Страница:
— Научи меня, как ее поймать. Раз я ее имя знаю — я ее смогу удержать, да?
Елова помолчала, потеребила кабаньи клыки у себя на груди.
— Хоть одно ты дело умное сделала — что у меня совета попросила, а не у того каженника, — сказала она наконец и презрительно сморщилась, вспомнив Говорка. — Он еще и не к Ырке, а и похуже куда пошлет, сам не ведая…
— Да ведь ты бы раньше не сказала мне ничего!
— Не сказала бы! — раздраженно подтвердила Елова. — Мала ты и глупа — в Лес лезть! И поумнее тебя пропадали! Гоняла я вас от Брезя, гоняла — да кому судьба, того не удержишь! Смотри — отца с матерью совсем без утешения в старости оставишь!
Милава промолчала. Она выбрала свой путь, и даже грозные пророчества ведуньи не могли ее смутить. Елова поняла ее молчание.
— Поймать… — медленно проговорила она. — А того вам дед Щуряк не сказал — долго ли живет берегиня бескрылая? Три года она живет, а потом умирает, в воду бросается, а муж ее тоскует весь век, и век его бывает недолог… Не может небесное создание на земле жить, тесно им здесь и душно…
— Что же делать? — прошептала Милава.
— Что делать? — повторила ведунья и посмотрела на листочки в волосах Милавы. — Тебе бы дома сидеть, у чуров от Леса прятаться, а ты сама в пасть лезешь. Поймаешь берегиню — брата спасешь. А не поймаешь — сама пропадешь. Не боишься?
Милава промолчала и только решительно потрясла головой. После сегодняшней ночи она не боялась ничего.
— Имя — сила великая, да, — снова заговорила Елова. — Именем приманить можно, да удержать нельзя. Ты видала теперь берегинь — какие они?
— Красивые… — мечтательно сказала Милава и даже зажмурилась, чтобы яснее увидеть светлые легкие фигуры с волнистыми длинными косами, невесомо пляшущие на льняном поле. — Легкие, как лунный свет.
— Верно — как лунный свет. Они хоть и Дажьбога дочери, да мать их — Луна, у них и кровь лунная, прозрачная и холодная. Чтобы их к земле привязать, нужна кровь человеческая, горячая. В крови большая сила сокрыта — в ней человечий жизнеогонь живет. Возьми у брата крови — она к нему берегиню крепче украденных крыльев привяжет. Да как пойдешь к ней — берегись, ой, берегись! Коли ее не поймаешь — и сама не вернешься.
— Да отчего же они такие злые? — с отчаяньем спросила Милава. Ей было больно думать, что прекрасные девы с чарующими голосами, благосклонные к человеческому роду, так жестоки ко всякому, кто попадется к ним в руки. — Чего мы им худого сделали?
— Они не злы, да только по древнему закону человек быть один не должен. Коли девица без подруг — они ее себе в подруги возьмут, коли парень один — невесту дадут ему. Да только слабый дух человечий их любви и дружбы вынести не может — вот и пропадают… Лес накормит, да Лес и съест…
Милава поежилась и крепче прижала к себе рубаху, пахнущую девясилом. На нее повеяло холодом и тьмой дремучего Леса, жившего в душе ведуньи и говорящего ее устами.
— Когда он проснется, тогда приходи, — встряхнув головой и будто опомнившись, сказала Елова. — Должен сам отдать крови, по доброй воле — тогда крепка будет ворожба. А теперь ступай. Он еще долго проспит.
Милава посмотрела на брата, стараясь разглядеть во тьме избушки его лицо. Видно, Елова опоила его чем-то, раз он не проснулся ни от песни берегини, ни от родного голоса сестры.
— Ступай, ступай, — ворчливо торопила Елова. Милава послушно встала и пошла из избушки.
У порога она обернулась.
— Послушай… — проговорила Милава, стараясь разглядеть Елову в полутьме избушки, но ей виделось возле очага что-то темное, похожее не на человека, а на большую нахохлившуюся птицу. — Может, я и поймаю ее… А она потом… не убежит? Обратно не сумеет превратиться?
— Не знаешь, как у змеиного народа говорят? — ответила изнутри ведунья. И вдруг зашипела, ели-вая все слова в одно, но Милава поняла. — Сбросиш-шь кожу — обратно не влезеш-ш-шь.
По-прежнему прижимая к себе рубашку берегини, Милава пошла прочь. И мысли ее были заняты не берегиней, и даже не Брезем, а самой Еловой. Она словно впервые увидела эту женщину, которую все боятся, но сама Милава ее больше не боялась. Вспоминая сухощавую фигуру ведуньи, ее тонкие руки и растрепавшуюся седую косу, она с удивлением вспомнила вдруг, что Елова не так уж и стара — ей ведь тридцать пять лет, не больше. Вон, тетке Исправе тридцать семь, а она зимой восьмую дочку родила, сама здоровая, румяная. А коса Еловы седа, как инеистая ветка, кожа темна и морщиниста, а края зрачков кажутся размытыми, словно обтаявшими, как бывает у очень старых людей. Кто много знает, тот быстро старится. Лес дал Елове знание и власть, но Лес выпил из нее молодость и силу. Милаве вдруг стало жаль ведунью. Двадцать пять лет назад Лес выбрал ее, оторвал от человеческого родства, как теперь пытался оторвать Брезя. Тогда был засушливый год, и голодный Лес требовал жертвы…
Елова тоже думала о ней. Глупая девушка не поняла самого главного. Чтобы жить с человеком, берегиня должна получить человеческую душу. Одна душа загорается от другой, как огонь от огня, но иной раз, чтобы зажечь огонь на новом месте, со старого приходится сгрести все пылающие угли до последнего. Ведунья ответила на вопросы, какэто сделать, а уж Милава, любящая брата до помрачения рассудка, пусть сама отвечает за последствия.
Вернувшись домой на белой заре, Милава снова легла, радуясь, что никто не заметил ее ухода. Она хотела только полежать, чтобы не удивлять родных ранним пробуждением, но сама не учуяла, как заснула. И сны ее были легки, светлы, как лунный свет, и не оставили никакого следа в памяти.
Когда Милава проснулась, было уже совсем светло. Не открыв еще глаз, она тут же вскинула руки и стала шарить пальцами в волосах. Так и есть — с другой стороны головы, за левым ухом, она нащупала еще два тоненьких, клейких, едва распустившихся березовых листочка. И теперь их появление не напугало, а обрадовало Милаву. Они подсказали ей, что она на правильной дороге, что она понимает Лес, а Лес понимает ее.
Прежде чем встать, Милава постаралась спрятать новые листочки меж волос и быстро оглянулась в сторону лавки, где спала Спорина — не видела ли сестра? Но Спорины на месте не было. Изба была пуста. Милава перевела взгляд на отволоченное окошко, на солнечные лучи, лежащие на полу избы, и ахнула: она проспала чуть ли не до полудня. Почему же ее не разбудили давным-давно?
