Страница:
— Да входи же, гражданин Фенуйо! — проговорил, смеясь, Пишегрю, от которого не ускользнуло это мимолетное замешательство.
— Право, генерал, — непринужденно отвечал тот, — дело не стоит выеденного яйца, так что я не решался поверить, что ваше любезное приглашение касается именно меня.
— Как это не стоит? Разве вы не знаете, что с моим ежедневным жалованьем в сто пятьдесят франков ассигнатами мне пришлось бы поститься три дня, если бы я позволил себе устроить подобный пир? Садитесь же напротив меня, гражданин, вот ваше место.
Два офицера, которым предстояло сидеть рядом с коммивояжером, отодвинули свои стулья и указали гостю на его место.
Когда гражданин Фенуйо уселся, генерал бросил взгляд на его белоснежную сорочку и холеные руки.
— Вы говорите, что вас держали в плену, когда мы вошли в Дауэндорф?
— В плену или вроде того, генерал; я не знал, что дорога в Агно захвачена врагом, когда меня остановил отряд пруссаков; они решили вылить содержимое моих пробных экземпляров на дорогу; к счастью, появился какой-то офицер и отвел меня к главнокомандующему; я полагал, что мне угрожает лишь утрата ста пятидесяти бутылок, и уже успокоился, но тут прозвучало слово «шпион», и при звуке его, генерал, как вы понимаете, я насторожился и, отнюдь не желая, чтобы меня расстреляли, потребовал встречи с главой эмигрантов.
— С принцем де Конде?
— Вы же понимаете, я потребовал бы встречи с самим чертом; меня отвели к принцу; я показал ему свои документы и откровенно ответил на его вопросы; отведав моего вина, он понял, что такое вино не может принадлежать бесчестному человеку, и заявил своим союзникам, господам пруссакам, что берет меня в плен как француза.
— Вам тяжело пришлось в тюрьме? — спросил Аббатуччи, в то время как Пишегрю столь подозрительно глядел на своего гостя, будто был готов присоединиться к мнению о нем прусского главнокомандующего.
— Вовсе нет, — ответил гражданин Фенуйо, — мое вино понравилось принцу и его сыну, и эти господа отнеслись ко мне почти столь же доброжелательно, как вы, хотя, признаться, когда вчера пришло известие о взятии Тулона и я, как истинный француз, не смог скрыть своей радости, у принца, с которым я как раз имел честь беседовать, испортилось настроение и он отослал меня.
— А! — вскричал Пишегрю. — Значит, Тулон окончательно отвоеван у англичан?
— Да, генерал.
— Какого же числа был взят Тулон?
— Девятнадцатого.
— Сегодня двадцать первое; это невозможно, черт возьми! У принца де Конде нет телеграфа под рукой.
— Нет, — подтвердил коммивояжер, — но у него есть почтовые голуби, летающие со скоростью шестнадцать льё в час; одним словом, это известие пришло из Страсбура, города голубей, и я видел, как принц де Конде отвязал от крыла птицы небольшую записку с новостью; крошечное послание было написано очень мелким почерком, так что в нем могли содержаться некоторые подробности.
— Известны ли вам эти подробности?
— Девятнадцатого город был сдан; в тот же день в него вошла часть наступавшей армии; в тот же вечер по приказу комиссара Конвента расстреляли двести тринадцать человек.
— Это все? Не говорилось ли там о некоем Буонапарте?
— А как же! Город якобы был взят благодаря ему.
— Снова мой кузен! — рассмеялся Аббатуччи.
— И мой ученик, — прибавил Пишегрю. — Тем лучше, клянусь честью! Республика нуждается в талантливых людях, чтобы противостоять мерзавцам вроде этого Фуше.
— Фуше?
— Разве не Фуше вошел в Лион вслед за французскими войсками и приказал расстрелять двести тринадцать человек в первый же день своего назначения?
— Ах да, в Лионе, но в Тулоне это был гражданин Бар-рас.
— Что за гражданин Баррас?
— Некий депутат от Вара, который заседает в Конвенте вместе с монтаньярами; он служил в Индии и приобрел там замашки набоба. Так или иначе, видимо, будут расстреляны все жители и уничтожен город.
— Пусть они уничтожают, пусть расстреливают, — сказал Пишегрю, — чем больше они будут уничтожать и расстреливать, тем быстрее прекратят это! О! Признаться, я предпочел бы, чтобы у нас по-прежнему был наш старый добрый Бог, а не Верховное Существо, которое допускает подобные ужасы.
— А что говорят о моем родственнике Буонапарте?
— Говорят, — продолжал гражданин Фенуйо, — что это молодой офицер артиллерии, друг младшего Робеспьера.
— Видите, генерал, — сказал Аббатуччи, — если он в такой милости у якобинцев, то сделает карьеру и будет нашим покровителем.
— Кстати о покровительстве, — сказал гражданин Фенуйо, — правда ли, гражданин генерал, то, что говорил мне герцог де Бурбон, весьма лестно отзываясь о вас?
— Герцог де Бурбон очень любезен! — проговорил Пишегрю со смехом. — Что же он вам говорил?
— Он говорил, что именно его отец принц де Конде присвоил вам первый чин!
— Это правда! — сказал Пишегрю.
— Как? — спросили три-четыре человека одновременно.
— Я был тогда простым солдатом королевской артиллерии; однажды принц, присутствовавший на учениях на безансонском полигоне, приблизился к орудию, которое, как ему показалось, содержали в наилучшем порядке; однако в тот момент, когда канонир банил орудие, оно выстрелило и оторвало ему руку. Принц приписал мне этот несчастный случай, обвинив меня в том, что я плохо заткнул запальное отверстие большим пальцем. Я дал ему договорить, а затем молча показал свою окровавленную руку с искореженным, растерзанным, висевшим на волоске пальцем. Глядите, — продолжал Пишегрю, протягивая руку, — вот след… После этого принц, в самом деле, произвел меня в сержанты.
Юный Шарль, стоявший рядом с генералом, взял его за руку, словно для того, чтобы рассмотреть ее и тотчас же пылко поцеловал рубец.
— Ну же, что ты делаешь? — вскричал Пишегрю, быстро отдергивая руку.
— Я? Ничего, — ответил Шарль, — я восхищаюсь вами!
XXV. ЕГЕРЬ ФАЛУ И КАПРАЛ ФАРО
XXVI. ПОСЛАНЕЦ ПРИНЦА
— Право, генерал, — непринужденно отвечал тот, — дело не стоит выеденного яйца, так что я не решался поверить, что ваше любезное приглашение касается именно меня.
— Как это не стоит? Разве вы не знаете, что с моим ежедневным жалованьем в сто пятьдесят франков ассигнатами мне пришлось бы поститься три дня, если бы я позволил себе устроить подобный пир? Садитесь же напротив меня, гражданин, вот ваше место.
