Ришелье по-доброму улыбнулся ему навстречу.
— Ну, господин комендант, чем кончилась ваша экспедиция?
— Удовлетворительно, монсеньор, мы захватили четверых заговорщиков, которых солдаты вашего преосвященства охраняют внизу. Но самый опасный из них, их главарь дон Фелипе…
— Ускользнул от вас? — воскликнул, хмурясь, кардинал.
— Не совсем так, монсеньор, он покончил с собой.
И Мак рассказал все, что произошло.
— Я должен допросить этих людей, — сказал Ришелье. — Господин Мак, благоволите приказать доставить их сюда.
Мак повиновался.
Когда четверо испанцев вошли, они увидели совершенно другого человека, чем капитан несколько минут назад: взгляд его был прозрачен и жесток, лицо строго, а голос тверд.
— Господа, — сказал он, — ваши планы мне известны. Я в курсе вашего заговора и позвал вас сюда с единственной целью: предупредить, что вас ни что не спасет от кары, которая вас ожидает. Первое условие, чтобы воплотить в жизнь замыслы, подобные вашим, это осторожность, вы же вели себя, как малые дети, доверяющие свои тайны первому встречному. К несчастью для вас, в наши времена уже одно великое слово «заговор» многим кружит головы. Следовательно, те, кто участвует в заговоре, должны умереть. И не ждите помилования от короля. Об этом малозначительном деле он даже не узнает: такова моя воля.
Говоря все это, Ришелье смотрел на четырех несчастных взглядом, проникавшим до самой глубины души каждого.
Трое из них были бледны, но головы держали высоко, и в глазах их не было смятения.
Только один дон Хиль дрожал, лицо его было растеряно, и он бросал на кардинала умоляющие взгляды.
Ришелье узнал все, что хотел знать.
— Господин комендант, прикажите отвести этих троих обратно вниз, — сказал он, указывая Маку на дона Гарсию и его товарищей. — А вы сударь, — добавил он, обращаясь к дону Хилю, — останьтесь здесь.
Оставшись наедине с кардиналом, этот трус бросился перед ним на колени, и, умоляюще сложив руки, воскликнул:
— О, сжальтесь, монсеньор, сжальтесь, помилуйте меня. Я ни в чем нс виновен, я просто пришел следом за доном Фелипе, вот и все. Чем я могу склонить к милости ваше преосвященство? Если вам угодно, я уеду, я вернусь в Испанию, я готов оставаться в тюрьме до конца моих дней, но прошу вас, монсеньор, сохраните мне жизнь, только жизнь!
Ришелье с презрением смотрел на жалкого труса, ползавшего у его ног, и на лице его отражалось глубокое отвращение, которое ему внушала подобная низость.
— Прежде всего, — сказал он холодно, — назовите имена своих сообщников.
Дон Хиль встал, в глазах его засветилась надежда, и, полагая, что этим он купит свою жалкую жизнь, он, не колеблясь, назвал всех участников заговора.
Ошибки быть не могло: этот человек говорил искренне; он предавал своих братьев на смерть с радостью, почти что с гордостью.
Ришелье записывал.
Назвав последнее имя, дон Хиль, как бы с сожалением остановился.
Ришелье ударил по колокольчику. Вошел офицер.
— Попросите войти господина коменданта крепости Ла-Рош-Сент-Эрмель, — сказал кардинал.
Вошел Мак.
— Господин комендант, — сказал Ришелье, — возьмите за труд доставить изменников в Шатле: вот приказ для господина де Гито. Казнь должна состояться сегодня и в самой тюрьме. Ступайте, — добавил он, делая знак дону Хилю следовать за Маком.
— Монсеньор! — с мольбой произнес несчастный, ломая руки, — мне казалось, что ваше преосвященство обещали мне! Умоляю вас, пощадите!
И он снова упал к ногам кардинала.
Ришелье протянул Маку список, который он составил со слов дона Хиля.
— Господин де Гито должен немедленно арестовать заговорщиков, имена которых значатся на этом листе, — продолжал он. — Но совершенно необходимо, чтобы все это было проделано в величайшей тайне.
Несчастный дон Хиль дрожал всем телом и глухо стонал.
Мак вызвал двух гвардейцев, и они скорее вынесли, чем вывели, испанца из рабочего кабинета Ришелье.
— Господин Мак, вернитесь сюда распорядившись относительно этих негодяев. Мне еще нужно с вами поговорить.
Мак поклонился и вышел.
Узкое лицо кардинала еще несколько мгновений сохраняло строгое выражение; казалось, его светлые холодные глаза продолжали следить за действующими лицами той сцены, которая только что разыгралась в его кабинете; потом он чуть заметно пожал плечами и снова углубился в изучение пергаментов, которыми был завален его стол.
Четверть часа спустя он снова принимал Мака.
— Монсеньор, — сказал Мак, — я хочу просить у вашего преосвященства о большой милости.
— О какой, сударь?
— В этот заговор была замешана женщина. И хотя до сих пор имя ее не было ни разу произнесено, я уверен, что ваше преосвященство не забыли ее.
— Я знаю, о ком вы собираетесь говорить, — ответил Ришелье и поморщился.
— Да, монсеньор, я прошу вас помиловать донью Манчу. Она спасла мне жизнь, и я не должен об этом забывать; кроме того, она соблаговолила подарить мне свою любовь, и я был бы в отчаянии, если бы она по моей вине оказалась замешанной в этом деле.
— Но, сударь, то, о чем вы просите, — ответил кардинал, — отнюдь не пустяк. Безусловно, поскольку донья Манча в большой милости у короля, она не может разделить судьбу своих сообщников. Но оставить ее на свободе?… А она не попытается воспользоваться своим влиянием на короля? Положение не из легких, потому что король, безусловно, не простил бы, если бы к женщине, которую он почтил своим вниманием, были бы приняты слишком строгие меры.
— Все это можно уладить, — сказал Мак. — Я видел донью Манчу. Если ваше преосвященство даст ей охранную грамоту, она тут же покинет Париж и уедет в Испанию.
— Вернется в Испанию? — воскликнул кардинал, и на лице его отразилось живейшее удивление. — Как, эта женщина, которая может надеяться на все, потому что ее любит король, согласна пожертвовать своим будущим и своим честолюбием?
— Монсеньор, — ответил Мак, — донья Манча не честолюбива, она просто подчинялась влиянию брата, который хотел воспользоваться ею для осуществления своих замыслов. Донья Манча — настоящая женщина, чувства которой не подчиняются рассудку, а в ее душе нет ни капли расчета. Я должен признаться вашему преосвященству, что Донья Манча была отнюдь не в восторге от милостей короля, потому что сердце ее наполнено совершенно другими чувствами. Она уедет в Испанию и сделает это с радостью, потому что тот, кого любит она, любит другую.
К концу этой речи лицо кардинала, сначала очень мрачное, совершенно прояснилось.