В сенях кто-то поскребся, потом дверь приоткрылась, и в избу заглянула белесая лохматая голова Востреца.
— Ты здесь! — с удивлением и облегчением воскликнул он, увидев Милаву. — Лиха же ты спать!
— Я и сама не знаю… — со стыдом начала было оправдываться Милава, и вдруг все пережитое ночью ярко вспыхнуло в ее памяти. Словно подброшенная, она резко села на лавке и посмотрела на Востреца широко раскрытыми глазами.
— Я ведь ходила! — шепотом выдохнула она. — Я услышала!
— Да ну!
Вострец сел на край лавки, и по его лицу было видно, что он и сам мало верил в смысл и успех всей затеи. Косясь на дверь, торопливым шепотом Милава передала ему события прошедшей ночи и свою беседу с Еловой. Вострец слушал и жадно впитывал каждое ее слово, как сухая земля долгожданный дождь.
— А-а! Лягушка трехголовая! — протянул он, осмысливая услышанное, когда Милава закончила. — И смелая же ты! — добавил он с восхищением — он не ждал от сестры такого, — и даже с некоторой завистью.
— Да какое там смелая! — отмахнулась Милава от незаслуженной похвалы. — Я со страху себя не помнила, овечьим хвостом всю дорогу дрожала! А уж как Ырку заслышала…
Милаву передернуло от этого воспоминания, словно на спину плеснули холодной водой. Вострец завистливо вздохнул — мечтая о подобных чудесах, он и не помнил ни о каком страхе.
— А что же меня не разбудил никто? — спросила Милава.
— А я-то думал, что вместо тебя Спорина пошла да сгинула, — ответил Вострец.
— Спорина! — изумленно повторила Милава и снова оглянулась на пустую лавку сестры. — Она-то здесь при чем?
— Вот так — спать до полудня! — Вострец усмехнулся. — Все на свете проспишь. Ее ж нигде сыскать не могут! Уж все займище обыскали, весь лес обкричали. Как в воду!
Светлая Белезень и правда знала, где искать Спорину. В нескольких верстах ниже по течению к молодой гибкой иве был привязан легкий осиновый челнок, помнящий девушку из рода Вешничей и парня с оленьими рогами в вышивке рубахи. На красной заре Здоровец вошел во двор своего отца, ведя за руку девушку без ленты на голове. В другой руке она держала маленький узелок, то и дело поправляла выбившиеся волосы, падающие на глаза. Не так она думала войти в дом жениха — невыкупленной, неотпущенной, получившей благословение только Дуба и Светлой Белезени. Путь назад ей отрезан, а как ее примут здесь?
Здоровец поднялся с ней на крыльцо, а там взял на руки и перенес через порог. Домашние духи не слышали, как чужая женщина ступила на их обиталище, она сразу появится в доме, словно родится в нем и будет своей. Все домочадцы Закрома бросили утренние дела и молча встали каждый на своем месте. Все уже понимали, что произошло.
Закром, еще с мокрой, клоками торчащей после умывания бородой, вышел вперед, обтирая лицо рукавом рубахи.
— Отец! Мать! Родичи мои и чуры! — заговорил Здоровец, кланяясь во все стороны. Голос его был тверд, а лицо угрюмо и решительно. — Я привел себе жену, которую мне дала Мать Макошь. Примите ее в дом!
Они поклонились вдвоем и застыли, ожидая ответа. Закром помолчал.
— Род не отпустил ее? — спросил он наконец у сына. — Ты взял жену без ведома ее родичей?
— Род ее не может сдержать слова! А сама она согласна. Мы были обручены по обычаю, перед богами и предками на нас нет вины!
— Род потребует ее назад.
— Мы дадим за нее вено [144].
— И правда, отец, ведь наша девка! — сказала жена Закрома. — Давно сговорились, давно бы и свадьбу играть! А Вешничам какие теперь свадьбы — так что же нам, без невестки оставаться?
— Погоди, мать, — ровным голосом ответил жене Закром. — Надо спросить у рода. Если Вешничи приедут требовать назад свою дочь — захотят ли наши силой отстаивать ее?
— Да у них в роду каженник! — вступил в беседу дед. — Да ведь ей он брат родной! Как бы и на ней не было сглазу! И нам принесет беду!
— На кого наведен сглаз, того очистить можно! — снова сказала хозяйка, и Спорина посмотрела на нее с благодарностью.
— Зовите родню! — велел Закром младшим детям, и трое подростков, с раскрытыми ртами слушавшие, гурьбой кинулись вон из избы. — Пусть род решает.
Вешничам не понадобилось много времени для того, чтобы напасть на след. И Лобан, и Берестень помнили о своих обязательствах перед Боровиками. Непонятным оставалось только одно — ушла Спорина добровольно или ее увезли силой?
— Не позволим наших девок умыкать! Нам обида большая! Вернем! — шумели мужики, потрясая кулаками, а кое-кто и топорами.
Вскоре десяток долбленок отплыло от берега и потянулось вниз по Светлой Белезени. В поход вышли все мужчины и парни Вешничей. В переднем челноке сидела на носу Елова, держа в руках Оборотневу Смерть. После того как она не причинила вреда чуроборскому оборотню, многие усомнились в ее силе, но Елова твердила, что сила священной рогатины осталась прежней. В таком важном деле без нее никак нельзя было обойтись. Перед отплытием ведунья угостила Оборотневу Смерть кровью зарезанной курицы, и кровь еще блестела, подсыхая, на острие, пачкала колени ведуньи.
Завидев вереницу лодок еще на реке под займищем Боровиков, несколько мальчишек кубарем скатились с прибрежных ив и бросились бежать. Боровики ждали гостей, и это убедило Вешничей в том, что они на верном пути.
— Не будем все же раздориться! — уговаривал старейшину Лобан. — Ведь сговорили девку подобру — вено возьмем, и пусть себе живут.
— Не спустим бесчестья! — перебивал его старший брат Бебря, воинственно встряхивая топором. — Давным-давно такого не было у нас, чтобы девок умыкать! Мы не дикая пущень, что по-иному и не женится! Нынче одну девку, завтра трех, потом и за скотину возьмутся — приходи, кому не лень, бери у Вешничей, что приглянется! Пращурам нашим стыд!
И мужчины согласно шумели — исчезновение Спорины всем показалось нестерпимой обидой и позором.
— Русалочий дух! — бормотала Елова, не оборачиваясь, поглаживая ладонью рукоять рогатины. — Хотели одному кровь зажечь, а загорелось у всех. И Оборотнева Смерть сама крови хочет!
Над воротами займища Боровиков были укреплены оленьи рога, а перед ними стоял на дороге старейшина, Укреп. На нем была рубаха из оленьей кожи, расшитая красными узорами, которую старейшина надевал только по важным случаям, во время обрядов, а в руке его вместо обычного посоха был резной, с навершием из оленьего рога. По виду Укрепа Вешничи поняли, что старейшина приготовился к важному разговору — к утверждению мира, к объявлению войны? Крики умолкли, топоры спрятались, вперед вышли Елова со священной рогатиной и Берестень.