Два офицера, которым предстояло сидеть рядом с коммивояжером, отодвинули свои стулья и указали гостю на его место.
Когда гражданин Фенуйо уселся, генерал бросил взгляд на его белоснежную сорочку и холеные руки.
— Вы говорите, что вас держали в плену, когда мы вошли в Дауэндорф?
— В плену или вроде того, генерал; я не знал, что дорога в Агно захвачена врагом, когда меня остановил отряд пруссаков; они решили вылить содержимое моих пробных экземпляров на дорогу; к счастью, появился какой-то офицер и отвел меня к главнокомандующему; я полагал, что мне угрожает лишь утрата ста пятидесяти бутылок, и уже успокоился, но тут прозвучало слово «шпион», и при звуке его, генерал, как вы понимаете, я насторожился и, отнюдь не желая, чтобы меня расстреляли, потребовал встречи с главой эмигрантов.
— С принцем де Конде?
— Вы же понимаете, я потребовал бы встречи с самим чертом; меня отвели к принцу; я показал ему свои документы и откровенно ответил на его вопросы; отведав моего вина, он понял, что такое вино не может принадлежать бесчестному человеку, и заявил своим союзникам, господам пруссакам, что берет меня в плен как француза.
— Вам тяжело пришлось в тюрьме? — спросил Аббатуччи, в то время как Пишегрю столь подозрительно глядел на своего гостя, будто был готов присоединиться к мнению о нем прусского главнокомандующего.
— Вовсе нет, — ответил гражданин Фенуйо, — мое вино понравилось принцу и его сыну, и эти господа отнеслись ко мне почти столь же доброжелательно, как вы, хотя, признаться, когда вчера пришло известие о взятии Тулона и я, как истинный француз, не смог скрыть своей радости, у принца, с которым я как раз имел честь беседовать, испортилось настроение и он отослал меня.
— А! — вскричал Пишегрю. — Значит, Тулон окончательно отвоеван у англичан?
— Да, генерал.
— Какого же числа был взят Тулон?
— Девятнадцатого.
— Сегодня двадцать первое; это невозможно, черт возьми! У принца де Конде нет телеграфа под рукой.
— Нет, — подтвердил коммивояжер, — но у него есть почтовые голуби, летающие со скоростью шестнадцать льё в час; одним словом, это известие пришло из Страсбура, города голубей, и я видел, как принц де Конде отвязал от крыла птицы небольшую записку с новостью; крошечное послание было написано очень мелким почерком, так что в нем могли содержаться некоторые подробности.
— Известны ли вам эти подробности?
— Девятнадцатого город был сдан; в тот же день в него вошла часть наступавшей армии; в тот же вечер по приказу комиссара Конвента расстреляли двести тринадцать человек.
— Это все? Не говорилось ли там о некоем Буонапарте?
— А как же! Город якобы был взят благодаря ему.
— Снова мой кузен! — рассмеялся Аббатуччи.
— И мой ученик, — прибавил Пишегрю. — Тем лучше, клянусь честью! Республика нуждается в талантливых людях, чтобы противостоять мерзавцам вроде этого Фуше.
— Фуше?
— Разве не Фуше вошел в Лион вслед за французскими войсками и приказал расстрелять двести тринадцать человек в первый же день своего назначения?
— Ах да, в Лионе, но в Тулоне это был гражданин Бар-рас.
— Что за гражданин Баррас?
— Некий депутат от Вара, который заседает в Конвенте вместе с монтаньярами; он служил в Индии и приобрел там замашки набоба. Так или иначе, видимо, будут расстреляны все жители и уничтожен город.
— Пусть они уничтожают, пусть расстреливают, — сказал Пишегрю, — чем больше они будут уничтожать и расстреливать, тем быстрее прекратят это! О! Признаться, я предпочел бы, чтобы у нас по-прежнему был наш старый добрый Бог, а не Верховное Существо, которое допускает подобные ужасы.
— А что говорят о моем родственнике Буонапарте?
— Говорят, — продолжал гражданин Фенуйо, — что это молодой офицер артиллерии, друг младшего Робеспьера.
— Видите, генерал, — сказал Аббатуччи, — если он в такой милости у якобинцев, то сделает карьеру и будет нашим покровителем.
— Кстати о покровительстве, — сказал гражданин Фенуйо, — правда ли, гражданин генерал, то, что говорил мне герцог де Бурбон, весьма лестно отзываясь о вас?
— Герцог де Бурбон очень любезен! — проговорил Пишегрю со смехом. — Что же он вам говорил?
— Он говорил, что именно его отец принц де Конде присвоил вам первый чин!
— Это правда! — сказал Пишегрю.
— Как? — спросили три-четыре человека одновременно.
— Я был тогда простым солдатом королевской артиллерии; однажды принц, присутствовавший на учениях на безансонском полигоне, приблизился к орудию, которое, как ему показалось, содержали в наилучшем порядке; однако в тот момент, когда канонир банил орудие, оно выстрелило и оторвало ему руку. Принц приписал мне этот несчастный случай, обвинив меня в том, что я плохо заткнул запальное отверстие большим пальцем. Я дал ему договорить, а затем молча показал свою окровавленную руку с искореженным, растерзанным, висевшим на волоске пальцем. Глядите, — продолжал Пишегрю, протягивая руку, — вот след… После этого принц, в самом деле, произвел меня в сержанты.
Юный Шарль, стоявший рядом с генералом, взял его за руку, словно для того, чтобы рассмотреть ее и тотчас же пылко поцеловал рубец.
— Ну же, что ты делаешь? — вскричал Пишегрю, быстро отдергивая руку.
— Я? Ничего, — ответил Шарль, — я восхищаюсь вами!
XXV. ЕГЕРЬ ФАЛУ И КАПРАЛ ФАРО
В эту минуту дверь распахнулась и появился егерь Фалу, которого вели двое его товарищей.
— Простите, капитан, — обратился к Аббатуччи один из двух солдат, которые привели Фалу, — вы ведь сказали, что хотите его видеть, не так ли?
— Безусловно, я сказал, что хочу его видеть!
— Вот как! Это правда? — спросил солдат.
— Надо думать, что так, раз сам капитан об этом говорит.
— Представьте себе, что он не хотел идти; мы привели его силой, вот так!
— Отчего ты не хотел идти? — спросил Аббатуччи.
— Эх, мой капитан, я понимал, что снова мне будут говорить глупости.
— Как это будут говорить глупости?
— Послушайте, — сказал егерь, — я прошу рассудить нас, мой генерал.
— Я слушаю тебя, Фалу.
— Вот как! Вы знаете мое имя, — спросил он и обернулся к своим товарищам. — Эй! Даже генерал знает мое имя!
— Я сказал тебе, что слушаю; ну же! — продолжал генерал.
