Страница:
Дерево стояло в двадцати шагах от тропинки.
Как мы сказали, это был старый дуб — из тех, чей возраст исчисляется не годами, а веками.
Деревья, живущие в десять, двадцать, тридцать раз дольше человека, не считают дней и ночей, подобно людям: они замечают лишь смену времен года.
Осень для них сумерки, зима — их ночь.
Весной для них наступает рассвет, летом — день.
Человек завидует дереву, как мотылек мог бы завидовать человеку.
Сорок человек, взявшись за руки, не смогли бы обхватить ствол этого дуба.
Время, каждый день откалывая по щепочке концом своей косы, выточило в стволе дупло размером с обычную комнату.
Но вход в него едва пропускал одного человека.
Тибо протиснулся внутрь.
Он нашел нечто вроде сиденья, образовавшегося в толще дерева, устроился так же удобно и уютно, как в вольтеровском кресле, пожелал доброй ночи своим волкам и совам, закрыл глаза и уснул.
Волки улеглись вокруг дерева.
Сычи и совы расположились на ветках.
Глаза зверей и птиц сверкали в темноте.
Дуб, украшенный всеми этими огнями у подножия и на ветках, походил на огромную подставку для иллюминации, зажженной по случаю какого-то адского праздника.
…Когда Тибо проснулся, было совсем светло.
Волки давно уже вернулись в свои пещеры, совы и сычи укрылись в своих развалинах.
Ничто не напоминало о вчерашнем дожде.
Луч солнца, один из тех бледных лучей, чье появление все же предвещает весну, проскользнул среди обнаженных ветвей и, видя, что на них нет еще листвы, заиграл на вечной темной зелени омелы.
Издали неясно доносилась музыка.
Но звуки понемногу приближались, и вскоре можно было различить инструменты в оркестре, состоявшем из двух скрипок и гобоя.
Вначале Тибо показалось, что все это ему снится.
Но было совсем светло, голова у него была ясная, и Тибо пришлось признать, что он совсем проснулся; к тому же, пока он протирал глаза, желая убедиться в реальности происходящего, звуки стали совсем отчетливо слышны.
Они быстро приближались.
Какая-то птица божественным пением отозвалась на человеческую музыку.
У подножия дерева, на котором она пела, сияла звезда подснежника.
Небо светилось голубизной, словно это был погожий апрельский день.
Что означал этот весенний праздник среди зимы?
Пение птицы, встретившее этот нежданный свет, сияние цветка, отразившего в своей чашечке солнце, чтобы поблагодарить светило за его приход, звуки праздника — все это доказывало несчастному грешнику: люди объединились с остальной природой, чтобы быть счастливыми под этим лазурным сводом. Все это цветение счастья и радости, вместо того чтобы успокоить Тибо, усилило его мрачное настроение.
Ему хотелось бы сделать весь мир темным и угрюмым под стать его собственной душе.
Сначала он хотел убежать от этого приближавшегося к нему сельского праздника.
Но ему показалось, будто власть более сильная, чем его собственная воля, приковала его ноги к земле.
Он забился поглубже в дупло и стал ждать.
Вместе с мелодиями скрипок и голосом гобоя ясно слышались радостные крики и веселые песни.
Время от времени раздавался ружейный выстрел или взрывалась шутиха.
Тибо догадался, что весь этот веселый шум могла производить деревенская свадьба.
В самом деле, в сотне шагов от него, в конце длинной Амской просеки, показалась процессия нарядно одетых людей: женщины в ярких платьях и мужчины в воскресной одежде; у женщин на поясе, у мужчин на шляпах и в петлицах развевались разноцветные ленты.
Впереди шли скрипачи.
За ними — крестьяне, и среди них несколько человек, в которых Тибо по одежде узнал слуг сеньора Жана.
Следом шел Ангулеван, помощник доезжачего, на руку которого опиралась слепая старуха, украшенная лентами, как и все остальные.
За ними шел дворецкий замка Вез — вероятнее всего посаженый отец маленького псаря; он вел под руку невесту.
Тибо, не веря своим глазам, в ужасе уставился на новобрачную.
Он упрямо не желал узнавать ее.
Наконец, когда между ними осталось всего тридцать или сорок шагов, ему пришлось ее узнать.
Невестой на этой свадьбе была Аньелетта.
Аньелетта!
И что окончательно его унизило, нанесло его гордости последний удар — Аньелетта не была бледна и не дрожала, ее не тащили силой к алтарю, она не озиралась, раскаявшись или вспомнив что-то; нет, она казалась веселой, как эта поющая птица, как этот цветущий подснежник, как этот сияющий солнечный луч; Аньелетта явно гордилась своим флердоранжем, своей кружевной фатой, своим платьем из муслина; наконец, улыбающаяся Аньелетта похожа была на статую Пречистой Девы в церкви Виллер-Котре, когда в Троицын день ее оденут в белое платье.
Несомненно, всей этой роскошью она обязана была владелице замка Вез, жене сеньора Жана, которую называли святой за оказываемые ею благодеяния и раздаваемые ею пожертвования.
Аньелетта сияла и светилась улыбкой не от большой любви к тому, кто должен был стать ей мужем; нет, она нашла то, чего желала так страстно, то, что Тибо так вероломно пообещал ей, но не захотел дать, — опору для своей старой слепой бабушки.
Музыканты, жених с невестой, шафера и подружки на свадьбе прошли по дороге в двадцати шагах от Тибо, не увидев высунувшейся из дупла головы с огненными волосами и метавшими молнии глазами.
Затем они в том же порядке, как появились перед Тибо, скрылись в лесу.
Звуки скрипок и гобоя, раньше постепенно усиливавшиеся, теперь так же стихали. Через четверть часа лес снова был пуст и безлюден…
Тибо остался наедине с поющей птицей, распустившимся цветком, сияющим солнечным лучом.
Но теперь в его душе разгорелось адское пламя, змеи острыми зубами терзали его сердце и вливали в него самый сильный яд.
Адская ревность!
Видя Аньелетту такой свежей, такой милой, простодушно-веселой, а главное — увидев ее в день, когда она стала принадлежать другому, Тибо, уже три месяца не думавший о девушке, Тибо, у которого и в мыслях не было сдержать данное ей слово, — вообразил, будто никогда не переставал любить ее.
Ему казалось, что Аньелетта поклялась быть верной ему, и Ангулеван похитил его собственность.
Еще немного — и он выскочил бы из своего убежища, чтобы обвинить Аньелетту в измене.
Ускользнув от него, Аньелетта в тот же миг обрела в глазах Тибо достоинства и добродетели, которых он и не подозревал в ней в то время, когда довольно было лишь слово сказать — и она принадлежала бы ему.
