Дюма Александр. Предводитель волков

   Тибо, знал о безнадежном состоянии Аньелетты и не мог устоять перед желанием в последний раз увидеть ее.
   Рискуя многим, не считаясь с тем, чем это могло обернуться для него, он пробежал через деревню, надеясь только на быстроту своих ног, распахнул дверь хижины и бросился к умирающей.
   Женщины указали крестьянам, в какую дверь вышел Тибо, и они, словно стая гончих, устремилась по его следу, не переставая кричать и угрожать.
   Разумеется, Тибо ускользнул от преследования и скрылся в лесу.
   Но состояние Аньелетты после испытанного ею страшного потрясения, вызванного приходом Тибо и его прикосновением к ней, сделалось настолько угрожающим, что в ту же ночь пришлось послать за священником.
   Было очевидно, что Аньелетте осталось страдать лишь несколько часов.
   В полночь пришел священник в сопровождении ризничего, с крестом и мальчиков-певчих со святой водой.
   Они встали на колени в ногах постели, священник приблизился к изголовью.
   Тогда, казалось, какие-то таинственные силы оживили больную.
   Она долго шепотом говорила со священником, и так как все знали, что бедняжке незачем так долго молиться за себя, они поняли, что Аньелетта молилась о ком-то другом.
   Но о ком?
   Это знали только Бог, священник и она сама.

XXIII. ГОДОВЩИНА

   Перестав слышать за своей спиной яростные крики преследовавших его крестьян, Тибо замедлил бег.
   Потом, когда лес снова стал безмолвным, Тибо остановился и сел на груду камней.
   Он был в таком смятении, что не сразу узнал место, где оказался; лишь увидев на камнях черные пятна, оставленные языками пламени, он понял, что это камни его очага.
   Случай привел его туда, где несколько месяцев тому назад стояла его хижина.
   Башмачник несомненно сравнивал свое грозное настоящее с безмятежным прошлым; крупные слезы, скатываясь по его щекам, падали в пепел у ног.
   Тибо слышал, как часы на колокольне Уаньи бьют полночь, вслед за ними пробили часы других церквей.
   В этот час священник слушал последние молитвы умирающей Аньелетты.
   — О, будь проклят день, когда я пожелал чего-то кроме того, что Господь дал бедному ремесленнику! — воскликнул Тибо. — Будь проклят день, когда черный волк продал мне способность творить зло, потому что причиненное мною зло не только не принесло мне счастья, но навеки разрушило его!
   Позади Тибо раздался смех.
   Обернувшись, он увидел черного волка, который неслышно приблизился к нему в темноте, как собака приходит к своему хозяину.
   Волк был бы невидим, если бы его не освещали метавшие пламя глаза.
   Обойдя очаг кругом, он уселся напротив башмачника.
   — Метр Тибо чем-то недоволен? — спросил он. — Клянусь рогами Вельзевула! Метр Тибо привередлив!
   — Могу ли я быть довольным, если с тех пор, как встретил тебя, знаю лишь тщетные стремления и бесполезные сожаления?
   Я хотел богатства — и в отчаянии оттого, что утратил крышу из папоротника, под которой засыпал, не беспокоясь о завтрашнем дне, не обращая внимания на ветер и дождь, хлеставшие по ветвям больших дубов.
   Я жаждал почестей — а самые бедные крестьяне, которых я некогда презирал, гонят меня ударами камней.
   Я желал любви — но единственная женщина, которая любила меня и которую я люблю, ушла от меня к другому, а теперь умирает, проклиная меня, и вся власть, что ты мне дал, не поможет мне спасти ее!
   — Люби себя одного, Тибо!
   — Да, смейся.
   — Я не смеюсь. Разве до того, как я предстал перед твоими глазами, ты не смотрел алчно на чужое добро?
   — И все из-за несчастного оленя, какие сотнями пасутся в этом лесу!
   — Ты думал, что хочешь только оленя, Тибо, но желания следуют одно за другим, как ночь идет за днем, а день — за ночью.
   Пожелав оленя, ты захотел иметь и серебряное блюдо, на котором должно быть подано его мясо; к серебряному блюду потребовались бы слуги: один принесет мясо, другой разрежет его.
   Честолюбие, подобно небесному своду, кажется ограниченным горизонтом, но охватывает всю землю.
   Ты пренебрег невинностью Аньелетты ради мельницы вдовы Поле; не получив мельницы, ты захотел дом бальи Маглуара, а дом бальи Маглуара утратил для тебя всякую привлекательность, стоило тебе увидеть замок графа де Мон-Гобера.
