Страница:
— Поспеваешь? — Брезь взял Милаву за руку и сжал в теплой ладони. — Э, рука холодная какая! Смотри, замуж никто не возьмет!
[39]
— Пока придет пора — отогреюсь! — отшутилась Милава. Этой зимой она не ждала сватов: пока еще женихи к ней присмотрятся на посиделках, пока ведуны посчитают, с кем она не в родстве на семь колен, — и два года просидеть можно! [40]
Несмотря на холод и дождь, Брезь был весел. Дорога к Моховикам уже пять месяцев казалась ему радужным мостом к счастью — там жила Горлинка. С тех пор как он заметил ее в хороводах Ярилина дня [41], других девушек для него просто не было, зато она одна собрала в себе красоту, доброту и прилежание всех. Ее мягкие косы и голубые глаза были для него милее всего на свете. Только ее он желал увидеть матерью своих детей и ждал только Макошинои недели, чтобы спросить, желает ли того же и она. И в сердце Брезь знал — желает. С того самого хоровода Горлинка отвечала улыбкой на его взгляд, была приветлива при встречах, и он верил, что и сейчас она ждет его. Только одно его смущало — не оказаться бы им родней. Моховики и Вешничи были в давней дружбе и часто роднились, а всю родню в семи поколениях в голове не удержать, это только ведуны и могут. Только бы не это — и тогда его свадьба будет первой этой зимой в роду Вешничей.
Дождь пошел сильнее. Сумерки и влага бродили по полю, собирались серым маревом между небом и землей, сгущались то там, то здесь, из оврагов ползли угрюмые тени. Милава крепче вцепилась в руку брата: холод, тьма, сырость навевали страх, внушали чувство, будто поблизости бродит опасное и злобное существо. Теплая беседа с ярким огнем в очаге уже казалась недостижимым счастьем, и Милава щурилась, всматривалась в серую пелену, старалась скорее увидеть впереди дубраву. И нечего думать по такому ужасу идти обратно, надо будет у Моховиков ночевать.
В стороне от дороги, в поле, ей почудилось какое-то движение. Милава вгляделась, но не могла понять, то ли посреди поля шевелится живое существо, то ли маются тени дождя. Потянув Брезя за руку, она показала ему туда.
— Мряка [42]ходит, — тихо ответил ей брат. — Не смотри туда, а то расти начнет и все небо закроет. Чуры добрые, сберегите нас!
Мряку заметили и другие братья. Осеняясь знаком огня, они снова прибавили шагу, почти побежали. А Мряка не отставал: двигаясь по полю вдоль дороги, он постепенно приближался, все рос и рос, и вот уже серое облако приняло очертания человеческой фигуры.
Тут Милаве стало по-настоящему страшно: она спряталась за Брезя и на ходу выглядывала из-за него. Чтобы поспеть за братьями, ей приходилось почти бежать, ноги ее скользили на мокрой грязи, платок сбился на затылок, по лицу текли холодные капли дождя.
— Братцы! Упырь [43]! — вдруг закричал старший из братьев, Заренец.
Милава посмотрела еще раз и вскрикнула. В двух десятках шагов от дороги по полю скакало перепачканное землей и грязью существо, покрытое лохмотьями грязной шкуры, то ли надетой, то ли облезающей с тела, с растрепанными волосами, почти закрывшими лицо, а из-под волос дурным огнем горели глаза. Упырь облизывался длинным красным языком и скалил зубы с выступающими верхними клыками, грязь у него под ногами чмокала, и сам он чмокал широким ртом. Проваливаясь в кротовые норы, скользя на мокрой неровной земле, упырь шатался, нелепо размахивал лохматыми руками и ногами, но двигался очень быстро и приближался к дороге. Его бессмысленные горящие глаза смотрели прямо на людей.
Милава хотела закричать, но сама зажала себе рот, закусила губу. Может быть, упырь еще не чует их, а она привлечет его своим криком. Ветер был в их сторону, и в холодном потоке явственно слышался запах плесени. Побледневший Брезь одной рукой крепче обнял сестру, а второй выхватил нож из ножен на поясе. Но чем здесь поможет простой нож? Упырь тем и страшен, что он уже перешел смертную черту и вернулся, не принятый миром мертвых, его не возьмет простое оружие. Он был мертв и холоден, как камни, но двигался и грозил живым, хотел выпить из них тепло жизни, не полной мерой отмеренное ему. Но его это не оживит и не согреет, а живых утащит за ним во тьму и холод Кощного владения [44].
— Бегом, братцы! — севшим от страха голосом прохрипел Заренец, не стыдясь своего испуга. Лучше волк, лучше медведь-шатун, чем упырь! — Бегом, он чует нас! Дед, помоги!
Вешничи припустились бегом. Брезь тащил за руку Милаву, она скользила по грязи и чуть не падала, дрожа от страха, собственная промокшая коса тяжело била ее по спине и подгоняла: беги, беги, уноси ноги! Задыхаясь, Милава жадно ловила открытым ртом холодный ветер, горло ее заболело, в груди теснило, в боку кололо, ноги были как деревянные, а леденящий ужас гнал и гнал вперед.
— Не оглядывайтесь! — хрипел Заренец. — Деда зовите — может, отстанет!
Но парни все равно оглядывались — иначе казалось, что вот-вот ледяные лапы с медвежьей силой вопьются в плечи. Забыв все обереги и заговоры, братья бежали во весь дух, едва не падая, и даже самому смелому хотелось забыть науку обереженья и по-детски звать маму.
Вот и дубрава; спасение было близко. Издалека стал долетать грохот и звон железа, крики, через оголенную дубраву замелькали огни. Упырь отстал, убоявшись то ли Перуновых деревьев, то ли шума и огня. В воротах займища стояло с десяток человек, мужики и парни гремели железом, размахивали факелами, кричали, лаяли собаки. Мокрые от дождя и пота, запыхавшиеся Вешничи из последних сил вбежали во двор, и ворота сразу же закрылись за ними.
— Видели? Где он? Не тронул? — со всех сторон посыпались возбужденные вопросы, хотя ответы были ясны и так.
— Там! В поле отстал! Здоровый, Мороков [45]сын! Ух, чуть не дух вон, как бежали! Уж думали — сожрет! А клыки-то! Ой, чуры добрые! — едва дыша, отвечали Вешничи.
Милава молчала, хватая воздух ртом, всей тяжестью повиснув на плече Брезя — ее не держали ноги. К ней подбежали Малинка с наброшенным на голову отцовским плащом и Горлинка, оторвали от брата, с возгласами потащили в избу вытираться, переодеваться и сохнуть. Парню что — отряхнулся и здоров, а девке простыть — смерть.