Казалось, это был последний удар судьбы: после стольких разочарований отнять у него то, что он считал своим достоянием, на которое никто не позарится и которое он всегда успеет взять.
Его немое отчаяние было угрюмым и глубоким. Он грыз кулаки, бился головой о стенки дупла и наконец разрыдался.
Но его слезы и рыдания были не из тех, что смягчают сердце и обращают дурные чувства в добрые; нет, слезы и рыдания, вызванные не раскаянием, а гневом и яростью, не могли изгнать ненависть из души Тибо.
Казалось, половина его слез изливалась наружу, а вторая половина тем временем обращалась внутрь и падала на его сердце каплями желчи.
Он уверял себя, что любит Аньелетту.
Он жаловался, что потерял ее.
Но этот обезумевший от любви человек рад был бы увидеть Аньелетту упавшей замертво вместе с ее женихом у подножия алтаря, где священник должен был соединить их.
К счастью, Господь, сохранивший этих детей для других испытаний, не дал роковому пожеланию сложиться в уме Тибо.
Они, подобно человеку, который во время грозы слышит раскаты грома и видит кругом вспышки молний, не затрагивающие его, счастливо избежали смертельной опасности.
Вскоре башмачник уже краснел за свои слезы и стыдился своих рыданий.
Он подавил на глазах первые, в душе — вторые.
Выскочив из своего убежища, Тибо сломя голову помчался к хижине.
Меньше чем за четверть часа ему удалось пробежать льё.
Бешеная гонка вогнала его в испарину и принесла хоть немного облегчения.
Наконец он увидел, что оказался рядом с хижиной.
Ворвавшись в нее, как тигр в свою пещеру, захлопнув за собой дверь, он забился в самый темный угол бедного жилища.
Там, поставив локти на колени, уткнув подбородок в кулаки, он погрузился в размышления.
О чем думал этот отчаявшийся человек?
Спросите у Мильтона, о чем думал Сатана после своего падения.
Он снова возвращался к мечтам, постоянно будоражившим его ум, ставшим причиной стольких людских разочарований в прошлом, до его рождения, готовым породить столько же разочарований в будущем, после его смерти.
Почему один рождается бессильным, а другой могущественным?
Почему такое неравенство уже на той ступени, где все кажутся равными, — при появлении на свет?
Как вмещаться в эту игру природы, где случай постоянно играет против человека?
Поступить как ловкие игроки и привлекать на свою сторону дьявола?
Плутовать?
Он тоже это делал!
Но что он выиграл?
Каждый раз, как карта шла к нему и он был уверен в своем выигрыше, побеждал дьявол.
Какую выгоду принесла ему эта роковая способность творить зло?
Никакой.
Аньелетта ускользнула от него.
Мельничиха его выгнала.
Жена бальи посмеялась над ним.
Его первое желание стало причиной смерти бедняги Маркотта, а он сам не получил даже оленьего окорока, которого ему хотелось, и с тех пор его ждали сплошные разочарования.
Ему пришлось отдать этого оленя собакам сеньора Жана, чтобы сбить их со следа черного волка.
И потом, дьявольских волос стало чудовищно много!
Все это напоминало историю с тем ученым, что потребовал удвоенного количества пшеничных зерен за каждую следующую из шестидесяти четырех клеток шахматной доски: чтобы заполнить последнюю, понадобилась бы тысяча лет обильных урожаев!
Сколько у него еще осталось желаний? Самое большее — семь или восемь.
Несчастный не решался взглянуть на свое отражение.
Он не осмеливался смотреться ни в ручей, который тек у подножия дерева в лесу, ни в зеркало, которое висело на стене хижины.
Он боялся слишком точно узнать, как долго еще может продлиться его могущество.
Он предпочитал оставаться в ночи, лишь бы не увидеть грозную зарю, которой эта ночь сменится.
Но должно же было существовать средство все устроить так, чтобы чужое несчастье приносило ему выгоду!
Ему казалось, что, если бы он, вместо того чтобы оставаться бедным башмачником, едва умеющим читать и считать, получил хорошее образование, то сумел бы вычислить, как наверняка добиться богатства и счастья.
Несчастный безумец!
Если бы он был образованным, то знал бы легенду о докторе Фаусте.
К чему привело Фауста — мечтателя, мыслителя, ученого — дарованное ему Мефистофелем всемогущество?
К убийству Валентина! К самоубийству Маргариты! К погоне за Еленой — за тенью!
Впрочем, разве мог Тибо чего-нибудь хотеть, разве мог строить планы, когда его сердце терзала ревность, когда он видел беленькую Аньелетту, связавшую себя у алтаря на всю жизнь с другим — не с ним!
И кому она поклялась в верности?
Жалкому маленькому Ангулевану, тому самому, который обнаружил Тибо на дереве и подобрал в кустах брошенную им рогатину; это из-за него Тибо получил дюжину ударов от Маркотта!
О, если бы знать! Как бы Тибо хотелось, чтобы несчастье случилось вместо Маркотта с Ангулеваном!
Что значила физическая боль от ударов перевязью по сравнению с его сегодняшней душевной мукой!
Представьте, что у него не возникли бы честолюбивые желания, поднявшие его, словно на крыльях ястреба, над его сословием, каким он был бы счастливым, — он, умелый мастер, который мог бы зарабатывать по шести франков в день, будь у него такая милая маленькая хозяйка, как Аньелетта!
Он был уверен, что Аньелетта прежде любила его; может быть, она продолжала его любить, обвенчавшись с другим. Раздумывая обо всем этом, Тибо чувствовал, как шло время. Наступила ночь.
Какими бы бедными ни были новобрачные, какими бы скромными ни оказались желания крестьян, приглашенных на свадьбу, но в этот час все они, гости и новобрачные, сидели за праздничным столом.
Только он был одинок и несчастлив.
Некому было приготовить ему ужин.
Что у него в доме было из еды и питья?
Хлеб! Вода!
Он один; Небо не послало ему сестры, подруги, жены.
Но почему бы и ему не поужинать весело и сытно?
Ведь он мог пойти, куда ему заблагорассудится.
Разве не лежали у него в кармане деньги, вырученные за дичь, которую он только что продал хозяину «Золотого шара»?
Разве он не может потратить на себя одного столько же, сколько пошло на весь свадебный стол?
Это зависело только от него.
— Ах, черт возьми! — сказал Тибо. — Я дурак, если остаюсь здесь, чтобы изводить себя ревностью, мучить голодом, когда я могу через час с помощью хорошего ужина и двух-трех бутылок доброго вина обо всем забыть. Ну, пойдем поедим, а главное — выпьем!
