Дюма Александр. Белые и синие

   Ужин был великолепным, лучшие вина Франции и Германии были украшением стола. Наконец подали шампанское, искристое вино, словно созданное для тостов.
   И тут генерал вспомнил об обещании, данном им Стефану.
   Он встал, взял в одну руку бокал, а другой развернул лист бумаги. Все поднялись вслед за генералом, и в полной тишине он прочитал:
   «За выдающегося патриота и великого гражданина Проспера Бауэра, который в одиночку задумал план, вернувший Франции город Вёрт. Он рисковал жизнью, приняв и разместив у себя шестьдесят храбрецов: переодевшись в прусские мундиры, они завладели Агноскими воротами; он первым дал сигнал пятистам патриотам стрелять, открыв из окна огонь по врагу, и он же, наконец, лично поджег свой дом, чтобы удержать пруссаков в верхнем городе и отвлечь их от Агноских ворот, — иными словами, за человека, в один и тот же день поставившего на карту свою жизнь и отдавшего ради победы свое достояние».
   В этом месте Пишегрю был вынужден остановиться, так как грянули трижды возобновлявшиеся аплодисменты. Но, когда генерал показал жестом, что еще не дочитал до конца, снова воцарилась тишина, и он продолжал взволнованным голосом:
   «Пусть же при свете этого маяка, зажженного самым чистым патриотизмом и самой сыновней преданностью, Франция и другие страны читают на наших победоносных знаменах: „Смерть тиранам!“, „Братство народов!“, „Свобода людей!“ Слава выдающемуся патриоту и великому гражданину Просперу Бауэру!»
   Под гром аплодисментов, посреди криков «Ура!» и «Браво!» Пишегрю подошел к Бауэру и расцеловал его от имени Франции.
   Три дня спустя «Монитёр» сообщил о взятии Вёрта, и тост Пишегрю был помещен в газете целиком.
   То было единственное вознаграждение, которое честный Бауэр согласился принять.

XXXIII. ПРИКАЗ ПО АРМИИ

   Как бы мы ни стремились уйти от рассказов об осадах и битвах, теперь мы вынуждены следовать за Гошем и Пишегрю в их триумфальном шествии; впрочем, одной-двух глав будет достаточно, чтобы подойти к концу первой части, которую мы хотим довести до того момента, когда в этом месте повествования противник будет вытеснен за пределы Франции.
   К тому же, как мы вскоре увидим, после трех наших побед при Дауэндорфе, Фрошвейлере и Вёрте неприятель сам повернул обратно.
   В четыре часа утра Стефан пришел сообщить Пишегрю, что пруссаки, ошеломленные и словно изумленные тем, как их изгнали из Вёрта, оставили свои позиции и отступили через ущелье Вогезов двумя колоннами: одна из них направилась на Драшенброн, а другая — на Лембак.
   Как только Вёрт оказался в нашей власти, Пишегрю отправил одного из своих адъютантов к Гошу, чтобы известить его о благоприятном исходе дня, а также предупредить о том, что на следующий день в пять часов утра он предпримет вылазку тремя колоннами и атакует пруссаков с фронта; в то же время он призывал Гоша выйти из окопов и, выступив в сторону Гёрсдорфа, ударить по неприятелю с фланга.
   Отступление пруссаков делало этот маневр бесполезным; разбуженный Думерк вскочил в седло и помчался к Гошу с приказом оттеснить неприятеля как можно дальше, в то время как Пишегрю обрушится на Агно и отвоюет город.
   Однако, когда Пишегрю въезжал с передовым отрядом колонны на Шпахбахскую возвышенность, он увидел гонца, присланного к нему мэром Агно со следующим известием: когда гарнизон Агно узнал о троекратной победе, которая окончательно отгородила его от корпуса Ходжа и Вурмзера, он покинул город ночью, прошел через лес, добрался до Суфленема и переправился через Рейн напротив форта Вобан.