— Итак, мой генерал, вот в чем дело: мы наступали, не так ли?
— Да.
— Моя лошадь отскакивает, чтобы не наступить на раненого; эти животные очень умны, как вы знаете.
— Да, я это знаю.
— Особенно моя… Я сталкиваюсь лицом к лицу с эмигрантом; ах! с красивым, совсем молодым парнем двадцати двух лет от силы; он наносит мне удар по голове, и я отражаю удар из первой позиции, не так ли?
— Разумеется!
— И отвечаю колющим ударом; ничего другого не остается, не так ли?
— Ничего другого.
— Не нужно быть судьей, чтобы догадаться: он падает, этот «бывший», проглотив более шести дюймов клинка.
— В самом деле, это больше чем следовало.
— Конечно, мой генерал, — оживился Фалу, предвкушая шутку, которую собирался сказать, — чувство меры иногда изменяет нам.
— Я ни в чем не упрекаю тебя, Фалу.
— Стало быть, он падает; я вижу превосходную лошадь, лишившуюся хозяина, и беру ее под уздцы; тут же я вижу капитана, оставшегося без лошади, и говорю себе: «Вот то, что нужно капитану». Я бросаюсь к нему: он отбивается от пяти-шести аристократов, мечется, как черт перед заутреней; убиваю одного, поражаю другого. «Давайте, капитан, — кричу я ему, — садитесь!» Как только его нога попала в стремя, он живо вскочил в седло, и все было кончено, так-то!
— Нет, не все было кончено, ведь ты не можешь подарить мне коня.
— Почему же я не могу подарить вам коня? Неужто вы слишком горды, чтобы принять его от меня?
— Нет, и в подтверждение этого, голубчик, если ты хочешь удостоить меня рукопожатием…
— Это вы мне окажете честь, мой капитан, — сказал Фалу, приближаясь к Аббатуччи.
Офицер и солдат пожали друг другу руки.
— Мы в расчете, — сказал Фалу, — и все же мне следовало бы дать вам сдачи… но нет мелочи, мой капитан.
— Не беда, ты рисковал жизнью ради меня и…
— Рисковал жизнью ради вас? — вскричал Фалу. — А то как же! Я защищал себя, вот и все; хотите поглядеть, как он дрался, этот «бывший»? Глядите!
Фалу достал свою саблю и показал клинок, зазубренный на протяжении двух сантиметров.
— Дрался как черт, уверяю вас! К тому же это не последняя наша встреча; вы вернете мне долг при первом удобном случае, мой капитан, но чтобы я, Фалу, продавал вам коня? Ни за что!
Фалу уже направился к двери, но генерал тоже окликнул его:
— Подойди сюда, храбрец!
Фалу обернулся, вздрогнул от волнения и, подойдя к генералу, отдал ему честь.
— Ты из Франш-Конте? — спросил Пишегрю.
— Отчасти, генерал.
— Из какой части Франш-Конте?
— Из Буссьера.
— У тебя есть родня?
— Старуха-мать, вы это имеете в виду?
— Да… Чем же занимается твоя старая мать?
— Ба! Бедная славная женщина шьет мне рубашки и вяжет чулки.
— На что же она живет?
— На то, что я ей посылаю, но, поскольку Республика обнищала и мне не платят жалованье уже пять месяцев, она, должно быть, бедствует; к счастью, говорят, что скоро с нами рассчитаются благодаря фургону принца де Конде. Принц — молодец! Моя мать будет благословлять его!
— Как! Твоя мать будет благословлять врага Франции?!
— Что она в этом смыслит! Добрый Бог увидит, что она несет чушь.
— Значит, ты отправишь ей свое жалованье?
— О! Я оставлю себе малость, чтобы промочить горло.
— Оставь себе все.
— А как же старуха?
— Я позабочусь о ней.
— Мой генерал, — сказал Фалу, — качая головой, — это непонятно.
— Покажи свою саблю.
Фалу расстегнул портупею и подал свое оружие Пишегрю.
— О, — воскликнул Фалу, — у нее плачевный вид!
— Значит, — промолвил генерал, вынимая саблю из ножен, — она свое отслужила; возьми мою.
С этими словами Пишегрю отстегнул свою саблю и вручил ее Фалу.
— Но, генерал, — сказал егерь, — что же прикажете делать с ней?
— Будешь отражать удары из первой позиции и отвечать колющими ударами.
— Я никогда не посмею пустить ее в ход.
— Значит, у тебя ее отнимут.
— У меня! Едва ли, только через мой труп!
Он поднес рукоятку сабли к губам и поцеловал ее.
— Хорошо; когда почетное оружие, которое я закажу для тебя, прибудет, ты мне ее вернешь.
— Гм! — сказал Фалу, — я предпочел бы также оставить вашу, если вы ею не дорожите, мой генерал.
— Ладно, оставь ее себе, зверь, и брось эти церемонии.
— Друзья! — вскричал Фалу, выбегая из комнаты, — генерал назвал меня зверем! Он подарил мне свою саблю! Да здравствует Республика!
— Ладно, ладно, — послышался чей-то голос в коридоре, — это еще не дает тебе право сбивать с ног друзей, особенно если они явились к генералу в качестве послов.
— Ох! — воскликнул Пишегрю, — что все это значит? Ступай, Шарль, встречай господ послов.
Придя в восторг от того, что ему также дали роль в разыгрывавшемся представлении, Шарль бросился к двери и почти тотчас же вернулся.
— Генерал, — доложил он, — это делегаты эндрского батальона, которые пришли от имени своих товарищей во главе с капралом Фаро.
— Что еще за капрал Фаро?
— Тот, что сражался с волками прошлой ночью.
— Но прошлой ночью он был простым солдатом!
— Ну а теперь, генерал, он стал капралом; правда, у него бумажные нашивки!
— Бумажные нашивки? — воскликнул генерал, нахмурившись.
— Право, я не знаю, — сказал Шарль.
— Пригласи граждан посланцев эндрского батальона. Двое солдат вошли в комнату вслед за Фаро, у которого были бумажные нашивки на рукавах.
— Что это значит? — спросил Пишегрю.
— Мой генерал, — сказал Фаро, поднося руку к киверу, — это делегаты эндрского батальона.
— А! — сказал Пишегрю, — они явились поблагодарить меня от имени батальона за денежное вознаграждение, которое я приказал им выдать…
— Наоборот, генерал, они пришли, чтобы отказаться от него!
— Отказаться! Почему? — спросил Пишегрю.