— Дорогой комендант, — сказал он, — сегодня вас посещают только удачные мысли, и я готов помиловать эту испанку хотя бы потому, что вы у меня появились благодаря ей. Ее бегство разрешит все сложности. Так пусть она уезжает, и отъезд ее должен быть окружен строжайшей тайной.
— Прошу ваше преосвященство позволить мне организовать все это.
— А после этого, — сказал кардинал, — вам самому нужно собираться в путь. Я хочу вам сказать, что Ла-Рош-Сент-Эрмель не может долго оставаться без коменданта.
— Ах, монсеньор, я выполню ваше поручение с радостью и удовольствием. Прошу у вашего преосвященства только несколько дней, потому что я почитаю своим долгом, хотя бы ради нового положения, которое я займу, полностью изменить свою жизнь.
— Объяснитесь, сударь!
— Боже мой, монсеньор, все очень просто. Я подумал, что человек моего возраста, да еще неизвестно откуда взявшийся, явившись занять пост, который обычно доверяют седобородым генералам, не будет внушать должного уважения…
— Вы забываете, сударь, что нового человека посылает кардинал Ришелье, который обычно не поступает легкомысленно!
— Да сохранит меня Господь от того, чтобы я забыл, какую большую милость вы мне оказываете, ваше преосвященство, и насколько вы были добры ко мне!
— Так пусть вас не беспокоит, сударь, людское мнение!
— Монсеньор, — сказал с улыбкой Мак, — ваше преосвященство были всегда так добры ко мне, что я признаюсь вам: я просто хочу перед отъездом жениться.
— Примите мои поздравления, сударь. Вы так недавно в Париже, но, похоже, времени вы здесь даром не теряли!
— Просто в Париже можно встретить людей, которых встречал в другом месте, монсеньор!
— Я не прошу вас выдавать свои тайны, — ответил кардинал, — вы можете поступать согласно вашим желаниям. Я просто прошу вас ускорить отъезд, насколько это возможно.
И, говоря это, кардинал написал несколько слов на пергаменте, к которому была подвешена большая печать из красного воска.
— Возьмите, — сказал он Маку, — это охранная грамота доньи Манчи.
— И еще одно слово, монсеньор, — произнес капитан, поблагодарив кардинала низким поклоном. — У меня нет никакого желания заниматься похоронами дона Фелипе. Не может ли этим заняться офицер, который был со мной?
— Безусловно, — ответил. Ришелье.
Еще раз почтительно поклонившись, Мак вышел из кабинета.
Глава 37. Отъезд доньи Манчи
Глава 38. Мадемуазель де Бовертю
Эпилог
— Ну, господин комендант, чем кончилась ваша экспедиция?
— Удовлетворительно, монсеньор, мы захватили четверых заговорщиков, которых солдаты вашего преосвященства охраняют внизу. Но самый опасный из них, их главарь дон Фелипе…
— Ускользнул от вас? — воскликнул, хмурясь, кардинал.
— Не совсем так, монсеньор, он покончил с собой.
И Мак рассказал все, что произошло.
— Я должен допросить этих людей, — сказал Ришелье. — Господин Мак, благоволите приказать доставить их сюда.
Мак повиновался.
Когда четверо испанцев вошли, они увидели совершенно другого человека, чем капитан несколько минут назад: взгляд его был прозрачен и жесток, лицо строго, а голос тверд.
— Господа, — сказал он, — ваши планы мне известны. Я в курсе вашего заговора и позвал вас сюда с единственной целью: предупредить, что вас ни что не спасет от кары, которая вас ожидает. Первое условие, чтобы воплотить в жизнь замыслы, подобные вашим, это осторожность, вы же вели себя, как малые дети, доверяющие свои тайны первому встречному. К несчастью для вас, в наши времена уже одно великое слово «заговор» многим кружит головы. Следовательно, те, кто участвует в заговоре, должны умереть. И не ждите помилования от короля. Об этом малозначительном деле он даже не узнает: такова моя воля.
Говоря все это, Ришелье смотрел на четырех несчастных взглядом, проникавшим до самой глубины души каждого.
Трое из них были бледны, но головы держали высоко, и в глазах их не было смятения.
Только один дон Хиль дрожал, лицо его было растеряно, и он бросал на кардинала умоляющие взгляды.
Ришелье узнал все, что хотел знать.
— Господин комендант, прикажите отвести этих троих обратно вниз, — сказал он, указывая Маку на дона Гарсию и его товарищей. — А вы сударь, — добавил он, обращаясь к дону Хилю, — останьтесь здесь.
Оставшись наедине с кардиналом, этот трус бросился перед ним на колени, и, умоляюще сложив руки, воскликнул:
— О, сжальтесь, монсеньор, сжальтесь, помилуйте меня. Я ни в чем нс виновен, я просто пришел следом за доном Фелипе, вот и все. Чем я могу склонить к милости ваше преосвященство? Если вам угодно, я уеду, я вернусь в Испанию, я готов оставаться в тюрьме до конца моих дней, но прошу вас, монсеньор, сохраните мне жизнь, только жизнь!
Ришелье с презрением смотрел на жалкого труса, ползавшего у его ног, и на лице его отражалось глубокое отвращение, которое ему внушала подобная низость.
— Прежде всего, — сказал он холодно, — назовите имена своих сообщников.
Дон Хиль встал, в глазах его засветилась надежда, и, полагая, что этим он купит свою жалкую жизнь, он, не колеблясь, назвал всех участников заговора.
Ошибки быть не могло: этот человек говорил искренне; он предавал своих братьев на смерть с радостью, почти что с гордостью.
Ришелье записывал.
Назвав последнее имя, дон Хиль, как бы с сожалением остановился.
Ришелье ударил по колокольчику. Вошел офицер.
— Попросите войти господина коменданта крепости Ла-Рош-Сент-Эрмель, — сказал кардинал.
Вошел Мак.
— Господин комендант, — сказал Ришелье, — возьмите за труд доставить изменников в Шатле: вот приказ для господина де Гито. Казнь должна состояться сегодня и в самой тюрьме. Ступайте, — добавил он, делая знак дону Хилю следовать за Маком.
— Монсеньор! — с мольбой произнес несчастный, ломая руки, — мне казалось, что ваше преосвященство обещали мне! Умоляю вас, пощадите!
И он снова упал к ногам кардинала.
Ришелье протянул Маку список, который он составил со слов дона Хиля.
— Господин де Гито должен немедленно арестовать заговорщиков, имена которых значатся на этом листе, — продолжал он. — Но совершенно необходимо, чтобы все это было проделано в величайшей тайне.
Несчастный дон Хиль дрожал всем телом и глухо стонал.
Мак вызвал двух гвардейцев, и они скорее вынесли, чем вывели, испанца из рабочего кабинета Ришелье.
— Господин Мак, вернитесь сюда распорядившись относительно этих негодяев. Мне еще нужно с вами поговорить.
Мак поклонился и вышел.