Собираясь в самом деле вкусно поесть, он отправился в Ферте-Милон, где под вывеской с изображением золотого дельфина процветал трактир, хозяин которого, как уверяли, мог за пояс заткнуть метрдотеля его высочества монсеньера герцога Орлеанского.
XV. СЕНЬОР ДЕ ВОПАРФОН
XVI. СУБРЕТКА ЗНАТНОЙ ДАМЫ
Как мы сказали, это был старый дуб — из тех, чей возраст исчисляется не годами, а веками.
Деревья, живущие в десять, двадцать, тридцать раз дольше человека, не считают дней и ночей, подобно людям: они замечают лишь смену времен года.
Осень для них сумерки, зима — их ночь.
Весной для них наступает рассвет, летом — день.
Человек завидует дереву, как мотылек мог бы завидовать человеку.
Сорок человек, взявшись за руки, не смогли бы обхватить ствол этого дуба.
Время, каждый день откалывая по щепочке концом своей косы, выточило в стволе дупло размером с обычную комнату.
Но вход в него едва пропускал одного человека.
Тибо протиснулся внутрь.
Он нашел нечто вроде сиденья, образовавшегося в толще дерева, устроился так же удобно и уютно, как в вольтеровском кресле, пожелал доброй ночи своим волкам и совам, закрыл глаза и уснул.
Волки улеглись вокруг дерева.
Сычи и совы расположились на ветках.
Глаза зверей и птиц сверкали в темноте.
Дуб, украшенный всеми этими огнями у подножия и на ветках, походил на огромную подставку для иллюминации, зажженной по случаю какого-то адского праздника.
…Когда Тибо проснулся, было совсем светло.
Волки давно уже вернулись в свои пещеры, совы и сычи укрылись в своих развалинах.
Ничто не напоминало о вчерашнем дожде.
Луч солнца, один из тех бледных лучей, чье появление все же предвещает весну, проскользнул среди обнаженных ветвей и, видя, что на них нет еще листвы, заиграл на вечной темной зелени омелы.
Издали неясно доносилась музыка.
Но звуки понемногу приближались, и вскоре можно было различить инструменты в оркестре, состоявшем из двух скрипок и гобоя.
Вначале Тибо показалось, что все это ему снится.
Но было совсем светло, голова у него была ясная, и Тибо пришлось признать, что он совсем проснулся; к тому же, пока он протирал глаза, желая убедиться в реальности происходящего, звуки стали совсем отчетливо слышны.
Они быстро приближались.
Какая-то птица божественным пением отозвалась на человеческую музыку.
У подножия дерева, на котором она пела, сияла звезда подснежника.
Небо светилось голубизной, словно это был погожий апрельский день.
Что означал этот весенний праздник среди зимы?
Пение птицы, встретившее этот нежданный свет, сияние цветка, отразившего в своей чашечке солнце, чтобы поблагодарить светило за его приход, звуки праздника — все это доказывало несчастному грешнику: люди объединились с остальной природой, чтобы быть счастливыми под этим лазурным сводом. Все это цветение счастья и радости, вместо того чтобы успокоить Тибо, усилило его мрачное настроение.
Ему хотелось бы сделать весь мир темным и угрюмым под стать его собственной душе.
Сначала он хотел убежать от этого приближавшегося к нему сельского праздника.
Но ему показалось, будто власть более сильная, чем его собственная воля, приковала его ноги к земле.
Он забился поглубже в дупло и стал ждать.
Вместе с мелодиями скрипок и голосом гобоя ясно слышались радостные крики и веселые песни.
Время от времени раздавался ружейный выстрел или взрывалась шутиха.
Тибо догадался, что весь этот веселый шум могла производить деревенская свадьба.
В самом деле, в сотне шагов от него, в конце длинной Амской просеки, показалась процессия нарядно одетых людей: женщины в ярких платьях и мужчины в воскресной одежде; у женщин на поясе, у мужчин на шляпах и в петлицах развевались разноцветные ленты.
Впереди шли скрипачи.
За ними — крестьяне, и среди них несколько человек, в которых Тибо по одежде узнал слуг сеньора Жана.
Следом шел Ангулеван, помощник доезжачего, на руку которого опиралась слепая старуха, украшенная лентами, как и все остальные.
За ними шел дворецкий замка Вез — вероятнее всего посаженый отец маленького псаря; он вел под руку невесту.
Тибо, не веря своим глазам, в ужасе уставился на новобрачную.
Он упрямо не желал узнавать ее.
Наконец, когда между ними осталось всего тридцать или сорок шагов, ему пришлось ее узнать.
Невестой на этой свадьбе была Аньелетта.
Аньелетта!
И что окончательно его унизило, нанесло его гордости последний удар — Аньелетта не была бледна и не дрожала, ее не тащили силой к алтарю, она не озиралась, раскаявшись или вспомнив что-то; нет, она казалась веселой, как эта поющая птица, как этот цветущий подснежник, как этот сияющий солнечный луч; Аньелетта явно гордилась своим флердоранжем, своей кружевной фатой, своим платьем из муслина; наконец, улыбающаяся Аньелетта похожа была на статую Пречистой Девы в церкви Виллер-Котре, когда в Троицын день ее оденут в белое платье.
Несомненно, всей этой роскошью она обязана была владелице замка Вез, жене сеньора Жана, которую называли святой за оказываемые ею благодеяния и раздаваемые ею пожертвования.
Аньелетта сияла и светилась улыбкой не от большой любви к тому, кто должен был стать ей мужем; нет, она нашла то, чего желала так страстно, то, что Тибо так вероломно пообещал ей, но не захотел дать, — опору для своей старой слепой бабушки.
Музыканты, жених с невестой, шафера и подружки на свадьбе прошли по дороге в двадцати шагах от Тибо, не увидев высунувшейся из дупла головы с огненными волосами и метавшими молнии глазами.
Затем они в том же порядке, как появились перед Тибо, скрылись в лесу.
Звуки скрипок и гобоя, раньше постепенно усиливавшиеся, теперь так же стихали. Через четверть часа лес снова был пуст и безлюден…
Тибо остался наедине с поющей птицей, распустившимся цветком, сияющим солнечным лучом.
Но теперь в его душе разгорелось адское пламя, змеи острыми зубами терзали его сердце и вливали в него самый сильный яд.
Адская ревность!
Видя Аньелетту такой свежей, такой милой, простодушно-веселой, а главное — увидев ее в день, когда она стала принадлежать другому, Тибо, уже три месяца не думавший о девушке, Тибо, у которого и в мыслях не было сдержать данное ей слово, — вообразил, будто никогда не переставал любить ее.