— Мир и достаток пребудут с вами вовек! — заговорил Берестень, приблизившись к воротам.
— Мир и вам, соседи и родичи! — ответил Укреп. Вешничи отметили последнее слово. — Зачем вы пожаловали к нам с оружием пращура и вещей женщиной?
— Мы ищем пропажу, — ответил Берестень. — Одна из наших дочерей исчезла сегодня утром. Вещая женщина указала на ваше займище. Один из сыновей вашего рода увез ее.
— В нашем роду нет дочери вашего рода, — твердо ответил Укреп, и Вешничи недовольно, угрожающе загудели. — А если вы не имеете веры моим словам — не знаю, чем я заслужил это, — вы можете войти и осмотреть наши дома.
— Когда камень поплывет по Белезени, тогда я утрачу веру в твои слова, мудрый старец! — вежливо ответил Берестень. — Может быть, ты не знаешь, что наша дочь в твоем займище. Мы войдем и осмотрим сами. Священное оружие нашего предка откроет истину.
Укреп посторонился, ворота открылись. Все Боровики, от малых детей до стариков, собрались перед избами, с опасливым любопытством разглядывая пришельцев. Особенно много взглядов устремлялось к Елове — ведунья почти не покидала своего ельника и из других родов ее мало кто видел. Привлекала любопытство и рогатина Оборотнева Смерть — в каждом роду был свой оберег, но рогатина Вешника пользовалась особым уважением.
О чуроборском походе Оборотневой Смерти ходило в округе немало толков, и сейчас Боровики могли убедиться, что рогатина не утратила своей древней силы. Держа ее острием вперед, Елова обходила один двор за другим, что-то бормоча себе под нос, и рогатина, как живая, тянулась заглянуть во все закоулки, как будто нюхала черным острым наконечником следы, покачивалась отрицательно. Дети прятались в подолы матерей, когда рогатина приближалась к ним, — когда-то давно она, должно быть, вот так же искала среди детей и девушек подходящую жертву при постройке займища, чтобы духи срубленных деревьев не мстили жителям новых изб. Женщины шептали мольбы к своим чурам, мужчины хранили спокойствие. Один Укреп провожал Елову в ее обходе займища, и его посох с оленьим рогом в навершии охранял свой род от возможного сглаза чужого.
Наконец рогатина осмотрела последний дом и сама собой указала на ворота.
— Их нет здесь, — объявила Елова. — Но они здесь были.
Вешничи обернулись к Укрепу, и он наклонил голову.
— Ваше священное оружие сказало правду. Дочь вашего рода была здесь. Один из наших сыновей взял ее в жены, и она пошла за ним по доброму согласию. Наши предки и Две Матери-Оленихи свидетели моим словам. — Он приподнял свой посох навершием к небу, призывая Небесных Олених. — Но мы не можем принять в род девушку, не отпущенную ее родом, несущую недовольство Леса. Мы не приняли их. И они ушли. Наши предки были свидетелями, как наш род проводил их. Наш сын получил все добро, на какое имеет право. Мы принесли жертвы богам и предкам, прося их благословить начало нового рода. Больше они не наши и не ваши, судьба их в руках богов. И мы не хотим, чтобы дружба наша с родом Вешничей оказалась нарушенной.
Вешничи помолчали. Если Макошь назначила Спорину в жены Здоровцу, никто не вправе им мешать. Если род не хочет принять их, они имеют право основать свой. А будет ли с ними удача, сумеют ли они отстоять свое право на жизнь перед Лесом, пока подрастут их сыновья, станут работниками и воинами, — это в руках Всемогущей Пряхи Судьбы.
Едва лодки с мужчинами и Еловой скрылись за поворотом Белезени, Милава снова выбралась из дома. Ее тянуло скорее бежать в лес к Брезю, продолжить начатое дело. И даже лучше, что ведунья ушла — Милаве хотелось повидаться с братом без ее глаз.
Исчезновение Спорины заслонило в глазах родовичей все, даже несчастье Брезя. Но Милава была захвачена мыслями о брате и не думала даже о сестре. «Стать мне трехголовой лягушкой, если она не в Боровиках со Здоровцем своим ненаглядным!» — сказал Вострец, и Милава с ним согласилась. Ведь только этого Спорина и хотела. И теперь некому было помешать Милаве уйти в лес.
Быстрее и легче березового листа Милава скользнула за ворота, бросилась в огород и между гряд пробралась прямо к опушке. «Из избы не дверями, из двора не воротами, прямо в чисто поле! — вспоминались ей слова заговора. — А навстречу мне в чистом поле, в широком раздолье, семьдесят ветров буйных, семьдесят вихрей!» Березовый шум, зарождаясь где-то далеко в лесу, волнами накатывался на нее, ветер трепал рубаху, а Милаве было весело, словно и ее саму нес этот теплый, свежий ветер, и была она легкой и чистой, как сама роса. Без тревоги она оставила набитую, знакомую тропу и побежала прямо через чащу. Маленькая болотница, только этой весной вылупившаяся, выглянула из-под коряги, с любопытством проводила круглыми зелеными глазами живую девушку. Старуха-Лесовуха [145]протянула было корявую лапу, хотела схватить за рубаху и поиграть в загадки, но уловила глуховатым ухом суровый приказ не трогать. «Идет, идет!» — передавалось от одного дерева к другому.
Среди темных великанов ельника Милаве было отчаянно неуютно, холодно, даже березовые листочки в ее волосах свернулись, как будто сжались от страха. Больше прежнего Милаве не хотелось сюда идти. Здесь была самая сердцевина голодного Леса. Но здесь был ее брат, и у Милавы теперь была твердая надежда вырвать его из пасти.
Оглядев крыльцо, Милава осторожно ступила на серые, прогнившие доски, толкнула дверь и оставила ее открытой, чтобы внутрь проникал свет. Теперь можно было разглядеть, что вся избушка ведуньи тесна, как банька, стены ее сплошь увешаны пучками сухих трав, а углы уставлены горшками и кринками. Лавка в избушке была всего одна, и на ней лежал Брезь. Он по-прежнему спал.
В первый миг Милава огорчилась, потом обрадовалась, что наконец-то может хоть подойти к брату. Присев на край лавки, она ласково провела пальцами по его лбу. За прошедшие дни он изменился, как после тяжкой болезни: побледнел, похудел, светлые его волосы потускнели и слиплись, под глазами темнели круги, на щеках отросла неровная щетина. Прямо как у Говорка. Сердце Милавы переворачивалось от любви и жалости, она наклонилась и крепко прижалась губами к его влажному лбу. И тут Брезь пошевелился. Милава распрямилась. Ресницы его задрожали, он открыл глаза.