— Еще бы, мой генерал! — ответил Фаро, дергая шеей характерным, только ему присущим движением, — они говорят, что сражаются ради славы, ради величия Республики, ради защиты прав человека, вот и все! Насчет того, как сии сражались, они говорят, что сделали не больше своих товарищей и, следовательно, не должны иметь больше, чем они. Так, они слышали, — продолжал Фаро, снова дергая шеей (это движение выражало и радостные, и печальные чувства, которые он испытывал), — они слышали, что нужно лишь явиться к гражданину Эстеву, чтобы им выплатили жалованье сполна, — в это они, впрочем, не в силах поверить; если эта невероятная новость не выдумка, генерал, этого им достаточно.
— Значит, — сказал Пишегрю, — они отказываются?
— Да, наотрез, — ответил Фаро.
— А мертвые тоже отказываются? — спросил Пишегрю.
— Кто? — переспросил Фаро.
— Мертвые.
— Мы их не спрашивали, мой генерал.
— Ладно, скажи тем, кто тебя послал, что я не беру назад то, что дал; денежная награда, которую я пожаловал живым, будет отдана отцам и матерям, братьям и сестрам, сыновьям и дочерям убитых; есть ли у вас какие-нибудь возражения?
— Ни малейших, мой генерал.
— Отрадно слышать! Ну, а теперь подойди сюда.
— Я, мой генерал? — спросил Фаро, дергая шеей.
— Да, ты.
— Я здесь, мой генерал.
— Что это за нашивки? — спросил Пишегрю.
— Это мои капральские нашивки, гражданин.
— Почему из бумага?
— У нас не было шерсти.
— Кто же произвел тебя в капралы?
— Мой капитан.
— Как зовут твоего капитана?
— Рене Савари.
— Я его знаю, это мальчишка лет девятнадцати-двадцати.
— И тем не менее он отчаянный рубака, согласитесь, мой генерал.
— Почему он присвоил тебе чин капрала?
— Вы сами знаете, — сказал Фаро с тем же движением.
— Нет, я не знаю.
— Вы велели мне взять двух пленных.
— Ну и что?
— Я взял в плен двух пруссаков.
— Это правда?
— Лучше прочтите, что написано на моей нашивке. Он поднял руку, чтобы его нашивка, на которой виднелись две строчки, оказалась на уровне глаз Пишегрю.
Генерал прочел:
«Егерь Фаро из второй роты эндрского батальона взял в плен двух пруссаков, вследствие этого я произвел его в капралы при условии, что главнокомандующий утвердит этот новый чин. Рене Савари».
— Я взял даже трех, — сказал Фаро, подходя ближе к генералу.
— И где же третий?
— Третьим был красивый молодой человек из «бывших», эмигрант; генералу пришлось бы его либо расстрелять — и это огорчило бы его, либо пощадить — и это бы его скомпрометировало.
— Ну так что же?
— Ну и я его отпустил… я отпустил его, так-то!
— Молодец, — сказал Пишегрю, и в его глазах блеснула слеза, — я произвожу тебя в сержанты.
— Простите, капитан, — обратился к Аббатуччи один из двух солдат, которые привели Фалу, — вы ведь сказали, что хотите его видеть, не так ли?
— Безусловно, я сказал, что хочу его видеть!
— Вот как! Это правда? — спросил солдат.
— Надо думать, что так, раз сам капитан об этом говорит.
— Представьте себе, что он не хотел идти; мы привели его силой, вот так!
— Отчего ты не хотел идти? — спросил Аббатуччи.
— Эх, мой капитан, я понимал, что снова мне будут говорить глупости.
— Как это будут говорить глупости?
— Послушайте, — сказал егерь, — я прошу рассудить нас, мой генерал.
— Я слушаю тебя, Фалу.
— Вот как! Вы знаете мое имя, — спросил он и обернулся к своим товарищам. — Эй! Даже генерал знает мое имя!
— Я сказал тебе, что слушаю; ну же! — продолжал генерал.
— Итак, мой генерал, вот в чем дело: мы наступали, не так ли?
— Да.
— Моя лошадь отскакивает, чтобы не наступить на раненого; эти животные очень умны, как вы знаете.
— Да, я это знаю.
— Особенно моя… Я сталкиваюсь лицом к лицу с эмигрантом; ах! с красивым, совсем молодым парнем двадцати двух лет от силы; он наносит мне удар по голове, и я отражаю удар из первой позиции, не так ли?
— Разумеется!
— И отвечаю колющим ударом; ничего другого не остается, не так ли?
— Ничего другого.
— Не нужно быть судьей, чтобы догадаться: он падает, этот «бывший», проглотив более шести дюймов клинка.
— В самом деле, это больше чем следовало.
— Конечно, мой генерал, — оживился Фалу, предвкушая шутку, которую собирался сказать, — чувство меры иногда изменяет нам.
— Я ни в чем не упрекаю тебя, Фалу.
— Стало быть, он падает; я вижу превосходную лошадь, лишившуюся хозяина, и беру ее под уздцы; тут же я вижу капитана, оставшегося без лошади, и говорю себе: «Вот то, что нужно капитану». Я бросаюсь к нему: он отбивается от пяти-шести аристократов, мечется, как черт перед заутреней; убиваю одного, поражаю другого. «Давайте, капитан, — кричу я ему, — садитесь!» Как только его нога попала в стремя, он живо вскочил в седло, и все было кончено, так-то!
— Нет, не все было кончено, ведь ты не можешь подарить мне коня.
— Почему же я не могу подарить вам коня? Неужто вы слишком горды, чтобы принять его от меня?
— Нет, и в подтверждение этого, голубчик, если ты хочешь удостоить меня рукопожатием…
— Это вы мне окажете честь, мой капитан, — сказал Фалу, приближаясь к Аббатуччи.
Офицер и солдат пожали друг другу руки.
— Мы в расчете, — сказал Фалу, — и все же мне следовало бы дать вам сдачи… но нет мелочи, мой капитан.
— Не беда, ты рисковал жизнью ради меня и…
— Рисковал жизнью ради вас? — вскричал Фалу. — А то как же! Я защищал себя, вот и все; хотите поглядеть, как он дрался, этот «бывший»? Глядите!
Фалу достал свою саблю и показал клинок, зазубренный на протяжении двух сантиметров.
— Дрался как черт, уверяю вас! К тому же это не последняя наша встреча; вы вернете мне долг при первом удобном случае, мой капитан, но чтобы я, Фалу, продавал вам коня? Ни за что!
Фалу уже направился к двери, но генерал тоже окликнул его:
— Подойди сюда, храбрец!
Фалу обернулся, вздрогнул от волнения и, подойдя к генералу, отдал ему честь.
— Ты из Франш-Конте? — спросил Пишегрю.
— Отчасти, генерал.
— Из какой части Франш-Конте?
— Из Буссьера.
— У тебя есть родня?
— Старуха-мать, вы это имеете в виду?
— Да… Чем же занимается твоя старая мать?
— Ба! Бедная славная женщина шьет мне рубашки и вяжет чулки.