Ему казалось, что Аньелетта поклялась быть верной ему, и Ангулеван похитил его собственность.
Еще немного — и он выскочил бы из своего убежища, чтобы обвинить Аньелетту в измене.
Ускользнув от него, Аньелетта в тот же миг обрела в глазах Тибо достоинства и добродетели, которых он и не подозревал в ней в то время, когда довольно было лишь слово сказать — и она принадлежала бы ему.
Казалось, это был последний удар судьбы: после стольких разочарований отнять у него то, что он считал своим достоянием, на которое никто не позарится и которое он всегда успеет взять.
Его немое отчаяние было угрюмым и глубоким. Он грыз кулаки, бился головой о стенки дупла и наконец разрыдался.
Но его слезы и рыдания были не из тех, что смягчают сердце и обращают дурные чувства в добрые; нет, слезы и рыдания, вызванные не раскаянием, а гневом и яростью, не могли изгнать ненависть из души Тибо.
Казалось, половина его слез изливалась наружу, а вторая половина тем временем обращалась внутрь и падала на его сердце каплями желчи.
Он уверял себя, что любит Аньелетту.
Он жаловался, что потерял ее.
Но этот обезумевший от любви человек рад был бы увидеть Аньелетту упавшей замертво вместе с ее женихом у подножия алтаря, где священник должен был соединить их.
К счастью, Господь, сохранивший этих детей для других испытаний, не дал роковому пожеланию сложиться в уме Тибо.
Они, подобно человеку, который во время грозы слышит раскаты грома и видит кругом вспышки молний, не затрагивающие его, счастливо избежали смертельной опасности.
Вскоре башмачник уже краснел за свои слезы и стыдился своих рыданий.
Он подавил на глазах первые, в душе — вторые.
Выскочив из своего убежища, Тибо сломя голову помчался к хижине.
Меньше чем за четверть часа ему удалось пробежать льё.
Бешеная гонка вогнала его в испарину и принесла хоть немного облегчения.
Наконец он увидел, что оказался рядом с хижиной.
Ворвавшись в нее, как тигр в свою пещеру, захлопнув за собой дверь, он забился в самый темный угол бедного жилища.
Там, поставив локти на колени, уткнув подбородок в кулаки, он погрузился в размышления.
О чем думал этот отчаявшийся человек?
Спросите у Мильтона, о чем думал Сатана после своего падения.
Он снова возвращался к мечтам, постоянно будоражившим его ум, ставшим причиной стольких людских разочарований в прошлом, до его рождения, готовым породить столько же разочарований в будущем, после его смерти.
Почему один рождается бессильным, а другой могущественным?
Почему такое неравенство уже на той ступени, где все кажутся равными, — при появлении на свет?
Как вмещаться в эту игру природы, где случай постоянно играет против человека?
Поступить как ловкие игроки и привлекать на свою сторону дьявола?
Плутовать?
Он тоже это делал!
Но что он выиграл?
Каждый раз, как карта шла к нему и он был уверен в своем выигрыше, побеждал дьявол.
Какую выгоду принесла ему эта роковая способность творить зло?
Никакой.
Аньелетта ускользнула от него.
Мельничиха его выгнала.
Жена бальи посмеялась над ним.
Его первое желание стало причиной смерти бедняги Маркотта, а он сам не получил даже оленьего окорока, которого ему хотелось, и с тех пор его ждали сплошные разочарования.
Ему пришлось отдать этого оленя собакам сеньора Жана, чтобы сбить их со следа черного волка.
И потом, дьявольских волос стало чудовищно много!
Все это напоминало историю с тем ученым, что потребовал удвоенного количества пшеничных зерен за каждую следующую из шестидесяти четырех клеток шахматной доски: чтобы заполнить последнюю, понадобилась бы тысяча лет обильных урожаев!
Сколько у него еще осталось желаний? Самое большее — семь или восемь.
Несчастный не решался взглянуть на свое отражение.
Он не осмеливался смотреться ни в ручей, который тек у подножия дерева в лесу, ни в зеркало, которое висело на стене хижины.
Он боялся слишком точно узнать, как долго еще может продлиться его могущество.
Он предпочитал оставаться в ночи, лишь бы не увидеть грозную зарю, которой эта ночь сменится.
Но должно же было существовать средство все устроить так, чтобы чужое несчастье приносило ему выгоду!
Ему казалось, что, если бы он, вместо того чтобы оставаться бедным башмачником, едва умеющим читать и считать, получил хорошее образование, то сумел бы вычислить, как наверняка добиться богатства и счастья.
Несчастный безумец!
Если бы он был образованным, то знал бы легенду о докторе Фаусте.
К чему привело Фауста — мечтателя, мыслителя, ученого — дарованное ему Мефистофелем всемогущество?
К убийству Валентина! К самоубийству Маргариты! К погоне за Еленой — за тенью!
Впрочем, разве мог Тибо чего-нибудь хотеть, разве мог строить планы, когда его сердце терзала ревность, когда он видел беленькую Аньелетту, связавшую себя у алтаря на всю жизнь с другим — не с ним!
И кому она поклялась в верности?
Жалкому маленькому Ангулевану, тому самому, который обнаружил Тибо на дереве и подобрал в кустах брошенную им рогатину; это из-за него Тибо получил дюжину ударов от Маркотта!
О, если бы знать! Как бы Тибо хотелось, чтобы несчастье случилось вместо Маркотта с Ангулеваном!
Что значила физическая боль от ударов перевязью по сравнению с его сегодняшней душевной мукой!
Представьте, что у него не возникли бы честолюбивые желания, поднявшие его, словно на крыльях ястреба, над его сословием, каким он был бы счастливым, — он, умелый мастер, который мог бы зарабатывать по шести франков в день, будь у него такая милая маленькая хозяйка, как Аньелетта!
Он был уверен, что Аньелетта прежде любила его; может быть, она продолжала его любить, обвенчавшись с другим. Раздумывая обо всем этом, Тибо чувствовал, как шло время. Наступила ночь.
Какими бы бедными ни были новобрачные, какими бы скромными ни оказались желания крестьян, приглашенных на свадьбу, но в этот час все они, гости и новобрачные, сидели за праздничным столом.
Только он был одинок и несчастлив.
Некому было приготовить ему ужин.
Что у него в доме было из еды и питья?
Хлеб! Вода!
Он один; Небо не послало ему сестры, подруги, жены.
Но почему бы и ему не поужинать весело и сытно?
Ведь он мог пойти, куда ему заблагорассудится.
Разве не лежали у него в кармане деньги, вырученные за дичь, которую он только что продал хозяину «Золотого шара»?