Взгляд его был рассеянным, тусклым, тоже как у Говорка. Милава ахнула, и Брезь заморгал, сморщился, поднес руку ко лбу.
— Брате, милый! Это я, сестра твоя, Милава! — в тревоге звала она. — Ты меня хоть узнаешь? Это же я!
Брезь отнял руку ото лба, и взгляд его был уже осмысленным и узнающим, только очень усталым. Вглядевшись и узнав сестру, он вдруг вздохнул с облегчением и схватил ее прохладную руку, пахнущую травами, прижал к лицу. Другой рукой Милава гладила его по волосам, и с каждым мгновением ему делалось легче.
— Милава! — прошептал он наконец, приподнимаясь и с трудом садясь на лавке. — Хоть ты одна меня не забыла. А то я и не знаю, на каком я свете теперь, на том ли, на этом ли?
— Брезь, родной мой! — повторяла Милава, разрываясь между печалью и радостью. — Как ты здесь?
— Худо мне, Милава, — прошептал Брезь отрывисто, словно ему не хватало воздуха. — Елова ее не пускает ко мне, а мне без нее не жить. На край бы света побежал — ноги не ходят. Бабка говорит, она скоро с земли уйдет, а я поправлюсь тогда, да только я не поправлюсь, а помру я без нее. Кто она ни есть — она жизнь моя. Говорят, после Купалы — а что Купала, скоро? Не скоро еще?
В глазах его была тревога, страх, что его любовь скоро кончится вместе с жизнью. Сжимая его руки, Милава горячо зашептала:
— Не слушай их, не верь! Не уйдет она от тебя, она твоя будет, навсегда! Только дождись Купалы, а потом она сама к тебе придет и навек с тобою останется! Только дождись ее! Ты мне верь! Слышишь, жди ее! Держись только!
Брезь помолчал, не изъявляя никакой радости.
— А она… — заговорил он наконец. — Ведь плохо ей здесь будет. Меня вот в эту нору посадили, и то хоть волком вой. А ей каково — с неба стянуть да к земле приковать… Зачахнет она у нас от тоски.
— Не зачахнет! — уверила его Милава. — Мы с нее лунный свет снимем, а взамен человечий дух ей дадим, горячий, и будет она жить с нами, как всякая девица земная, и тебе женой будет. Только для этого кровь нужна человечья. Твоя.
Брезь усмехнулся и вздернул рукав рубахи. На его похудевшей руке отчетливо виднелись синие дорожки вен.
— Да хоть всю бери. Мне уже и не надо. Милава огляделась, схватила с очага острый нож Еловы и, закусив губу, полоснула по запястью брата. Кровь обильно хлынула из пореза; Милава торопливо прижала к ране заранее припасенный лоскут, потом перевязала.
— Кровь горяча, кровь кипуча, как запирает Вела ручьи-родники, так я тебя запираю, затворяю, — шептала она, сама не зная, кто научил ее этим словам. — Как вода по весне шумит, так ты шумишь и бурлишь; я твой яр огонь беру, а ты смирись, уймись, до поры затаись.
— Э, да ты ловчее Еловы кровь заговариваешь! — Брезь удивленно осмотрел свое запястье.
Подняв взгляд к лицу Милавы, он вдруг заметил березовые листочки у нее в волосах и протянул руку, чтобы их снять. Милава мягко перехватила его руку.
— Они там растут, — сказала она. — Это мне от берегини твоей. Чтобы не забывала ее. Вот увидишь — и она меня не забудет!
Брезь хотел что-то спросить, но не стал, а только смотрел в лицо Милавы, румяное от воодушевления. Ее чистые, безмятежные недавно глаза были полны веры и силы. Словно проснувшись, Брезь увидел свою младшую сестру совсем другой. Видано ли дело — поймать берегиню? Только в старых баснях говорят о таком, но Брезь поверил ей. Любовь, сделавшая его слабее зайчонка, Милаву наделила силой. Может быть, жара ее сердца и хватит на то, чтобы согреть бессердечную дочь Дажьбога, прекрасную, легкую и холодную, как лунный свет.
Только под вечер Вешничи воротились домой, оглашая Светлую Белезень хмельными песнями после примирительного пиршества у Боровиков. Через три дня Боровиков по уговору ждали в гости к себе, поэтому Берестень тут же велел женщинам готовиться угощать соседей. Елова прямо от реки поспешила к себе в ельник. Хоть она и заперла порог, уходя, а все же ей было тревожно — не пробралась ли без нее к Брезю берегиня?
Брезь не спал, глядел в темную кровлю. Это насторожило Елову — она усыпила его заговором перед уходом. Но разговаривать с ней он не стал. И за весь день он не сказал ни слова, но так бывало и раньше.
Стемнело, в небе показался светлый серпик молодого месяца. Елова долго стояла на крылечке, глядя на него через прорубь еловых верхушек. Доброе время выбрали Спорина и Здоровец — на новом месте молодой месяц будет умножать их добро. И все же род Вешничей понес потерю. Еще одну потерю, и неизвестно, последнюю ли.
Елова вернулась в избушку, развела огонь в очаге. Она любила видеть огонь и поэтому не велела класть в избушке печку, а сама вырыла в земляном полу неглубокую яму, обложила ее серыми камнями из Белезени. Брезь спал мертвым сном, опоенный медвежьей сон-травой. Елова смотрела в огонь, зрачки ее делались все больше, больше, лицо застыло, она стала покачиваться на месте, губы ее зашевелились сначала беззвучно, потом зашептали слова. Из-под камня она достала клок темной жесткой шерсти и бросила в огонь; пламя взметнулось, на миг осветив всю избушку до самых потаенных уголков.
— Приди, отец мой, ко мне, зову тебя! — бормотала Елова, видя в огне что-то далекое. — Приди, настал час!
Подбросив охапку сухих еловых веток, ведунья снова вышла на крылечко, повесила на ветку просторную серую рубаху. В лесу было тихо-тихо, темнота выросла непроглядной глухой стеной, словно и нет огромного дремучего царства, полного жизни и нежити, а весь мир кончается прямо здесь, за серым низким крыльцом.
Елова вернулась к очагу, оставив дверь открытой, и сидела на земляном полу, поддерживая огонь. В прошлый раз Князь Кабанов сильно разгневался на нее за то, что она пустила в дом волка-оборотня, и теперь Елова тревожилась — придет ли ее Сильный Зверь?
Где-то далеко в тишине леса послышался шум, треск веток. Постепенно он приближался. Елова вскочила, подбросила еще хвороста, чтобы огонь горел поярче, вытащила из холодного угла корчагу [146]и налила меда в чашу, вырезанную из елового корня и оправленную в темное серебро.
На поляне перед избушкой послышался глухой удар, словно что-то тяжелое упало на мягкую болотистую землю. Елова ждала, держа в руках чашу с медом. Крыльцо тяжело заскрипело под чьей-то ногой, и через порог шагнул желанный гость — Князь Кабанов.