   Пишегрю выделил для захвата Агно тысячу человек под командованием Либера; затем, повернув обратно, он проехал через Вёрт, свернул на дорогу, ведущую в Прушдорф, и в тот же вечер заночевал в Лобзаме.
   Стефану было поручено известить Гоша об этом неожиданном возвращении, а также просить его поспешить, чтобы отвоевать вместе с Пишегрю виссамбурские линии.
   Дорога являла собой зрелище переселения народов, наподобие того, что происходило во времена гуннов, вандалов или бургундов. Австрийцы, вынужденные покинуть позицию на реке Модер, отступили на виссамбурские линии, расположенные перед рекой Лаутер, где они намеревались дать сражение; во главе их стоял маршал Вурмзер.
   Пруссаки поступили так же; пройдя во главе с Ходжем вверх по течению Зауэрбаха, они переправились через реку в Лембаке и соединились в Виссамбуре с австрийцами.
   Любопытно, что обе эти быстро отступавшие армии увлекли за собой эмигрантов и знатных эльзасцев, сопровождавших войска вместе с семьями, а теперь бежавших вслед за ними. Дороги были забиты повозками, экипажами и лошадьми, создававшими невообразимые заторы; наши солдаты, пробивавшиеся сквозь толпу, казалось, не замечали, что их окружают враждебно настроенные люди, которые, когда наши обгоняли их, видимо, вновь устремлялись за отступавшей армией.
   Пишегрю и Гош также соединились в Рото; тут же они услышали оглушительные крики «Да здравствует Республика!»; ряды солдат расступились, и перед ними предстали депутаты Сен-Жюст и Леба.
   Они приехали, решив, что неприятель придает чрезвычайно большое значение этим линиям и поэтому их присутствие, возможно, благотворно скажется на духе солдат.
   Оба народных представителя и их свита смешались с офицерами штаба генералов, осыпая их похвалами за три сражения, столь быстро и всецело очистившие дорогу от неприятеля.
   Шарль одним из первых узнал депутата департамента Эны и воскликнул:
   — А! Это гражданин Сен-Жюст!
   Пишегрю наклонился к его уху и со смехом сказал:
   — Не говори ему о шапке.
   — О! Даже не подумаю, — промолвил Шарль, — после того как он рассказал мне, что он приказал расстрелять своего лучшего друга, я настороже.
   — И правильно делаешь.
   Сен-Жюст подошел к Пишегрю и поздравил его, сказав несколько коротких отрывистых фраз.
   Затем он узнал Шарля и обратился к нему:
   — А, ты выбирал между тогой и оружием и, оказывается, сделал выбор в пользу последнего. Береги его, гражданин Пишегрю, он порядочный мальчик и обещает стать порядочным мужчиной — это такая редкость.
   Затем он отозвал Пишегрю в сторону и сказал:
   — Мои осведомители доложили, и я этому не поверил, что ты встречался в Дауэндорфе с посланцем бывшего принца де Конде; я не поверил ни единому их слову.
   — Тем не менее это правда, гражданин Сен-Жюст.
   — Зачем он явился?
   — Чтобы склонить меня к измене.
   — Каковы были его предложения?
   — Понятия не имею, моя трубка погасла во время нашего разговора, и я снова разжег ее с помощью письма принца де Конде, не удосужившись его прочесть.
   — Ты приказал расстрелять посланца?
   — Я не стал этого делать.
   — Почему же?
   — Если бы он умер, он не смог бы рассказать принцу, что я сделал с его предложением.
   — Пишегрю, не таилась ли какая-то задняя мысль за твоим великодушным поступком?
   — Да, конечно, мысль о том, чтобы на следующий день разбить неприятеля во Фрошвейлере, через день взять Вёрт и прорвать сегодня виссамбурские линии.
   — Значит, вы с Гошем готовы идти на врага?
   — Мы всегда готовы, гражданин депутат, особенно, когда ты удостаиваешь нас своим обществом.
   — Тогда — вперед! — сказал Сен-Жюст и послал Леба к Гошу с приказом начать наступление.