Гостей отвели в беседу, где уже ярко горел огонь в очаге. За прошедшие дни сюда натаскали целые вороха обтрепанного, но нечесаного льна, теперь он был навален на полу серыми рыхлыми грудами, и из-за него в просторной беседе казалось тесно. Сюда же собрались женщины и девушки, которым не терпелось послушать про упыря. Стянув мокрую одежду, Вешничи расселись вокруг огня, девушки заварили им брусничных листьев, развели отвар медом, принесли пирогов, каши, блинов. Обогревшись и наевшись, Вешничи повеселели и стали рассказывать про встречу с упырем.
— И откуда только взялся? — удивлялись гости. — Уж сколько лет у нас упырей не видали! Я вовсе сроду ни одного не видал!
— Вот и повидал! — ответила Березка Встреню, младшему брату Заренца. — Нам его гости чуроборские оставили.
— Да ну?
— А вот так! Наутро, как стали они собираться, кметь один у них больным оказался. Говорили, что через порог ночью спотыкнулся да голову сильно зашиб. Так и лежал без памяти. Что-то темнят гости, мы еще тогда подумали. С чего бы ему голову зашибать? Обещали после за ним прислать, да вот…
— Не прислали?
— Приезжали тут трое. Да он их не дождался — помер. Два дня у нас полежал да и помер.
— Так и не опомнился?
— Не опомнился. Все стонал, метался, как в горячке, а чело холодное, да все бормотал: «Волчий глаз, волчий глаз!»
— Волчий глаз? — Заренец удивленно почесал лоб. — Про что это он? Не волк же к вам ночью через тын заскочил.
— Зачем через тын? Сами пустили, в ворота. Мы так думаем, тут без княжича ихнего не обошлось. — Березка тревожно огляделась и заговорила шепотом: — Волк-то — он и есть!
В истобку вошла Милава, переодетая в две сухие рубахи Горлинки и обутая по-новому. С ней шли Горлинка и Малинка с толстыми свертками льняного полотна. На свадьбе невесте придется всех родови-чей жениха одарить рушником, платком, рубахой, рукавицами, кушаком, а ведь Лисогоров без малого полсотни человек! Поэтому Малинка радовалась, что Милава пришла помочь ей.
Ступив за порог, Горлинка сразу отыскала глазами Брезя. От стараний матери, расчесавшей ему голову, не осталось и следа, мокрые волосы медленно сохли, рубаха на плечах тоже была влажной, но Брезь обо всем забыл. Он увидел Горлинку, а ради этого стоило идти по любой непогоди хоть через десяток упырей. Горлинка незаметно подошла и села рядом с ним, хотела что-то сказать, но только положила руку на плечо Брезю и прижалась к нему лбом. Она так боялась за него, зная, что Вешничам идти в сумерках мимо упыря! Брезь обнял ее и прижался лицом к ее волосам, тонко пахнущим ромашкой. И пусть все смотрят — уже не важно.
Но на них никто не смотрел — всех занимал упырь.
— Хоронить-то его огнем дед Взимок не велел, говорит, дурной смертью помер, Огонь обидится, — рассказывала меж тем Березка. — Отволокли его на глухую поляну к Белезени да там зарыли. А он на другую ночь и вышел.
— Что же вы сразу его колом не проткнули?
— Над могилой костер жгли, думали, до завтра не выпустит, а там мы хотели Елову позвать, а ее дома не случилось. Не ждать же было, чтобы он тут лежал!
— Вот и поспешили!
— А ты хотел, чтобы он у нас на займище лежал, чтобы встал ночью и всех нас загрыз? Сам-то думаешь, полено дубовое, что говоришь?
— Сама полено!
— Это все оборотень виноват, сглазил его. Теперь каждую ночь под тыном зубы скалит. Двух собак загрыз у нас. Вот оно как, оборотней в гости пускать!
— Да правда ли он оборотень? — усомнился Встрень. — Может, одна бабья болтовня?
— Ничего не болтовня! — убежденно возразила Березка. — Я у Тополя спрашивала, правда ли. Он говорит — правда, как есть оборотень. А Тополь с ним всю жизнь живет, с малых лет его знает и сам видал, как княжич в волка превращался!
— Да ну! — Один из парней-Моховиков недоверчиво махнул рукой. — Видел я, как ты с тем кме-тем… Тут и не то соврешь, когда с девкой…
— Да уж ты по себе знаешь! — накинулась на брата Березка.
Пока все говорили об упырях и оборотнях, Милава и Малинка пошли к столу и раскатали лен, принялись отмеривать будущие полотенца. Уловив имя Огнеяра, Милава стала прислушиваться, как вдруг кто-то позвал ее.
— У своей же сестры бы и спросил, кто он такой! — говорила Березка Заренцу. — Он с ней больше всех водился!
Все обернулись к Милаве. Она почувствовала, что краснеет от досады. Ее и дома донимали расспросами об Огнеяре, и ей это было неприятно.
— Не знаю я ничего! — с обидой отозвалась она. — Вы все его видели не хуже моего!
К ней торопливо подсела одна молодушка родом из Черничников, которые далеко славились своим многочисленным и вредным бабьем.
— Да ну, не вертись! Давай рассказывай! — настойчиво приставала она. — Правда, что у него шерсть на спине? И хвост сзади? А он целуется или кусается?
Кто-то смеялся, а Милава покраснела почти до слез:
— Не знаю я ничего! И не было ничего такого! Отстань ты от меня!
— Скажешь — не было! Мы про него знаем — он на какую девку глаз положит, та от него не уйдет! Он девок глазами завораживает, а они потом ума лишаются!
— Да оставьте ее! — вступилась за Милаву Малинка. — Она с нами тогда спала и со двора не ходила ночью!
— А мы от упыря всю ночь костер жжем! — рассказывали тем временем парни-Моховики. — Видали, сколько можжевельника на дворе навалено? Вот, для костра. По трое сидим, чередуемся. Будете с нами сторожить?
— Как же думаете от него избавляться? — спросил Заренец. — Или так всю жизнь и терпеть?
— Ждем до завтра, до четверга. Дед Взимок хочет с мужиками могилу разрыть да колом его осиновым. Оставайтесь — с нами пойдете.
Конечно, идти домой ночью мимо упыря Вешничи и не думали, разговоры затянулись до полуночи. Милава была рада, что ее оставили в покое. Подшивая край полотенца, она в мыслях продолжала спорить с вредной Черничницей, доказывать ей, что ничего-то у нее не было с чуроборским княжичем-оборотнем… Или все-таки… Может, он и правда ее сглазил, что теперь из ума нейдет?