Елова помолчала, потеребила кабаньи клыки у себя на груди.
— Хоть одно ты дело умное сделала — что у меня совета попросила, а не у того каженника, — сказала она наконец и презрительно сморщилась, вспомнив Говорка. — Он еще и не к Ырке, а и похуже куда пошлет, сам не ведая…
— Да ведь ты бы раньше не сказала мне ничего!
— Не сказала бы! — раздраженно подтвердила Елова. — Мала ты и глупа — в Лес лезть! И поумнее тебя пропадали! Гоняла я вас от Брезя, гоняла — да кому судьба, того не удержишь! Смотри — отца с матерью совсем без утешения в старости оставишь!
Милава промолчала. Она выбрала свой путь, и даже грозные пророчества ведуньи не могли ее смутить. Елова поняла ее молчание.
— Поймать… — медленно проговорила она. — А того вам дед Щуряк не сказал — долго ли живет берегиня бескрылая? Три года она живет, а потом умирает, в воду бросается, а муж ее тоскует весь век, и век его бывает недолог… Не может небесное создание на земле жить, тесно им здесь и душно…
— Что же делать? — прошептала Милава.
— Что делать? — повторила ведунья и посмотрела на листочки в волосах Милавы. — Тебе бы дома сидеть, у чуров от Леса прятаться, а ты сама в пасть лезешь. Поймаешь берегиню — брата спасешь. А не поймаешь — сама пропадешь. Не боишься?
Милава промолчала и только решительно потрясла головой. После сегодняшней ночи она не боялась ничего.
— Имя — сила великая, да, — снова заговорила Елова. — Именем приманить можно, да удержать нельзя. Ты видала теперь берегинь — какие они?
— Красивые… — мечтательно сказала Милава и даже зажмурилась, чтобы яснее увидеть светлые легкие фигуры с волнистыми длинными косами, невесомо пляшущие на льняном поле. — Легкие, как лунный свет.
— Верно — как лунный свет. Они хоть и Дажьбога дочери, да мать их — Луна, у них и кровь лунная, прозрачная и холодная. Чтобы их к земле привязать, нужна кровь человеческая, горячая. В крови большая сила сокрыта — в ней человечий жизнеогонь живет. Возьми у брата крови — она к нему берегиню крепче украденных крыльев привяжет. Да как пойдешь к ней — берегись, ой, берегись! Коли ее не поймаешь — и сама не вернешься.
— Да отчего же они такие злые? — с отчаяньем спросила Милава. Ей было больно думать, что прекрасные девы с чарующими голосами, благосклонные к человеческому роду, так жестоки ко всякому, кто попадется к ним в руки. — Чего мы им худого сделали?
— Они не злы, да только по древнему закону человек быть один не должен. Коли девица без подруг — они ее себе в подруги возьмут, коли парень один — невесту дадут ему. Да только слабый дух человечий их любви и дружбы вынести не может — вот и пропадают… Лес накормит, да Лес и съест…
Милава поежилась и крепче прижала к себе рубаху, пахнущую девясилом. На нее повеяло холодом и тьмой дремучего Леса, жившего в душе ведуньи и говорящего ее устами.
— Когда он проснется, тогда приходи, — встряхнув головой и будто опомнившись, сказала Елова. — Должен сам отдать крови, по доброй воле — тогда крепка будет ворожба. А теперь ступай. Он еще долго проспит.
Милава посмотрела на брата, стараясь разглядеть во тьме избушки его лицо. Видно, Елова опоила его чем-то, раз он не проснулся ни от песни берегини, ни от родного голоса сестры.
— Ступай, ступай, — ворчливо торопила Елова. Милава послушно встала и пошла из избушки.
У порога она обернулась.
— Послушай… — проговорила Милава, стараясь разглядеть Елову в полутьме избушки, но ей виделось возле очага что-то темное, похожее не на человека, а на большую нахохлившуюся птицу. — Может, я и поймаю ее… А она потом… не убежит? Обратно не сумеет превратиться?
— Не знаешь, как у змеиного народа говорят? — ответила изнутри ведунья. И вдруг зашипела, ели-вая все слова в одно, но Милава поняла. — Сбросиш-шь кожу — обратно не влезеш-ш-шь.
По-прежнему прижимая к себе рубашку берегини, Милава пошла прочь. И мысли ее были заняты не берегиней, и даже не Брезем, а самой Еловой. Она словно впервые увидела эту женщину, которую все боятся, но сама Милава ее больше не боялась. Вспоминая сухощавую фигуру ведуньи, ее тонкие руки и растрепавшуюся седую косу, она с удивлением вспомнила вдруг, что Елова не так уж и стара — ей ведь тридцать пять лет, не больше. Вон, тетке Исправе тридцать семь, а она зимой восьмую дочку родила, сама здоровая, румяная. А коса Еловы седа, как инеистая ветка, кожа темна и морщиниста, а края зрачков кажутся размытыми, словно обтаявшими, как бывает у очень старых людей. Кто много знает, тот быстро старится. Лес дал Елове знание и власть, но Лес выпил из нее молодость и силу. Милаве вдруг стало жаль ведунью. Двадцать пять лет назад Лес выбрал ее, оторвал от человеческого родства, как теперь пытался оторвать Брезя. Тогда был засушливый год, и голодный Лес требовал жертвы…
Елова тоже думала о ней. Глупая девушка не поняла самого главного. Чтобы жить с человеком, берегиня должна получить человеческую душу. Одна душа загорается от другой, как огонь от огня, но иной раз, чтобы зажечь огонь на новом месте, со старого приходится сгрести все пылающие угли до последнего. Ведунья ответила на вопросы, какэто сделать, а уж Милава, любящая брата до помрачения рассудка, пусть сама отвечает за последствия.
Вернувшись домой на белой заре, Милава снова легла, радуясь, что никто не заметил ее ухода. Она хотела только полежать, чтобы не удивлять родных ранним пробуждением, но сама не учуяла, как заснула. И сны ее были легки, светлы, как лунный свет, и не оставили никакого следа в памяти.
Когда Милава проснулась, было уже совсем светло. Не открыв еще глаз, она тут же вскинула руки и стала шарить пальцами в волосах. Так и есть — с другой стороны головы, за левым ухом, она нащупала еще два тоненьких, клейких, едва распустившихся березовых листочка. И теперь их появление не напугало, а обрадовало Милаву. Они подсказали ей, что она на правильной дороге, что она понимает Лес, а Лес понимает ее.
Прежде чем встать, Милава постаралась спрятать новые листочки меж волос и быстро оглянулась в сторону лавки, где спала Спорина — не видела ли сестра? Но Спорины на месте не было. Изба была пуста. Милава перевела взгляд на отволоченное окошко, на солнечные лучи, лежащие на полу избы, и ахнула: она проспала чуть ли не до полудня. Почему же ее не разбудили давным-давно?