Разве он не может потратить на себя одного столько же, сколько пошло на весь свадебный стол?
Это зависело только от него.
— Ах, черт возьми! — сказал Тибо. — Я дурак, если остаюсь здесь, чтобы изводить себя ревностью, мучить голодом, когда я могу через час с помощью хорошего ужина и двух-трех бутылок доброго вина обо всем забыть. Ну, пойдем поедим, а главное — выпьем!
Собираясь в самом деле вкусно поесть, он отправился в Ферте-Милон, где под вывеской с изображением золотого дельфина процветал трактир, хозяин которого, как уверяли, мог за пояс заткнуть метрдотеля его высочества монсеньера герцога Орлеанского.
XV. СЕНЬОР ДЕ ВОПАРФОН
В «Золотом дельфине» Тибо заказал самый лучший ужин, какой только смог вообразить.
Можно было приказать подать его в отдельный кабинет, но тогда Тибо не испытал бы наслаждения от своего превосходства над другими.
Заурядные посетители должны были видеть, как он ест цыпленка и матлот из угря по-матросски.
Он хотел, чтобы другие гуляки завидовали человеку, наливающему себе вино из трех бутылок в три стакана разной формы.
Окружающие должны были слышать, каким высокомерным тоном он отдавал распоряжения и какой серебряный звон издавали его пистоли.
Едва он сделал свое первое распоряжение, как сидевший в самом темном углу со своей бутылкой вина человек в сером повернулся, как обычно оборачиваются на звук знакомого голоса.
В самом деле, этот человек был приятелем Тибо, мы хотели сказать — собутыльником.
С тех пор как Тибо перестал быть башмачником, работающим днем, и сделался ночным вожаком волчьей стаи, у него появилось немало приятелей такого рода.
Увидев Тибо, серый быстро отвернулся к стене.
Но недостаточно быстро, потому что Тибо успел узнать метра Огюста Франсуа Левассера, камердинера сеньора Рауля де Вопарфона.
— Эй, Франсуа! — крикнул Тибо. — Что ты там сидишь в углу с надутой физиономией, словно монах в Великий пост, вместо того чтобы честно и открыто, как делаю я, ужинать на виду у всех?
Франсуа не ответил на обращение, только сделал Тибо рукой знак молчать.
— Молчать? Чтобы я молчал? — удивился Тибо. — А если я не хочу молчать? Если я хочу говорить? Если мне скучно ужинать одному? Если я желаю сказать тебе: «Друг Франсуа, подойди ко мне: я приглашаю тебя поужинать со мной…»? Ты не идешь? Нет? Что ж, тогда я сам подойду к тебе.
Тибо встал и, провожаемый взглядами всех посетителей, подошел и так хлопнул своего друга Франсуа по плечу, что чуть не покалечил его.
— Притворись, что ты обознался, Тибо, или я потеряю место из-за тебя; ты разве не видишь, что на мне не ливрея, а серый, как эта стена, сюртук? Я здесь по любовным делам моего хозяина и жду записку, которую должен ему отнести.
— Это другое дело, и я прошу тебя простить мне мою нескромность. Все-таки я очень хотел бы поужинать с тобой.
— Нет ничего проще: вели подать себе ужин в отдельный кабинет, а я скажу трактирщику, чтобы он, когда появится еще один серый, такой же как я, провел его к нам — между друзьями нет секретов.
— Хорошо! — согласился Тибо.
Он подозвал хозяина и велел отнести ужин на второй этаж, в комнату с окнами на улицу.
Франсуа устроился так, чтобы издали увидеть, как тот, кого он ждет, спустится с горы Ферте-Милон.
Тибо заказал для себя одного такой обильный ужин, что его вполне должно было хватить для двоих.
Пришлось спросить только еще одну или две бутылки вина.
Тибо взял у метра Маглуара лишь два урока, но хороших урока, и воспользовался ими.
Скажем еще, что Тибо хотел кое о чем забыть и рассчитывал на помощь вина.
Так что для него было большой удачей встретить друга, с которым можно было бы поговорить.
В том состоянии сердца и ума, в каком находился наш герой, пьянеют от разговоров не меньше, чем от вина.
Поэтому, едва закрыв дверь и усевшись, Тибо надвинул поглубже шляпу, чтобы Франсуа не заметил изменившегося цвета его волос, и завязал разговор, смело взяв быка за рога.
— Ну вот, друг Франсуа, теперь ты объяснишь мне смысл нескольких непонятных для меня слов, не так ли?
— Нет ничего удивительного в том, что ты их не понял, — самодовольно откинувшись на спинку стула, ответил Франсуа. — Мы, слуги знатных господ, говорим на придворном языке, которым владеют не все.
— Нет, но если нам объяснить, мы поймем.
— Превосходно! Спрашивай, я отвечу тебе.
— Я тем более на это надеюсь, что беру на себя обязанность смачивать твои ответы — им будет легче выходить. Во-первых, что значит «серый»? До сих пор я считал, что это попросту осел.
— Сам ты осел, друг Тибо, — Франсуа рассмешило невежество башмачника. — Нет, «серый»— это ливрейный лакей, временно переодетый в серый сюртук, чтобы не узнали ливрею, пока он караулит за колонной или сторожит у дверей.
— Значит, сейчас ты в карауле, бедняга Франсуа? И кто должен тебя сменить?
— Шампань — тот, который служит у графини де Мон-Гобер.
— Так, понятно. Твой хозяин, сеньор де Вопарфон, влюблен в графиню де Мон-Гобер. Ты ждешь письма от дамы, и его принесет тебе Шампань.
— Optime! 2 — как говорит учитель младшего брата господина Рауля.
— Счастливчик этот сеньор Рауль!
— Еще бы! — выпятив грудь, подтвердил Франсуа.
— Черт возьми! Графиня — такая красотка!
— Ты ее знаешь?
— Я видел ее на охоте вместе с его высочеством герцогом Орлеанским и госпожой де Монтессон.
— Друг мой, знай, что надо говорить не «охота», а «облава».
— О, — отозвался Тибо, — я не вникаю в такие тонкости. За здоровье сеньора Рауля!
Едва поставив свой стакан на стол, Франсуа увидел Шампаня, и у него вырвалось восклицание.
Открыв окно, он окликнул третьего собутыльника.
Шампань обладал быстротой соображения лакея из хорошего дома: он сразу же поднялся наверх.
Как и его товарищ, он был одет в серый сюртук.
Шампань принес письмо.
— Ну, что? — спросил Франсуа, увидев письмо от графини де Мон-Гобер в руках Шампаня. — Свидание состоится сегодня вечером?