А еще и упырь! Ведь выходит, что Огнеяр оставил Моховикам упыря. Но разве он виноват? Кто знает? Он был как черный омут — то ли там глубоко, то ли мелко, то ли тепло, то ли холодно, а держись-ка подальше — целее будешь. Перед Милавой снова встало его лицо — улыбка у него совсем человеческая, а два верхних клыка выдаются… Но ведь совсем чуть-чуть, не как у того упыря, что теперь поскуливает под тыном, как голодная собака. А вдруг и про шерсть тоже правда? Холодок пробегал по спине Милавы, когда она пыталась представить это доказательство волчьей, оборотнической сущности Огнеяра. Тогда он тоже — часть темного нечеловеческого мира, как тот упырь, от него тоже надо бежать без оглядки, призывая чуров на помощь.
И все же Милава не хотела в это верить, сердце ее противилось тому, чтобы выгнать Огнеяра из мира живых. Она помнила его сильные горячие руки, поднявшие ее на коня, — в нем был не могильный холод, а живое тепло, не меньше, а больше, чем у иных людей. А главное — глаза, такие странные, полные нечеловеческого пламени, но во взгляде их отражалось обычное человеческое желание быть понятым и принятым… Матушка Макошь, да может, все это морок, обман? Ведь сам Огненный Змей, тот, что прилетает к девушкам и одиноким женщинам, тоже представляется им красавцем, перед которым невозможно устоять…
— Милава, ты чего задумалась? — Малинка дернула ее за рукав, удивляясь, отчего сестра опустила полотенце на колени и смотрит в огонь очага, чуть-чуть улыбаясь. — О женихе замечталась?
Милава бегло глянула на сестру, улыбнулась и снова взялась за вышивку. О женихе! Скажет тоже!
Утром все займище было в волнении. Пришел четверг, Перунов день [46], самый подходящий день для изгнания нечисти и нежити. Мужчины по очереди прыгали через костер на дворе, чтобы можжевеловый дым пропитал их одежду и не подпустил упыря близко. Три мужика сходили в лес и вытесали там крепкий осиновый кол. Женщинам и детям запретили выходить не только за ворота, но и из домов — под крылышком у чуров безопаснее. Приближался полдень, и мужчины отправились к поляне над Белезенью, где неделю назад зарыли чужого мертвеца.
Земля над могилой была взрыта и перемешана с углем, значит, мертвец выходит.
— Огонь, огонь давайте! — суетился Взимок, стараясь сдержать дрожь. — Не топчитесь близко, только разбудите его зря!
Неподалеку от могилы развели огонь — под его защитой было чуть поменьше страшно. Самый крепкий из мужчин-Моховиков, Поярок, взял приготовленный кол с обожженным острием и встал наготове, а двое других принялись осторожно раскапывать могилу. Было тихо, только ветер гудел в близком лесу. Ветер метался, дым от костра кидало из стороны в сторону, он лез в глаза и в горло, мужики морщились, утирали глаза рукавами, но даже браниться вслух не смели.
Вдруг один из копавших охнул — земля на дне ямы под лопатой чуть шевельнулась, словно ее толкнули изнутри. Все замерли.
— Ройте! Ройте живее! — шепотом визжал Взимок, теребя конец бороды, от испуга и возбуждения приплясывая на месте.
Мужики принялись копать еще быстрее, торопясь скорее покончить с этим жутким делом. Поярок крепче сжал кол. Лопата зацепила край ткани или шкуры — в грязи трудно было разобрать. Видны стали очертания человеческого тела, и оно было заметно крупнее того умершего кметя, которого положили в эту могилу неделю назад.
И вдруг тело дернулось, подпрыгнуло и вылетело из могилы, расшвыривая комья грязи и мокрой земли. Мужики с криками попадали на землю, Поярок вскинул над собой кол, словно хотел им защититься. Мертвец, весь в грязи, раздутый, как лесной клещ, кое-как обмотанный остатками рваной грязной одежды, выскочил на поверхность и сразу встал на четвереньки, с его отвисших губ капала пенистая слюна, несло дурным запахом гниющего трупа, застоявшейся крови, холодной сыростью осенней земли.
Отскочив от ямы, мертвец так же на четвереньках бросился бежать к лесу, не тронув никого из людей; одни из них орали без памяти, другие онемели от ужаса. Мертвец бежал быстрее лошади и почти сразу скрылся в лесу, только его дурной вой долго еще доносился издалека, подхваченный мелкой лесной нечистью, не залегшей еще в зимнюю спячку.
Не скоро Моховики пришли в себя. Постанывая, они поднимались на ноги, тревожно озирались, дрожащими руками пытались отряхнуть грязь с одежды и лиц.
— Что же ты его… не тыкнул? — заикаясь, спрашивал Взимок у Поярка.
— Да он… того… больно скор… — бормотал Поярок, одной рукой опираясь на кол, а второй потирая горло, как будто его кто-то только что душил. — Кто ж знал, что он так скакнет… Сам никого не тыкнул, и то слава чурам…
Один из мужиков подошел к яме и опасливо заглянул. Сквозь осыпавшуюся землю проступало темное пятно свернувшейся крови. Мороз продрал каждого, кто это заметил. Вот отчего упырь так вырос — задрал кого-то. Кого, из какого рода? Как далеко он уходит за ночь?
— А здоровый-то! — постепенно отходя от страха, толковали мужики. — С бычка! С медведя! Такой и медведя завалит! А бежал-то! И конем не догнать! Где ж он теперь?
Взимок огладил бороду.
— Здоровый, да, — озабоченно протянул он. — И колом такого не взять! Такого только рогатиной! Видно, без Оборотневой Смерти нам не обойтись!
Снег выпал и растаял, опять выпал и опять растаял. Зимерзла то подступалась ближе, то снова отступала, отброшенная молчаливым упрямым Трояном [47], не желавшим отдавать земной мир во владение скупой злобной старухе. Но Перун Громовик уже спал зимним сном в густой грозовой туче, и руки его непреклонного брата слабели, секира уже не так уверенно грозила белым ездовым волкам Зимерзлы, и ей все чаще удавалось подсыпать снега на грудь Макоши-Земли. Как голодная собака, Зимерзла подкрадывалась, жадно отрывала по куску от светового дня, от тепла слабеющего солнца. В борьбе полуколов [48]земной мир был похож на линяющего зверя, носящего на себе остатки старой и начало новой шубы.
В лесах, на полях и лугах было пусто и тихо, а в Чуроборе на княжьем дворе, напротив, начиналось оживление. После сбора урожая пришла пора собирать княжескую дань. Князь Неизмир сам ходил в полюдье [49]редко, раз в три-четыре года, — берег небогатое здоровье. В эту зиму он тоже оставался дома. Вести полюдье предстояло его младшему брату, Светелу.