   О, из-за твоей завистливости ты по праву принадлежишь падшему ангелу, нашему с тобой хозяину; только ты слишком глуп для того, чтобы извлекать выгоду из причиненного другому зла, и, быть может, тебе лучше было оставаться честным.
   — О да, — печально отозвался башмачник. — Только теперь я понял, насколько справедлива пословица: «Не рой другому яму — сам в нее попадешь!»… Но, в конце концов, — добавил он, — разве не могу я снова стать честным?
   Волк усмехнулся.
   — Ох, парень, — сказал он, — дьявол может, взяв человека за один волос, увести его в ад. А ты считал когда-нибудь, сколько волос на твоей голове ему принадлежит?
   — Нет.
   — Не могу точно сказать, сколько твоих волос принадлежит ему, но могу сказать, сколько их осталось тебе. Всего один. Ты сам видишь, что упустил время, когда мог раскаяться.
   — Почему, — спросил Тибо, — если дьяволу достаточно одного волоса, чтобы погубить человека, почему же Господу будет этого мало, чтобы человека спасти?
   — Попробуй.
   — Впрочем, заключая с вами эту злополучную сделку, я не думал, что связал себя.
   — Ох, до чего люди нечестные! Ты не заключил договора, отдав свои волосы, глупец? С тех пор как люди изобрели крещение, мы не знаем, как их ухватить; за те услуги, что мы им оказываем, они отдают нам часть своего тела, которой мы можем завладеть. Ты уступил нам свои волосы; они крепко держатся, ты сам в этом убедился, и они не останутся у нас в когтях… Нет, нет, Тибо, ты наш с той самой минуты, как на пороге твоей хижины тебя посетила мысль о вымогательстве и обмане.
   — Значит, — воскликнул Тибо, вскочив и в ярости топнув ногой, — значит, я погиб для будущей жизни, не получив никакого удовольствия от этой?
   — Ты еще можешь получить его, Тибо.
   — Каким образом?
   — Твердо ступив на путь, на котором оказался случайно, и решительно требуя то, чего желал тайком, — одним словом, открыто перейдя на нашу сторону.
   — И как мне это сделать?
   — Занять мое место.
   — А заняв его?
   — Приобрести мою власть; тогда тебе нечего будет желать.
   — Если ваша власть так велика, если она дает вам все богатства, к которым я стремлюсь, как же вы от нее откажетесь?
   — Обо мне не беспокойся. Хозяин, которому я приведу слугу, щедро наградит меня.
   — И заняв ваше место, я приму ваш облик?
   — Да, на ночь; но днем ты будешь снова становиться человеком.
   — Ночи долгие, темные и полны ловушек; я могу погибнуть от пули егеря, моя лапа может попасть в капкан — и прощай богатство, прощайте почести.
   — Нет эта шкура непроницаема для железа, свинца и стали… Пока она будет покрывать твое тело, ты не только неуязвим, но и бессмертен. Один только раз в году, как все оборотни, ты станешь волком на двадцать четыре часа, и в течение этих суток будешь так же смертен, как все другие. Мы с тобой познакомились ровно год назад, как раз в такой роковой для меня день.
   — А, — сказал Тибо, — теперь понимаю, почему вы так боялись зубов собак сеньора Жана.
   — Когда мы договариваемся с людьми, нам запрещено лгать, мы должны говорить им все: они могут принять наши условия или отказаться.
   — Ты расхваливал передо мной власть, которую я могу приобрести; что ж, посмотрим, насколько она велика.
   — Так велика, что самый могущественный король не сможет с тобой соперничать: королевская власть ограничена человеческими возможностями.
   — Буду ли я богат?
   — Так богат, что станешь презирать богатство, потому что одной силой желания станешь получать все, за что люди платят золотом и серебром, а кроме того — то, что чародеи получают с помощью заклинаний.
   — Я смогу отомстить своим врагам?
   — Твоя власть творить зло будет безграничной.
   — Сможет ли женщина, которую я полюблю, оставить меня?
   — Ты станешь господствовать над себе подобными, они будут в твоей власти.
   — И ничто не поможет им уйти из-под нее?
   — Только смерть, которая сильнее всего.
   — И я могу умереть в один из трехсот шестидесяти пяти дней?
   — В один-единственный; в другие дни ни железо, ни свинец, ни сталь, ни вода, ни огонь не одолеют тебя.