   Бой барабанов и звуки труб послышались по всему фронту армии, которая двинулась вперед.
   Судьбе было угодно, чтобы в тот же день, 26 декабря, австрийцы и пруссаки решили возобновить наступление; таким образом, поднявшись на вершину холма, французская армия неожиданно увидела, что войска неприятеля стоят в боевом порядке перед холмом — от Виссамбура до Рейна.
   Эта позиция была пригодна для наступления, но не для обороны; в последнем случае появлялась опасность, что войска французов угодят в пучину Лаутера.
   Двинувшись на противника, Пишегрю и Гош увидели, что его авангард движется на них.
   Предполагая, что главный удар в сражении будет нанесен по центру, генералы сосредоточили в этом месте тридцать пять тысяч человек, в то время как три дивизии Мозельской армии наступали на правый фланг противника через ущелье Вогезов и две дивизии под командованием адъютанта генерала Брольи шли в атаку через Лаутербург. Молодому адъютанту (ему было от силы двадцать шесть-двадцать семь лет) предстояло в тот день получить боевое крещение в Рейнской армии; его звали Антуан Дезе.
   Внезапно Сен-Жюст и Леба, один из которых находился на фронте армии Пишегрю, а другой — на фронте армии Гоша, услышали окрик «Стой!».
   Они находились на расстоянии пушечного выстрела от неприятеля, и было ясно, что не пройдет и получаса, как обе армии сойдутся в рукопашной.
   — Гражданин Пишегрю, — сказал Сен-Жюст, в то время как Леба говорил то же самое Гошу, — передай, чтобы все офицеры явились по приказу: я должен кое-что сообщить им перед боем.
   — Явиться всем офицерам! — вскричал Пишегрю.
   Бригадные генералы, полковники, адъютанты и капитаны подхватили этот возглас, и он пронесся эхом по всей линии фронта.
   Тотчас же офицеры всех чинов, включая младших лейтенантов, вышли из строя и столпились вокруг Сен-Жюста и Пишегрю, образовав огромный круг в центре и на правом крыле, а также вокруг Гоша и Леба на левом крыле.
   Во время этого перемещения лишь офицеры пришли в движение, а солдаты остались неподвижными, продолжалось минут десять.
   Пруссаки и австрийцы все приближались; уже послышались звуки барабанов и труб, игравших сигнал к атаке.
   Сен-Жюст достал из кармана газету — это был «Монитёр».
   — Граждане, — сказал он резким голосом, обладавшим такой силой, что его было слышно на расстоянии пятисот шагов, — я решил, прежде чем вы перейдете к рукопашной, сообщить вам хорошую новость.
   — Какую? Какую? — хором вскричали офицеры.
   В тот же миг загрохотала батарея неприятеля, снаряды принялись сеять смерть в рядах французов.
   Одному из офицеров оторвало голову ядром, и он упал к ногам Сен-Жюста; но, тот словно не замечая этого, продолжал ровным голосом:
   — Англичане изгнаны из Тулона — презренного города!
   Трехцветный флаг реет над его стенами. Вот, — продолжал он, — «Монитёр», в котором не только помещено официальное сообщение, но и приводятся подробности; я прочитал бы их вам, если бы мы не находились под огнем неприятеля.
   — Читай, — сказал Пишегрю.
   — Читай, гражданин народный представитель, читай! — вскричали все офицеры.
   Солдаты, в рядах которых после первого выстрела осталось несколько борозд, нетерпеливо поглядывали в сторону офицеров.
   Раздался второй залп, и тотчас же второй железный смерч пронесся со свистом.
   В рядах образовались новые пустоты.
   — Сомкните ряды! — приказал Пишегрю солдатам.
   — Сомкните ряды! — повторили офицеры. Пустоты исчезли.
   Под одним из кавалеристов посреди круга упала замертво лошадь: в нее угодила картечь.