Несмотря на молодость, Светел уже был уважаем как толковый советчик и надежный помощник князя. В Чуроборе к нему относились хорошо, и он, благодаря своему знатному роду, уму и отваге, с большой вероятностью мог бы вслед за братом стать новым чуроборским князем. Племя дебричей, жившее далеко от больших торговых городов, вдали и от южных, и от северных соседей, хранило обычаи старины, и порядок наследования престола у них не был четко определен. На княжескую власть мог претендовать и муж княжны, и его брат, наравне с собственно княжескими сыновьями, а выбор делало вече [50]. Светел вполне мог рассчитывать на его поддержку, при условии, конечно, что оборотень не помешает.
А вот уж кому не было дела до сбора дани, так это княжичу Огнеяру и его Стае. Не замечая предотъездной суеты княжеских емцов [51], они жили обычной жизнью. В Чуроборе любили поворчать по осени: совсем взрослый, дескать, княжич вырос, давно жениться пора — только кто за такого пойдет? — а отчиму не помощник, только и знает, что по ловам скакать. Одно слово — Дивий! Огнеяру и правда было бы слишком скучно из года в год ездить одной и той же дорогой — сначала вверх по Белезени, потом лесом до Стрема, потом вниз по Стрему опять к Белезени. А сама дань — считать мешки с зерном, связки шкурок, браниться, что слишком мало, выслушивать сбивчивые оправдания смердов [52]. Да еще разбирать путаные жалобы родов друг на друга и судить, кому издавна принадлежала вон та луговина и чье право ловить карасей в-о-он в том пруду! Все это загнало бы Огнеяра в Кощное владение куда быстрее и надежнее любой трижды священной рогатины. Вот это была бы верная «оборотнева смерть»!
За пару дней до намеченного отъезда полюдья князь Неизмир сидел в своей теплой горнице [53]с тиунами [54]. На вышитой скатерти перед ними были разложены свитки бересты — князь просматривал уговоры с родами, с какого сколько и чего полагается взять. Такие договоры были у него со всеми родами подвластных земель — большего не запросишь, но и меньше не возьмешь, выгодно и спокойно. Князь Неизмир считал себя хорошим князем, и не без права — все годы его правления внутри дебрических земель было мирно. Без нападений извне никто не обходится, но брат на брата при Неизмире с копьем не ходил.
Со двора, заглушая сухой шорох бересты, доносился шум, топот, выкрики — Огнеярова Стая занималась своими ежеутренними воинскими упражнениями. Огнеяру многое можно было поставить в упрек, но только не пренебрежение ратным искусством. Если на дебричей пытались нападать дикие личивины или пущень, то именно Огнеяр со своей Стаей в последние три года выходил встречать врагов. И лесные племена по се поры оставались в своей глуши.
Судя по отсутствию железного звона, сегодня они бились без оружия. Рукопашную борьбу княжич-оборотень любил даже больше — ведь зверь бьется без оружия, только с тем, что дала Мать Макошь. Неизмир старался не слушать, морщил лоб, вглядываясь в берестяные листы, даже зажимал ладонями уши, но ничего не помогало. Ликующий победный крик пасынка, когда очередной противник летел на землю, все равно достигал его слуха и мучил хуже любой беды. Что может быть хуже победного крика твоего врага, даже если на сей раз побежден еще не ты?
Промаявшись какое-то время, князь отпустил тиунов прочь и послал за братом. Очень скоро отрок [55]доложил, что боярин Светел идет, и вслед за тем в горницу, согнувшись в низкой двери, вошел высокий стройный витязь двадцати четырех лет. Его светлые волосы были опрятно подрезаны, лицо обрамляла красивая небольшая бородка. Рубаха на нем была из ярко-красного, дорогого заморского сукна, сапоги из красного сафьяна, прошитые золотой нитью, — работа орьевских умельцев.
— Звал, княже? — спросил Светел, поклонясь. — Здоров ли ты сегодня? Хорошо ли спал?
Он не из пустой вежливости задал этот вопрос — Неизмир выглядел плохо. Братья имели общего отца, но разных матерей, и в лицах их не было ни малейшего сходства. Рядом с молодым, красивым Светелом огрузневший, смуглый, с крупными чертами лица Неизмир казался хмурым вечером перед ясным утром. А сегодня у него под глазами отчетливо видны были набухшие коричневые полукружья, в глазах краснела тонкая кровяная сетка, морщины на лбу углубились, даже седины в темной бороде, казалось, прибавилось за ночь.
— Здоров я, спасибо! — Подойдя ближе, Неизмир положил руку на плечо более высокому брату и ласково пожал. — Садись.
Светел был моложе брата на двадцать два года, и князь всю жизнь относился к нему скорее как к сыну, в котором Макошь ему отказала. И в бездетности он тоже винил Дивия. Разве обошла бы их дом милостивая Мать Всего Сущего, если бы ее не отпугивал оборотень? Но если бы Мать Макошь спросила Неизмира, какого сына он желает, он указал бы на Светела. Молодой боярин был умен, деятелен, не обижен удалью, почитал древние заветы предков, уважал стариков, был ровен и вежлив с ровесниками. Ему одному Неизмир доверял — почти все! — и ему одному хотел бы оставить после себя чуроборский стол. Не было бы на свете лучшего князя, но на пути Светела опять стоял оборотень — ленивый в делах и усердный лишь в забавах, дерзкий, несдержанный. Оборотень, живое несчастье для рода и племени.
— Я в путь готов, брате! — рассказывал Светел, когда Неизмир усадил его на лавку, крытую пестрым куркутинским ковром. — Только жертвы принести — и то уже двух баранов почернее Двоеум выбрал, в хлеву стоят. Велес доволен будет, даст легкий путь.
Неизмир незаметно содрогнулся, услышав имя Отца Стад, повелителя земных и подземных богатств, покровителя дорог. Ему стыдно было бы обижаться на Белеса, сделавшего дебрических князей одним из самых богатых княжеских родов по всем говорлинским племенам, но Велесу же Неизмир был обязан и самой тяжелой заботой своей жизни. Что толку в богатстве, когда живешь с камнем на душе?
— Я знаю, что ты готов, потому и позвал, — подавляя вздох, ответил Неизмир. — Все простые дела ты, брате мой милый, и сам знаешь. Пора о важном поговорить — за чем в поход идешь.
— За чем? — Светел удивился. — Разве не за данью? Или ты ратное какое дело задумал?
— И за данью, да и ратное, пожалуй, тоже.
Неизмир помолчал, подбирая слова. Светел ничего не знал о его попытке покончить с Огнеяром руками Трещаги, но теперь пришла пора посвятить его в самую тяжкую из княжеских забот.
— Не одну дань ты будешь искать, — заговорил он снова. — Искать ты будешь жизнь нашу, от беды лютой избавленье.
— Что за беда? — Светел тревожился, не понимая брата, на его высоком ясном лбу залегла глубокая морщина, и вот теперь в лицах братьев появилось неуловимое сходство.
— Эй! Давай третий! Иди, Ярец, брату помоги, не убью! — резко, словно стрела, ворвался снизу, со двора, выкрик Огнеяра. Судя по голосу, он немного запыхался, но был полон боевого азарта.