   — И за твоими словами не скрывается никакая ложь, никакая ловушка?
   — Никакой ловушки — слово волка!
   — Согласен, — сказал Тибо. — Пусть я буду волком двадцать четыре часа, а все остальное время — царем творения. Что я должен сделать? Я готов.
   — Сорви один листик с остролиста, разорви его зубами на три части и отбрось их далеко от себя.
   Тибо сделал то, что было ему приказано.
   Разорвав лист, он разбросал куски, и тогда, хотя до тех пор погода была необычайно тихой, раздался удар грома и налетевший ураган закружил обрывки листа и унес их с собой.
   — А теперь, брат Тибо, — сказал волк, — займи мое место, и удачи тебе! Как я год назад, ты останешься волком на двадцать четыре часа; постарайся выйти из этого испытания так же счастливо, как с твоей помощью вышел в прошлом году я, и ты увидишь, как сбудется все, что я тебе пообещал. А я попрошу сеньора с раздвоенным копытом, чтобы он поберег тебя это время от зубастых псов барона де Веза, потому что — слово дьявола! — ты вызываешь у меня подлинный интерес, друг Тибо!
   И Тибо показалось, что черный волк растет, вытягивается, поднимается на задние лапы и уходит в человеческом обличье, помахав рукой на прощание.
   Мы говорим «ему показалось», потому что на минуту его мысли перестали быть отчетливыми, его разум сковало странное оцепенение.
   Позже, когда он пришел в себя, он оказался один.
   Его тело приняло странную и непривычную форму.
   Он сделался совершенно похожим на большого черного волка, с которым разговаривал за минуту до того.
   На темной шерсти выделялся один-единственный белый волос, расположенный над мозжечком.
   Этот белый волос у волка был тем самым, что оставался черным у человека.
   Не успел Тибо прийти в себя, как ему послышался из кустов приглушенный лай и кусты зашевелились…
   Тибо с дрожью вспомнил о своре сеньора Жана.
   Превратившийся в черного волка, Тибо подумал, что ему не стоит подражать своему предшественнику и дожидаться, пока собаки сеньора Жана нападут на его след.
   Услышав лай собаки, он предположил, что это заволновалась ищейка, и не стал медлить до момента, когда будут спущены гончие.
   Тибо побежал вперед по прямой, как бегут обычно волки, и с удовольствием отметил, каким сильным и гибким стало его тело в новом облике.
   — Клянусь рогами дьявола! — раздался в нескольких шагах от него голос сеньора Жана. — Ты слишком слабо держишь собак, парень, — обратился он к новому доезжачему, — ты позволил ищейке зарычать, и теперь мы не поднимем волка.
   — Я не отрицаю своей вины, монсеньер, она очевидна; но я вчера видел волка пробегающим в сотне шагов отсюда и никак не мог предположить, что он всю ночь проведет в этих зарослях и окажется так близко от нас.
   — Ты уверен, что это тот самый волк, который столько раз от нас ускользал?
   — Пусть хлеб, который я ем на службе у монсеньера, обратится для меня в яд, если это не черный волк, которого мы травили в прошлом году; в тот день утонул бедняга Маркотт.
   — Хотел бы я встретить этого волка, — вздохнул сеньор Жан.
   — Стоит монсеньеру только приказать, и мы начнем охоту; но позвольте заметить, что у нас впереди еще два часа полной темноты: этого более чем достаточно, чтобы все наши лошади переломали себе ноги.
   — Я не спорю; но, если мы станем ждать рассвета, Весельчак, негодяй будет к этому времени за десять льё отсюда.
   — По меньшей мере, монсеньер, — качая головой, отозвался Весельчак, — по меньшей мере.
   — Мне этот черный волк очень сильно досаждает, — добавил сеньор Жан, — я, кажется, заболею, если не смогу получить его шкуру.
   — Ну, так начнем, не теряя ни минуты, монсеньер.
   — Ты прав, Весельчак, иди за собаками, друг мой. Весельчак отправился за своим конем, которого привязал к дереву на время, пока поднимали дичь. Сев в седло, он пустил коня галопом.
   Через десять минут, показавшихся барону вечностью, Весельчак вернулся со всей охотой.
   Немедленно спустили собак.
   — Потише, дети мои, потише! — говорил сеньор Жан. — Помните, что это не наши старые собаки, такие умные и гибкие; это новички, и если вы забудетесь, они произведут дьявольский шум, а толку выйдет мало; дайте им постепенно разогреться.