В сенях кто-то поскребся, потом дверь приоткрылась, и в избу заглянула белесая лохматая голова Востреца.
— Ты здесь! — с удивлением и облегчением воскликнул он, увидев Милаву. — Лиха же ты спать!
— Я и сама не знаю… — со стыдом начала было оправдываться Милава, и вдруг все пережитое ночью ярко вспыхнуло в ее памяти. Словно подброшенная, она резко села на лавке и посмотрела на Востреца широко раскрытыми глазами.
— Я ведь ходила! — шепотом выдохнула она. — Я услышала!
— Да ну!
Вострец сел на край лавки, и по его лицу было видно, что он и сам мало верил в смысл и успех всей затеи. Косясь на дверь, торопливым шепотом Милава передала ему события прошедшей ночи и свою беседу с Еловой. Вострец слушал и жадно впитывал каждое ее слово, как сухая земля долгожданный дождь.
— А-а! Лягушка трехголовая! — протянул он, осмысливая услышанное, когда Милава закончила. — И смелая же ты! — добавил он с восхищением — он не ждал от сестры такого, — и даже с некоторой завистью.
— Да какое там смелая! — отмахнулась Милава от незаслуженной похвалы. — Я со страху себя не помнила, овечьим хвостом всю дорогу дрожала! А уж как Ырку заслышала…
Милаву передернуло от этого воспоминания, словно на спину плеснули холодной водой. Вострец завистливо вздохнул — мечтая о подобных чудесах, он и не помнил ни о каком страхе.
— А что же меня не разбудил никто? — спросила Милава.
— А я-то думал, что вместо тебя Спорина пошла да сгинула, — ответил Вострец.
— Спорина! — изумленно повторила Милава и снова оглянулась на пустую лавку сестры. — Она-то здесь при чем?
— Вот так — спать до полудня! — Вострец усмехнулся. — Все на свете проспишь. Ее ж нигде сыскать не могут! Уж все займище обыскали, весь лес обкричали. Как в воду!
Светлая Белезень и правда знала, где искать Спорину. В нескольких верстах ниже по течению к молодой гибкой иве был привязан легкий осиновый челнок, помнящий девушку из рода Вешничей и парня с оленьими рогами в вышивке рубахи. На красной заре Здоровец вошел во двор своего отца, ведя за руку девушку без ленты на голове. В другой руке она держала маленький узелок, то и дело поправляла выбившиеся волосы, падающие на глаза. Не так она думала войти в дом жениха — невыкупленной, неотпущенной, получившей благословение только Дуба и Светлой Белезени. Путь назад ей отрезан, а как ее примут здесь?
Здоровец поднялся с ней на крыльцо, а там взял на руки и перенес через порог. Домашние духи не слышали, как чужая женщина ступила на их обиталище, она сразу появится в доме, словно родится в нем и будет своей. Все домочадцы Закрома бросили утренние дела и молча встали каждый на своем месте. Все уже понимали, что произошло.
Закром, еще с мокрой, клоками торчащей после умывания бородой, вышел вперед, обтирая лицо рукавом рубахи.
— Отец! Мать! Родичи мои и чуры! — заговорил Здоровец, кланяясь во все стороны. Голос его был тверд, а лицо угрюмо и решительно. — Я привел себе жену, которую мне дала Мать Макошь. Примите ее в дом!
Они поклонились вдвоем и застыли, ожидая ответа. Закром помолчал.
— Род не отпустил ее? — спросил он наконец у сына. — Ты взял жену без ведома ее родичей?
— Род ее не может сдержать слова! А сама она согласна. Мы были обручены по обычаю, перед богами и предками на нас нет вины!
— Род потребует ее назад.
— Мы дадим за нее вено [144].
— И правда, отец, ведь наша девка! — сказала жена Закрома. — Давно сговорились, давно бы и свадьбу играть! А Вешничам какие теперь свадьбы — так что же нам, без невестки оставаться?
— Погоди, мать, — ровным голосом ответил жене Закром. — Надо спросить у рода. Если Вешничи приедут требовать назад свою дочь — захотят ли наши силой отстаивать ее?
— Да у них в роду каженник! — вступил в беседу дед. — Да ведь ей он брат родной! Как бы и на ней не было сглазу! И нам принесет беду!
— На кого наведен сглаз, того очистить можно! — снова сказала хозяйка, и Спорина посмотрела на нее с благодарностью.
— Зовите родню! — велел Закром младшим детям, и трое подростков, с раскрытыми ртами слушавшие, гурьбой кинулись вон из избы. — Пусть род решает.
Вешничам не понадобилось много времени для того, чтобы напасть на след. И Лобан, и Берестень помнили о своих обязательствах перед Боровиками. Непонятным оставалось только одно — ушла Спорина добровольно или ее увезли силой?
— Не позволим наших девок умыкать! Нам обида большая! Вернем! — шумели мужики, потрясая кулаками, а кое-кто и топорами.
Вскоре десяток долбленок отплыло от берега и потянулось вниз по Светлой Белезени. В поход вышли все мужчины и парни Вешничей. В переднем челноке сидела на носу Елова, держа в руках Оборотневу Смерть. После того как она не причинила вреда чуроборскому оборотню, многие усомнились в ее силе, но Елова твердила, что сила священной рогатины осталась прежней. В таком важном деле без нее никак нельзя было обойтись. Перед отплытием ведунья угостила Оборотневу Смерть кровью зарезанной курицы, и кровь еще блестела, подсыхая, на острие, пачкала колени ведуньи.
Завидев вереницу лодок еще на реке под займищем Боровиков, несколько мальчишек кубарем скатились с прибрежных ив и бросились бежать. Боровики ждали гостей, и это убедило Вешничей в том, что они на верном пути.
— Не будем все же раздориться! — уговаривал старейшину Лобан. — Ведь сговорили девку подобру — вено возьмем, и пусть себе живут.
— Не спустим бесчестья! — перебивал его старший брат Бебря, воинственно встряхивая топором. — Давным-давно такого не было у нас, чтобы девок умыкать! Мы не дикая пущень, что по-иному и не женится! Нынче одну девку, завтра трех, потом и за скотину возьмутся — приходи, кому не лень, бери у Вешничей, что приглянется! Пращурам нашим стыд!
И мужчины согласно шумели — исчезновение Спорины всем показалось нестерпимой обидой и позором.
— Русалочий дух! — бормотала Елова, не оборачиваясь, поглаживая ладонью рукоять рогатины. — Хотели одному кровь зажечь, а загорелось у всех. И Оборотнева Смерть сама крови хочет!
Над воротами займища Боровиков были укреплены оленьи рога, а перед ними стоял на дороге старейшина, Укреп. На нем была рубаха из оленьей кожи, расшитая красными узорами, которую старейшина надевал только по важным случаям, во время обрядов, а в руке его вместо обычного посоха был резной, с навершием из оленьего рога. По виду Укрепа Вешничи поняли, что старейшина приготовился к важному разговору — к утверждению мира, к объявлению войны? Крики умолкли, топоры спрятались, вперед вышли Елова со священной рогатиной и Берестень.