— Пока придет пора — отогреюсь! — отшутилась Милава. Этой зимой она не ждала сватов: пока еще женихи к ней присмотрятся на посиделках, пока ведуны посчитают, с кем она не в родстве на семь колен, — и два года просидеть можно! [40]
Несмотря на холод и дождь, Брезь был весел. Дорога к Моховикам уже пять месяцев казалась ему радужным мостом к счастью — там жила Горлинка. С тех пор как он заметил ее в хороводах Ярилина дня [41], других девушек для него просто не было, зато она одна собрала в себе красоту, доброту и прилежание всех. Ее мягкие косы и голубые глаза были для него милее всего на свете. Только ее он желал увидеть матерью своих детей и ждал только Макошинои недели, чтобы спросить, желает ли того же и она. И в сердце Брезь знал — желает. С того самого хоровода Горлинка отвечала улыбкой на его взгляд, была приветлива при встречах, и он верил, что и сейчас она ждет его. Только одно его смущало — не оказаться бы им родней. Моховики и Вешничи были в давней дружбе и часто роднились, а всю родню в семи поколениях в голове не удержать, это только ведуны и могут. Только бы не это — и тогда его свадьба будет первой этой зимой в роду Вешничей.
Дождь пошел сильнее. Сумерки и влага бродили по полю, собирались серым маревом между небом и землей, сгущались то там, то здесь, из оврагов ползли угрюмые тени. Милава крепче вцепилась в руку брата: холод, тьма, сырость навевали страх, внушали чувство, будто поблизости бродит опасное и злобное существо. Теплая беседа с ярким огнем в очаге уже казалась недостижимым счастьем, и Милава щурилась, всматривалась в серую пелену, старалась скорее увидеть впереди дубраву. И нечего думать по такому ужасу идти обратно, надо будет у Моховиков ночевать.
В стороне от дороги, в поле, ей почудилось какое-то движение. Милава вгляделась, но не могла понять, то ли посреди поля шевелится живое существо, то ли маются тени дождя. Потянув Брезя за руку, она показала ему туда.
— Мряка [42]ходит, — тихо ответил ей брат. — Не смотри туда, а то расти начнет и все небо закроет. Чуры добрые, сберегите нас!
Мряку заметили и другие братья. Осеняясь знаком огня, они снова прибавили шагу, почти побежали. А Мряка не отставал: двигаясь по полю вдоль дороги, он постепенно приближался, все рос и рос, и вот уже серое облако приняло очертания человеческой фигуры.
Тут Милаве стало по-настоящему страшно: она спряталась за Брезя и на ходу выглядывала из-за него. Чтобы поспеть за братьями, ей приходилось почти бежать, ноги ее скользили на мокрой грязи, платок сбился на затылок, по лицу текли холодные капли дождя.
— Братцы! Упырь [43]! — вдруг закричал старший из братьев, Заренец.
Милава посмотрела еще раз и вскрикнула. В двух десятках шагов от дороги по полю скакало перепачканное землей и грязью существо, покрытое лохмотьями грязной шкуры, то ли надетой, то ли облезающей с тела, с растрепанными волосами, почти закрывшими лицо, а из-под волос дурным огнем горели глаза. Упырь облизывался длинным красным языком и скалил зубы с выступающими верхними клыками, грязь у него под ногами чмокала, и сам он чмокал широким ртом. Проваливаясь в кротовые норы, скользя на мокрой неровной земле, упырь шатался, нелепо размахивал лохматыми руками и ногами, но двигался очень быстро и приближался к дороге. Его бессмысленные горящие глаза смотрели прямо на людей.
Милава хотела закричать, но сама зажала себе рот, закусила губу. Может быть, упырь еще не чует их, а она привлечет его своим криком. Ветер был в их сторону, и в холодном потоке явственно слышался запах плесени. Побледневший Брезь одной рукой крепче обнял сестру, а второй выхватил нож из ножен на поясе. Но чем здесь поможет простой нож? Упырь тем и страшен, что он уже перешел смертную черту и вернулся, не принятый миром мертвых, его не возьмет простое оружие. Он был мертв и холоден, как камни, но двигался и грозил живым, хотел выпить из них тепло жизни, не полной мерой отмеренное ему. Но его это не оживит и не согреет, а живых утащит за ним во тьму и холод Кощного владения [44].
— Бегом, братцы! — севшим от страха голосом прохрипел Заренец, не стыдясь своего испуга. Лучше волк, лучше медведь-шатун, чем упырь! — Бегом, он чует нас! Дед, помоги!
Вешничи припустились бегом. Брезь тащил за руку Милаву, она скользила по грязи и чуть не падала, дрожа от страха, собственная промокшая коса тяжело била ее по спине и подгоняла: беги, беги, уноси ноги! Задыхаясь, Милава жадно ловила открытым ртом холодный ветер, горло ее заболело, в груди теснило, в боку кололо, ноги были как деревянные, а леденящий ужас гнал и гнал вперед.
— Не оглядывайтесь! — хрипел Заренец. — Деда зовите — может, отстанет!
Но парни все равно оглядывались — иначе казалось, что вот-вот ледяные лапы с медвежьей силой вопьются в плечи. Забыв все обереги и заговоры, братья бежали во весь дух, едва не падая, и даже самому смелому хотелось забыть науку обереженья и по-детски звать маму.
Вот и дубрава; спасение было близко. Издалека стал долетать грохот и звон железа, крики, через оголенную дубраву замелькали огни. Упырь отстал, убоявшись то ли Перуновых деревьев, то ли шума и огня. В воротах займища стояло с десяток человек, мужики и парни гремели железом, размахивали факелами, кричали, лаяли собаки. Мокрые от дождя и пота, запыхавшиеся Вешничи из последних сил вбежали во двор, и ворота сразу же закрылись за ними.
— Видели? Где он? Не тронул? — со всех сторон посыпались возбужденные вопросы, хотя ответы были ясны и так.
— Там! В поле отстал! Здоровый, Мороков [45]сын! Ух, чуть не дух вон, как бежали! Уж думали — сожрет! А клыки-то! Ой, чуры добрые! — едва дыша, отвечали Вешничи.
Милава молчала, хватая воздух ртом, всей тяжестью повиснув на плече Брезя — ее не держали ноги. К ней подбежали Малинка с наброшенным на голову отцовским плащом и Горлинка, оторвали от брата, с возгласами потащили в избу вытираться, переодеваться и сохнуть. Парню что — отряхнулся и здоров, а девке простыть — смерть.