— На что же она живет?
— На то, что я ей посылаю, но, поскольку Республика обнищала и мне не платят жалованье уже пять месяцев, она, должно быть, бедствует; к счастью, говорят, что скоро с нами рассчитаются благодаря фургону принца де Конде. Принц — молодец! Моя мать будет благословлять его!
— Как! Твоя мать будет благословлять врага Франции?!
— Что она в этом смыслит! Добрый Бог увидит, что она несет чушь.
— Значит, ты отправишь ей свое жалованье?
— О! Я оставлю себе малость, чтобы промочить горло.
— Оставь себе все.
— А как же старуха?
— Я позабочусь о ней.
— Мой генерал, — сказал Фалу, — качая головой, — это непонятно.
— Покажи свою саблю.
Фалу расстегнул портупею и подал свое оружие Пишегрю.
— О, — воскликнул Фалу, — у нее плачевный вид!
— Значит, — промолвил генерал, вынимая саблю из ножен, — она свое отслужила; возьми мою.
С этими словами Пишегрю отстегнул свою саблю и вручил ее Фалу.
— Но, генерал, — сказал егерь, — что же прикажете делать с ней?
— Будешь отражать удары из первой позиции и отвечать колющими ударами.
— Я никогда не посмею пустить ее в ход.
— Значит, у тебя ее отнимут.
— У меня! Едва ли, только через мой труп!
Он поднес рукоятку сабли к губам и поцеловал ее.
— Хорошо; когда почетное оружие, которое я закажу для тебя, прибудет, ты мне ее вернешь.
— Гм! — сказал Фалу, — я предпочел бы также оставить вашу, если вы ею не дорожите, мой генерал.
— Ладно, оставь ее себе, зверь, и брось эти церемонии.
— Друзья! — вскричал Фалу, выбегая из комнаты, — генерал назвал меня зверем! Он подарил мне свою саблю! Да здравствует Республика!
— Ладно, ладно, — послышался чей-то голос в коридоре, — это еще не дает тебе право сбивать с ног друзей, особенно если они явились к генералу в качестве послов.
— Ох! — воскликнул Пишегрю, — что все это значит? Ступай, Шарль, встречай господ послов.
Придя в восторг от того, что ему также дали роль в разыгрывавшемся представлении, Шарль бросился к двери и почти тотчас же вернулся.
— Генерал, — доложил он, — это делегаты эндрского батальона, которые пришли от имени своих товарищей во главе с капралом Фаро.
— Что еще за капрал Фаро?
— Тот, что сражался с волками прошлой ночью.
— Но прошлой ночью он был простым солдатом!
— Ну а теперь, генерал, он стал капралом; правда, у него бумажные нашивки!
— Бумажные нашивки? — воскликнул генерал, нахмурившись.
— Право, я не знаю, — сказал Шарль.
— Пригласи граждан посланцев эндрского батальона. Двое солдат вошли в комнату вслед за Фаро, у которого были бумажные нашивки на рукавах.
— Что это значит? — спросил Пишегрю.
— Мой генерал, — сказал Фаро, поднося руку к киверу, — это делегаты эндрского батальона.
— А! — сказал Пишегрю, — они явились поблагодарить меня от имени батальона за денежное вознаграждение, которое я приказал им выдать…
— Наоборот, генерал, они пришли, чтобы отказаться от него!
— Отказаться! Почему? — спросил Пишегрю.
— Еще бы, мой генерал! — ответил Фаро, дергая шеей характерным, только ему присущим движением, — они говорят, что сражаются ради славы, ради величия Республики, ради защиты прав человека, вот и все! Насчет того, как сии сражались, они говорят, что сделали не больше своих товарищей и, следовательно, не должны иметь больше, чем они. Так, они слышали, — продолжал Фаро, снова дергая шеей (это движение выражало и радостные, и печальные чувства, которые он испытывал), — они слышали, что нужно лишь явиться к гражданину Эстеву, чтобы им выплатили жалованье сполна, — в это они, впрочем, не в силах поверить; если эта невероятная новость не выдумка, генерал, этого им достаточно.
— Значит, — сказал Пишегрю, — они отказываются?
— Да, наотрез, — ответил Фаро.
— А мертвые тоже отказываются? — спросил Пишегрю.
— Кто? — переспросил Фаро.
— Мертвые.
— Мы их не спрашивали, мой генерал.
— Ладно, скажи тем, кто тебя послал, что я не беру назад то, что дал; денежная награда, которую я пожаловал живым, будет отдана отцам и матерям, братьям и сестрам, сыновьям и дочерям убитых; есть ли у вас какие-нибудь возражения?
— Ни малейших, мой генерал.
— Отрадно слышать! Ну, а теперь подойди сюда.
— Я, мой генерал? — спросил Фаро, дергая шеей.
— Да, ты.
— Я здесь, мой генерал.
— Что это за нашивки? — спросил Пишегрю.
— Это мои капральские нашивки, гражданин.
— Почему из бумага?
— У нас не было шерсти.
— Кто же произвел тебя в капралы?
— Мой капитан.
— Как зовут твоего капитана?
— Рене Савари.
— Я его знаю, это мальчишка лет девятнадцати-двадцати.
— И тем не менее он отчаянный рубака, согласитесь, мой генерал.
— Почему он присвоил тебе чин капрала?
— Вы сами знаете, — сказал Фаро с тем же движением.
— Нет, я не знаю.
— Вы велели мне взять двух пленных.
— Ну и что?
— Я взял в плен двух пруссаков.
— Это правда?
— Лучше прочтите, что написано на моей нашивке. Он поднял руку, чтобы его нашивка, на которой виднелись две строчки, оказалась на уровне глаз Пишегрю.
Генерал прочел:
«Егерь Фаро из второй роты эндрского батальона взял в плен двух пруссаков, вследствие этого я произвел его в капралы при условии, что главнокомандующий утвердит этот новый чин. Рене Савари».
— Я взял даже трех, — сказал Фаро, подходя ближе к генералу.
— И где же третий?
— Третьим был красивый молодой человек из «бывших», эмигрант; генералу пришлось бы его либо расстрелять — и это огорчило бы его, либо пощадить — и это бы его скомпрометировало.
— Ну так что же?
— Ну и я его отпустил… я отпустил его, так-то!
— Молодец, — сказал Пишегрю, и в его глазах блеснула слеза, — я произвожу тебя в сержанты.
XXVI. ПОСЛАНЕЦ ПРИНЦА
Я надеюсь, что егерь Фалу и сержант Фаро не изгладили из килей памяти ни гражданина Фенуйо, разъездного торговца винами фирмы Фрессине из Шалона, ни шести бутылок шампанского, которые он преподнес Пишегрю в знак благодарности.
Одну из этих бутылок еще предстояло осушить, когда генерал вновь занял свое место за столом.
