!— тонким женским голосом запел пастух, закрыв глаза, лицо его стало мечтательным, на щеках сквозь неряшливую щетину пробился румянец. Милава смотрела на Говорка с жалостью и тоской, а Вострец усмехался, радуясь развлечению.
— Да так сладко поет, как девицы на посиделках… — Говорок помолчал, потом открыл глаза, удивленно оглядел поляну, тряхнул головой и обратился к Милаве: — Да! А ты, Ясинка моя, матушке скажи, как будет она пироги печь, пусть и пастуха не забудет, а то сызнова коровке вашей теленочка живого не видать!
— Я не Ясинка, — грустно ответила Милава и глазами сделала Вострецу знак: пойдем отсюда. Чего разговаривать с убогим, если он уже ее с другой перепутал?
— Нет? — Говорок удивился, лицо его разом погасло. Милава шагнула в сторону, но пастух вдруг быстро вскинул руку, словно хотел ее удержать. — Вот ты говоришь: не Ясинка. А почему? Вот оно, имя-то! Не имя — уже и не ты! Дали имя — есть человек! Не дали имени — нет человека, хоть волки его ешь! А кто имя знает, тому и дух в руки идет. Знаешь имя — кого хочешь возьмешь, хоть лешего, хоть оборотня, хоть…
Пастух внезапно замолчал и уставился в траву перед собой.
— Хоть берегиню? — подсказал Вострец.
— А хоть и берегиню, — тихо, безразлично повторил Говорок. — Ой девушки, голубушки, подру…Да вот я и говорю: сама такая зелененькая, вот как травка молоденькая, а на спинке пятнушки, будто ряска…
Милава досадливо вздохнула: только-только, услышав о берегине, она понадеялась на что-то толковое, и вот вам!
— Ну, это ты врешь! — уверенно ответил Вострец. — Чтоб сама зеленая, а пятнышки ряской!
— Не вру, Леший Дед послух, не вру! — с прежней горячностью заговорил пастух, глядя то на Вос-треца, то на Милаву, словно умолял ему поверить.
— И песни поет? — недоверчиво спросил Вострец. Милава снова показала ему глазами в сторону. Но Вострец в ответ стал делать ей какие-то оживленные знаки и показывать на Говорка, словно тут сидело с ними невиданное чудо.
— Поет, поет! — уверял его Говорок. — Пойдете вы цветочки рвать— сорвите и мне…
— Да как же ты услыхал? — с сомнением спросил Вострец, не давая ему допеть. — Ведь такое диво лесное людей за версту чует, схоронится!
— А меня не чует! — горделиво ответил пастух и захихикал, пригнув голову и заговорщицки оглядываясь. — Не чуют меня, не чуют! На мне оберегов-то нету, я им — пустое место!
Говорок радостно хихикал и мелко тряс головой. Милаве было жалко и тоскливо смотреть на него, но Вострец все не желал уходить.
— А может, ты и берегиню близко видел? — спросил он у пастуха.
Говорок вдруг разом перестал хихикать и испуганно втянул голову в плечи.
— Нельзя говорить! — зашептал он, прикрывая рот ладонью. — Они близко, ой близко! Всяку ночь я их песни слышу! А одна и вовсе к Еловиной избе ходит! Все ходит, все ходит, поет, поет… А другие летят прочь на заре — кличут ее! Много их, много! Берегись! Беда, если учуют кого!
Говорок съежился на траве, спрятал лицо в поджатых коленях и затих. Милава смотрела на него, сморщившись от усилия сообразить, собрать воедино отрывки его беспорядочных речей. Она догадалась, что Вострец не зря так долго беседовал с безумцем, что пастух сказал им что-то важное, но что?
Вострец со значением посмотрел на Милаву, потом нагнулся к Говорку и тряхнул его за костлявое плечо, обтянутое грубой серой рубахой безо всяких вышивок.
— Эй! Так что там с лягушкой трехголовой?
