Дюма Александр. Белые и синие

   Бонапарт и Клебер встретились на поле битвы и заключили друг друга в объятия под радостные возгласы воинов трех каре.
   Тогда же великан Клебер, следуя военному обычаю, положил руку на плечо Бонапарта, едва доходившего ему до груди, и сказал ему слова, которые впоследствии столько раз пытались оспорить:
   — Генерал, вы велики, как мир!
   Бонапарт, по-видимому, был доволен.
   Он выиграл сражение на том же месте, где Ги де Лузиньян потерпел поражение; именно здесь пятого июля 1187 года французы, которые до того обессилели, что не могли даже плакать, как утверждает один арабский автор, решились на отчаянную схватку с мусульманами во главе с Салах-ад-Дином.
   «Поначалу, — говорит тот же автор, — они дрались, как львы, но в конце концов принялись разбегаться, как овцы. Их окружили со всех сторон и оттеснили к подножию горы Блаженства, где Бог, наставляя людей, говорил: „Блаженны нищие духом, блаженны плачущие, блаженны изгнанные за правду“. Там же он говорил им: «Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах ««.
   Сражение разворачивалось у горы, которые неверные называют горой Хыттин.
   Ги де Лузиньян укрылся на вершине холма и защищал истинный крест Господень, пока это было в его силах, но не смог помешать мусульманам завладеть им, после того как они смертельно ранили епископа Сен-Жан-д'Акра, который держал его.
   Раймон пробился со своими воинами сквозь ряды неприятеля и бежал в Триполи, где скончался от горя.
   Группа всадников, которая осталась на поле битвы, перешла в наступление, но вскоре она растаяла в гуще сарацин, как воск в огне.
   Наконец королевский флаг упал и больше не поднимался; Ги де Лузиньян был взят в плен, а Салах-ад-Дин, приняв из чьих-то рук меч короля Иерусалимского, спустился с лошади на землю и воздал хвалу Мухаммеду за свою победу.
   Никогда еще христиане не знали подобного поражения ни в Палестине, ни любом другом месте.
   «Видя количество убитых, — рассказывает очевидец сражения, — нельзя было поверить, что кто-то был взят в плен; глядя на пленных, невозможно было поверить, что еще имелись убитые».
   Короля отправили в Дамаск после того, как он отрекся от своего королевства. Всем рыцарям-храмовникам и госпитальерам отрубили голову. Салах-ад-Дин, опасавшийся, как бы его солдаты не прониклись жалостью к французам (он был лишен ее), и боявшийся, что они пощадят кого-нибудь из монахов-воинов, платил по пятьдесят золотых монет за каждого доставленного рыцаря.
   Лишь тысяча воинов из всей христианской армии держались на ногах. «Каждого пленного, — говорят арабские авторы, — обменивали на пару сандалий, и головы христиан выставляли на улицах Дамаска вместо арбузов».
   Монсеньер Мислен рассказывает в своей прекрасной книге «Святые места», что год спустя после этого страшного побоища он проезжал через поля Хыттина и еще видел там груды костей, все окрестные горы и долины были усеяны человеческими останками, которые повсюду разбросали дикие звери.
   После сражения у горы Табор шакалам с Ездрилонской равнины не в чем было завидовать гиенам с гор Тивериады.

XI. ТОРГОВЕЦ ПУШЕЧНЫМИ ЯДРАМИ

   С тех пор как Бонапарт вернулся с горы Табор, то есть уже около месяца, грохот батарей не смолкал ни на один день и бои между осаждающими и осажденными продолжались без перерыва.
   Впервые судьба оказывала Бонапарту сопротивление.
   Осада Сен-Жан-д'Акра продолжалась уже два месяца; за это время французы семь раз штурмовали крепость, а неприятель предпринял двенадцать вылазок. Каффарелли скончался после ампутации руки; Круазье все еще страдал от болей и был прикован к постели.
   Тысячи солдат были убиты или умерли от чумы. У французов еще оставался порох, но кончились пушечные ядра.