Гражданин Фенуйо откупорил ее, точнее, попытался откупорить, но так неловко, что генерал улыбнулся и, взяв бутылку из рук коммивояжера, легко срезал все веревочки и сломал проволоку большим пальцем левой руки, сохранившим свою прежнюю силу.
— Давай, гражданин, — сказал он, — поднимем еще один бокал за успехи республиканской армии.
Коммивояжер поднял свой бокал выше всех.
— Пусть же, — сказал он, — генерал доблестно вершит дело, столь доблестно начатое им!
Все офицеры шумно присоединились к тосту гражданина Фенуйо.
— А теперь, — промолвил Пишегрю, — поскольку я согласен с гражданином, только что произнесшим тост, к которому вы поспешили присоединиться, нам нельзя терять ни секунды. Вчерашнее сражение лишь прелюдия к двум более серьезным битвам, ибо нам придется дать еще два сражения, чтобы отвоевать виссамбурские линии, отданные моим предшественником; послезавтра мы пойдем в атаку на Фрошвейлер, через четыре дня — на линии; через пять дней мы будем в Виссамбуре, а через шесть снимем блокаду Ландау.
Затем он обратился к Макдональду:
— Дорогой полковник, вам известно, что вы мой правый глаз; именно вам я поручаю обойти все посты и указать каждой части позицию, которую он должен занять; вы будете командовать левым крылом, Аббатуччи — правым, я — центром; следите за тем, чтобы солдаты ни в чем не нуждались; мы должны дать им сегодня немного больше, чем требуется, хотя и без излишеств.
Затем он сказал другим офицерам:
— Граждане, всем вам известны полки, вместе с которыми вы привыкли сражаться; вы знаете, на кого можете положиться. Соберите офицеров этих полков и передайте им, что сегодня же я напишу в Комитет общественного спасения, что послезавтра мы будем ночевать во Фрошвейлере и самое позднее через неделю — в Ландау; пусть они подумают о том, что я отвечаю за свое слово головой.
Офицеры встали из-за стола, и каждый собрался, пристегнув саблю и взяв шляпу, идти выполнять приказы главнокомандующего.
— Что до тебя, Шарль, — продолжал Пишегрю, — ступай в комнату, приготовленную нам, и проследи, чтобы, как обычно, положили три матраца; ты увидишь на стуле небольшой пакет, адресованный тебе, и вскроешь его; если то, что в нем лежит, придется тебе по вкусу, ты тотчас же воспользуешься, ибо его содержимое предназначено для тебя; если из-за контузии, что ты получил, почувствуешь боль в груди, пожалуйся мне, а не полковому хирургу.
— Спасибо, генерал, — отвечал Шарль, — но мне достаточно того компресса, который остановил пулю; что касается самой пули, — продолжал юноша, вынимая ее из кармана, — я сохраню ее, чтобы подарить отцу.
— И завернешь ее в свидетельство, что я тебе выпишу; ступай, мой мальчик, ступай.
Шарль вышел; Пишегрю взглянул на гражданина Фенуйо, по-прежнему сидевшего на своем месте, запер обе двери столовой на засов и снова уселся напротив гостя, весьма удивленного поведением генерала.
— Так, — вскричал он, — теперь поговорим с глазу на глаз, гражданин!
— С глазу на глаз, генерал? — переспросил коммивояжер.
— Сыграем в открытую.
— Буду очень рад.
— Ваше имя не Фенуйо, вы отнюдь не родственник адвоката из Безансона, вы не были пленником принца де Конде, вы его агент.
— Это правда, генерал.
— Вы остались здесь по его приказу, чтобы предложить мне перейти на сторону роялистов, рискуя, что вас расстреляют.
— Это тоже правда.
— Но вы сказали себе: «Генерал Пишегрю — храбрый человек; он поймет; чтобы пойти на то, на что пошел я, требуется некоторое мужество; он отклонит мои предложения и, возможно, не расстреляет меня, а отправит обратно к принцу со своим отказом».
— И это снова правда; однако, я надеюсь, что, выслушав меня…
— После того как я вас выслушаю, я прикажу вас расстрелять лишь в одном случае, предупреждаю вас заранее.
— В каком?
— Если вы посмеете назначить цену за мою измену.
— Или за вашу преданность.
— Не будем спорить о словах, давайте говорить по существу. Вы намерены отвечать мне на все вопросы?
— Да, генерал, я намерен отвечать на все вопросы.
— Я предупреждаю вас, что это будет допрос.
— Спрашивайте.
Пишегрю достал из-за пояса пистолеты и положил их по обе стороны своей тарелки.
— Генерал, — засмеялся мнимый коммивояжер, — я предупреждаю: вы открываете вовсе не карты.
— Будьте любезны, положите пистолеты на камин, вы к нему ближе, чем я, — сказал Пишегрю, — они мне просто мешали.
И он придвинул пистолеты к своему собеседнику; тот взял их, встал, положил на камин и вернулся на свое место.
Пишегрю поблагодарил его кивком, и незнакомец отвечал ему тем же движением.
— Теперь, — сказал Пишегрю, — начнем.
— Я жду.
— Ваше имя?
— Фош-Борель.
— Откуда вы?
— Из Невшателя. Но я мог бы зваться Фенуйо и родиться в Безансоне, поскольку моя семья из Франш-Конте и покинула его лишь после отмены Нантского эдикта.
— В таком случае я по выговору узнал бы в вас земляка.
— Простите, генерал, но как вы узнали, что я не торговец шампанским?
— По тому, как вы открываете бутылки; в следующий раз, гражданин, выберите себе другое занятие.
— Какое?
— Хотя бы книгопродавца.
— Значит, вы меня знаете?
— Я слышал о вас.
— Что именно?
— Как о яром враге Республики и авторе роялистских брошюр… Простите, я полагаю, что должен продолжить допрос.
— Продолжайте, генерал, я к вашим услугам.
— Каким образом вы стали агентом принца де Конде?
— Мое имя впервые привлекло внимание господина регента note 11, когда оно было обозначено на роялистской брошюре господина д'Антрега, озаглавленной «Заметки о регентстве, сына Франции, дяди короля и регента Франции Луи Станисласа Ксавье»; во второй раз оно привлекло его, когда я собрал подписи жителей Невшателя под актом об объединении.
— В самом деле, — сказал Пишегрю, — я знаю, что с тех пор ваш дом стал местом встреч эмигрантов и очагом контрреволюции.
— Принц де Конде, как и вы, узнал об этом и прислал ко мне некоего Монгайяра, чтобы спросить, не хочу ли я к нему присоединиться.
— Вам известно, что этот Монгайяр — интриган? — спросил Пишегрю.
— Я опасаюсь этого, — ответил Фош-Борель.
— Он действует в интересах принца под двумя псевдонимами: Рок и Пино.