   В самом деле, две или три собаки, освободившись от связок, жадно втянули запах оборотня и подали голос.
   К ним присоединились другие.
   Все пустились по следу Тибо, вначале почти молча и скорее сближаясь, чем выслеживая, а затем подавая голос все чаще и сильнее; потом, почуяв волчий запах, вся стая по горячему следу с бешеным лаем и невероятным пылом устремилась в сторону Иворского леса.
   — Хорошее начало — половина дела! — воскликнул сеньор Жан. — Весельчак, займись запасными собаками — я хочу, чтобы они были везде! Я сам стану кричать им… А вы действуйте смелее, — повернулся он к челяди. — Мы должны расквитаться за множество поражений, и если мы не загоним волка по вине одного из вас, — клянусь рогами дьявола! — я скормлю виновного моим собакам!
   После этого напутственного слова сеньор Жан пустил коня в галоп; хотя ночь была еще довольно темной, а дорога опасной, он быстро догнал собак, которые к тому времени оказались уже у Бур-Фонтена.

XXIV. БЕШЕНАЯ ОХОТА

   Тибо поднялся, едва залаяла ищейка, и благодаря этому ему удалось намного опередить собак.
   Довольно долго он не слышал своры.
   Вдруг издалека послышался громкий лай, напоминавший отдаленный гром, и Тибо начал беспокоиться.
   Он ускорил бег и не останавливался, пока его не отделило от преследователей расстояние в несколько льё.
   Тогда он огляделся и определил, что находится на холмах Монтегю.
   Он прислушался.
   Собаки, казалось, сохраняли дистанцию: они были где-то у Тиле.
   Только волчье ухо могло расслышать лай на таком расстоянии.
   Тибо повернул, как будто собирался встретить их, оставил Эрневиль слева, прыгнул в небольшой ручей, который в этих местах берет свое начало, спустился по нему до Гримокура и через Лизар-л'Аббесс добрался до Компьенского леса.
   Он чувствовал, что после трех часов быстрого бега стальные мышцы волчьих ног нисколько не устали, и это его немного успокаивало.
   Все же он не решался войти в лес, знакомый ему меньше, чем лес Виллер-Котре.
   Тибо отклонился на одно или два льё в сторону. Он хотел, применив все известные ему подходящие уловки, отделаться от преследователей.
   Он перемахнул одним прыжком долину между Пьерфоном и Мон-Гобером, вошел в лес у поля Метар, вышел у Воводрана, от Сансера двигался по воде и за Лонпоном снова ушел в лес.
   К несчастью, в верхней части дороги Висельника его ждала свежая свора из двадцати гончих: доезжачий г-на де Монбретона, предупрежденный сеньором де Везом, привел их на помощь.
   Собак спустили немедленно: доезжачий заметил, что волк сохраняет дистанцию, и боясь, что зверь уйдет, не стал дожидаться всей охоты.
   Тогда началась настоящая борьба между волком-оборотнем и гончими.
   Это был безумный бег: несмотря на ловкость и сноровку наездников, лошади с трудом поспевали за собаками.
   Погоня неслась через поля, леса и вересковые заросли с быстротой мысли.
   Она появлялась и исчезала подобно проблеску молнии в тучах, оставляя за собой облака пыли, звуки рога и крики, которым эхо едва успевало вторить.
   Она перелетала через горы, долины, потоки, топи и пропасти, как будто у лошадей и собак выросли крылья, словно у химер или гиппогрифов.
   Сеньор Жан присоединился к остальным.
   Он мчался впереди своих охотников, следом за гончими; глаза его горели, ноздри раздувались; он подбадривал стаю оглушительными криками и трубил в рог, с яростью вонзая шпоры в бока своего коня, когда тот останавливался перед каким-нибудь препятствием.
   Черный волк тоже не замедлял бега.
   Хотя на поворотах он с сильным беспокойством слышал
   в ста шагах позади себя лай свежей своры, расстояние между погоней и волком не сократилось ни на дюйм.
   Тибо полностью сохранил человеческий разум. Он продолжал бежать, чувствуя, что выдержит это испытание; ему казалось, что он не может умереть, не отомстив за все вынесенное им и не узнав обещанных радостей, прежде чем — это было главным, и в решающую минуту его мысль беспрестанно к этому возвращалась, — прежде чем он завоюет любовь Аньелетты.
   Иногда его охватывал страх, иногда — гнев.