   Кавалерист выбрался из стремян и приблизился к Сен-Жюсту, чтобы лучше слышать.
   Сен-Жюст прочел:
   «28 фримера II года единой и неделимой Республики,
   одиннадцать часов вечера.
   Гражданин Дюгомье — Национальному конвенту.
   Граждане депутаты,
   Тулон в наших руках. Вчера мы взяли форт Мюльграв и Малый Гибралтар. Сегодня утром англичане покинули форты и подожгли французский флот и военный порт. Горит склад мачтового леса, сожжены двадцать военных кораблей, из них — одиннадцать линейных кораблей и шесть фрегатов, пятнадцать кораблей захвачены, тридцать восемь спасены.
   В десять часов вечера полковник Червони прибыл на место.
   Завтра я сообщу вам больше подробностей. Да здравствует Республика!»
   — Да здравствует Республика! — вскричали офицеры.
   — Да здравствует Республика! — подхватил центр и весь правый фланг. Прозвучала третья канонада, и далеко не один возглас «Да здравствует Республика!» был прерван на полуслове.
   — Ну, а теперь, — продолжал Сен-Жюст, — вот письмо нашего коллеги Барраса, которому поручено наказать город Тулон; оно также адресовано Национальному конвенту.
   «Граждане депутаты,
   большая часть подлых тулонцев погрузилась на корабли Худа и Сиднея Смита, и, следовательно, народное правосудие не свершится должным образом; но, к счастью, дома не смогли сойти со своих фундаментов; город остался на месте, дабы возмездие Республики сровняло его с землей, подобно другим проклятым городам, от которых не осталось ни следа. Сначала поступило предложение взорвать город с помощью мин, однако было опасно поджигать склады и арсенал. Тогда было решено, что все каменщики шести окрестных округов получат приказ срочно явиться со своим рабочим инструментом для быстрого и полного разрушения города. Армия из двенадцати тысяч каменщиков живо сделает свое дело, и через две недели Тулон должен исчезнуть с лица земли.
   Завтра начнутся расстрелы, они будут продолжаться до тех пор, пока не останется ни одного предателя!
   Привет и братство! Да здравствует Республика!»
   Неприятель продолжал наступать; слышался бой барабанов, раздавались раскаты труб, и время от времени ветер доносил звуки военных маршей.
   Вскоре все потонуло в грохоте пушек; град картечи обрушился на ряды французов и особенно на офицерский корпус.
   Видя, что ряды несколько расстроились, Пишегрю приподнялся в стременах и вскричал:
   — Держать равнение!
   — Держать равнение! — подхватили офицеры. Ряды выровнялись.
   — К ноге! — приказал Пишегрю.
   Послышался стук десяти тысяч прикладов: все они одновременно ударились о землю.
   — Теперь, — продолжал Сен-Жюст, в голосе которого не слышалось ни малейшего волнения, — вот сообщение из военного министерства; оно адресовано мне, но я должен передать его генералам Гошу и Пишегрю:
   «Гражданин депутат!
   Я получил это письмо от гражданина Дютея-младшего:
   «Тулон — во власти Республики; подлость и вероломство ее врагов не знает предела; артиллерия была бесподобной, именно ей мы обязаны победой; нет ни единого солдата, который не проявил бы героизма; офицеры подавали им в этом пример; у меня не хватает слов, чтобы рассказать тебе о доблести полковника Бонапарта. Масса знаний, бездна ума и много храбрости — вот далеко не полный перечень достоинств этого редкого офицера; именно ты, министр, должен беречь его во имя славы Республики…»
   Я произвел полковника Бонапарта в бригадные генералы и прошу тебя предложить Гошу и Пишегрю объявить ему благодарность в приказе по Рейнской армии. Той же чести будет удостоен смельчак, что первым преодолеет виссамбурские линии, когда мне сообщат его имя».
   — Вы слышите, граждане, — сказал Пишегрю, — полковнику Бонапарту объявляется благодарность в приказе по армии! Пусть каждый возвращается на свои позиции и сообщит это имя солдатам! Теперь, когда англичане разбиты, настал черед пруссаков и австрийцев! Вперед! Да здравствует Республика!