   В армии поползли об этом слухи: от солдат невозможно утаить подобные вещи. Однажды утром, когда Бонапарт заглянул в траншею вместе с Роланом, какой-то старший сержант подошел к адъютанту:
   — Правда ли, мой командир, — спросил он, — что у главнокомандующего не хватает ядер?
   — Да, — ответил Ролан, — почему ты об этом спрашиваешь?
   — О! — отвечал сержант с характерным для него подергиванием шеей, которое, видимо, вело свое начало от того дня, когда он впервые надел галстук и почувствовал себя в нем неудобно, — если у него кончились ядра, я их ему раздобуду.
   — Ты?
   — Да, я, и недорого: по пять су за штуку.
   — По пять су? Правительству они обходятся в сорок!
   — Вы же видите, что это выгодное дело.
   — Ты не шутишь?
   — Помилуйте, кто же шутит со своими начальниками? Ролан подошел к Бонапарту и передал ему предложение фельдфебеля.
   — Этим бездельникам порой приходят дельные мысли, — произнес Бонапарт, — позови его.
   Ролан жестом приказал старшему сержанту приблизиться.
   Тот подошел, чеканя шаг, и остановился в двух метрах от Бонапарта, приложив руку к козырьку кивера.
   — Это ты торгуешь ядрами? — спросил Бонапарт.
   — Да, однако, я их только продаю, а не произвожу.
   — И ты можешь отдать их по пять су?
   — Да, мой генерал.
   — Как это тебе удается?
   — А! Это секрет; если я скажу, все примутся ими торговать.
   — Сколько же ядер ты можешь поставить?
   — Сколько тебе угодно, гражданин генерал, — отвечал старший сержант, делая ударение на слове «тебе».
   — Что тебе для этого нужно? — спросил генерал.
   — Разрешение искупаться с моей ротой. Бонапарт рассмеялся: он все понял.
   — Хорошо, — промолвил он, — я тебе разрешаю. Старший сержант отдал честь и удалился бегом.
   — Этот плут, — произнес Ролан, — упорно держится за республиканские обороты. Вы заметили, генерал, с каким ударением он произнес слова «Сколько тебе угодно?»
   Бонапарт улыбнулся, но ничего не ответил.
   Почти тут же главнокомандующий и его адъютант увидели, как мимо прошла рота, получившая разрешение на купание, во главе со старшим сержантом.
   — Пойдем, мы сейчас увидим нечто любопытное, — сказал Бонапарт своему адъютанту.
   Взяв Ролана за руку, он поднялся на невысокий холм; с высоты его открывалась панорама всего залива.
   Они увидели сержанта, который, подавая другим пример, как, несомненно, подавал его и в бою, первым разделся и с частью солдат бросился в море, в то время как остальные разбрелись по берегу.
   До сих пор Ролан ни о чем не догадывался.
   Как только солдаты предприняли этот маневр по приказу своего начальника, с двух английских фрегатов и с высоты крепостной стены Сен-Жан-д'Акра дождем посыпались ядра. Однако купальщики и те из солдат, что бродили по песку, старались держаться на расстоянии друг от друга, и ядра попадали в эти промежутки, где их тотчас же подхватывали, так что ни одно из ядер, даже когда оно оказывалось в воде, не было потеряно. Берег отлого спускался в море, и солдатам оставалось лишь наклоняться и подбирать ядра со дна.
   Эта странная игра продолжалась два часа.
   По истечении двух часов трое солдат были убиты, а изобретатель этого способа собрал тысячу или тысячу двести ядер, что сулило роте доход в триста франков.
   Таким образом, выходило по сто франков на убитого. Рота считала эту сделку весьма выгодной.
   Орудия обоих фрегатов и крепости были такого же калибра, что и орудия французской армии — шестнадцати— и двенадцатифунтовые; поэтому ни одно ядро не должно было пропасть даром.