— А? — Пастух вскинул голову и посмотрел на них с испугом и недоумением. — Вы кто? Вам чего надо? Не трогайте меня! А вам вреда не делаю!
Лицо его побледнело и стало тупо-безразличным, веки полузакрылись.
— А будете веночки плесть— сплетите и мне…— снова затянул он себе под нос.
— Село солнышко в головушке! — с досадой пробормотал Вострец и безнадежно махнул рукой. — Все, теперь от него долго слова толком не добьешься!
Из-за деревьев послышались голоса Заренца и Полянки, зовущие их. Милава и Вострец подхватили свою берестянку и побежали на зов. Говорок остался сидеть на поляне, обняв колени, покачиваясь и тусклым голосом напевая лягушкину песню.
Милава и Вострец нагнали остальных, но продолжали держаться вместе. Милава и так, и эдак вертела в памяти слова Говорка, но не могла ничего понять.
— Да ты поняла, чего он сказал-то? — прошептал ей Вострец, высыпая в берестянку новую горсть ягод.
— Нет, — оглянувшись на сестер, прошептала Милава в ответ. — Муть болотную нес. Про лягушку какую-то трехголовую!
— Сама ты трехголовая! — с досадой отозвался брат. — А ума что в печном горшке! Песню-то слышала русальную? Берегиня эту песню пела, не лягушка! А может, наш дурачок берегиню лягушкой увидел, он может. А про берегиню-то он правду сказал! Каждую ночь она к Еловиной избушке ходит, та, что Брезя заморочила! Видно, она его к себе выманить хочет, да Еловы боится! Вот тут нам бы ее и поймать! Крылья ее мы с тобой не удержим, тут мужик нужен, а сам Брезь едва с лавки встает. Попробуй хоть узнать, как ее имя! Слышала: кто имя знает, тому дух в руки идет!
— Ведь правда! — Милава вспомнила слова пастуха. — Да как я к ней подойду? Она ведь учует меня!
— А как же Говорка не чует? Видала — на нем рубаха невышитая, оберегов никаких — он для нечисти что пустое место! Вот и ты надень рубаху невышитую, оберегов не бери с собой — они и тебя не учуют!
Милава помолчала, обдумывая слова младшего брата. Они стояли на коленях среди земляничных кустов, где все ягоды уже были выбраны, и только для вида шарили под примятыми резными листьями.
— Страшно! — прошептала наконец Милава. — Как же без оберегов да в лес — ешь меня кто хочет.
— Знамо дело! — невозмутимо согласился Вос-трец. — Да Говорка уж сколько лет не едят.
— Говорка уж сколько лет как съели! Что он там наболтал — у него же в голове смеркается рано, рассветает кое-как! Он и сам не знает, что несет, а я с его болтовни пропаду!
Вострец сел на землю, прикусил травинку и досадливо вздохнул. Почему ему всего четырнадцать лет, а не семнадцать хотя бы! Вот и объясняй, уговаривай — сам давно бы все сделал!
— Говорок-то безумный, да о лесных делах лучше него никто правды не знает! — взяв себя в руки, снова принялся убеждать сестру Вострец. — Получше всех умных! Умные вон слезы льют да ягодки шарят. А Брезя пропадать бросили. Хочешь, чтобы и он как Говорок стал? Я бы сам…
— Нет! — испуганно воскликнула Милава. — Тебе совсем нельзя! С тобой точно как с Брезем будет! Я… Может, я сумею…
Она не договорила, сама еще не зная, поверит или не поверит, решится или не решится. Страшно, безрассудно было довериться смутным речам безумно-го пастуха и идти в лес ночью слушать имя берегини. Но иначе Брезь и правда станет таким же, как Говорок.
Вечером Милава тайком вытащила из ларя белую рубаху, которую готовила себе в приданое, но еще не успела расшить оберегающими узорами. Ложась спать, она спрятала рубаху в изголовье, особенно скрывая ее от глаз Спорины. Со дня появления березовых листочков сестра строго присматривала за ней и, уж конечно, не пустила бы ее в лес. Но Спорина была сегодня не в себе: то сидела, молча оглядывая углы, то вдруг принималась бестолково суетиться по избе, хватая и роняя что ни попадя. В иное время Милава удивилась бы, но сейчас ее мысли были заняты другим.
Притворно прикрыв глаза, Милава ждала, пока все уснут, пока бабка, поворчав и повздыхав, сонно засвистит носом. Сама Милава не боялась заснуть — ее била дрожь, сердце громко стучало.
Вот изба затихла. Милава неслышно сползла с лавки, прихватив рубаху, и прокралась в сени. Там она переоделась и распустила волосы. Осторожно, без скрипа отворив дверь, она оказалась на крыльце и постояла, собираясь с духом. Все живые теплые люди спали, двор был залит ярким лунным светом, как в ту ночь, когда берегиня пришла к Брезю. Как раз такие лунные ночи они и любят.
Листочки, освобожденные от тугого плетения косы, сами собой развернулись, словно бабочки расправили крылья. Сейчас эта затея казалась Милаве еще более глупой и опасной, чем утром в лесу. Может, ни слова истины и не было в болотной мути Говорковых речей, может, и не ходит берегиня к Еловиной избе, и не кличут ее на заре улетающие сестры. А вот что без оберегов ночью ходить в лес, да еще в русалий месяц кресень, может только тот, кому жить не хочется, — вот это правда истинная!
Милава вспомнила бледное лицо Говорка, тупо-безразличное, с вяло опущенными веками. И тут же перед ее взором встало лицо Брезя — красивое, румяное, веселое. Нельзя, чтобы он стал таким же, навек потерял разум, силу, бодрость. И пусть путь к его спасению ненадежен и опасен — это лучше, чем в бездействии смотреть на гибель брата и причитать о злой судьбе. Сколько людей погибло, не исполнило своей судьбы потому, что слишком слабо в нее верило! У Милавы не было ни сил, ни мудрости, ни чародейного дара, но была любовь к брату и вера в доброту судьбы. Стараясь сдержать дрожь в пальцах, Милава осенила голову и плечи знаком огня и сошла с крыльца.
Лес был полон шорохов и неясных звуков, кричали ночные птицы. Где-то вдали над Белезенью разливалось пение — это гуляли парни и девушки Черничников и Боровиков. Всем месяц кресень приносит радость и веселье, только Вешничи в этот год остались одни, словно у них на займище гуляет Моровая Девка [140]или Коровья Смерть [141].
Милава торопливо бежала через березняк, через поля к ельнику, чутко прислушиваясь ко всему, что творилось вокруг нее. Без оберегов она была открыта для всех четырех ветров, любая нечисть могла завладеть ею, она была невидима для богов, благодетельные стихии не держали ее в объятиях. Только привядшую ветку полыни она взяла со двора — ведь если берегини увидят ее и просто уведут с собой, Брезю это не поможет. Сама себе Милава казалась легче березового листа, словно сбросила с себя тяжесть человеческого тела, она летела над спящей травой, как невесомая полоска бересты на ветру, былинка, затерявшаяся между мирами. Ей было страшно, но где-то в глубине ее сознания жило твердое убеждение — так надо, она должна идти! — и это убеждение вело ее вперед, придавало сил.
Она вышла в поле, покрытое уже высокими ростками ячменя. Чистое ровное пространство пашен расстилалось по обе стороны дороги, и только вдали, невидимый в темноте, дышал лес.