Гостей отвели в беседу, где уже ярко горел огонь в очаге. За прошедшие дни сюда натаскали целые вороха обтрепанного, но нечесаного льна, теперь он был навален на полу серыми рыхлыми грудами, и из-за него в просторной беседе казалось тесно. Сюда же собрались женщины и девушки, которым не терпелось послушать про упыря. Стянув мокрую одежду, Вешничи расселись вокруг огня, девушки заварили им брусничных листьев, развели отвар медом, принесли пирогов, каши, блинов. Обогревшись и наевшись, Вешничи повеселели и стали рассказывать про встречу с упырем.
— И откуда только взялся? — удивлялись гости. — Уж сколько лет у нас упырей не видали! Я вовсе сроду ни одного не видал!
— Вот и повидал! — ответила Березка Встреню, младшему брату Заренца. — Нам его гости чуроборские оставили.
— Да ну?
— А вот так! Наутро, как стали они собираться, кметь один у них больным оказался. Говорили, что через порог ночью спотыкнулся да голову сильно зашиб. Так и лежал без памяти. Что-то темнят гости, мы еще тогда подумали. С чего бы ему голову зашибать? Обещали после за ним прислать, да вот…
— Не прислали?
— Приезжали тут трое. Да он их не дождался — помер. Два дня у нас полежал да и помер.
— Так и не опомнился?
— Не опомнился. Все стонал, метался, как в горячке, а чело холодное, да все бормотал: «Волчий глаз, волчий глаз!»
— Волчий глаз? — Заренец удивленно почесал лоб. — Про что это он? Не волк же к вам ночью через тын заскочил.
— Зачем через тын? Сами пустили, в ворота. Мы так думаем, тут без княжича ихнего не обошлось. — Березка тревожно огляделась и заговорила шепотом: — Волк-то — он и есть!
В истобку вошла Милава, переодетая в две сухие рубахи Горлинки и обутая по-новому. С ней шли Горлинка и Малинка с толстыми свертками льняного полотна. На свадьбе невесте придется всех родови-чей жениха одарить рушником, платком, рубахой, рукавицами, кушаком, а ведь Лисогоров без малого полсотни человек! Поэтому Малинка радовалась, что Милава пришла помочь ей.
Ступив за порог, Горлинка сразу отыскала глазами Брезя. От стараний матери, расчесавшей ему голову, не осталось и следа, мокрые волосы медленно сохли, рубаха на плечах тоже была влажной, но Брезь обо всем забыл. Он увидел Горлинку, а ради этого стоило идти по любой непогоди хоть через десяток упырей. Горлинка незаметно подошла и села рядом с ним, хотела что-то сказать, но только положила руку на плечо Брезю и прижалась к нему лбом. Она так боялась за него, зная, что Вешничам идти в сумерках мимо упыря! Брезь обнял ее и прижался лицом к ее волосам, тонко пахнущим ромашкой. И пусть все смотрят — уже не важно.
Но на них никто не смотрел — всех занимал упырь.
— Хоронить-то его огнем дед Взимок не велел, говорит, дурной смертью помер, Огонь обидится, — рассказывала меж тем Березка. — Отволокли его на глухую поляну к Белезени да там зарыли. А он на другую ночь и вышел.
— Что же вы сразу его колом не проткнули?
— Над могилой костер жгли, думали, до завтра не выпустит, а там мы хотели Елову позвать, а ее дома не случилось. Не ждать же было, чтобы он тут лежал!
— Вот и поспешили!
— А ты хотел, чтобы он у нас на займище лежал, чтобы встал ночью и всех нас загрыз? Сам-то думаешь, полено дубовое, что говоришь?
— Сама полено!
— Это все оборотень виноват, сглазил его. Теперь каждую ночь под тыном зубы скалит. Двух собак загрыз у нас. Вот оно как, оборотней в гости пускать!
— Да правда ли он оборотень? — усомнился Встрень. — Может, одна бабья болтовня?
— Ничего не болтовня! — убежденно возразила Березка. — Я у Тополя спрашивала, правда ли. Он говорит — правда, как есть оборотень. А Тополь с ним всю жизнь живет, с малых лет его знает и сам видал, как княжич в волка превращался!
— Да ну! — Один из парней-Моховиков недоверчиво махнул рукой. — Видел я, как ты с тем кме-тем… Тут и не то соврешь, когда с девкой…
— Да уж ты по себе знаешь! — накинулась на брата Березка.
Пока все говорили об упырях и оборотнях, Милава и Малинка пошли к столу и раскатали лен, принялись отмеривать будущие полотенца. Уловив имя Огнеяра, Милава стала прислушиваться, как вдруг кто-то позвал ее.
— У своей же сестры бы и спросил, кто он такой! — говорила Березка Заренцу. — Он с ней больше всех водился!
Все обернулись к Милаве. Она почувствовала, что краснеет от досады. Ее и дома донимали расспросами об Огнеяре, и ей это было неприятно.
— Не знаю я ничего! — с обидой отозвалась она. — Вы все его видели не хуже моего!
К ней торопливо подсела одна молодушка родом из Черничников, которые далеко славились своим многочисленным и вредным бабьем.
— Да ну, не вертись! Давай рассказывай! — настойчиво приставала она. — Правда, что у него шерсть на спине? И хвост сзади? А он целуется или кусается?
Кто-то смеялся, а Милава покраснела почти до слез:
— Не знаю я ничего! И не было ничего такого! Отстань ты от меня!
— Скажешь — не было! Мы про него знаем — он на какую девку глаз положит, та от него не уйдет! Он девок глазами завораживает, а они потом ума лишаются!
— Да оставьте ее! — вступилась за Милаву Малинка. — Она с нами тогда спала и со двора не ходила ночью!
— А мы от упыря всю ночь костер жжем! — рассказывали тем временем парни-Моховики. — Видали, сколько можжевельника на дворе навалено? Вот, для костра. По трое сидим, чередуемся. Будете с нами сторожить?
— Как же думаете от него избавляться? — спросил Заренец. — Или так всю жизнь и терпеть?
— Ждем до завтра, до четверга. Дед Взимок хочет с мужиками могилу разрыть да колом его осиновым. Оставайтесь — с нами пойдете.
Конечно, идти домой ночью мимо упыря Вешничи и не думали, разговоры затянулись до полуночи. Милава была рада, что ее оставили в покое. Подшивая край полотенца, она в мыслях продолжала спорить с вредной Черничницей, доказывать ей, что ничего-то у нее не было с чуроборским княжичем-оборотнем… Или все-таки… Может, он и правда ее сглазил, что теперь из ума нейдет?
А еще и упырь! Ведь выходит, что Огнеяр оставил Моховикам упыря. Но разве он виноват? Кто знает? Он был как черный омут — то ли там глубоко, то ли мелко, то ли тепло, то ли холодно, а держись-ка подальше — целее будешь. Перед Милавой снова встало его лицо — улыбка у него совсем человеческая, а два верхних клыка выдаются… Но ведь совсем чуть-чуть, не как у того упыря, что теперь поскуливает под тыном, как голодная собака. А вдруг и про шерсть тоже правда? Холодок пробегал по спине Милавы, когда она пыталась представить это доказательство волчьей, оборотнической сущности Огнеяра. Тогда он тоже — часть темного нечеловеческого мира, как тот упырь, от него тоже надо бежать без оглядки, призывая чуров на помощь.