   Ему хотелось повернуться лицом к этой ревущей стае и, позабыв о своем новом теле, разогнать ее ударами палки и камнями.
   Минуту спустя, наполовину обезумевший от ярости, оглушенный похоронным звоном, которым отдавался лай в его ушах, он уносился стремительнее бегущего оленя, быстрее летящего орла.
   Но его усилия были напрасными.
   Он бежал, несся, почти летел, но похоронные звуки не отставали ни на шаг, не отдалялись ни на миг, или, отстав на мгновение, приближались еще более грозными и устрашающими.
   Тем не менее инстинкт самосохранения не покидал его, силы его не убывали.
   Но он чувствовал, что, если, на свою беду, наткнется на свежую свору, его силы вскоре могут иссякнуть.
   Тибо решил попробовать оторваться от собак и вернуться в хорошо знакомые ему места, где он мог бы, воспользовавшись своим знанием леса, уйти от гончих.
   На этот раз он поднялся до Пюизе, пробежал краем Вивье, вернулся в Компьенский лес, сделал петлю через лес Ларг, в Аттиши перебрался через Эну и по Аржанской котловине снова достиг леса Виллер-Котре.
   Он надеялся таким образом разрушить стратегию сеньора Жана.
   Очутившись в привычных местах, Тибо вздохнул свободнее.
   Он был на берегу Урка между Норруа и Труенном, в том месте, где река течет между двух рядов скал; взбежав на острый утес, нависший над потоком, Тибо решительно бросился в воду, вплавь добрался до расщелины в нижней части скалы, с которой только что прыгнул; затем он спрятался в глубине пещеры, чуть ниже обычного уровня воды, и стал ждать.
   Свора отстала от него примерно на льё.
   Но прошло не больше десяти минут — и собаки ураганом взлетели на гребень скалы.
   Те, что прибежали первыми, опьяненные бегом, не увидели пропасти или надеялись перепрыгнуть ее вслед за тем, кого преследовали — и брызги от падения собачьих тел в воду долетели до Тибо, забившегося в глубь пещеры.
   Собаки оказались менее удачливыми и не такими сильными, как он, и не смогли сопротивляться течению. После бесплодных усилий они исчезли, унесенные рекой, так и не заметив убежища волка-оборотня.
   Тибо слышал у себя над головой топот коней, лай остатков своры, крики охотников и проклятия сеньора Жана, чей голос перекрывал все остальные голоса.
   Наконец, когда течение унесло последнюю собаку, упавшую в воду, Тибо, вследствие того что река в этом месте делала поворот, увидел, как охотники спускаются вниз по течению.
   Не сомневаясь в том, что сеньор Жан, скакавший во главе охоты, вернется назад, волк не стал его дожидаться и покинул пещеру.
   То вплавь, то ловко прыгая по камням, то вброд он поднялся по Урку до зарослей Крена.
   Оттуда он, точно зная, что намного опережает своих врагов, решил добраться до деревни: среди домов его никто не станет искать.
   Он подумал о Пресьямоне.
   Эту деревню он знал лучше всего.
   К тому же он будет рядом с Аньелеттой.
   Ему казалось, что это придаст ему сил и принесет удачу, что кроткая и целомудренная девушка сможет влиять на его судьбу.
   Тибо направился к Пресьямону.
   Было шесть часов вечера.
   Охота продолжалась больше пятнадцати часов.
   Волк, собаки и охотники проделали не меньше пятидесяти льё.
   Когда черный волк, сделав крюк через Манере и Уаньи, выбежал на опушку Амского леса, солнце уже склонялось к горизонту и окрашивало вереск в ослепительный пурпурный цвет; ветерок, ласкавший мелкие белые и розовые цветочки, был напоен их ароматом; сверчок запел среди мха, и жаворонок, взмывая в небо, приветствовал приход ночи, как двенадцать часов назад встречал день.
   Безмятежность природы странным образом подействовала на Тибо.
   Его удивляло, что она может оставаться такой прекрасной и радостной, когда его душа истерзана тоской.
   Глядя на цветы, слушая пение птиц и стрекот насекомых, он сравнивал тихий покой и чистоту этого мира со своими страшными тревогами, он спрашивал себя, умно ли он поступил, заключив после первой сделки вторую, несмотря на новые обещания посланника дьявола.
   Он боялся, что и вторая сделка принесет ему лишь разочарования.
   Пробегая по наполовину скрытой золотистым дроком тропинке, он узнал в ней ту, по которой провожал Аньелетту в день, когда впервые встретил девушку; в день, когда ангел-хранитель внушил ему мысль стать ее супругом.