Узкое лицо кардинала еще несколько мгновений сохраняло строгое выражение; казалось, его светлые холодные глаза продолжали следить за действующими лицами той сцены, которая только что разыгралась в его кабинете; потом он чуть заметно пожал плечами и снова углубился в изучение пергаментов, которыми был завален его стол.
Четверть часа спустя он снова принимал Мака.
— Монсеньор, — сказал Мак, — я хочу просить у вашего преосвященства о большой милости.
— О какой, сударь?
— В этот заговор была замешана женщина. И хотя до сих пор имя ее не было ни разу произнесено, я уверен, что ваше преосвященство не забыли ее.
— Я знаю, о ком вы собираетесь говорить, — ответил Ришелье и поморщился.
— Да, монсеньор, я прошу вас помиловать донью Манчу. Она спасла мне жизнь, и я не должен об этом забывать; кроме того, она соблаговолила подарить мне свою любовь, и я был бы в отчаянии, если бы она по моей вине оказалась замешанной в этом деле.
— Но, сударь, то, о чем вы просите, — ответил кардинал, — отнюдь не пустяк. Безусловно, поскольку донья Манча в большой милости у короля, она не может разделить судьбу своих сообщников. Но оставить ее на свободе?… А она не попытается воспользоваться своим влиянием на короля? Положение не из легких, потому что король, безусловно, не простил бы, если бы к женщине, которую он почтил своим вниманием, были бы приняты слишком строгие меры.
— Все это можно уладить, — сказал Мак. — Я видел донью Манчу. Если ваше преосвященство даст ей охранную грамоту, она тут же покинет Париж и уедет в Испанию.
— Вернется в Испанию? — воскликнул кардинал, и на лице его отразилось живейшее удивление. — Как, эта женщина, которая может надеяться на все, потому что ее любит король, согласна пожертвовать своим будущим и своим честолюбием?
— Монсеньор, — ответил Мак, — донья Манча не честолюбива, она просто подчинялась влиянию брата, который хотел воспользоваться ею для осуществления своих замыслов. Донья Манча — настоящая женщина, чувства которой не подчиняются рассудку, а в ее душе нет ни капли расчета. Я должен признаться вашему преосвященству, что Донья Манча была отнюдь не в восторге от милостей короля, потому что сердце ее наполнено совершенно другими чувствами. Она уедет в Испанию и сделает это с радостью, потому что тот, кого любит она, любит другую.
К концу этой речи лицо кардинала, сначала очень мрачное, совершенно прояснилось.
— Дорогой комендант, — сказал он, — сегодня вас посещают только удачные мысли, и я готов помиловать эту испанку хотя бы потому, что вы у меня появились благодаря ей. Ее бегство разрешит все сложности. Так пусть она уезжает, и отъезд ее должен быть окружен строжайшей тайной.
— Прошу ваше преосвященство позволить мне организовать все это.
— А после этого, — сказал кардинал, — вам самому нужно собираться в путь. Я хочу вам сказать, что Ла-Рош-Сент-Эрмель не может долго оставаться без коменданта.
— Ах, монсеньор, я выполню ваше поручение с радостью и удовольствием. Прошу у вашего преосвященства только несколько дней, потому что я почитаю своим долгом, хотя бы ради нового положения, которое я займу, полностью изменить свою жизнь.
— Объяснитесь, сударь!
— Боже мой, монсеньор, все очень просто. Я подумал, что человек моего возраста, да еще неизвестно откуда взявшийся, явившись занять пост, который обычно доверяют седобородым генералам, не будет внушать должного уважения…
— Вы забываете, сударь, что нового человека посылает кардинал Ришелье, который обычно не поступает легкомысленно!
— Да сохранит меня Господь от того, чтобы я забыл, какую большую милость вы мне оказываете, ваше преосвященство, и насколько вы были добры ко мне!
— Так пусть вас не беспокоит, сударь, людское мнение!
— Монсеньор, — сказал с улыбкой Мак, — ваше преосвященство были всегда так добры ко мне, что я признаюсь вам: я просто хочу перед отъездом жениться.
— Примите мои поздравления, сударь. Вы так недавно в Париже, но, похоже, времени вы здесь даром не теряли!
— Просто в Париже можно встретить людей, которых встречал в другом месте, монсеньор!
— Я не прошу вас выдавать свои тайны, — ответил кардинал, — вы можете поступать согласно вашим желаниям. Я просто прошу вас ускорить отъезд, насколько это возможно.
И, говоря это, кардинал написал несколько слов на пергаменте, к которому была подвешена большая печать из красного воска.
— Возьмите, — сказал он Маку, — это охранная грамота доньи Манчи.
— И еще одно слово, монсеньор, — произнес капитан, поблагодарив кардинала низким поклоном. — У меня нет никакого желания заниматься похоронами дона Фелипе. Не может ли этим заняться офицер, который был со мной?
— Безусловно, — ответил. Ришелье.
Еще раз почтительно поклонившись, Мак вышел из кабинета.
Глава 37. Отъезд доньи Манчи
Четверть часа спустя комендант крепости Ла-Рош-Сент-Эрмель входил к Лоредану, где Сидуан и Перинетта рассказывали Саре о последних событиях.
— Пойдем со мной, Сидуан, — сказал Мак, поцеловав руку Сары, — еще не все кончилось. Тебе еще придется совершить небольшое путешествие.
— Путешествие?! — воскликнул бедный малый.
— Да, в Испанию.
На этот раз взволновалась Перинетта:
— В Испанию, монсеньор? И что вы хотите, чтоб мы в такой дали делали?
— Поэтому я и не говорю, милая Перинетта, что ты должна сопровождать Сидуана.
— Я один поеду? — спросил будущий супруг хорошенькой служанки.
— Нет, ты проводишь до границы донью Манчу.
Началась всеобщая неразбериха.
Перинетта кричала:
— Как, он с женщиной поедет?!
Сара, стоя, держала Мака за руки и говорила:
— Вы добились, чтобы она уехала? О, благодарю вас!
А Сидуан хохотал во все горло и, показывая на Перинетту пальцем, повторял:
— Ревнует, нет, вы посмотрите, она ревнует! Ты что, глупышка, думаешь, что эта знатная дама меня похитит?
— Ладно, дурень, не смейся ты так, — сказал Мак, поднимаясь. — Обними свою Перинетту, потому что пора отправляться.
Смех в самом деле прекратился.
Сидуан и Перинетта так бы и плакали, обнявшись, до вечера, если бы Мак их не заставил, наконец, распрощаться и не вытащил своего бывшего лакея на улицу.
Чтобы утешить его, он рассказывал ему по дороге, какие прекрасные места он увидит на пути из Парижа до Пиреней, и какими вкусными обедами будет угощать его во время путешествия донья Манча.
И поэтому, когда они подошли к воротам особняка прекрасной испанки, Сидуан был уже почти в восторге от того что ему предстоит столь заманчивое путешествие, да еще в таких прекрасных условиях.