— Да, — радостно ответил Шампань.
— Тем лучше, — весело откликнулся Франсуа. Это общее счастье господ и слуг удивило Тибо.
— Вы так радуетесь любовным победам хозяина? — спросил он у Франсуа.
— Дело не в этом; когда господин барон Рауль де Вопарфон занят — я свободен!
— И ты пользуешься своей свободой?
— Еще бы! — Франсуа приосанился. — Пусть я камердинер, но и у меня есть свои делишки, и я умею провести время.
— А вы, Шампань?
— Я? — новоприбывший рассматривал на свет рубиновую жидкость в своем стакане. — Я тоже надеюсь своего не упустить…
— Ну, за вашу любовь! — произнес Тибо. — Раз у каждого есть своя любовь.
— За вашу! — хором ответили оба лакея.
— О, я, — проговорил башмачник с выражением глубокой ненависти ко всему роду человеческому, — я единственный, кто сам никого не любит и кого не любит никто.
Два человека с удивлением уставились на Тибо.
— О, значит, правда то, — спросил Франсуа, — что поговаривают о вас в наших краях?
— Обо мне?
— Да, о вас, — подтвердил Шампань.
— Значит, в Мон-Гобере говорят то же, что и в Вопарфоне?
Шампань кивнул.
— Ну, и что же говорят? — поинтересовался Тибо.
— Что вы оборотень, — ответил Франсуа. Тибо расхохотался.
— Что ж, есть у меня хвост? И когти? И морда у меня волчья?
— Так мы же только повторили, что о вас рассказывают, — возразил Шампань, — мы не говорим, что это так и есть.
— Во всяком случае, — продолжал Тибо, — признайте, что оборотни пьют хорошее вино.
— Ей-Богу, да! — согласились лакеи.
— За здоровье дьявола, который посылает его, господа! Оба гостя, державшие стаканы в руке, опустили их на стол.
— Ну, в чем дело? — спросил Тибо.
— Пейте за его здоровье с кем-нибудь другим, — ответил Франсуа, — только не со мной.
— И не со мной, — добавил Шампань.
— Что ж, — сказал Тибо, — тогда я один выпью все три стакана.
Он так и поступил.
— Друг Тибо, — сказал лакей барона, — нам пора.
— Что, уже? — спросил Тибо.
— Мой хозяин ждет меня, и я уверен — с нетерпением… Где твое письмо, Шампань?
— Вот оно.
— Простимся с нашим другом и пойдем каждый по своим делам или к своим удовольствиям, а Тибо оставим развлекаться или заниматься делом.
С этими словами Франсуа подмигнул приятелю, который в ответ тоже подмигнул.
— Но мы же не разойдемся, не выпив по последней? — сказал Тибо.
— Только не из этих стаканов! — Франсуа указал на те, из которых Тибо пил за здоровье врага рода человеческого.
— Уж очень вы брезгливы; позовите ризничего и велите ополоснуть их святой водой.
— Нет; но чтобы не отказывать другу, мы позовем слугу и велим принести другие стаканы.
— Так, значит, эти, — Тибо начинал пьянеть, — годятся только на то, чтобы кинуть их в окно? Иди к черту! — пожелал он.
Стакан, посланный по такому адресу, прочертил в воздухе светящийся след, который погас, как гаснет молния.
Вслед за первым Тибо запустил в окно второй стакан.
За вторым последовал третий.
Полет третьего сопровождался сильным раскатом грома.
Тибо закрыл окно и сел на свое место, пытаясь придумать, как объяснить это чудо своим приятелям.
Но его приятели исчезли.
— Трусы! — проворчал Тибо.
И стал искать на столе стакан, чтобы выпить. Стаканов больше не было.
— Ну и что, — сказал Тибо, — подумаешь беда! Буду пить прямо из бутылки, только и всего!
Сказано — сделано: Тибо закончил свой ужин, запивая его вином прямо из бутылки, что отнюдь не способствовало равновесию его и так уже изрядно пошатнувшегося рассудка.
В девять часов Тибо позвал хозяина, расплатился и вышел.
Он был настроен против всего человечества.
Мысль, от которой он хотел отделаться, преследовала его.
Чем больше проходило времени, тем дальше была от него Аньелетта.
Значит, у каждого была нежная подруга — жена или любовница.
Этот день, полный для него ярости и отчаяния, для всех остальных был днем счастья и радости.
В этот час каждый — сеньор Рауль, Франсуа и Шампань, два жалких лакея, — шел за сияющей звездой счастья.
Только он один брел, спотыкаясь, во тьме ночи.
На нем лежит проклятие.
Но, раз он проклят, у него остаются радости осужденного, и он решил заявить о своем праве на эти удовольствия.
Вот какие мысли вертелись в голове Тибо; громко богохульствуя и угрожая Небу кулаком, он шел по лесной дороге, ведущей прямо к его хижине; до нее оставалось не более ста шагов, когда сзади послышался стук копыт.
— А, вот сеньор де Вопарфон отправился на свидание, — сказал Тибо. — Я от души посмеялся бы, господин Рауль, если бы сеньор де Мон-Гобер застал вас у своей жены! Это прошло бы не так, как с метром Маглуаром, и вам пришлось бы обменяться ударами шпаг.
Занятый мыслями о том, что произойдет, если граф де Мон-Гобер застанет у своей жены барона де Вопарфона, Тибо, шедший посреди дороги, недостаточно быстро отскочил в сторону, и всадник, которому этот мужлан мешал проехать, вытянул его плеткой, крикнув при этом:
— Посторонись, мерзавец, если не хочешь, чтобы я раздавил тебя!
Еще не протрезвевший Тибо почувствовал одновременно ожог удара плеткой и холод грязной воды, в которую он упал, сбитый с ног конем.
Всадник ускакал.
Тибо, разъярившись, привстал на одно колено и показал кулак удалявшейся тени.
— Черт возьми! Хоть бы раз в жизни двадцать четыре часа побыть знатным сеньором, как вы, господин Рауль де Вопарфон, а не башмачником Тибо, как я; иметь доброго коня, а не ходить пешком; стегать попавшегося на дороге простолюдина; волочиться за прекрасными дамами, обманывающими своих мужей, как делает графиня де Мон-Гобер!
Едва Тибо договорил, как конь барона Рауля споткнулся, всадник вылетел из седла и откатился на десять шагов.
Можно было приказать подать его в отдельный кабинет, но тогда Тибо не испытал бы наслаждения от своего превосходства над другими.
Заурядные посетители должны были видеть, как он ест цыпленка и матлот из угря по-матросски.