— Вы хорошо осведомлены, генерал, но у меня с господином де Монгайяром нет ничего общего: просто мы оба служим одному и тому же принцу, вот и все.
— В таком случае вернемся к принцу. Вы остановились на том, что он прислал к вам господина де Монгайяра, чтобы спросить, не хотите ли вы присоединиться к нему.
— Это так; он сообщил мне, что принц, ставка которого находилась в Дауэндорфе, примет меня с радостью; я тотчас же собрался в путь, добрался до Виссамбура, чтобы сбить со следа ваших шпионов и заставить их поверить, будто я направляюсь в Баварию. Таким образом, я спустился до Агно, а оттуда добрался до Дауэндорфа.
— Когда вы оказались здесь?
— Два дня назад.
— Каким образом принц заговорил с вами об этом союзе?
— Очень просто: меня представил ему шевалье де Конти. «Господин Фош-Борель», — сказал он принцу. Принц встал и подошел ко мне. Хотите, генерал, я повторю вам его обращение слово в слово?
— Слово в слово.
— «Дорогой господин Фош, — сказал он мне, — я знаю вас по рассказам моих соратников: они все как один десятки раз повторяли, как гостеприимно вы их принимали. Поэтому я пожелал вас видеть, чтобы предложить выполнить одно поручение, которое окажется для вас и почетным и полезным. Я давно понял, что нельзя рассчитывать на иностранцев. Возвращение французского трона нашей семье — это не цель, а предлог; враги остаются врагами, они будут делать все в своих интересах и ничего — в интересах Франции. Нет, именно изнутри следует добиваться реставрации, — продолжал он, сжимая мою руку, — я остановил свой выбор на вас, чтобы передать слова короля генералу Пишегрю. Конвент, приказавший Рейнской и Мозельской армиям соединиться, ставит его в подчинение Гоша. Он придет в ярость; воспользуйтесь моментом, чтобы убедить его перейти на службу монархии, объяснив ему, что Республика не более чем химера».
Пишегрю выслушал все это с олимпийским спокойствием, а в конце тирады улыбнулся. Фош-Борель ждал его ответа и приберег под конец упоминание о Гоше как главнокомандующем; но, как было сказано выше, Пишегрю встретил слова посланца с самой благодушной улыбкой.
— Продолжайте, — сказал он. Фош-Борель продолжал:
— Напрасно я говорил принцу, что недостоин подобной чести; я утверждал, что единственное мое желание — служить ему в меру своих сил, то есть быть его деятельным и ревностным сторонником. Принц покачал головой и сказал: «Господин Фош, либо вы, либо никто». И, дотронувшись до моей груди, продолжал: «У вас здесь есть все, чтобы стать лучшим в мире дипломатом в такого рода делах».
Если бы я не был роялистом, я стал бы сопротивляться и скорее всего придумал бы множество превосходных предлогов для отказа, но я роялист и помышлял лишь о том, чтобы так или иначе послужить делу монархии, и я уступил.
Я уже рассказал вам, генерал, каким образом я прибыл в Виссамбур, как перебрался из Виссамбура в Агно, из Агно — в Дауэндорф; мне оставалось лишь добраться из Дауэндорфа до вашей ставки в Ауэнхайме, но сегодня утром был замечен ваш передовой отряд.
«Пишегрю сокращает нам путь, — сказал принц, — это хорошая примета».
Одну из этих бутылок еще предстояло осушить, когда генерал вновь занял свое место за столом.
Гражданин Фенуйо откупорил ее, точнее, попытался откупорить, но так неловко, что генерал улыбнулся и, взяв бутылку из рук коммивояжера, легко срезал все веревочки и сломал проволоку большим пальцем левой руки, сохранившим свою прежнюю силу.
— Давай, гражданин, — сказал он, — поднимем еще один бокал за успехи республиканской армии.
Коммивояжер поднял свой бокал выше всех.
— Пусть же, — сказал он, — генерал доблестно вершит дело, столь доблестно начатое им!
Все офицеры шумно присоединились к тосту гражданина Фенуйо.
— А теперь, — промолвил Пишегрю, — поскольку я согласен с гражданином, только что произнесшим тост, к которому вы поспешили присоединиться, нам нельзя терять ни секунды. Вчерашнее сражение лишь прелюдия к двум более серьезным битвам, ибо нам придется дать еще два сражения, чтобы отвоевать виссамбурские линии, отданные моим предшественником; послезавтра мы пойдем в атаку на Фрошвейлер, через четыре дня — на линии; через пять дней мы будем в Виссамбуре, а через шесть снимем блокаду Ландау.
Затем он обратился к Макдональду:
— Дорогой полковник, вам известно, что вы мой правый глаз; именно вам я поручаю обойти все посты и указать каждой части позицию, которую он должен занять; вы будете командовать левым крылом, Аббатуччи — правым, я — центром; следите за тем, чтобы солдаты ни в чем не нуждались; мы должны дать им сегодня немного больше, чем требуется, хотя и без излишеств.
Затем он сказал другим офицерам:
— Граждане, всем вам известны полки, вместе с которыми вы привыкли сражаться; вы знаете, на кого можете положиться. Соберите офицеров этих полков и передайте им, что сегодня же я напишу в Комитет общественного спасения, что послезавтра мы будем ночевать во Фрошвейлере и самое позднее через неделю — в Ландау; пусть они подумают о том, что я отвечаю за свое слово головой.
Офицеры встали из-за стола, и каждый собрался, пристегнув саблю и взяв шляпу, идти выполнять приказы главнокомандующего.
— Что до тебя, Шарль, — продолжал Пишегрю, — ступай в комнату, приготовленную нам, и проследи, чтобы, как обычно, положили три матраца; ты увидишь на стуле небольшой пакет, адресованный тебе, и вскроешь его; если то, что в нем лежит, придется тебе по вкусу, ты тотчас же воспользуешься, ибо его содержимое предназначено для тебя; если из-за контузии, что ты получил, почувствуешь боль в груди, пожалуйся мне, а не полковому хирургу.
— Спасибо, генерал, — отвечал Шарль, — но мне достаточно того компресса, который остановил пулю; что касается самой пули, — продолжал юноша, вынимая ее из кармана, — я сохраню ее, чтобы подарить отцу.
— И завернешь ее в свидетельство, что я тебе выпишу; ступай, мой мальчик, ступай.
Шарль вышел; Пишегрю взглянул на гражданина Фенуйо, по-прежнему сидевшего на своем месте, запер обе двери столовой на засов и снова уселся напротив гостя, весьма удивленного поведением генерала.
— Так, — вскричал он, — теперь поговорим с глазу на глаз, гражданин!
— С глазу на глаз, генерал? — переспросил коммивояжер.
— Сыграем в открытую.