Было тихо, и вдруг Милава различила позади себя чьи-то шаги. Холодный ужас окатил ее с головы до ног и на миг пригвоздил к месту. Шаги стихли. Едва переставляя ноги, Милава ступила вперед, и шаги позади послышались снова. От страха у нее перехватило дыхание, хотелось броситься бежать без оглядки, но нельзя — все равно догонит. Тянуло обернуться, но тоже нельзя — тогда Ырка [142], злобный неупокоенный дух, мгновенно окажется рядом. Нельзя оборачиваться — тогда он не посмеет подойти близко. Но она совсем беззащитна перед кровососом… Хватая ртом воздух, как едва из-под воды, Милава заставила себя пройти еще вперед. Ясно слышные шаги позади приблизились. До леса, где полевой злыдень бессилен, ей не успеть дойти. Вот-вот из-за спины выскочит черная тень, луна осветит безумно-страшные, налитые дурной кровью глаза…
Оставалось одно средство. Милава остановилась, мгновение послушала тишину позади себя, ожидая, что вот-вот холодные когти вопьются в шею и плечи, оглядела темное небо, подняла ладони ко рту и протяжно закричала, обращаясь к далекой темной линии небосвода:
— Де-е-д! Ты слышишь?
Изо всех сил она представила себе лицо умершего деда Ерша, с ним смешалось лицо пращура Вешника, которое она воображала по рассказам. И напряженный слух Милавы уловил над темным лесом далекий, с самых небес идущий отклик, протяжный вздох из-за облаков:
— Слы-ы-шу-у!
Милава облегченно вздохнула, цепкий ледяной ужас отпустил ее, даже воздух ночи показался теплым, почти жарким. Она пошла вперед; шаги за спиной пропали. Ырка отстал, испугавшись Деда.
Она быстро миновала следующий узкий перелесок, и перед ней открылось светлое пространство недавно засеянного льняного поля, залитое лунным светом. Этот свет был похож на снег, и на миг Милаве вспомнился тот далекий вечер, когда на этом поле бешено бились о землю люди-волки, а Белый Князь смотрел на них от опушки, и его зеленые глаза горели торжеством. Тогда рядом с ней был Огнеяр, способный защитить ее даже от жадного Белого Князя. Теперь ее защитник далеко, так далеко, что не дождаться его и не дозваться. Теперь Милава могла надеяться только на себя. На миг чувство одиночества оглушило ее, руки опустились в отчаянии, в груди похолодело от безнадежности… Но в тот же миг она забыла обо всем.
В самой середине поля кружился хоровод светлых девичьих фигур — стройных, легких, наполовину прозрачных, одетых в белые рубахи, с длинными волнистыми косами до колен. Они кружились хороводом, прыгали и вертелись, но земля не мялась под их невесомыми ногами, и светлые ростки на глазах поднимались, тянулись вверх. Это были они — берегини. Прижимая руки к бьющемуся сердцу, Милава встала на краю поля, прячась в тень деревьев. Их она искала и вот нашла; она и верила, и не верила своим глазам. Не все в речах Говорка было болотной мутью.
— звонко пели берегини. За это им дарят подарки и несут угощения под березы — чтобы они благословили поля, луга и посевы, дали изобилие человеческому роду. Но Милава не думала об этом, не любовалась пляской прекрасных дев, а настойчиво разглядывала их, ясно видных в свете луны, стараясь угадать ту, по которой сохнет ее брат. У одной, высокой и крепко сложенной, на гордой голове был венок из дубовых листьев — это Дубравица, Душа Дубрав, старшая сестра. У другой в длинные, до земли, косы были вплетены ивовые ветви с вытянутыми листочками — это Ивница, Душа Плакучей Ивы, полощущей ветви в воде. У третьей на голове был венок из сияющих звездами цветочков земляники, сладкий запах ягод достигал до края поля — это Земляничница. Приглядываясь, Милава отличила Травницу, Купавницу, Мятницу. Иных она не могла разглядеть или не могла догадаться об их именах. А как найти среди девяти сестер ту, которая ей нужна?
Ты удайся, удайся, ленок,
Тонок, долог, тонок, долог,
Бел-волокнист!