Во дворе уже стояла большая запряженная парой лошадей коляска, забитая доверху чемоданами и пакетами.
Донья Манча была готова.
— Вы видите, меня не пришлось долго упрашивать, — сказала она Маку, когда он вошел в ее комнату. — Мне осталось только сесть в карету.
— Я буду вечно признателен вам за решительность, — ответил Мак, пожимая ей руку.
— Мой управляющий привезет мне все, что я оставила. Я также вручила ему письмо, которое он передаст королю, когда я уеду. Я приняла все возможные меры предосторожности.
— Ну а я, — сказал Мак, — принес вам охранную грамоту, и привел вам своего лакея, можно сказать, своего лучшего друга. Я отвечаю за него, как за себя, он покинет вас только тогда, когда вы будете в надежном месте.
— Вы очень добры, друг мой, и я никогда, до конца дней моих, вас не забуду.
И, сказав это, донья Манча надела плащ и мантилью и спустилась во двор. Сидуан уже сидел рядом с кучером.
Мак почтительно открыл дверцу и помог донье Манче подняться в карету.
— Вы помните, что вы мне обещали? — спросила она, усевшись.
— Вам не надо мне это напоминать, — ответил Мак, на минуту присаживаясь рядом с ней.
— О, друг мой, я бы так любила вас! — воскликнула бедняжка, со слезами обнимая капитана.
— Не заставляйте меня сожалеть, что мое сердце занято, — сказал он, целуя ее в лоб.
— Нет, не так! — возразила она.
И она похитила у него поцелуй, который она сделала условием своего отъезда, и который отныне должен был служить ей утешением до конца ее дней.
Капитан встал и вышел из кареты, потому что хорошо знал себя: в битвах любви, как и на поле брани, он был человеком горячим.
— И что же вы намереваетесь там делать? — спросил он дрожащим голосом.
— Я сделаю то, что обычно делают испанки, когда они отказываются от мести: поступлю в монастырь.
Он нежно сжал ее руки. Он был почти так же взволнован, как она.
— Я буду молить Бога, чтоб он даровал вам счастье, — добавила она, подавив рыдания.
Было ясно, что тянуть с отъездом больше нельзя.
— До скорого, Сидуан! — сказал капитан и протянул ему охранную грамоту.
— Надеюсь, что до скорого! — ответил тот.
Руки сплелись в последний раз, потом Мак резко захлопнул дверцу, крикнул кучеру: «Трогай», и карета покатилась.
Управляющий доньи Манчи получил от нее поручение отнести его величеству на следующий день письмо, содержание которого нам нет нужды знать…
— Пойдем со мной, Сидуан, — сказал Мак, поцеловав руку Сары, — еще не все кончилось. Тебе еще придется совершить небольшое путешествие.
— Путешествие?! — воскликнул бедный малый.
— Да, в Испанию.
На этот раз взволновалась Перинетта:
— В Испанию, монсеньор? И что вы хотите, чтоб мы в такой дали делали?
— Поэтому я и не говорю, милая Перинетта, что ты должна сопровождать Сидуана.
— Я один поеду? — спросил будущий супруг хорошенькой служанки.
— Нет, ты проводишь до границы донью Манчу.
Началась всеобщая неразбериха.
Перинетта кричала:
— Как, он с женщиной поедет?!
Сара, стоя, держала Мака за руки и говорила:
— Вы добились, чтобы она уехала? О, благодарю вас!
А Сидуан хохотал во все горло и, показывая на Перинетту пальцем, повторял:
— Ревнует, нет, вы посмотрите, она ревнует! Ты что, глупышка, думаешь, что эта знатная дама меня похитит?
— Ладно, дурень, не смейся ты так, — сказал Мак, поднимаясь. — Обними свою Перинетту, потому что пора отправляться.
Смех в самом деле прекратился.
Сидуан и Перинетта так бы и плакали, обнявшись, до вечера, если бы Мак их не заставил, наконец, распрощаться и не вытащил своего бывшего лакея на улицу.
Чтобы утешить его, он рассказывал ему по дороге, какие прекрасные места он увидит на пути из Парижа до Пиреней, и какими вкусными обедами будет угощать его во время путешествия донья Манча.
И поэтому, когда они подошли к воротам особняка прекрасной испанки, Сидуан был уже почти в восторге от того что ему предстоит столь заманчивое путешествие, да еще в таких прекрасных условиях.
Во дворе уже стояла большая запряженная парой лошадей коляска, забитая доверху чемоданами и пакетами.
Донья Манча была готова.
— Вы видите, меня не пришлось долго упрашивать, — сказала она Маку, когда он вошел в ее комнату. — Мне осталось только сесть в карету.
— Я буду вечно признателен вам за решительность, — ответил Мак, пожимая ей руку.
— Мой управляющий привезет мне все, что я оставила. Я также вручила ему письмо, которое он передаст королю, когда я уеду. Я приняла все возможные меры предосторожности.
— Ну а я, — сказал Мак, — принес вам охранную грамоту, и привел вам своего лакея, можно сказать, своего лучшего друга. Я отвечаю за него, как за себя, он покинет вас только тогда, когда вы будете в надежном месте.
— Вы очень добры, друг мой, и я никогда, до конца дней моих, вас не забуду.
И, сказав это, донья Манча надела плащ и мантилью и спустилась во двор. Сидуан уже сидел рядом с кучером.
Мак почтительно открыл дверцу и помог донье Манче подняться в карету.
— Вы помните, что вы мне обещали? — спросила она, усевшись.
— Вам не надо мне это напоминать, — ответил Мак, на минуту присаживаясь рядом с ней.
— О, друг мой, я бы так любила вас! — воскликнула бедняжка, со слезами обнимая капитана.
— Не заставляйте меня сожалеть, что мое сердце занято, — сказал он, целуя ее в лоб.
— Нет, не так! — возразила она.
И она похитила у него поцелуй, который она сделала условием своего отъезда, и который отныне должен был служить ей утешением до конца ее дней.
Капитан встал и вышел из кареты, потому что хорошо знал себя: в битвах любви, как и на поле брани, он был человеком горячим.
— И что же вы намереваетесь там делать? — спросил он дрожащим голосом.
— Я сделаю то, что обычно делают испанки, когда они отказываются от мести: поступлю в монастырь.
Он нежно сжал ее руки. Он был почти так же взволнован, как она.
— Я буду молить Бога, чтоб он даровал вам счастье, — добавила она, подавив рыдания.
Было ясно, что тянуть с отъездом больше нельзя.
— До скорого, Сидуан! — сказал капитан и протянул ему охранную грамоту.
— Надеюсь, что до скорого! — ответил тот.
Руки сплелись в последний раз, потом Мак резко захлопнул дверцу, крикнул кучеру: «Трогай», и карета покатилась.