И все же Милава не хотела в это верить, сердце ее противилось тому, чтобы выгнать Огнеяра из мира живых. Она помнила его сильные горячие руки, поднявшие ее на коня, — в нем был не могильный холод, а живое тепло, не меньше, а больше, чем у иных людей. А главное — глаза, такие странные, полные нечеловеческого пламени, но во взгляде их отражалось обычное человеческое желание быть понятым и принятым… Матушка Макошь, да может, все это морок, обман? Ведь сам Огненный Змей, тот, что прилетает к девушкам и одиноким женщинам, тоже представляется им красавцем, перед которым невозможно устоять…
— Милава, ты чего задумалась? — Малинка дернула ее за рукав, удивляясь, отчего сестра опустила полотенце на колени и смотрит в огонь очага, чуть-чуть улыбаясь. — О женихе замечталась?
Милава бегло глянула на сестру, улыбнулась и снова взялась за вышивку. О женихе! Скажет тоже!
Утром все займище было в волнении. Пришел четверг, Перунов день [46], самый подходящий день для изгнания нечисти и нежити. Мужчины по очереди прыгали через костер на дворе, чтобы можжевеловый дым пропитал их одежду и не подпустил упыря близко. Три мужика сходили в лес и вытесали там крепкий осиновый кол. Женщинам и детям запретили выходить не только за ворота, но и из домов — под крылышком у чуров безопаснее. Приближался полдень, и мужчины отправились к поляне над Белезенью, где неделю назад зарыли чужого мертвеца.
Земля над могилой была взрыта и перемешана с углем, значит, мертвец выходит.
— Огонь, огонь давайте! — суетился Взимок, стараясь сдержать дрожь. — Не топчитесь близко, только разбудите его зря!
Неподалеку от могилы развели огонь — под его защитой было чуть поменьше страшно. Самый крепкий из мужчин-Моховиков, Поярок, взял приготовленный кол с обожженным острием и встал наготове, а двое других принялись осторожно раскапывать могилу. Было тихо, только ветер гудел в близком лесу. Ветер метался, дым от костра кидало из стороны в сторону, он лез в глаза и в горло, мужики морщились, утирали глаза рукавами, но даже браниться вслух не смели.
Вдруг один из копавших охнул — земля на дне ямы под лопатой чуть шевельнулась, словно ее толкнули изнутри. Все замерли.
— Ройте! Ройте живее! — шепотом визжал Взимок, теребя конец бороды, от испуга и возбуждения приплясывая на месте.
Мужики принялись копать еще быстрее, торопясь скорее покончить с этим жутким делом. Поярок крепче сжал кол. Лопата зацепила край ткани или шкуры — в грязи трудно было разобрать. Видны стали очертания человеческого тела, и оно было заметно крупнее того умершего кметя, которого положили в эту могилу неделю назад.
И вдруг тело дернулось, подпрыгнуло и вылетело из могилы, расшвыривая комья грязи и мокрой земли. Мужики с криками попадали на землю, Поярок вскинул над собой кол, словно хотел им защититься. Мертвец, весь в грязи, раздутый, как лесной клещ, кое-как обмотанный остатками рваной грязной одежды, выскочил на поверхность и сразу встал на четвереньки, с его отвисших губ капала пенистая слюна, несло дурным запахом гниющего трупа, застоявшейся крови, холодной сыростью осенней земли.
Отскочив от ямы, мертвец так же на четвереньках бросился бежать к лесу, не тронув никого из людей; одни из них орали без памяти, другие онемели от ужаса. Мертвец бежал быстрее лошади и почти сразу скрылся в лесу, только его дурной вой долго еще доносился издалека, подхваченный мелкой лесной нечистью, не залегшей еще в зимнюю спячку.
Не скоро Моховики пришли в себя. Постанывая, они поднимались на ноги, тревожно озирались, дрожащими руками пытались отряхнуть грязь с одежды и лиц.
— Что же ты его… не тыкнул? — заикаясь, спрашивал Взимок у Поярка.
— Да он… того… больно скор… — бормотал Поярок, одной рукой опираясь на кол, а второй потирая горло, как будто его кто-то только что душил. — Кто ж знал, что он так скакнет… Сам никого не тыкнул, и то слава чурам…
Один из мужиков подошел к яме и опасливо заглянул. Сквозь осыпавшуюся землю проступало темное пятно свернувшейся крови. Мороз продрал каждого, кто это заметил. Вот отчего упырь так вырос — задрал кого-то. Кого, из какого рода? Как далеко он уходит за ночь?
— А здоровый-то! — постепенно отходя от страха, толковали мужики. — С бычка! С медведя! Такой и медведя завалит! А бежал-то! И конем не догнать! Где ж он теперь?
Взимок огладил бороду.
— Здоровый, да, — озабоченно протянул он. — И колом такого не взять! Такого только рогатиной! Видно, без Оборотневой Смерти нам не обойтись!
Снег выпал и растаял, опять выпал и опять растаял. Зимерзла то подступалась ближе, то снова отступала, отброшенная молчаливым упрямым Трояном [47], не желавшим отдавать земной мир во владение скупой злобной старухе. Но Перун Громовик уже спал зимним сном в густой грозовой туче, и руки его непреклонного брата слабели, секира уже не так уверенно грозила белым ездовым волкам Зимерзлы, и ей все чаще удавалось подсыпать снега на грудь Макоши-Земли. Как голодная собака, Зимерзла подкрадывалась, жадно отрывала по куску от светового дня, от тепла слабеющего солнца. В борьбе полуколов [48]земной мир был похож на линяющего зверя, носящего на себе остатки старой и начало новой шубы.
В лесах, на полях и лугах было пусто и тихо, а в Чуроборе на княжьем дворе, напротив, начиналось оживление. После сбора урожая пришла пора собирать княжескую дань. Князь Неизмир сам ходил в полюдье [49]редко, раз в три-четыре года, — берег небогатое здоровье. В эту зиму он тоже оставался дома. Вести полюдье предстояло его младшему брату, Светелу.
Несмотря на молодость, Светел уже был уважаем как толковый советчик и надежный помощник князя. В Чуроборе к нему относились хорошо, и он, благодаря своему знатному роду, уму и отваге, с большой вероятностью мог бы вслед за братом стать новым чуроборским князем. Племя дебричей, жившее далеко от больших торговых городов, вдали и от южных, и от северных соседей, хранило обычаи старины, и порядок наследования престола у них не был четко определен. На княжескую власть мог претендовать и муж княжны, и его брат, наравне с собственно княжескими сыновьями, а выбор делало вече [50]. Светел вполне мог рассчитывать на его поддержку, при условии, конечно, что оборотень не помешает.
А вот уж кому не было дела до сбора дани, так это княжичу Огнеяру и его Стае. Не замечая предотъездной суеты княжеских емцов [51], они жили обычной жизнью. В Чуроборе любили поворчать по осени: совсем взрослый, дескать, княжич вырос, давно жениться пора — только кто за такого пойдет? — а отчиму не помощник, только и знает, что по ловам скакать. Одно слово — Дивий! Огнеяру и правда было бы слишком скучно из года в год ездить одной и той же дорогой — сначала вверх по Белезени, потом лесом до Стрема, потом вниз по Стрему опять к Белезени. А сама дань — считать мешки с зерном, связки шкурок, браниться, что слишком мало, выслушивать сбивчивые оправдания смердов [52]. Да еще разбирать путаные жалобы родов друг на друга и судить, кому издавна принадлежала вон та луговина и чье право ловить карасей в-о-он в том пруду! Все это загнало бы Огнеяра в Кощное владение куда быстрее и надежнее любой трижды священной рогатины. Вот это была бы верная «оборотнева смерть»!
За пару дней до намеченного отъезда полюдья князь Неизмир сидел в своей теплой горнице [53]с тиунами [54]. На вышитой скатерти перед ними были разложены свитки бересты — князь просматривал уговоры с родами, с какого сколько и чего полагается взять. Такие договоры были у него со всеми родами подвластных земель — большего не запросишь, но и меньше не возьмешь, выгодно и спокойно. Князь Неизмир считал себя хорошим князем, и не без права — все годы его правления внутри дебрических земель было мирно. Без нападений извне никто не обходится, но брат на брата при Неизмире с копьем не ходил.
Со двора, заглушая сухой шорох бересты, доносился шум, топот, выкрики — Огнеярова Стая занималась своими ежеутренними воинскими упражнениями. Огнеяру многое можно было поставить в упрек, но только не пренебрежение ратным искусством. Если на дебричей пытались нападать дикие личивины или пущень, то именно Огнеяр со своей Стаей в последние три года выходил встречать врагов. И лесные племена по се поры оставались в своей глуши.
Судя по отсутствию железного звона, сегодня они бились без оружия. Рукопашную борьбу княжич-оборотень любил даже больше — ведь зверь бьется без оружия, только с тем, что дала Мать Макошь. Неизмир старался не слушать, морщил лоб, вглядываясь в берестяные листы, даже зажимал ладонями уши, но ничего не помогало. Ликующий победный крик пасынка, когда очередной противник летел на землю, все равно достигал его слуха и мучил хуже любой беды. Что может быть хуже победного крика твоего врага, даже если на сей раз побежден еще не ты?
Промаявшись какое-то время, князь отпустил тиунов прочь и послал за братом. Очень скоро отрок [55]доложил, что боярин Светел идет, и вслед за тем в горницу, согнувшись в низкой двери, вошел высокий стройный витязь двадцати четырех лет. Его светлые волосы были опрятно подрезаны, лицо обрамляла красивая небольшая бородка. Рубаха на нем была из ярко-красного, дорогого заморского сукна, сапоги из красного сафьяна, прошитые золотой нитью, — работа орьевских умельцев.
— Звал, княже? — спросил Светел, поклонясь. — Здоров ли ты сегодня? Хорошо ли спал?
Он не из пустой вежливости задал этот вопрос — Неизмир выглядел плохо. Братья имели общего отца, но разных матерей, и в лицах их не было ни малейшего сходства. Рядом с молодым, красивым Светелом огрузневший, смуглый, с крупными чертами лица Неизмир казался хмурым вечером перед ясным утром. А сегодня у него под глазами отчетливо видны были набухшие коричневые полукружья, в глазах краснела тонкая кровяная сетка, морщины на лбу углубились, даже седины в темной бороде, казалось, прибавилось за ночь.
— Здоров я, спасибо! — Подойдя ближе, Неизмир положил руку на плечо более высокому брату и ласково пожал. — Садись.
Светел был моложе брата на двадцать два года, и князь всю жизнь относился к нему скорее как к сыну, в котором Макошь ему отказала. И в бездетности он тоже винил Дивия. Разве обошла бы их дом милостивая Мать Всего Сущего, если бы ее не отпугивал оборотень? Но если бы Мать Макошь спросила Неизмира, какого сына он желает, он указал бы на Светела. Молодой боярин был умен, деятелен, не обижен удалью, почитал древние заветы предков, уважал стариков, был ровен и вежлив с ровесниками. Ему одному Неизмир доверял — почти все! — и ему одному хотел бы оставить после себя чуроборский стол. Не было бы на свете лучшего князя, но на пути Светела опять стоял оборотень — ленивый в делах и усердный лишь в забавах, дерзкий, несдержанный. Оборотень, живое несчастье для рода и племени.
— Я в путь готов, брате! — рассказывал Светел, когда Неизмир усадил его на лавку, крытую пестрым куркутинским ковром. — Только жертвы принести — и то уже двух баранов почернее Двоеум выбрал, в хлеву стоят. Велес доволен будет, даст легкий путь.
Неизмир незаметно содрогнулся, услышав имя Отца Стад, повелителя земных и подземных богатств, покровителя дорог. Ему стыдно было бы обижаться на Белеса, сделавшего дебрических князей одним из самых богатых княжеских родов по всем говорлинским племенам, но Велесу же Неизмир был обязан и самой тяжелой заботой своей жизни. Что толку в богатстве, когда живешь с камнем на душе?
— Я знаю, что ты готов, потому и позвал, — подавляя вздох, ответил Неизмир. — Все простые дела ты, брате мой милый, и сам знаешь. Пора о важном поговорить — за чем в поход идешь.
— За чем? — Светел удивился. — Разве не за данью? Или ты ратное какое дело задумал?
— И за данью, да и ратное, пожалуй, тоже.
Неизмир помолчал, подбирая слова. Светел ничего не знал о его попытке покончить с Огнеяром руками Трещаги, но теперь пришла пора посвятить его в самую тяжкую из княжеских забот.
— Не одну дань ты будешь искать, — заговорил он снова. — Искать ты будешь жизнь нашу, от беды лютой избавленье.
— Что за беда? — Светел тревожился, не понимая брата, на его высоком ясном лбу залегла глубокая морщина, и вот теперь в лицах братьев появилось неуловимое сходство.
— Эй! Давай третий! Иди, Ярец, брату помоги, не убью! — резко, словно стрела, ворвался снизу, со двора, выкрик Огнеяра. Судя по голосу, он немного запыхался, но был полон боевого азарта.