   Имя Бонапарта, недавно ставшее известным, но уже овеянное славой, пронеслось по всем рядам; вслед за ним из сорока тысяч уст грянул оглушительный крик «Да здравствует Республика!»; барабаны забили сигнал к атаке, трубы загремели, музыканты заиграли «Марсельезу», и вся армия, которую столь долго удерживали, единым фронтом бросилась навстречу неприятелю.

XXXIV. ГЛАВА, КОТОРАЯ, В СУЩНОСТИ СОСТАВЛЯЕТ ОДНО ЦЕЛОЕ СО СЛЕДУЮЩЕЙ

   Цель кампании — вернуть виссамбурские линии — была достигнута; с интервалом в десять дней на юге и на севере, в Тулоне и Ландау, неприятель был отброшен за пределы Франции; следовательно, теперь можно было дать солдатам отдых, в котором они столь сильно нуждались; кроме того, в Кайзерлаутерне, Гермерсгейме и Ландау имелись склады сукна, обуви, запасы продовольствия и фуража; на одном только складе Кайзерлаутерна нашлось тысяча шерстяных одеял.
   Настало время выполнить обещания, которые Пишегрю дал каждому солдату. Расчеты Эстева были закончены; двадцать пять тысяч франков, предназначенные для эндрского батальона, хранились у генерала, и к этой сумме добавились еще две тысячи четыреста франков — стоимость захваченных пушек.
   Это была огромная сумма в двадцать семь тысяч четыреста франков золотом; в ту пору, когда в обращении находилось шесть миллиардов ассигнатов, стоимость луидора в ассигнатах составляла семьсот двенадцать франков.
   Пишегрю приказал привести Фаро и двух солдат, сопровождавших его всякий раз, когда он обращался к генералу от имени своего батальона.
   Все трое явились — Фаро с нашивками старшего сержанта и один из солдат с капральскими галунами, которые он успел получить со времени первой встречи с генералом.
   — Вот и я, мой генерал, а вот двое моих товарищей: капрал Грозей и егерь Венсан.
   — Добро пожаловать все трое.
   — Вы очень добры, мой генерал, — ответил Фаро, как обычно подергивая шеей.
   — Вам известно, что сумма в двадцать пять тысяч франков была предназначена вдовам и сиротам убитых эндрского батальона.
   — Да, мой генерал, — ответил Фаро.
   — К упомянутой сумме батальон добавил еще тысячу двести франков.
   — Да, мой генерал, подтверждением служит то, что один дурачок по имени Фаро, который нес деньги в своем носовом платке, выронил их от радости, узнав, что произведен в старшие сержанты.
   — Обещаешь ли ты за него, что он больше такого не сделает?
   — Слово старшего сержанта, мой генерал, даже если вы сделаете его полковником.
   — До этого пока не дошло.
   — Тем хуже, мой генерал.
   — И все же я дам тебе повышение.
   — Мне?
   — Да.
   — Опять?
   — Я назначаю тебя казначеем.
   — Вместо гражданина Эстева? — спросил Фаро с присущим ему движением головы. — Спасибо, генерал, это хорошее место.
   — Нет, не совсем, — сказал Пишегрю, улыбаясь этой братской вольности в обращении, на которой держится сила армии, вольности, распространившейся в нашей армии благодаря Революции.
   — Тем хуже, тем хуже, — повторил Фаро.
   — Я назначаю тебя казначеем в департаменте Эндр; в твоем распоряжении будет сумма в размере свыше двадцати семи тысяч четырехсот франков; одним словом, я поручаю тебе и двум твоим товарищам, в награду за удовольствие, которое вы доставили мне своим поведением, распределить эту сумму между перечисленными здесь семьями.
   Генерал показал Фаро список, составленный фурьерами.