Хоровод берегинь распался, со смехом они бросились бежать к берегу Белезени. Одна отстала от сестер и полетела по траве в другую сторону — к ельнику. На ее голове был венок из каких-то темных листьев; Милава не могла разглядеть, что же это такое, как ни старалась. Сердце ее забилось сильнее — наверное, это она! И это тоже правда! Не глядя больше на других, она пошла за этой берегиней, с трудом поспевая за ее невесомой поступью и стараясь не слишком приближаться, чтобы не спугнуть ту горьким запахом злой травы. Самой Милаве полынь уже стала казаться отвратительной, и только из страха остаться уж совсем беззащитной она не выбросила резко пахнущую ветку.
Вслед за берегиней она дошла до поляны в ельнике. Стройная белая фигура девушки-березки виднелась в трех шагах перед крыльцом. И далеко, по всему березняку разливался ее нежный голос, поющий печальную песню покинутой невесты:
И столько сердечной печали было в ее песне, что даже Милава была очарована и чуть не плакала от тоски, стоя за елью на краю поляны. Никто не поверил бы, слыша этот голос, что песню поет не живая девушка, страдающая от горячей любви, а лукавая, беспечальная берегиня, дочь Пресветлого Дажьбога, не знающая человеческих чувств и земных горестей. И лицо ее, нежное и прекрасное, стало лицом Горлинки, таким, как его помнила Милава. Если бы она не видела берегиню на льняном поле, то сама готова была бы поклясться, что видит перед собой невесту брата. И надета на ней была та самая рубаха, которую Милава повесила утром Ярилина дня на березку в роще.
Цвели в поле цветики, да поблекли,
Любил меня миленький, да покинул!
Ох, покинул, душа моя, ненадолго,
Ах, на малое времечко, на денечек!
Денечек мне кажется за недельку,
Неделька кажется да за долог месяц!
В избушке Брезь тяжело заворочался во сне, глухо застонал. Елова, дремавшая одним глазом, подняла голову с растрепанной седой косой, встала и обошла вокруг лавки, где он лежал, бормоча заговор. Ночь за ночью она охраняла парня от чар берегини и чувствовала усталость; до Купалы оставалось недолго, но и силы ведуньи были на исходе.
Полоска зари над краем леса делалась все яснее, ярче. Уже настолько посветлело, что Милава могла различить даже узоры на рубахе берегини, вышитые ее же руками. Ну, если не сейчас…
В утренней тишине послышался легкий шелест крыльев. Прячась за еловые лапы, Милава вскинула голову — с восточной стороны летела лебединая стая. Одна, две, три… восемь белых лебедушек торопливо насчитала Милава.
Девушка возле избушки тоже подняла голову к небу.
— Сестра! Сестра! — пролетели над лесом нежные зовущие голоса.
— Пора! Летим! Сестра! Дивница! Летим! Милава задохнулась и прижала руки ко рту, чтобы не вскрикнуть.
Дивница! Душа волшебной травы девясила [143], травы девяти жизней! Вот оно, имя, ради которого она по-шла в лес ночью! Она чуть не плакала от волнения: не обманул Говорок, Вострец правильно истолковал его безумные речи! Не зря она пошла на этот страх, чуть не попала в зубы Ырки, в хоровод берегинь!
Девушка перед избушкой подняла вверх руки, плавно повела широкими рукавами и вдруг быстро повернулась на месте; фигура ее исчезла, Милаве показалось, что стремительный вихрь вертит молоденькую березку и ветви ее машут, как крылья. И вот вихрь опал, над полянкой взлетела белая лебедь. Описав мягкий круг над дерновой, поросшей мхом крышей, она прощально прокричала что-то и взвилась в светлеющее небо, вслед за улетающими сестрами. А на траве перед избушкой осталась лежать вышитая рубашка.
Словно что-то толкнуло Милаву: возьми! Перебежав через поляну, она торопливо схватила рубашку — она была прохладной и хранила запах лесных трав. Милава жадно обнюхала ее„ выискивая в охапке запахов тот, который был нужен. Да, запах девясила был сильнее всех, и Милаве захотелось прыгать от радости, словно она уже сделала самое главное дело. Она узнала имя берегини, и теперь появилась настоящая надежда справиться с ней. Крепко прижимая к себе рубашку, Милава ощутила легкость и силу, чувствовала себя способной на любое небывалое дело. Сейчас она могла бы ухватить за хвост ветер, зачерпнуть горстью отражение звезд в воде.