   На следующий день рота возобновила купание; заслышав канонаду с фрегатов и крепостной стены, Бонапарт не удержался и отправился снова поглядеть на то же зрелище; на сей раз при нем присутствовали несколько высших командиров армии.
   Ролан не мог оставаться в стороне. Он был один из тех, кого возбуждает грохот пушек и опьяняет запах пороха.
   В два прыжка он оказался на берегу, сбросил одежду на песок и устремился в море.
   Бонапарт два раза окликнул его, но смельчак сделал вид, что ничего не слышит.
   — Что же такое стряслось с этим безумцем? — пробормотал он, — что заставляет его всякий раз бросаться навстречу смерти?
   Ролана не было рядом, и он не смог ответить своему генералу; впрочем, он, вероятно, все равно бы ничего не сказал.
   Бонапарт смотрел ему вслед.
   Вскоре Ролан опередил всех купальщиков и, не переставая плыть, оказался почти на расстоянии мушкетного выстрела от «Тигра».
   Прогремели выстрелы, и все увидели, как по воде вокруг пловца заплясали пули, что его нисколько не встревожило.
   Поступок француза настолько смахивал на браваду, что один из офицеров «Тигра» приказал спустить на воду шлюпку.
   Ролану очень хотелось, чтобы его убили, но он не хотел угодить в плен. Поэтому он энергично поплыл в сторону рифов, что усеивали дно моря у подножия Сен-Жан-д'Акра.
   Лодке было не под силу зайти в глубь рифов.
   На миг Ролан скрылся из вида. Бонапарт уже начал опасаться, что с ним приключилась беда, как вдруг адъютант вновь показался, теперь уже возле городской стены.
   Завидев христианина, турки немедленно открыли по нему огонь из ружей, но казалось, что Ролан заключил с пулями перемирие. Он брел вдоль берега моря; брызги воды и песок летели у него из-под ног с обеих сторон. Ролан дошел до места, где оставил свои вещи, оделся и направился к Бонапарту.
   Маркитантка, которая на этот раз присоединилась к участникам прогулки и раздавала сборщикам ядер содержимое своего бочонка, подошла к Ролану и предложила ему стаканчик.
   — А, это ты, Богиня Разума! — воскликнул Ролан. — Ты же знаешь, что я не пью водки.
   — Ну, — сказала она, — один раз не в счет, а за то, что ты сделал, стоит выпить глоток, гражданин командир.
   И она подала ему серебряную рюмку ликера.
   — За здоровье главнокомандующего и за то, чтобы мы взяли Сен-Жан-д'Акр! — провозгласил он.
   Ролан выпил, подняв бокал в сторону Бонапарта, затем он протянул маркитантке таларо.
   — Ладно уж, — сказала она, — я беру деньги с тех, кто покупает водку для храбрости, а ты не из таких. К тому же мой муж проворачивает неплохие дела.
   — Чем же занимается твой муж?
   — Он торгует ядрами.
   — И правда, по тому, как идет пальба, он может быстро разбогатеть… И где же он, твой муж?
   — Вот он, — сказала Богиня Разума, указывая Ролану на того самого старшего сержанта, что предложил Бонапарту покупать у него ядра по пять су.
   В тот же миг в четырех шагах от коммерсанта упала и ушла в песок граната.
   Сержант, как видно, привык ко всякого рода снарядам: он бросился на землю ничком и замер.
   Три секунды спустя граната взорвалась, взметнув тучу песка.
   — Ах! Богиня Разума, — сказал Ролан, — по правде сказать, я боюсь, как бы на этот раз ты не стала вдовой.
   Но тут старший сержант поднялся, стряхивая с себя песок и пыль.
   Казалось, что он вышел из кратера вулкана.
   — Да здравствует Республика! — воскликнул он, отряхиваясь.
   В тот же миг этот священный лозунг, благодаря которому даже мертвые обретали бессмертие, был подхвачен зрителями и участниками спектакля и в воде, и на суше.