Он хотел, чтобы другие гуляки завидовали человеку, наливающему себе вино из трех бутылок в три стакана разной формы.
Окружающие должны были слышать, каким высокомерным тоном он отдавал распоряжения и какой серебряный звон издавали его пистоли.
Едва он сделал свое первое распоряжение, как сидевший в самом темном углу со своей бутылкой вина человек в сером повернулся, как обычно оборачиваются на звук знакомого голоса.
В самом деле, этот человек был приятелем Тибо, мы хотели сказать — собутыльником.
С тех пор как Тибо перестал быть башмачником, работающим днем, и сделался ночным вожаком волчьей стаи, у него появилось немало приятелей такого рода.
Увидев Тибо, серый быстро отвернулся к стене.
Но недостаточно быстро, потому что Тибо успел узнать метра Огюста Франсуа Левассера, камердинера сеньора Рауля де Вопарфона.
— Эй, Франсуа! — крикнул Тибо. — Что ты там сидишь в углу с надутой физиономией, словно монах в Великий пост, вместо того чтобы честно и открыто, как делаю я, ужинать на виду у всех?
Франсуа не ответил на обращение, только сделал Тибо рукой знак молчать.
— Молчать? Чтобы я молчал? — удивился Тибо. — А если я не хочу молчать? Если я хочу говорить? Если мне скучно ужинать одному? Если я желаю сказать тебе: «Друг Франсуа, подойди ко мне: я приглашаю тебя поужинать со мной…»? Ты не идешь? Нет? Что ж, тогда я сам подойду к тебе.
Тибо встал и, провожаемый взглядами всех посетителей, подошел и так хлопнул своего друга Франсуа по плечу, что чуть не покалечил его.
— Притворись, что ты обознался, Тибо, или я потеряю место из-за тебя; ты разве не видишь, что на мне не ливрея, а серый, как эта стена, сюртук? Я здесь по любовным делам моего хозяина и жду записку, которую должен ему отнести.
— Это другое дело, и я прошу тебя простить мне мою нескромность. Все-таки я очень хотел бы поужинать с тобой.
— Нет ничего проще: вели подать себе ужин в отдельный кабинет, а я скажу трактирщику, чтобы он, когда появится еще один серый, такой же как я, провел его к нам — между друзьями нет секретов.
— Хорошо! — согласился Тибо.
Он подозвал хозяина и велел отнести ужин на второй этаж, в комнату с окнами на улицу.
Франсуа устроился так, чтобы издали увидеть, как тот, кого он ждет, спустится с горы Ферте-Милон.
Тибо заказал для себя одного такой обильный ужин, что его вполне должно было хватить для двоих.
Пришлось спросить только еще одну или две бутылки вина.
Тибо взял у метра Маглуара лишь два урока, но хороших урока, и воспользовался ими.
Скажем еще, что Тибо хотел кое о чем забыть и рассчитывал на помощь вина.
Так что для него было большой удачей встретить друга, с которым можно было бы поговорить.
В том состоянии сердца и ума, в каком находился наш герой, пьянеют от разговоров не меньше, чем от вина.
Поэтому, едва закрыв дверь и усевшись, Тибо надвинул поглубже шляпу, чтобы Франсуа не заметил изменившегося цвета его волос, и завязал разговор, смело взяв быка за рога.
— Ну вот, друг Франсуа, теперь ты объяснишь мне смысл нескольких непонятных для меня слов, не так ли?
— Нет ничего удивительного в том, что ты их не понял, — самодовольно откинувшись на спинку стула, ответил Франсуа. — Мы, слуги знатных господ, говорим на придворном языке, которым владеют не все.
— Нет, но если нам объяснить, мы поймем.
— Превосходно! Спрашивай, я отвечу тебе.
— Я тем более на это надеюсь, что беру на себя обязанность смачивать твои ответы — им будет легче выходить. Во-первых, что значит «серый»? До сих пор я считал, что это попросту осел.
— Сам ты осел, друг Тибо, — Франсуа рассмешило невежество башмачника. — Нет, «серый»— это ливрейный лакей, временно переодетый в серый сюртук, чтобы не узнали ливрею, пока он караулит за колонной или сторожит у дверей.
— Значит, сейчас ты в карауле, бедняга Франсуа? И кто должен тебя сменить?
— Шампань — тот, который служит у графини де Мон-Гобер.
— Так, понятно. Твой хозяин, сеньор де Вопарфон, влюблен в графиню де Мон-Гобер. Ты ждешь письма от дамы, и его принесет тебе Шампань.
— Optime! 2 — как говорит учитель младшего брата господина Рауля.
— Счастливчик этот сеньор Рауль!
— Еще бы! — выпятив грудь, подтвердил Франсуа.
— Черт возьми! Графиня — такая красотка!
— Ты ее знаешь?
— Я видел ее на охоте вместе с его высочеством герцогом Орлеанским и госпожой де Монтессон.
— Друг мой, знай, что надо говорить не «охота», а «облава».
— О, — отозвался Тибо, — я не вникаю в такие тонкости. За здоровье сеньора Рауля!
Едва поставив свой стакан на стол, Франсуа увидел Шампаня, и у него вырвалось восклицание.
Открыв окно, он окликнул третьего собутыльника.
Шампань обладал быстротой соображения лакея из хорошего дома: он сразу же поднялся наверх.
Как и его товарищ, он был одет в серый сюртук.
Шампань принес письмо.
— Ну, что? — спросил Франсуа, увидев письмо от графини де Мон-Гобер в руках Шампаня. — Свидание состоится сегодня вечером?
— Да, — радостно ответил Шампань.
— Тем лучше, — весело откликнулся Франсуа. Это общее счастье господ и слуг удивило Тибо.
— Вы так радуетесь любовным победам хозяина? — спросил он у Франсуа.
— Дело не в этом; когда господин барон Рауль де Вопарфон занят — я свободен!
— И ты пользуешься своей свободой?
— Еще бы! — Франсуа приосанился. — Пусть я камердинер, но и у меня есть свои делишки, и я умею провести время.
— А вы, Шампань?
— Я? — новоприбывший рассматривал на свет рубиновую жидкость в своем стакане. — Я тоже надеюсь своего не упустить…
— Ну, за вашу любовь! — произнес Тибо. — Раз у каждого есть своя любовь.
— За вашу! — хором ответили оба лакея.
— О, я, — проговорил башмачник с выражением глубокой ненависти ко всему роду человеческому, — я единственный, кто сам никого не любит и кого не любит никто.
Два человека с удивлением уставились на Тибо.
— О, значит, правда то, — спросил Франсуа, — что поговаривают о вас в наших краях?
— Обо мне?
— Да, о вас, — подтвердил Шампань.