Вдруг резко, сварливо скрипнула дверь избушки, и на пороге ее встала темная фигура женщины с растрепанной седой косой. Милава вздрогнула и крепче прижала к себе рубаху. Елова стояла на пороге, держась за косяк, и смотрела на Милаву с изумлением и тревогой. Она не понимала, кого видит перед собой на том месте, где только что была берегиня.
Сначала Милава застыла в испуге, словно пойманная на каком-то проступке, но через несколько мгновений, полных недоуменного молчания, страх ее прошел. Ей вдруг показалось, что о тайной жизни сегодняшней ночи она знает гораздо больше Еловы. И в этот миг ведунья наконец ее узнала.
— Ты пришла! — негромко сказала Елова, и в голосе ее послышались досада и упрек. — Знала я, что тебя в лес потянет.
— Меня не в лес, а к брату тянет! — храбро ответила Милава и сделала шаг к избушке. — Зачем ты его от людей увела, от солнца спрятала?
— Спрятала я его от берегини! — сварливо ответила Елова. — Что ты знаешь, девочка моя? Что вы все знаете о Лесе, хоть и на краю его всю жизнь живете? И своей судьбы не ведаете, а все хотите чужую поправить!
Тут ее взгляд упал на рубаху, которую Милава прижимала к груди, на длинный вышитый подол, свесившийся почти до земли.
— Это что? — внезапно осевшим голосом спросила Елова.
— Рубаха, — тихо ответила Милава. — Я ее в Ярилин день берегине подарила, а теперь она мне назад отдала.
Елова помолчала. Она видела, что это правда. Помедлив, она сошла с порога внутрь избушки и знаком позвала Милаву за собой.
— Иди, иди сюда! — сказала она, видя, что Милава не решается войти. — О таких делах на поляне говорить нельзя. У Леса тысячи ушей и языков не меньше. Елки хоть и не болтливы, да со всяким оплошка бывает.
Милава поднялась на крыльцо и шагнула в сумрак избушки, прижимая к себе рубаху, словно щит. После утреннего света она как будто попала снова в ночь. Брезь спал на лавке, и даже дыхания его не было слышно.
— Садись. — Ведунья показала Милаве на кучу травы возле пустого очага и сама села напротив. — Рассказывай. Как ты ее добыла?
Помолчав, Милава начала рассказывать, сначала неуверенно, запинаясь, потом все смелее. Ведунья не перебивала, ее прищуренные глаза не отрывались от лица Милавы, а в чертах ее лица появилась отрешенность и при том сосредоточенность. На мгновение Милаве почудилось в ведунье сходство с Говорком, и от удивления она даже замолчала. И видимость сходства тут же пропала. Не могло быть ничего общего у ведуньи, знающей о Лесе все, что доступно смертному, с безумцем, не знающим ничего даже о себе самом. Но разве они не дети одного и того же рода, не правнуки Вешника? И разве не оба они заменили человеческое родство на родство с Лесом?
— Так что же — хочешь ты берегиню поймать? — спросила Елова, когда Милава кончила.
Ее голос был ровен, в нем не слышалось ни презрения, ни досады. Было только удивление, но без недоверия. Может быть, впервые в жизни Елова повстречала такое: молоденькая глупая девушка отважилась в одиночку тягаться с Лесом и не без успеха — никому еще не удавалось получить назад рубаху, отданную берегине.
— Хочу, — просто и твердо ответила Милава. Успех с рубахой убедил ее, что вся затея не так уж безнадежна. Она вспомнила, что родичи говорили о Елове: ведунья никогда не отказывается исполнить то, о чем ее просят, а уж если просил на свою голову, то и пеняй после на себя. А Милава твердо знала, о чем ей просить.