— Мир и достаток пребудут с вами вовек! — заговорил Берестень, приблизившись к воротам.
— Мир и вам, соседи и родичи! — ответил Укреп. Вешничи отметили последнее слово. — Зачем вы пожаловали к нам с оружием пращура и вещей женщиной?
— Мы ищем пропажу, — ответил Берестень. — Одна из наших дочерей исчезла сегодня утром. Вещая женщина указала на ваше займище. Один из сыновей вашего рода увез ее.
— В нашем роду нет дочери вашего рода, — твердо ответил Укреп, и Вешничи недовольно, угрожающе загудели. — А если вы не имеете веры моим словам — не знаю, чем я заслужил это, — вы можете войти и осмотреть наши дома.
— Когда камень поплывет по Белезени, тогда я утрачу веру в твои слова, мудрый старец! — вежливо ответил Берестень. — Может быть, ты не знаешь, что наша дочь в твоем займище. Мы войдем и осмотрим сами. Священное оружие нашего предка откроет истину.
Укреп посторонился, ворота открылись. Все Боровики, от малых детей до стариков, собрались перед избами, с опасливым любопытством разглядывая пришельцев. Особенно много взглядов устремлялось к Елове — ведунья почти не покидала своего ельника и из других родов ее мало кто видел. Привлекала любопытство и рогатина Оборотнева Смерть — в каждом роду был свой оберег, но рогатина Вешника пользовалась особым уважением.
О чуроборском походе Оборотневой Смерти ходило в округе немало толков, и сейчас Боровики могли убедиться, что рогатина не утратила своей древней силы. Держа ее острием вперед, Елова обходила один двор за другим, что-то бормоча себе под нос, и рогатина, как живая, тянулась заглянуть во все закоулки, как будто нюхала черным острым наконечником следы, покачивалась отрицательно. Дети прятались в подолы матерей, когда рогатина приближалась к ним, — когда-то давно она, должно быть, вот так же искала среди детей и девушек подходящую жертву при постройке займища, чтобы духи срубленных деревьев не мстили жителям новых изб. Женщины шептали мольбы к своим чурам, мужчины хранили спокойствие. Один Укреп провожал Елову в ее обходе займища, и его посох с оленьим рогом в навершии охранял свой род от возможного сглаза чужого.
Наконец рогатина осмотрела последний дом и сама собой указала на ворота.
— Их нет здесь, — объявила Елова. — Но они здесь были.
Вешничи обернулись к Укрепу, и он наклонил голову.
— Ваше священное оружие сказало правду. Дочь вашего рода была здесь. Один из наших сыновей взял ее в жены, и она пошла за ним по доброму согласию. Наши предки и Две Матери-Оленихи свидетели моим словам. — Он приподнял свой посох навершием к небу, призывая Небесных Олених. — Но мы не можем принять в род девушку, не отпущенную ее родом, несущую недовольство Леса. Мы не приняли их. И они ушли. Наши предки были свидетелями, как наш род проводил их. Наш сын получил все добро, на какое имеет право. Мы принесли жертвы богам и предкам, прося их благословить начало нового рода. Больше они не наши и не ваши, судьба их в руках богов. И мы не хотим, чтобы дружба наша с родом Вешничей оказалась нарушенной.
Вешничи помолчали. Если Макошь назначила Спорину в жены Здоровцу, никто не вправе им мешать. Если род не хочет принять их, они имеют право основать свой. А будет ли с ними удача, сумеют ли они отстоять свое право на жизнь перед Лесом, пока подрастут их сыновья, станут работниками и воинами, — это в руках Всемогущей Пряхи Судьбы.
Едва лодки с мужчинами и Еловой скрылись за поворотом Белезени, Милава снова выбралась из дома. Ее тянуло скорее бежать в лес к Брезю, продолжить начатое дело. И даже лучше, что ведунья ушла — Милаве хотелось повидаться с братом без ее глаз.
Исчезновение Спорины заслонило в глазах родовичей все, даже несчастье Брезя. Но Милава была захвачена мыслями о брате и не думала даже о сестре. «Стать мне трехголовой лягушкой, если она не в Боровиках со Здоровцем своим ненаглядным!» — сказал Вострец, и Милава с ним согласилась. Ведь только этого Спорина и хотела. И теперь некому было помешать Милаве уйти в лес.
Быстрее и легче березового листа Милава скользнула за ворота, бросилась в огород и между гряд пробралась прямо к опушке. «Из избы не дверями, из двора не воротами, прямо в чисто поле! — вспоминались ей слова заговора. — А навстречу мне в чистом поле, в широком раздолье, семьдесят ветров буйных, семьдесят вихрей!» Березовый шум, зарождаясь где-то далеко в лесу, волнами накатывался на нее, ветер трепал рубаху, а Милаве было весело, словно и ее саму нес этот теплый, свежий ветер, и была она легкой и чистой, как сама роса. Без тревоги она оставила набитую, знакомую тропу и побежала прямо через чащу. Маленькая болотница, только этой весной вылупившаяся, выглянула из-под коряги, с любопытством проводила круглыми зелеными глазами живую девушку. Старуха-Лесовуха [145]протянула было корявую лапу, хотела схватить за рубаху и поиграть в загадки, но уловила глуховатым ухом суровый приказ не трогать. «Идет, идет!» — передавалось от одного дерева к другому.
Среди темных великанов ельника Милаве было отчаянно неуютно, холодно, даже березовые листочки в ее волосах свернулись, как будто сжались от страха. Больше прежнего Милаве не хотелось сюда идти. Здесь была самая сердцевина голодного Леса. Но здесь был ее брат, и у Милавы теперь была твердая надежда вырвать его из пасти.
Оглядев крыльцо, Милава осторожно ступила на серые, прогнившие доски, толкнула дверь и оставила ее открытой, чтобы внутрь проникал свет. Теперь можно было разглядеть, что вся избушка ведуньи тесна, как банька, стены ее сплошь увешаны пучками сухих трав, а углы уставлены горшками и кринками. Лавка в избушке была всего одна, и на ней лежал Брезь. Он по-прежнему спал.
В первый миг Милава огорчилась, потом обрадовалась, что наконец-то может хоть подойти к брату. Присев на край лавки, она ласково провела пальцами по его лбу. За прошедшие дни он изменился, как после тяжкой болезни: побледнел, похудел, светлые его волосы потускнели и слиплись, под глазами темнели круги, на щеках отросла неровная щетина. Прямо как у Говорка. Сердце Милавы переворачивалось от любви и жалости, она наклонилась и крепко прижалась губами к его влажному лбу. И тут Брезь пошевелился. Милава распрямилась. Ресницы его задрожали, он открыл глаза.