— Значит, в Мон-Гобере говорят то же, что и в Вопарфоне?
Шампань кивнул.
— Ну, и что же говорят? — поинтересовался Тибо.
— Что вы оборотень, — ответил Франсуа. Тибо расхохотался.
— Что ж, есть у меня хвост? И когти? И морда у меня волчья?
— Так мы же только повторили, что о вас рассказывают, — возразил Шампань, — мы не говорим, что это так и есть.
— Во всяком случае, — продолжал Тибо, — признайте, что оборотни пьют хорошее вино.
— Ей-Богу, да! — согласились лакеи.
— За здоровье дьявола, который посылает его, господа! Оба гостя, державшие стаканы в руке, опустили их на стол.
— Ну, в чем дело? — спросил Тибо.
— Пейте за его здоровье с кем-нибудь другим, — ответил Франсуа, — только не со мной.
— И не со мной, — добавил Шампань.
— Что ж, — сказал Тибо, — тогда я один выпью все три стакана.
Он так и поступил.
— Друг Тибо, — сказал лакей барона, — нам пора.
— Что, уже? — спросил Тибо.
— Мой хозяин ждет меня, и я уверен — с нетерпением… Где твое письмо, Шампань?
— Вот оно.
— Простимся с нашим другом и пойдем каждый по своим делам или к своим удовольствиям, а Тибо оставим развлекаться или заниматься делом.
С этими словами Франсуа подмигнул приятелю, который в ответ тоже подмигнул.
— Но мы же не разойдемся, не выпив по последней? — сказал Тибо.
— Только не из этих стаканов! — Франсуа указал на те, из которых Тибо пил за здоровье врага рода человеческого.
— Уж очень вы брезгливы; позовите ризничего и велите ополоснуть их святой водой.
— Нет; но чтобы не отказывать другу, мы позовем слугу и велим принести другие стаканы.
— Так, значит, эти, — Тибо начинал пьянеть, — годятся только на то, чтобы кинуть их в окно? Иди к черту! — пожелал он.
Стакан, посланный по такому адресу, прочертил в воздухе светящийся след, который погас, как гаснет молния.
Вслед за первым Тибо запустил в окно второй стакан.
За вторым последовал третий.
Полет третьего сопровождался сильным раскатом грома.
Тибо закрыл окно и сел на свое место, пытаясь придумать, как объяснить это чудо своим приятелям.
Но его приятели исчезли.
— Трусы! — проворчал Тибо.
И стал искать на столе стакан, чтобы выпить. Стаканов больше не было.
— Ну и что, — сказал Тибо, — подумаешь беда! Буду пить прямо из бутылки, только и всего!
Сказано — сделано: Тибо закончил свой ужин, запивая его вином прямо из бутылки, что отнюдь не способствовало равновесию его и так уже изрядно пошатнувшегося рассудка.
В девять часов Тибо позвал хозяина, расплатился и вышел.
Он был настроен против всего человечества.
Мысль, от которой он хотел отделаться, преследовала его.
Чем больше проходило времени, тем дальше была от него Аньелетта.
Значит, у каждого была нежная подруга — жена или любовница.
Этот день, полный для него ярости и отчаяния, для всех остальных был днем счастья и радости.
В этот час каждый — сеньор Рауль, Франсуа и Шампань, два жалких лакея, — шел за сияющей звездой счастья.
Только он один брел, спотыкаясь, во тьме ночи.
На нем лежит проклятие.
Но, раз он проклят, у него остаются радости осужденного, и он решил заявить о своем праве на эти удовольствия.
Вот какие мысли вертелись в голове Тибо; громко богохульствуя и угрожая Небу кулаком, он шел по лесной дороге, ведущей прямо к его хижине; до нее оставалось не более ста шагов, когда сзади послышался стук копыт.
— А, вот сеньор де Вопарфон отправился на свидание, — сказал Тибо. — Я от души посмеялся бы, господин Рауль, если бы сеньор де Мон-Гобер застал вас у своей жены! Это прошло бы не так, как с метром Маглуаром, и вам пришлось бы обменяться ударами шпаг.
Занятый мыслями о том, что произойдет, если граф де Мон-Гобер застанет у своей жены барона де Вопарфона, Тибо, шедший посреди дороги, недостаточно быстро отскочил в сторону, и всадник, которому этот мужлан мешал проехать, вытянул его плеткой, крикнув при этом:
— Посторонись, мерзавец, если не хочешь, чтобы я раздавил тебя!
Еще не протрезвевший Тибо почувствовал одновременно ожог удара плеткой и холод грязной воды, в которую он упал, сбитый с ног конем.
Всадник ускакал.
Тибо, разъярившись, привстал на одно колено и показал кулак удалявшейся тени.
— Черт возьми! Хоть бы раз в жизни двадцать четыре часа побыть знатным сеньором, как вы, господин Рауль де Вопарфон, а не башмачником Тибо, как я; иметь доброго коня, а не ходить пешком; стегать попавшегося на дороге простолюдина; волочиться за прекрасными дамами, обманывающими своих мужей, как делает графиня де Мон-Гобер!
Едва Тибо договорил, как конь барона Рауля споткнулся, всадник вылетел из седла и откатился на десять шагов.
XVI. СУБРЕТКА ЗНАТНОЙ ДАМЫ
Увидев, какая неприятность произошла с драчливым молодым сеньором, за несколько секунд до того наградившим его ударом хлыста, от которого еще вздрагивали плечи Тибо, этот последний со всех ног побежал взглянуть на сеньора Рауля де Вопарфона.
Неподвижное тело лежало поперек дороги, рядом с фыркающей лошадью.
Тибо оно показалось не тем, что проехало мимо пять минут назад и стегнуло его плеткой, и это было самым удивительным.
Во-первых, одежда на этом теле была крестьянская, а не дворянская.
Кроме того, Тибо показалось, что эта самая одежда только что была на нем самом.
Его изумление продолжало возрастать и дошло до предела, когда он заметил, что не только одежда, но и голова, венчавшая это совершенно бесчувственное тело, прежде принадлежала ему, Тибо.
Неподвижное тело лежало поперек дороги, рядом с фыркающей лошадью.
Тибо оно показалось не тем, что проехало мимо пять минут назад и стегнуло его плеткой, и это было самым удивительным.
Во-первых, одежда на этом теле была крестьянская, а не дворянская.
Кроме того, Тибо показалось, что эта самая одежда только что была на нем самом.
Его изумление продолжало возрастать и дошло до предела, когда он заметил, что не только одежда, но и голова, венчавшая это совершенно бесчувственное тело, прежде принадлежала ему, Тибо.