XII. О ТОМ, КАК ГРАЖДАНИН ПЬЕР КЛОД ФАРО БЫЛ ПРОИЗВЕДЕН В МЛАДШИЕ ЛЕЙТЕНАНТЫ

   Сбор пушечного урожая продолжался четыре дня, пока англичане и турки не разгадали цель маневра, в котором они поначалу усмотрели браваду. После подсчета оказалось, что собрано три тысячи четыреста ядер.
   Бонапарт приказал армейскому казначею Эстеву в точности расплатиться со старшим сержантом.
   — А! — воскликнул Эстев, узнав его, — ты явно наживаешься на артиллерии. Я заплатил тебе за пушку во Фрошвейлере и плачу тебе за три тысячи четыреста ядер в Сен-Жан-д'Акре.
   — Ладно уж! — ответил старший сержант, — я на этом не разбогател; те шестьсот франков, что я получил во Фрошвейлере, пошли вместе с казной принца де Конде на пенсии вдовам и сиротам Дауэндорфа.
   — А с этими деньгами что ты собираешься делать?
   — Они пойдут по другому назначению.
   — Нельзя ли узнать, по какому?
   — Будет лучше, гражданин казначей, если ты возьмешься исполнить это поручение. Эти деньги предназначены престарелой матери нашего храброго капитана Гийе, которого убили во время последнего штурма. Умирая, он наказал своей роте позаботиться о ней. Республика не настолько богата, она может и забыть о пенсии для матери. Ну а рота вместо пенсии вручит ей целый капитал. Жаль только, что эти дьяволы-англичане и олухи-турки раскусили нашу уловку и не захотели больше приносить нам доход; а не то мы округлили бы сумму для бедной женщины до тысячи франков. Что поделаешь, гражданин казначей, ведь и самая прекрасная девушка в мире не может дать больше того, что у нее есть; вот и третья рота тридцать второй полубригады, самая прекрасная из дочерей армии, может предложить ей лишь восемьсот пятьдесят франков.
   — Где живет мать капитана Гийе?
   — В Шатору, столице департамента Эндр… Ах! Мы храним верность старым однополчанам, и храбрый капитан Гийе был одним из них!
   — Хорошо, мы передадим ей эти деньги от имени третьей роты тридцать второй полубригады и от…
   — … душеприказчика Пьера Клода Фаро.
   — Спасибо. А теперь, Пьер Клод Фаро, главнокомандующий уполномочил меня сообщить тебе, что желает с тобой поговорить.
   — Когда ему будет угодно, — произнес старший сержант с присущим ему движением шеи. — Пьер Клод Фаро за словом в карман не полезет.
   — Генерал тебя позовет.
   — Я буду ждать!
   Сержант повернулся на каблуках и отправился в тридцать вторую полубригаду ждать вызова. Бонапарт обедал в своей палатке, когда ему доложили, что старший сержант, за которым он послал, ожидает его приглашения.
   — Пусть войдет! — произнес Бонапарт. Приглашенный вошел.
   — А! Это ты?
   — Да, гражданин генерал, — сказал Фаро, — разве ты меня не звал?
   — В какой бригаде ты служишь?
   — В тридцать второй.
   — В какой роте?
   — В третьей.
   — Кто капитан?
   — Капитан Гийе, убит.
   — Его заменили?
   — Нет.
   — Кто из двух лейтенантов храбрее?
   — В тридцать второй бригаде все равны: и тот и другой — удальцы хоть куда.
   — В таком случае, кто из них дольше служит?
   — Лейтенант Вала. Он остался на посту с простреленной грудью.
   — А второй лейтенант не ранен?
   — Он в этом не виноват.
   — Хорошо. Вала будет произведен в капитаны, а второй лейтенант станет командиром роты. Не отличился ли кто-нибудь из младших лейтенантов?
   — Они все отличились.
   — Не могу же я всех сделать лейтенантами, болван!
   — Это правда; тогда — Таберли.
   — Таберли? Что еще за Таберли?
   — Один смельчак.
   — Его назначение будет хорошо воспринято?
   — Все будут этому рады.
   — В таком случае, он скоро распрощается со своим чином. Кто дольше всех ходит в старших сержантах?
   Тот, кому был задан этот вопрос, дернул шеей, как будто на нем был галстук, сдавливавший горло.
   — Некто по имени Пьер Клод Фаро, — ответил он.
   — Что ты можешь о нем сказать?
   — Ничего особенного.
   — Может быть, ты его не знаешь?
   — Напротив, именно потому, что я его знаю.
   — Ну и я его знаю.
   — Ты знаешь его, генерал?
   — Да, это один из аристократов Рейнской армии.
   — Ох!
   — Задира.
   — Генерал!
   — Я застал его, когда он дрался на дуэли в Милане с неким бравым республиканцем.
   — С приятелем, генерал; ведь можно драться по-дружески.
   — Я отправил его на гауптвахту на двое суток.
   — На сутки, генерал.
   — Значит, я по ошибке лишил его одних суток гауптвахты.
   — Он готов наверстать упущенное, генерал.
   — Младшего лейтенанта не отправляют на гауптвахту, а сажают под арест.
   — Мой генерал, Пьер Клод Фаро не младший лейтенант, он всего лишь старший сержант.
   — Нет, он младший лейтенант.
   — О! Вот так новость! И давно ли?
   — С сегодняшнего утра; вот что значит иметь покровителей.
   — У меня есть покровители? — вскричал Фаро.
   — А! Так это ты? — воскликнул Бонапарт.
   — Да, это я, и я хотел бы выяснить, кто оказывает мне протекцию.
   — Я, — отозвался Эстев, — тот, кто видел, как ты два раза щедро раздавал заработанные тобой деньги.
   — И я, — сказал Ролан, — мне нужен храбрый человек для поддержки в походе, из которого многие не вернутся.
   — Возьми его, — промолвил Бонапарт, — но я не советую тебе ставить его одного на посту там, где водятся волки.
   — Как, генерал, ты знаешь эту историю?
   — Я знаю все, сударь.
   — Генерал, — сказал Фаро, — а ведь это тебе придется отбывать за меня сутки на гауптвахте.
   — Почему?
   — Ты только что назвал меня «сударь»!
   — Ну-ну, ты остроумный малый, — произнес Бонапарт со смехом, — и я о тебе не забуду; а пока ты выпьешь бокал вина за здоровье Республики.
   — Генерал, — улыбнулся Ролан, — гражданин Фаро пьет за Республику только водку.
   — Вот как! У меня нет водки, — произнес Бонапарт.
   — Я это предусмотрел, — сказал Ролан. Подойдя к двери, он сказал:
   — Входи, гражданка Разум. Гражданка Разум вошла.
   Она была все так же красива, хотя от египетского солнца ее лицо покрылось загаром.
   — Роза здесь! — вскричал Фаро.
   — Ты знаком с этой гражданкой? — спросил, рассмеявшись, Ролан.
   — Еще бы! — отвечал Фаро, — это моя жена.
   — Гражданка, — промолвил Бонапарт, — я видел, как ТЫ делала свое дело под артиллерийским обстрелом. Ролан хотел заплатить тебе за рюмку, которую ты поднесла ему, когда он выходил из воды, но ты отказалась; в моем погребце нет водки, и поскольку мои гости захотели выпить по рюмке, Ролан сказал: «Пригласите гражданку Разум, мы сообща расплатимся с ней за все». Раз тебя привели, наливай.
   Гражданка Разум наклонила свой бочонок и налила каждому по рюмке. Она забыла Фаро.
   — Когда пьют за процветание Республики, — заметил Ролан, — все должны пить.
   — Но можно пить просто воду, — возразил Бонапарт.
   Подняв свой бокал, он провозгласил:
   — За процветание Республики! Все хором повторили тост.
   И тут Ролан достал из кармана листок пергамента.
   — Возьми, — сказал он, — вот переводной вексель на будущее; он выписан на имя твоего мужа; ты можешь делать на нем передаточную надпись, но получать по нему будет только он.