Взгляд его был рассеянным, тусклым, тоже как у Говорка. Милава ахнула, и Брезь заморгал, сморщился, поднес руку ко лбу.
— Брате, милый! Это я, сестра твоя, Милава! — в тревоге звала она. — Ты меня хоть узнаешь? Это же я!
Брезь отнял руку ото лба, и взгляд его был уже осмысленным и узнающим, только очень усталым. Вглядевшись и узнав сестру, он вдруг вздохнул с облегчением и схватил ее прохладную руку, пахнущую травами, прижал к лицу. Другой рукой Милава гладила его по волосам, и с каждым мгновением ему делалось легче.
— Милава! — прошептал он наконец, приподнимаясь и с трудом садясь на лавке. — Хоть ты одна меня не забыла. А то я и не знаю, на каком я свете теперь, на том ли, на этом ли?
— Брезь, родной мой! — повторяла Милава, разрываясь между печалью и радостью. — Как ты здесь?
— Худо мне, Милава, — прошептал Брезь отрывисто, словно ему не хватало воздуха. — Елова ее не пускает ко мне, а мне без нее не жить. На край бы света побежал — ноги не ходят. Бабка говорит, она скоро с земли уйдет, а я поправлюсь тогда, да только я не поправлюсь, а помру я без нее. Кто она ни есть — она жизнь моя. Говорят, после Купалы — а что Купала, скоро? Не скоро еще?
В глазах его была тревога, страх, что его любовь скоро кончится вместе с жизнью. Сжимая его руки, Милава горячо зашептала:
— Не слушай их, не верь! Не уйдет она от тебя, она твоя будет, навсегда! Только дождись Купалы, а потом она сама к тебе придет и навек с тобою останется! Только дождись ее! Ты мне верь! Слышишь, жди ее! Держись только!
Брезь помолчал, не изъявляя никакой радости.
— А она… — заговорил он наконец. — Ведь плохо ей здесь будет. Меня вот в эту нору посадили, и то хоть волком вой. А ей каково — с неба стянуть да к земле приковать… Зачахнет она у нас от тоски.
— Не зачахнет! — уверила его Милава. — Мы с нее лунный свет снимем, а взамен человечий дух ей дадим, горячий, и будет она жить с нами, как всякая девица земная, и тебе женой будет. Только для этого кровь нужна человечья. Твоя.
Брезь усмехнулся и вздернул рукав рубахи. На его похудевшей руке отчетливо виднелись синие дорожки вен.
— Да хоть всю бери. Мне уже и не надо. Милава огляделась, схватила с очага острый нож Еловы и, закусив губу, полоснула по запястью брата. Кровь обильно хлынула из пореза; Милава торопливо прижала к ране заранее припасенный лоскут, потом перевязала.
— Кровь горяча, кровь кипуча, как запирает Вела ручьи-родники, так я тебя запираю, затворяю, — шептала она, сама не зная, кто научил ее этим словам. — Как вода по весне шумит, так ты шумишь и бурлишь; я твой яр огонь беру, а ты смирись, уймись, до поры затаись.
— Э, да ты ловчее Еловы кровь заговариваешь! — Брезь удивленно осмотрел свое запястье.
Подняв взгляд к лицу Милавы, он вдруг заметил березовые листочки у нее в волосах и протянул руку, чтобы их снять. Милава мягко перехватила его руку.
— Они там растут, — сказала она. — Это мне от берегини твоей. Чтобы не забывала ее. Вот увидишь — и она меня не забудет!
Брезь хотел что-то спросить, но не стал, а только смотрел в лицо Милавы, румяное от воодушевления. Ее чистые, безмятежные недавно глаза были полны веры и силы. Словно проснувшись, Брезь увидел свою младшую сестру совсем другой. Видано ли дело — поймать берегиню? Только в старых баснях говорят о таком, но Брезь поверил ей. Любовь, сделавшая его слабее зайчонка, Милаву наделила силой. Может быть, жара ее сердца и хватит на то, чтобы согреть бессердечную дочь Дажьбога, прекрасную, легкую и холодную, как лунный свет.
Только под вечер Вешничи воротились домой, оглашая Светлую Белезень хмельными песнями после примирительного пиршества у Боровиков. Через три дня Боровиков по уговору ждали в гости к себе, поэтому Берестень тут же велел женщинам готовиться угощать соседей. Елова прямо от реки поспешила к себе в ельник. Хоть она и заперла порог, уходя, а все же ей было тревожно — не пробралась ли без нее к Брезю берегиня?
Брезь не спал, глядел в темную кровлю. Это насторожило Елову — она усыпила его заговором перед уходом. Но разговаривать с ней он не стал. И за весь день он не сказал ни слова, но так бывало и раньше.
Стемнело, в небе показался светлый серпик молодого месяца. Елова долго стояла на крылечке, глядя на него через прорубь еловых верхушек. Доброе время выбрали Спорина и Здоровец — на новом месте молодой месяц будет умножать их добро. И все же род Вешничей понес потерю. Еще одну потерю, и неизвестно, последнюю ли.
Елова вернулась в избушку, развела огонь в очаге. Она любила видеть огонь и поэтому не велела класть в избушке печку, а сама вырыла в земляном полу неглубокую яму, обложила ее серыми камнями из Белезени. Брезь спал мертвым сном, опоенный медвежьей сон-травой. Елова смотрела в огонь, зрачки ее делались все больше, больше, лицо застыло, она стала покачиваться на месте, губы ее зашевелились сначала беззвучно, потом зашептали слова. Из-под камня она достала клок темной жесткой шерсти и бросила в огонь; пламя взметнулось, на миг осветив всю избушку до самых потаенных уголков.
— Приди, отец мой, ко мне, зову тебя! — бормотала Елова, видя в огне что-то далекое. — Приди, настал час!
Подбросив охапку сухих еловых веток, ведунья снова вышла на крылечко, повесила на ветку просторную серую рубаху. В лесу было тихо-тихо, темнота выросла непроглядной глухой стеной, словно и нет огромного дремучего царства, полного жизни и нежити, а весь мир кончается прямо здесь, за серым низким крыльцом.
Елова вернулась к очагу, оставив дверь открытой, и сидела на земляном полу, поддерживая огонь. В прошлый раз Князь Кабанов сильно разгневался на нее за то, что она пустила в дом волка-оборотня, и теперь Елова тревожилась — придет ли ее Сильный Зверь?
Где-то далеко в тишине леса послышался шум, треск веток. Постепенно он приближался. Елова вскочила, подбросила еще хвороста, чтобы огонь горел поярче, вытащила из холодного угла корчагу [146]и налила меда в чашу, вырезанную из елового корня и оправленную в темное серебро.
На поляне перед избушкой послышался глухой удар, словно что-то тяжелое упало на мягкую болотистую землю. Елова ждала, держа в руках чашу с медом. Крыльцо тяжело заскрипело под чьей-то ногой, и через порог шагнул желанный гость — Князь Кабанов.