— Буду очень рад.
— Ваше имя не Фенуйо, вы отнюдь не родственник адвоката из Безансона, вы не были пленником принца де Конде, вы его агент.
— Это правда, генерал.
— Вы остались здесь по его приказу, чтобы предложить мне перейти на сторону роялистов, рискуя, что вас расстреляют.
— Это тоже правда.
— Но вы сказали себе: «Генерал Пишегрю — храбрый человек; он поймет; чтобы пойти на то, на что пошел я, требуется некоторое мужество; он отклонит мои предложения и, возможно, не расстреляет меня, а отправит обратно к принцу со своим отказом».
— И это снова правда; однако, я надеюсь, что, выслушав меня…
— После того как я вас выслушаю, я прикажу вас расстрелять лишь в одном случае, предупреждаю вас заранее.
— В каком?
— Если вы посмеете назначить цену за мою измену.
— Или за вашу преданность.
— Не будем спорить о словах, давайте говорить по существу. Вы намерены отвечать мне на все вопросы?
— Да, генерал, я намерен отвечать на все вопросы.
— Я предупреждаю вас, что это будет допрос.
— Спрашивайте.
Пишегрю достал из-за пояса пистолеты и положил их по обе стороны своей тарелки.
— Генерал, — засмеялся мнимый коммивояжер, — я предупреждаю: вы открываете вовсе не карты.
— Будьте любезны, положите пистолеты на камин, вы к нему ближе, чем я, — сказал Пишегрю, — они мне просто мешали.
И он придвинул пистолеты к своему собеседнику; тот взял их, встал, положил на камин и вернулся на свое место.
Пишегрю поблагодарил его кивком, и незнакомец отвечал ему тем же движением.
— Теперь, — сказал Пишегрю, — начнем.
— Я жду.
— Ваше имя?
— Фош-Борель.
— Откуда вы?
— Из Невшателя. Но я мог бы зваться Фенуйо и родиться в Безансоне, поскольку моя семья из Франш-Конте и покинула его лишь после отмены Нантского эдикта.
— В таком случае я по выговору узнал бы в вас земляка.
— Простите, генерал, но как вы узнали, что я не торговец шампанским?
— По тому, как вы открываете бутылки; в следующий раз, гражданин, выберите себе другое занятие.
— Какое?
— Хотя бы книгопродавца.
— Значит, вы меня знаете?
— Я слышал о вас.
— Что именно?
— Как о яром враге Республики и авторе роялистских брошюр… Простите, я полагаю, что должен продолжить допрос.
— Продолжайте, генерал, я к вашим услугам.
— Каким образом вы стали агентом принца де Конде?
— Мое имя впервые привлекло внимание господина регента note 11, когда оно было обозначено на роялистской брошюре господина д'Антрега, озаглавленной «Заметки о регентстве, сына Франции, дяди короля и регента Франции Луи Станисласа Ксавье»; во второй раз оно привлекло его, когда я собрал подписи жителей Невшателя под актом об объединении.
— В самом деле, — сказал Пишегрю, — я знаю, что с тех пор ваш дом стал местом встреч эмигрантов и очагом контрреволюции.
— Принц де Конде, как и вы, узнал об этом и прислал ко мне некоего Монгайяра, чтобы спросить, не хочу ли я к нему присоединиться.
— Вам известно, что этот Монгайяр — интриган? — спросил Пишегрю.
— Я опасаюсь этого, — ответил Фош-Борель.
— Он действует в интересах принца под двумя псевдонимами: Рок и Пино.
— Вы хорошо осведомлены, генерал, но у меня с господином де Монгайяром нет ничего общего: просто мы оба служим одному и тому же принцу, вот и все.
— В таком случае вернемся к принцу. Вы остановились на том, что он прислал к вам господина де Монгайяра, чтобы спросить, не хотите ли вы присоединиться к нему.
— Это так; он сообщил мне, что принц, ставка которого находилась в Дауэндорфе, примет меня с радостью; я тотчас же собрался в путь, добрался до Виссамбура, чтобы сбить со следа ваших шпионов и заставить их поверить, будто я направляюсь в Баварию. Таким образом, я спустился до Агно, а оттуда добрался до Дауэндорфа.
— Когда вы оказались здесь?
— Два дня назад.
— Каким образом принц заговорил с вами об этом союзе?
— Очень просто: меня представил ему шевалье де Конти. «Господин Фош-Борель», — сказал он принцу. Принц встал и подошел ко мне. Хотите, генерал, я повторю вам его обращение слово в слово?
— Слово в слово.
— «Дорогой господин Фош, — сказал он мне, — я знаю вас по рассказам моих соратников: они все как один десятки раз повторяли, как гостеприимно вы их принимали. Поэтому я пожелал вас видеть, чтобы предложить выполнить одно поручение, которое окажется для вас и почетным и полезным. Я давно понял, что нельзя рассчитывать на иностранцев. Возвращение французского трона нашей семье — это не цель, а предлог; враги остаются врагами, они будут делать все в своих интересах и ничего — в интересах Франции. Нет, именно изнутри следует добиваться реставрации, — продолжал он, сжимая мою руку, — я остановил свой выбор на вас, чтобы передать слова короля генералу Пишегрю. Конвент, приказавший Рейнской и Мозельской армиям соединиться, ставит его в подчинение Гоша. Он придет в ярость; воспользуйтесь моментом, чтобы убедить его перейти на службу монархии, объяснив ему, что Республика не более чем химера».
Пишегрю выслушал все это с олимпийским спокойствием, а в конце тирады улыбнулся. Фош-Борель ждал его ответа и приберег под конец упоминание о Гоше как главнокомандующем; но, как было сказано выше, Пишегрю встретил слова посланца с самой благодушной улыбкой.
— Продолжайте, — сказал он. Фош-Борель продолжал:
— Напрасно я говорил принцу, что недостоин подобной чести; я утверждал, что единственное мое желание — служить ему в меру своих сил, то есть быть его деятельным и ревностным сторонником. Принц покачал головой и сказал: «Господин Фош, либо вы, либо никто». И, дотронувшись до моей груди, продолжал: «У вас здесь есть все, чтобы стать лучшим в мире дипломатом в такого рода делах».
Если бы я не был роялистом, я стал бы сопротивляться и скорее всего придумал бы множество превосходных предлогов для отказа, но я роялист и помышлял лишь о том, чтобы так или иначе послужить делу монархии, и я уступил.
Я уже рассказал вам, генерал, каким образом я прибыл в Виссамбур, как перебрался из Виссамбура в Агно, из Агно — в Дауэндорф; мне оставалось лишь добраться из Дауэндорфа до вашей ставки в Ауэнхайме, но сегодня утром был замечен ваш передовой отряд.
«Пишегрю сокращает нам путь, — сказал принц, — это хорошая примета».