   — Ах, генерал, — промолвил Фаро, — вот так награда! Как жаль, что разжаловали Господа Бога.
   — Почему же?
   — Да потому, что благодаря молитвам всех этих добрых людей мы отправились бы прямиком в рай.
   — Хорошо, — сказал Пишегрю, — возможно, что к тому времени, когда вы решите туда отправиться, Господь Бог будет восстановлен на престоле. Теперь скажи, как вы намерены добираться в те края?
   — Куда, генерал?
   — В Эндр; чтобы туда попасть, надо миновать немало департаментов.
   — Пешком, генерал. Нам потребуется время, только и всего.
   — Это я и хотел от вас услышать, золотые сердца! Держите кошелек на общие расходы; в нем девятьсот франков, по триста франков на каждого.
   — С этим мы пошли бы хоть на край света.
   — Только вам не следовало бы останавливаться через каждое льё, чтобы выпить рюмочку.
   — Мы не будем останавливаться.
   — Ни разу?
   — Ни разу! Я возьму с собой Богиню Разума.
   — В таком случае надо добавить еще триста франков для Богини Разума; держи, вот чек, подписанный гражданином Эстевом.
   — Спасибо, мой генерал; когда отправляться?
   — Как можно раньше.
   — Стало быть, сегодня.
   — Ну, вперед, храбрецы! Счастливого пути! Но по первому залпу пушки…
   — Мы будем, как всегда, на посту, генерал.
   — Прекрасно! Пойдите скажите, чтобы ко мне прислали гражданина Фалу.
   — Он будет здесь через пять минут. Трое посланцев отдали честь и вышли.
   Пять минут спустя явился гражданин Фалу с саблей генерала на боку, которую он носил с удивительным достоинством.
   С тех пор как генерал видел его в последний раз, в облике Фалу произошла небольшая перемена: всю его правую щеку перерезал огромный шрам, начинавшийся возле уха и доходивший до верхней губы; рана была залеплена куском пластыря.
   — Ах! — сказал Пишегрю, — кажется, ты слишком поздно встал в первую позицию.
   — Не в этом дело, мой генерал, — ответил Фалу, — но за мной гнались трое, и прежде, чем я успел убить двоих, третий полоснул меня бритвой. Это ерунда: если бы было ветрено, все бы уже подсохло; к несчастью, погода сырая.
   — Ладно, честное слово, мне не жаль, что это с тобой приключилось.
   — Спасибо, мой генерал, такой прекрасный рубец ничуть не повредит внешности егеря.
   — Не поэтому.
   — А почему же?
   — Это дает мне повод отправить тебя в отпуск.
   — Меня в отпуск?
   — Да, тебя.
   — Скажите, мой генерал, кроме шуток: я все же надеюсь, что это не бессрочный отпуск?
   — Нет, отпуск на две недели.
   — Для чего же?
   — Для того, чтобы повидать матушку Фалу.
   — Вот как! Это правильно. Бедная старушка!
   — Разве ты не должен отвезти ей твое просроченное жалованье?
   — Ах, мой генерал, вы не представляете, сколько водочных компрессов приходится ставить на эти раны; от этого пересыхает во рту, и ты пьешь сколько влезет.
   — Значит, ты начал тратить свое жалованье?
   — От него осталось не больше, чем от моей сабли, когда вы почли за благо дать мне взамен другую.
   — Тогда я поступлю с твоим жалованьем, как с твоей саблей.
   — Дадите мне другое?
   — Ну да! Издержки понесет принц де Конде.
   — Я получу золото! О, как жаль, что старушка уже не видит; это напомнило бы ей о временах, когда золото еще водилось.
   — Ладно, она прозреет, чтобы пришить к твоей венгерке галуны сержанта, которые пруссаки уже вышили на твоем лице.
   — Сержанта, мой генерал! Разве я сержант?
   — Ну уж, по крайней мере, чин к твоему отпуску они приложили.
   — Да, клянусь честью, — сказал Фалу, — если говорить без утайки, это так.