Управляющий доньи Манчи получил от нее поручение отнести его величеству на следующий день письмо, содержание которого нам нет нужды знать…
Глава 38. Мадемуазель де Бовертю
Вернувшись к Лоредану, Мак застал ювелира и его дочь за столом. Сара не ела: глаза у нее покраснели, она вытирала слезы, которые напрасно пыталась сдержать.
Лоредан принял молодого человека с сердечностью, свидетельствующей о том, что, если на брак своей дочери с капитаном Маком этот славный человек просто согласился, то выдать ее за коменданта Ла-Рош-Сент-Эрмели он был в восторге.
— Дорогой капитан, — сказал он, протягивая Маку руку, — садитесь сюда и отужинайте с нами. Я уверен, что за событиями этого дня вы и поесть-то забыли!
— Принимаю ваше приглашение с великим удовольствием, вы правы, ей-ей; даже упоминание о еде разбудило во мне зверский аппетит.
— А… она уехала? — спросила Сара.
— И не просто уехала; она приняла решение, как истая испанка, уйти в монастырь.
На лице Сары отразилось огромное облегчение, а у бедной Перинетты невольно вырвалось рыдание.
— Ну-ну, — сказал ей Мак, — утешься, дочь моя; Испания — еще не край света, и твой Сидуан оттуда вернется, любя тебя пуще прежнего. А теперь, дорогой господин Лоредан, мне нужно задать вам важный вопрос.
— Говорите, капитан, но знайте наперед, что это балованное дитя мне уже сказало, что вас интересует. Ее желания всегда были для меня законом, — добавил Лоредан, нежно глядя на дочь. — А теперь я слушаю вас.
— Господин Лоредан, — сказал, немного волнуясь, Мак, — я ценю, поверьте, честь, которую вы мне оказываете, отдавая мне самое дорогое, что у вас есть.
— Не благодарите меня, сударь, я знаю, что вы достойны моей дочери… и к тому же, она ведь вас любит?
— Хорошо, мэтр Лоредан, поговорим о нашей свадьбе, Его преосвященство господин кардинал, которому благоугодно принимать большое участие в моей судьбе, желает, чтобы я как можно скорее отправился к месту моего назначения в Ла-Рош-Сент-Эрмель, и, — добавил Мак, влюбленно глядя на Сару, — я хотел бы уехать туда не один.
— Ну, конечно же, сын мой, вы должны взять с собой жену. Мне, конечно, будет нелегко, — добавил он дрогнувшим голосом, — но я буду утешать себя мыслью, что она счастлива.
— Но, милый отец, — сказала Сара, краснея, и на глазах у нее появились слезы, — я не хочу оставлять вас одного. Вы достаточно богаты, а король возьмет другого ювелира.
— Да, моя дорогая, ты права, и я, наверное, часто буду оставлять свой старый дом и приезжать к вам, чтобы помолодеть, радуясь вашему счастью. Но Мак только что сказал, что кардиналу нужно повиноваться. Его преосвященство не слишком щедр на знаки внимания, и, когда он их дарит, нужно считать, что тебе оказали большую честь, и подчиняться немедленно. Итак, дети мои, с этого часа вы можете считать себя помолвленными. А свадьбу сыграем, когда тебе угодно, Мак.
Перинетта снова всхлипнула.
— Вот видите, капитан, как мне-то не везет! — сказала она. — Барышня обещали, что и вашу и нашу свадьбу мы сыграем в один и тот же день!
— Детка, — ответил Мак, — человек предполагает, а политика располагает, но мы постараемся возместить тебе это небольшое разочарование и сыграем твою свадьбу в Ла-Рош-Сент-Эрмели, это будет еще прекрасней.
— Да, но когда? И вернется ли вообще Сидуан?
— Дурочка ты, дурочка! Если бы ты видела, как он уезжал! Вернется ли? Я отвечаю, что вернется: когда мы с ним расставались, глаза у него были такие же заплаканные, как у тебя сейчас!
При этих словах на губах Перинетты снова заиграла улыбка.
— А теперь, дорогой господин Лоредан, я должен перед вами извиниться.
— За что?
— Дело в следующем: в этом подземелье я потерял одну памятную вещицу — медальон, который был на мне со дня моего рождения. Я обнаружил эту потерю только уже у кардинала, причем в эту минуту я был у него не один: когда я невольно вскрикнул, заметив, что его потерял, там была еще одна знатная дама. Эта дама захотела узнать, в чем дело, и, когда я ей рассказал, что в медальоне был портрет, она очень взволновалась и заставила меня пообещать ей, что я, если понадобится, перерою все катакомбы, но найду его и покажу ей.
— И вы собираетесь снова туда спуститься? — воскликнули Сара.
— Я уже там был, дорогая Сара и, благодарение Богу, нашел эту реликвию, которой я очень дорожу, поскольку мне всегда казалось, что это портрет моей матери. Но, к несчастью, когда я пришел к мадемуазель де Бовертю, слуги сказали мне, что ее нет дома, но что она просила меня оставить свой адрес, если я приду в ее отсутствие. Вы же понимаете, дорогой господин Лоредан, что оставить адрес какой-то гостиницы было бы недостойно коменданта Ла-Рош-Сент-Эрмели, и я оставил ваш.
— И правильно сделали, сын мой, вы здесь у себя дома.
И не успел ювелир произнести эти слова, как перед лавкой остановилась карета. Из нее вышла дама, одетая в черное, и вошла к Лоредану.
Увидев ее, все встали, а Мак узнал ее и бросился навстречу.
— Простите, сударь, меня за столь поздний визит, — обратилась она к Лоредану, — но речь идет об очень важном для меня деле, — тут голос ее задрожал, — и я не могла ждать. Слуги сообщили мне, — прибавила она, поворачиваясь к Маку, — что ваши поиски были успешны.
— Да, сударыня, — несколько удивленно ответил Мак, который не мог себе объяснить, почему мадемуазель де Бовертю так волнуется и смотрит на него так пристально и странно.
— А медальон… при вас, здесь?
Мак снял с шеи портрет.
Мадемуазель де Бовертю, едва стоя на ногах, следила за движениями капитана.
Едва взглянув на медальон, она глухо вскрикнула.
— Это он, это действительно он!
И она окинула Мака восхищенным взглядом.
— И вы совершенно уверены, что этот медальон в самом деле принадлежит вам? И вам не отдал его кто-нибудь из ваших друзей? Вы никогда с ним не расставались?
Произнося эти слова, бедная женщина почти задыхалась.
— Да, сударыня, — ответил Мак, чувствуя, что он невольно начинает волноваться. — Я клянусь вам, что всегда хранил его с великой бережливостью, потому что в моем представлении это — портрет моей матери.
— Ну что же, взгляните хорошенько еще раз на эти черты и посмотрите мне в лицо: оно постарело, прошли годы, но, может быть, Господь сохранил достаточно сходства, чтобы вы узнали свою мать!
И мадемуазель де Бовертю открыла Маку свои объятия.