   Богиня Разума дрожащими руками развернула свиток, на который Фаро смотрел горящими глазами.
   — Держи, Пьер, — сказала она, протягивая ему пергамент, — читай, вот твой диплом младшего лейтенанта; ты заменишь Таберли.
   — Это правда? — спросил Фаро.
   — Погляди сам. Фаро прочел документ.
   — Черт возьми! Фаро — младший лейтенант! — воскликнул он. — Да здравствует генерал Бонапарт!
   — Сутки строгого ареста за то, что крикнул «Да здравствует генерал Бонапарт!» вместо того, чтобы кричать «Да здравствует Республика!» — произнес Бонапарт.
   — Разумеется, я не мог избежать наказания, — отвечал Фаро, — но эти сутки я охотно отсижу.

XIII. ПОСЛЕДНИЙ ШТУРМ

   На следующую ночь после того, как Фаро был произведен в младшие лейтенанты, Бонапарт получил восемь орудий тяжелой артиллерии и большое количество боеприпасов.
   Три тысячи четыреста ядер Фаро пошли на отражение атак, предпринятых из крепости.
   Проклятая башня была разрушена почти полностью. Бонапарт решил нанести решающий удар.
   К тому же этого требовали обстоятельства.
   Восьмого мая вдали, в сопровождении английских военных кораблей, показался турецкий флот, состоявший из тридцати парусных судов.
   Бонапарта известили об этом, когда едва занялась заря; он поднялся на холм, откуда открывался полный обзор.
   По его мнению, эта эскадра, прибывшая с острова Родос, везла осажденным в качестве подкрепления войска, боеприпасы и продовольствие.
   Следовало захватить Сен-Жан-д'Акр, прежде чем караван судов подойдет к стенам крепости и силы гарнизона удвоятся.
   Видя, что вопрос о наступлении решен, Ролан попросил главнокомандующего выделить в его распоряжение двести солдат и предоставить ему полную свободу действий.
   Бонапарт потребовал разъяснений.
   Он нисколько не сомневался в смелости Ролана, но она граничила с безрассудством, и поэтому он не решался доверить ему жизнь двухсот человек.
   Тогда Ролан рассказал ему, что как-то раз, во время купания, он заметил со стороны моря пролом в стене, который невозможно было увидеть, находясь на суше; эта брешь нисколько не беспокоила осажденных, так как стена прикрывалась внутренней батареей и огнем английских кораблей.
   Через этот пролом он мог бы проникнуть в город с двумястами солдат и отвлечь на себя внимание неприятеля.
   Бонапарт дал Ролану разрешение.
   Ролан выбрал двести человек из тридцать второй полубригады, в числе который оказался и новоиспеченный младший лейтенант Фаро.
   Бонапарт отдал приказ к общему наступлению; Мюрат, Рампон, Виаль, Клебер, Жюно, дивизионные генералы, бригадные генералы и командиры частей разом устремились на приступ.
   В десять часов утра все внешние укрепления, отвоеванные противником, были снесены; были взяты пять знамен, захвачены три и заклепаны четыре пушки. Тем не менее осажденные не отступали ни на шаг и на место убитых немедленно вставали живые. Никогда еще наступающие и защитники города не проявляли подобной отваги и силы, не сражались с таким неистовым азартом и безграничным мужеством. Никогда еще, с тех пор как охваченные религиозным пылом крестоносцы взялись за мечи и одержимые фанатизмом мусульмане — за турецкие ятаганы; никогда еще объятые ужасом люди, треть которых молилась за христиан, а две других трети — за Джеззара, — не были свидетелями столь беспощадной, столь кровавой борьбы не на жизнь, а на смерть. Наши солдаты видели с высоты частично взятого ими крепостного вала, откуда уже доносились победные крики, женщин, которые бегали по улицам с воплями, напоминавшими то уханье совы, то визг гиен (эти вопли не забудет ни один из тех, кто их слышал), с мольбами и проклятиями вздымая тучи пыли.
   Генералы, офицеры и солдаты сражались в траншее бок о бок; Клебер держал в руках ружье, отобранное им у албанца, и использовал его в качестве дубины, поднимая над головой как молотильный цеп на гумне и обрушивая на головы своих противников, каждый из которых валился с ног от первого же удара. Мюрат с непокрытой головой и развевающимися на ветру длинными волосами размахивал во все стороны саблей, острое лезвие которой поражало всякого, кто встречался на его пути. Жюно, стреляя то из ружья, то из пистолета, убивал неприятеля при каждом выстреле.
   Командир восемнадцатой полубригады Буайе пал в схватке, как и семнадцать офицеров и более ста пятидесяти солдат его корпуса; но Ланн, Бон и Виаль прошли в траншее по их трупам, которые послужили им опорой.
   Бонапарт неподвижно стоял у края траншеи, подставляя себя под пули, и сам направлял удары артиллерии; он приказал стрелять по куртине, что находилась справа от него, даже из пушек башни, чтобы пробить в ней брешь; по истечении часа уже образовался достаточно большой пролом. У французов не было фашин, чтобы засыпать ров, и тогда, как это уже делали в другой точке вала, из окон башни в него стали сбрасывать трупы мусульман и христиан, французов и турок; заполнив ров, воины Бонапарта прошли по ним как по мосту.
   Крики «Да здравствует Республика!» смешались с криками «На штурм! На штурм!». Послышались звуки «Марсельезы», и остальная часть армии вступила в бой.
   Бонапарт послал Рембо, одного из своих адъютантов, передать Ролану, что ему пора действовать; узнав, в чем дело, Рембо попросил у Ролана позволить ему остаться с ним, вместо того чтобы возвращаться к Бонапарту.
   Молодые люди дружили, и в час сражения друзьям нельзя отказать в такой просьбе.
   Фаро сумел раздобыть мундир и эполеты убитого младшего лейтенанта и светился от радости, идя в наступление во главе своей роты.
   Богиня Разума, гордившаяся чином мужа больше, чем он сам, с парой пистолетов за поясом шагала в одном строю с Фаро.
   Получив приказ, Ролан тотчас же принимает командование отрядом из двухсот солдат, бросается вместе с ними в море, заходит в воду по пояс, огибает бастион и подходит к пролому, поставив впереди трубачей.
   За те два месяца, что продолжалась осада, никто не ожидал такой атаки, и возле пушки даже не было канониров. Ролан овладевает орудиями и приказывает заклепать их, так как у него нет артиллеристов.
   Затем с криками «Победа! Победа!» он бросается в город по извилистым улицам.
   Осаждающие слышат эти крики, которые придают им пыла. Бонапарт, снова посчитав, что Сен-Жан-д'Акр в его власти, устремляется на Проклятую башню, которую так трудно было захватить.
   Но тут он приходит в отчаяние, наткнувшись на второй пояс укреплений, преграждающий путь нашим солдатам.
   Эта стена была возведена позади первой по приказу полковника Фелиппо, бывшего однокашника Бонапарта по Бриенскому училищу.
   Свесившись из окна башни по пояс, Бонапарт кричит, подбадривая солдат. Гренадеры, придя в ярость от нового препятствия, пытаются вскарабкаться на плечи своих товарищей (лестниц нет), но внезапно защитники второго пояса укреплений атакуют французов в лоб и батарея открывает по ним огонь с флангов. Непрерывная стрельба ведется со всех сторон: из окон домов, с улиц, баррикад, даже из сераля Джеззара.
   Густой дым валит из города: Ролан, Рембо и Фаро подожгли базар. Они выходят на террасы домов, пытаясь разглядеть своих соратников, которые сражаются у стен крепости; сквозь мглу пожара и марево выстрелов видно, как блестят трехцветные плюмажи; крик «Победа!» слышится из города и от его стен в третий и последний раз за этот день.