   — Собирайся в путь.
   — Сегодня?
   — Сегодня.
   — Пешком или верхом?
   — В карете.
   — Как в карете? Я поеду в карете?
   — К тому же в почтовой карете.
   — Как королевские псы, когда их везли на охоту! Нельзя ли узнать, чему я обязан этой честью?
   — Мой секретарь Шарль едет в Безансон, он берет тебя с собой и привезет обратно.
   — Мой генерал, — сказал Фалу, щелкнув каблуками и прикладывая правую руку к шапке, — мне остается лишь поблагодарить вас.
   Пишегрю кивнул ему и махнул рукой; Фалу повернулся и вышел.
   — Шарль! Шарль! — позвал Пишегрю.
   Дверь открылась, и из соседней комнаты вбежал Шарль.
   — Я здесь, мой генерал, — сказал он. , — Ты не знаешь, где Аббатуччи?
   — С нами, генерал. Он составляет рапорт, о котором вы его просили.
   — Скоро ли он будет готов?
   — Уже готов, генерал, — сказал Аббатуччи, показавшись на пороге с бумагой в руках.
   Шарль хотел уйти, но генерал удержал его за запястье.
   — Подожди, — сказал он, — с тобой мне тоже нужно поговорить.
   Затем он обратился к Аббатуччи.
   — Сколько знамен? — спросил он.
   — Пять, генерал.
   — Пушек?
   — Двадцать восемь!
   — Пленных?
   — Три тысячи!
   — Сколько потерял неприятель убитыми?
   — Можно смело сказать — семь тысяч!
   — Сколько убитых у нас?
   — Около двух тысяч пятисот человек.
   — Вы отправитесь в Париж в чине полковника — я прошу этот чин для вас у правительства, — передадите Конвенту от имени генерала Гоша и моего имени пять знамен, а также вручите ему донесение: его, должно быть, составляет сейчас генерал Гош. Эстев выдаст вам тысячу франков на дорожные расходы. Я выбрал именно вас, чтобы доставить в Конвент знамена, захваченные у неприятеля, а также прошу для вас повышения у министерства, и это говорит о моем уважении к вашему таланту и вашей смелости. Если увидите вашего родственника Бонапарта, напомните ему, что я был его репетитором в Бриенской школе.
   Аббатуччи пожал руку, которую протянул ему генерал, отдал честь и вышел.
   — А теперь, милый Шарль, поговорим, — сказал Пишегрю.

XXXV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ АББАТУЧЧИ ВЫПОЛНЯЕТ МИССИЮ, ВВЕРЕННУЮ ЕМУ ГЕНЕРАЛОМ, А ШАРЛЬ — МИССИЮ, ВВЕРЕНУЮ ЕМУ БОГОМ

   Пишегрю окинул комнату взглядом, желая убедиться, что они одни, затем, вновь устремив глаза на Шарля и взяв обе его руки в свою ладонь, сказал:
   — Шарль, мой милый мальчик, ты взял на себя перед Небом священное обязательство, которое надлежит выполнить. Если и существует на земле нерушимая клятва, то это та, что дана умирающему. Я говорил, что предоставлю тебе возможность исполнить это обещание. Я сдержу данное тебе слово. Ты сохранил шапку графа?
   Шарль расстегнул две пуговицы своего мундира и показал генералу шапку.
   — Хорошо. Я отправляю тебя в Безансон вместе с Фалу, ты будешь сопровождать его до деревни Буссьер и вручишь бургомистру денежную награду, предназначенную матери нашего сержанта. Я не хочу, чтобы подумали, что эти деньги нажиты мародерством или украдены, а так непременно сказали бы, если бы сын передал ей их из рук в руки; поэтому сам бургомистр вручит ей эти деньги; кроме того, в общине останется мое письмо, сообщающее о мужестве Фалу. Я даю вам неделю отпуска, начиная с того дня, когда ты приедешь в Безансон; тебе, наверное, хочется пощеголять там в новом мундире.