Капитан, слушая ее, бледнел все больше и больше. Когда она кончила, он радостно вскрикнул, бросился к ней и покрыл ее лицо поцелуями.
— Это правда, правда! Вы — моя мать, я узнал вас! О, как я счастлив!
И Мак с восторгом разглядывал эту знатную даму, весь ее нежный и благородный облик, не понимая, как он сразу не заметил поразительного сходства между ней и портретом.
— Нет, нет, не удивляйся, — сказала с улыбкой мадемуазель де Бовертю, разгадав его мысли. — Это сейчас радость вернула мне отблеск былой красоты. Я была так несчастна! О, дорогое мое дитя! Подумать только, что я тебя нашла… кардинал говорил мне о тебе, я знаю, что ты — храбрец! А какой ты красавец!
С самого начала этой сцены, немыми свидетелями которой были Лоредан и Сара, лицо девушки отражало все чувства Мака, но под конец она погрустнела.
— Что же будет с нашей любовью? — думала она. — Сын такой знатной дамы захочет ли жениться на дочери ювелира Лоредана?
Но ей недолго пришлось страдать.
— Дай я еще раз тебя обниму, — говорила мадемуазель де Бовертю. — Я так давно мечтала об этом дне и сберегала до него всю нежность своего сердца!
— Матушка! — ответил Мак, подставляя, как ребенок, лицо поцелуям матери. — И я тоже, представьте себе, не раз целовал ваш портрет, представляя себе, какое счастье целовать свою мать!
— Дитя мое дорогое!
— Ах, вы даже не представляете себе, насколько сегодня счастливый день! Дорогая Сара, подойдите и скажите моей матушке, что теперь у нее будет двое детей, которым очень нужна ее любовь!
Сара, покраснев, подошла к ним.
— Она полюбила меня, — продолжал Мак, — когда я был бедным наемным солдатом, она спасла мне жизнь. Ее отец с радостью отдал ее мне. Матушка, вы ведь тоже будете счастливы назвать ее дочерью?
— Дитя мое, — ответила мадемуазель де Бовертю, — не скрою, думая о тебе, я надеялась, что ты сделаешь блестящую партию, достойную нашего дома, достойную, — тут она понизила голос, — твоего отца, но Господь судил иначе, и нужно, чтобы та, которая была твоим ангелом-хранителем в трудные времена, оставалась им и в счастливые.
И она привлекла к себе взволнованную Сару и нежно ее поцеловала.
Мак сиял.
— А теперь, — продолжала мать Мака, — нужно немедленно известить обо всем кардинала. И есть еще одна особа, чьего соизволения мы должны испросить.
— Кто же это, матушка?
— Король, дитя мое, — еле слышно прошептала мадемуазель де Бовертю, — твой брат!
— Мой брат?! — воскликнул громко Мак, не будучи в силах сдержаться. — Так я — сын Генриха Великого?!
Мадемуазель де Бовертю склонила голову.
— Не нужно об этом говорить, — сказала она. — Сохраним это втайне.
Читатель догадывается, как прошел остаток вечера.
Мать и сын обменялись несчетным числом поцелуев.
Может быть, Саре и казалось, что, не будь здесь мадемуазель де Бовертю, Мак уделял бы ей больше внимания, зато теперь она знала точно, что у нее достанет времени взять свое.
Приключения капитана Мака на этом месте подходят к концу.
А бывает ли у истории лучшая развязка, чем счастье?
Лоредан принял молодого человека с сердечностью, свидетельствующей о том, что, если на брак своей дочери с капитаном Маком этот славный человек просто согласился, то выдать ее за коменданта Ла-Рош-Сент-Эрмели он был в восторге.
— Дорогой капитан, — сказал он, протягивая Маку руку, — садитесь сюда и отужинайте с нами. Я уверен, что за событиями этого дня вы и поесть-то забыли!
— Принимаю ваше приглашение с великим удовольствием, вы правы, ей-ей; даже упоминание о еде разбудило во мне зверский аппетит.
— А… она уехала? — спросила Сара.
— И не просто уехала; она приняла решение, как истая испанка, уйти в монастырь.
На лице Сары отразилось огромное облегчение, а у бедной Перинетты невольно вырвалось рыдание.
— Ну-ну, — сказал ей Мак, — утешься, дочь моя; Испания — еще не край света, и твой Сидуан оттуда вернется, любя тебя пуще прежнего. А теперь, дорогой господин Лоредан, мне нужно задать вам важный вопрос.
— Говорите, капитан, но знайте наперед, что это балованное дитя мне уже сказало, что вас интересует. Ее желания всегда были для меня законом, — добавил Лоредан, нежно глядя на дочь. — А теперь я слушаю вас.
— Господин Лоредан, — сказал, немного волнуясь, Мак, — я ценю, поверьте, честь, которую вы мне оказываете, отдавая мне самое дорогое, что у вас есть.
— Не благодарите меня, сударь, я знаю, что вы достойны моей дочери… и к тому же, она ведь вас любит?
— Хорошо, мэтр Лоредан, поговорим о нашей свадьбе, Его преосвященство господин кардинал, которому благоугодно принимать большое участие в моей судьбе, желает, чтобы я как можно скорее отправился к месту моего назначения в Ла-Рош-Сент-Эрмель, и, — добавил Мак, влюбленно глядя на Сару, — я хотел бы уехать туда не один.
— Ну, конечно же, сын мой, вы должны взять с собой жену. Мне, конечно, будет нелегко, — добавил он дрогнувшим голосом, — но я буду утешать себя мыслью, что она счастлива.
— Но, милый отец, — сказала Сара, краснея, и на глазах у нее появились слезы, — я не хочу оставлять вас одного. Вы достаточно богаты, а король возьмет другого ювелира.
— Да, моя дорогая, ты права, и я, наверное, часто буду оставлять свой старый дом и приезжать к вам, чтобы помолодеть, радуясь вашему счастью. Но Мак только что сказал, что кардиналу нужно повиноваться. Его преосвященство не слишком щедр на знаки внимания, и, когда он их дарит, нужно считать, что тебе оказали большую честь, и подчиняться немедленно. Итак, дети мои, с этого часа вы можете считать себя помолвленными. А свадьбу сыграем, когда тебе угодно, Мак.
Перинетта снова всхлипнула.
— Вот видите, капитан, как мне-то не везет! — сказала она. — Барышня обещали, что и вашу и нашу свадьбу мы сыграем в один и тот же день!
— Детка, — ответил Мак, — человек предполагает, а политика располагает, но мы постараемся возместить тебе это небольшое разочарование и сыграем твою свадьбу в Ла-Рош-Сент-Эрмели, это будет еще прекрасней.
— Да, но когда? И вернется ли вообще Сидуан?
— Дурочка ты, дурочка! Если бы ты видела, как он уезжал! Вернется ли? Я отвечаю, что вернется: когда мы с ним расставались, глаза у него были такие же заплаканные, как у тебя сейчас!
При этих словах на губах Перинетты снова заиграла улыбка.
— А теперь, дорогой господин Лоредан, я должен перед вами извиниться.
— За что?
— Дело в следующем: в этом подземелье я потерял одну памятную вещицу — медальон, который был на мне со дня моего рождения. Я обнаружил эту потерю только уже у кардинала, причем в эту минуту я был у него не один: когда я невольно вскрикнул, заметив, что его потерял, там была еще одна знатная дама. Эта дама захотела узнать, в чем дело, и, когда я ей рассказал, что в медальоне был портрет, она очень взволновалась и заставила меня пообещать ей, что я, если понадобится, перерою все катакомбы, но найду его и покажу ей.
— И вы собираетесь снова туда спуститься? — воскликнули Сара.
— Я уже там был, дорогая Сара и, благодарение Богу, нашел эту реликвию, которой я очень дорожу, поскольку мне всегда казалось, что это портрет моей матери. Но, к несчастью, когда я пришел к мадемуазель де Бовертю, слуги сказали мне, что ее нет дома, но что она просила меня оставить свой адрес, если я приду в ее отсутствие. Вы же понимаете, дорогой господин Лоредан, что оставить адрес какой-то гостиницы было бы недостойно коменданта Ла-Рош-Сент-Эрмели, и я оставил ваш.
— И правильно сделали, сын мой, вы здесь у себя дома.
И не успел ювелир произнести эти слова, как перед лавкой остановилась карета. Из нее вышла дама, одетая в черное, и вошла к Лоредану.
Увидев ее, все встали, а Мак узнал ее и бросился навстречу.
— Простите, сударь, меня за столь поздний визит, — обратилась она к Лоредану, — но речь идет об очень важном для меня деле, — тут голос ее задрожал, — и я не могла ждать. Слуги сообщили мне, — прибавила она, поворачиваясь к Маку, — что ваши поиски были успешны.
— Да, сударыня, — несколько удивленно ответил Мак, который не мог себе объяснить, почему мадемуазель де Бовертю так волнуется и смотрит на него так пристально и странно.
— А медальон… при вас, здесь?
Мак снял с шеи портрет.
Мадемуазель де Бовертю, едва стоя на ногах, следила за движениями капитана.
Едва взглянув на медальон, она глухо вскрикнула.
— Это он, это действительно он!
И она окинула Мака восхищенным взглядом.
— И вы совершенно уверены, что этот медальон в самом деле принадлежит вам? И вам не отдал его кто-нибудь из ваших друзей? Вы никогда с ним не расставались?
Произнося эти слова, бедная женщина почти задыхалась.
— Да, сударыня, — ответил Мак, чувствуя, что он невольно начинает волноваться. — Я клянусь вам, что всегда хранил его с великой бережливостью, потому что в моем представлении это — портрет моей матери.
— Ну что же, взгляните хорошенько еще раз на эти черты и посмотрите мне в лицо: оно постарело, прошли годы, но, может быть, Господь сохранил достаточно сходства, чтобы вы узнали свою мать!
И мадемуазель де Бовертю открыла Маку свои объятия.
Капитан, слушая ее, бледнел все больше и больше. Когда она кончила, он радостно вскрикнул, бросился к ней и покрыл ее лицо поцелуями.
— Это правда, правда! Вы — моя мать, я узнал вас! О, как я счастлив!
И Мак с восторгом разглядывал эту знатную даму, весь ее нежный и благородный облик, не понимая, как он сразу не заметил поразительного сходства между ней и портретом.
— Нет, нет, не удивляйся, — сказала с улыбкой мадемуазель де Бовертю, разгадав его мысли. — Это сейчас радость вернула мне отблеск былой красоты. Я была так несчастна! О, дорогое мое дитя! Подумать только, что я тебя нашла… кардинал говорил мне о тебе, я знаю, что ты — храбрец! А какой ты красавец!
С самого начала этой сцены, немыми свидетелями которой были Лоредан и Сара, лицо девушки отражало все чувства Мака, но под конец она погрустнела.
— Что же будет с нашей любовью? — думала она. — Сын такой знатной дамы захочет ли жениться на дочери ювелира Лоредана?
Но ей недолго пришлось страдать.
— Дай я еще раз тебя обниму, — говорила мадемуазель де Бовертю. — Я так давно мечтала об этом дне и сберегала до него всю нежность своего сердца!
— Матушка! — ответил Мак, подставляя, как ребенок, лицо поцелуям матери. — И я тоже, представьте себе, не раз целовал ваш портрет, представляя себе, какое счастье целовать свою мать!
— Дитя мое дорогое!
— Ах, вы даже не представляете себе, насколько сегодня счастливый день! Дорогая Сара, подойдите и скажите моей матушке, что теперь у нее будет двое детей, которым очень нужна ее любовь!
Сара, покраснев, подошла к ним.
— Она полюбила меня, — продолжал Мак, — когда я был бедным наемным солдатом, она спасла мне жизнь. Ее отец с радостью отдал ее мне. Матушка, вы ведь тоже будете счастливы назвать ее дочерью?
— Дитя мое, — ответила мадемуазель де Бовертю, — не скрою, думая о тебе, я надеялась, что ты сделаешь блестящую партию, достойную нашего дома, достойную, — тут она понизила голос, — твоего отца, но Господь судил иначе, и нужно, чтобы та, которая была твоим ангелом-хранителем в трудные времена, оставалась им и в счастливые.
И она привлекла к себе взволнованную Сару и нежно ее поцеловала.
Мак сиял.
— А теперь, — продолжала мать Мака, — нужно немедленно известить обо всем кардинала. И есть еще одна особа, чьего соизволения мы должны испросить.
— Кто же это, матушка?
— Король, дитя мое, — еле слышно прошептала мадемуазель де Бовертю, — твой брат!
— Мой брат?! — воскликнул громко Мак, не будучи в силах сдержаться. — Так я — сын Генриха Великого?!
Мадемуазель де Бовертю склонила голову.
— Не нужно об этом говорить, — сказала она. — Сохраним это втайне.
Читатель догадывается, как прошел остаток вечера.
Мать и сын обменялись несчетным числом поцелуев.
Может быть, Саре и казалось, что, не будь здесь мадемуазель де Бовертю, Мак уделял бы ей больше внимания, зато теперь она знала точно, что у нее достанет времени взять свое.
Приключения капитана Мака на этом месте подходят к концу.
А бывает ли у истории лучшая развязка, чем счастье?
Эпилог
Пока комендант крепости Ла-Рош-Сент-Эрмель вместе с матерью, с которой он больше не расставался, делал последние приготовления к) свадьбе, правосудие не дремало и занималось делами некоторых действующих лиц этой истории.
И в одно прекрасное утро на том самом месте, где дон Фелипе хотел воздвигнуть виселицу для Мака, было воздвигнуто одиннадцать виселиц. Они ждали одиннадцать заговорщиков, одиннадцать предателей, хотевших продать Францию иностранной державе.
Будем честны. Кроме дона Хиля, все они умерли храбро.
А некоторое время спустя, Мак заступил на свою должность. В крепости Ла-Рош-Сент-Эрмель это был настоящий праздник: новый комендант был так молод и хорош собой, вид у него был бравый, а об руку с ним шла такая красивая жена — они повенчались еще перед отъездом из Парижа.
Мак и надеяться не смел на столь пышное торжество.
Даже его преосвященство кардинал Ришелье в знак признательности почтил свадьбу своим присутствием. Там был и сам король, потому что мадемуазель де Бовертю все ему рассказала.
И хотя Мак был полностью поглощен своим счастьем, он не раз во время церемонии всматривался в лицо короля, пытаясь понять, утешился ли Людовик после отъезда доньи Манчи.
Лицо короля стало спокойным. По-видимому, он был счастлив избавиться от мучивших его угрызений совести по поводу супружеской измены.
Испанка все угадала правильно. Она хорошо его знала!
Бедная донья Манча!
И сам Мак, не успев приехать в Ла-Рош-Сент-Эрмель, уже и думать забыл о своей возлюбленной на час. Счастье обладать Сарой вытеснило из его сердца все прошлое.
Мадемуазель де Бовертю так и светилась счастьем. Прежде всего, нужно сказать, что теперь она носила другое имя. Его величество король Генрих IV почтил ее своим вниманием, охотясь в Бюри. И Людовик XIII, протягивая ей в церкви перо, сказал:
— Госпожа баронесса де Бюри, будьте добры поставить подпись…
Король хотел, чтобы мать Мака не имела повода краснеть…
И, если бывший капитан перед всем светом носил имя и титул матери, он настоятельно требовал, чтобы в семейном кругу его называли прелестным именем «Мак», под которым он узнал Сару и обрел свою мать.
На своем гербе он также приказал изобразить мак, и не было для него большей радости, чем видеть летом Сару с этим цветком в волосах, когда она подходила, чтобы он ее поцеловал.
Впрочем, вокруг Ла-Рош-Сент-Эрмели во время созревания хлебов все поля краснели маками, и цветы стояли всюду — на окнах, в жардиньерках, в вазах на каминах, и все, казалось, пело: «Мак, мак!»
На семейном совете было решено, что первого сына назовут Маком, а второго — Васильком.
— Ну, а третьего будут звать Генрихом, — говорила баронесса де Бюри, бывшая мадемуазель де Бовертю, все еще не забывшая отца своего любимого сына.
Короче, только одно сердце в Ла-Рош-Сент-Эрмели не пело от счастья, и это сердце билось в груди бедной Перинетты.
— Ах, не вернется мой Сидуан! — вздыхала она.
Ведь в то время железных дорог еще не придумали, и от Парижа до Пиренеи было не близко.
А для Сидуана дорога с юга на север оказалась еще длиннее дороги с севера на юг, потому что туда он ехал на великолепных лошадях доньи Манчи, а обратно — на тяжелых и медлительных почтовых клячах.
И все же в один прекрасный день у подъемного моста крепости Ла-Рош-Сент-Эрмель прогремел и замолк колокольчик.
Перинетта уже была на мосту.
Они закричали в одну и ту же секунду:
— Сидуан!
— Перинетта!
И отныне капитана Мака окружали только счастливые лица.
И в одно прекрасное утро на том самом месте, где дон Фелипе хотел воздвигнуть виселицу для Мака, было воздвигнуто одиннадцать виселиц. Они ждали одиннадцать заговорщиков, одиннадцать предателей, хотевших продать Францию иностранной державе.
Будем честны. Кроме дона Хиля, все они умерли храбро.
А некоторое время спустя, Мак заступил на свою должность. В крепости Ла-Рош-Сент-Эрмель это был настоящий праздник: новый комендант был так молод и хорош собой, вид у него был бравый, а об руку с ним шла такая красивая жена — они повенчались еще перед отъездом из Парижа.
Мак и надеяться не смел на столь пышное торжество.
Даже его преосвященство кардинал Ришелье в знак признательности почтил свадьбу своим присутствием. Там был и сам король, потому что мадемуазель де Бовертю все ему рассказала.
И хотя Мак был полностью поглощен своим счастьем, он не раз во время церемонии всматривался в лицо короля, пытаясь понять, утешился ли Людовик после отъезда доньи Манчи.
Лицо короля стало спокойным. По-видимому, он был счастлив избавиться от мучивших его угрызений совести по поводу супружеской измены.
Испанка все угадала правильно. Она хорошо его знала!
Бедная донья Манча!
И сам Мак, не успев приехать в Ла-Рош-Сент-Эрмель, уже и думать забыл о своей возлюбленной на час. Счастье обладать Сарой вытеснило из его сердца все прошлое.
Мадемуазель де Бовертю так и светилась счастьем. Прежде всего, нужно сказать, что теперь она носила другое имя. Его величество король Генрих IV почтил ее своим вниманием, охотясь в Бюри. И Людовик XIII, протягивая ей в церкви перо, сказал:
— Госпожа баронесса де Бюри, будьте добры поставить подпись…
Король хотел, чтобы мать Мака не имела повода краснеть…
И, если бывший капитан перед всем светом носил имя и титул матери, он настоятельно требовал, чтобы в семейном кругу его называли прелестным именем «Мак», под которым он узнал Сару и обрел свою мать.
На своем гербе он также приказал изобразить мак, и не было для него большей радости, чем видеть летом Сару с этим цветком в волосах, когда она подходила, чтобы он ее поцеловал.
Впрочем, вокруг Ла-Рош-Сент-Эрмели во время созревания хлебов все поля краснели маками, и цветы стояли всюду — на окнах, в жардиньерках, в вазах на каминах, и все, казалось, пело: «Мак, мак!»
На семейном совете было решено, что первого сына назовут Маком, а второго — Васильком.
— Ну, а третьего будут звать Генрихом, — говорила баронесса де Бюри, бывшая мадемуазель де Бовертю, все еще не забывшая отца своего любимого сына.
Короче, только одно сердце в Ла-Рош-Сент-Эрмели не пело от счастья, и это сердце билось в груди бедной Перинетты.
— Ах, не вернется мой Сидуан! — вздыхала она.
Ведь в то время железных дорог еще не придумали, и от Парижа до Пиренеи было не близко.
А для Сидуана дорога с юга на север оказалась еще длиннее дороги с севера на юг, потому что туда он ехал на великолепных лошадях доньи Манчи, а обратно — на тяжелых и медлительных почтовых клячах.
И все же в один прекрасный день у подъемного моста крепости Ла-Рош-Сент-Эрмель прогремел и замолк колокольчик.
Перинетта уже была на мосту.
Они закричали в одну и ту же секунду:
— Сидуан!
— Перинетта!
И отныне капитана Мака окружали только счастливые лица.