   Воспоминание о новой сделке, благодаря которой он сможет вновь завоевать любовь Аньелетты, немного ободрила Тибо, сникшего при виде всеобщей радости.
   В Пресьямоне звонил колокол.
   Его печальный однообразный звон напомнил черному волку о людях и о том, что он должен опасаться их.
   Он смело направился через поле к деревне, надеясь найти приют в какой-нибудь заброшенной лачуге.
   Когда он огибал огораживавшую кладбище низкую стену, сложенную из сухих камней, в овраге, которым он бежал, послышались человеческие голоса.
   Продолжая свой путь, он неминуемо встретится с этими людьми; вернувшись назад, он должен будет подняться на холм, и его увидят; из осторожности он решил перепрыгнуть через ограду кладбища.
   Одним прыжком он оказался на кладбище (как большая часть сельских кладбищ, оно примыкало к церкви).
   Заброшенное, оно все заросло высокой травой; кое-где попадались кусты ежевики и терновник.
   Волк подошел к самому густому кусту и, оставаясь невидимым, обнаружил развалившийся склеп, откуда мог бы наблюдать, что делается вокруг.
   Проскользнув под колючками, волк спрятался в склепе.
   В десяти шагах от Тибо свежая могила ждала своего постояльца.
   Из церкви доносилось пение — тем более явственно, что склеп, служивший укрытием беглецу, некогда соединялся с церковью подземным ходом.
   Через несколько минут пение смолкло.
   Черный волк, которому было не по себе от соседства с церковью, решил, что люди из оврага прошли мимо и что пора бы ему подыскать себе более надежное убежище взамен этого временного.
   Но не успел он высунуться из-за своего куста, как ворота кладбища раскрылись.
   Он вернулся на прежнее место очень обеспокоенный.
   Первым на кладбище вошел ребенок в белом стихаре, с кропильницей в руке.
   За ним человек, тоже в стихаре поверх одежды, нес серебряный крест.
   Священник, нараспев читающий заупокойные молитвы, следовал за этими двумя.
   За священником четверо несли покрытые белой тканью носилки, усыпанные венками и зелеными ветками.
   Ткань обрисовывала очертания гроба.
   За носилками шли несколько жителей Пресьямона.
   Такая встреча на кладбище была естественной, и Тибо, сидя рядом с открытой могилой, не должен был удивляться тому, что увидел, но все же он забеспокоился и с тревожным любопытством стал следить за церемонией, несмотря на то что малейшее движение могло выдать его присутствие и, следовательно, погубить его.
   Священник окропил могилу, на которую обратил внимание Тибо, и носильщики опустили свой груз на соседний холмик.
   В наших краях существует обычай — если хоронят молодую девушку или женщину в расцвете красоты, ее несут на кладбище в открытом гробу, под одной лишь тканью.
   Там друзья могут в последний раз проститься с усопшей, родные — в последний раз поцеловать ее.
   Потом заколачивают крышку — и все кончено.
   Старуха, на вид слепая, направляемая милосердной рукой, подошла проститься с покойной, и носильщики приподняли ткань, покрывавшую лицо.
   Тибо увидел Аньелетту.
   Из его разбитой груди вырвался глухой стон и смешался с плачем и рыданиями присутствующих.
   Лицо Аньелетты, очень бледное, застывшее в невыразимом покое смерти, под этим венком из незабудок и маргариток было прекрасным как никогда при жизни.
   При виде бедной покойницы Тибо почувствовал, как тает сковавший его сердце лед. Мысль о том, что он подлинный убийца этой девушки, пронзила его болью: безмерной — потому что она была истинной; мучительной — потому что в первый раз за долгое время он думал не о себе, но о той, что умерла.
   Когда он услышал стук молотка, забивавшего крышку гроба, когда камни и земля посыпались из-под заступа могильщика на тело единственной женщины, которую он любил, им овладело безумие: ему казалось, что телу Аньелетты, еще недавно такому свежему и прекрасному, еще вчера живому, твердые камни причиняют боль, и он сделал движение, желая броситься на провожающих и отнять у них ту, что должна была достаться ему хотя бы мертвой, раз при жизни она принадлежала другому.
 

   Человеческая боль подавила это последнее движение загнанного зверя, под волчьей шкурой пробежала дрожь, из налитых кровью глаз брызнули слезы, и несчастный воскликнул: