Дюма Александр. Предводитель волков

   Естественно, удивленный башмачник перевел глаза со своего двойника на себя самого и обнаружил, что его костюм претерпел существенные изменения.
   Его ноги вместо башмаков с гетрами оказались обутыми в пару изящных высоких французских сапог, мягких, словно шелковые чулки, собранных на подъеме и украшенных тонкими серебряными шпорами.
   Его кюлоты были не из плиса, но из самой лучшей темно-коричневой замши, какую только можно найти, и подвязки стягивались маленькими золотыми пряжками.
   Его оливкового цвета редингот грубого сукна из Лувье превратился в изысканный зеленый охотничий костюм с золотыми бранденбурами, под которым виднелся тонкий белый пикейный жилет, а между его отворотами, поверх искусно плиссированной рубашки, струился батистовый галстук.
   Даже его мужицкая шапка превратилась в элегантную треуголку, украшенную галуном, таким же самым, из какого были сделаны бранденбуры на рединготе.
   Кроме того, вместо длинной палки (так мастеровые называют свое боевое оружие), которую минуту назад Тибо держал в руке то ли для опоры, то ли для защиты, он помахивал легким хлыстом и, слушая его свист, испытывал истинно аристократическое наслаждение.
 

   Наконец, тонкую талию нового тела стягивал пояс, на котором висел длинный охотничий нож — нечто среднее между прямым тесаком и мечом.
   Тибо рад был чувствовать на себе такой изысканный костюм, и естественное в подобных обстоятельствах кокетство вызвало у него желание немедленно увидеть, к лицу ли ему этот костюм.
   Но где он мог посмотреть на себя среди ночи, темной, словно нутро печи?
   Оглядевшись, Тибо понял, что стоит в десяти шагах от собственной хижины.
   — Ах, черт возьми, нет ничего проще, — сказал он. — Разве у меня нет зеркала?
   И Тибо кинулся бежать к дому, собираясь, подобно Нарциссу, насладиться собственной красотой.
   Но дверь хижины оказалась запертой.
   Напрасно Тибо искал ключ.
   В его карманах были лишь туго набитый кошелек, коробочка ароматных пастилок и маленький перочинный ножик с золотой, отделанной перламутром рукояткой.
   Куда он мог деть ключ от своей двери?
   В его голове сверкнула догадка: ключ мог лежать в кармане у другого Тибо, того, что остался лежать на дороге.
   Вернувшись, он порылся в кармане штанов двойника и извлек оттуда ключ вместе с несколькими двойными су.
   Тибо взял грубое орудие кончиками пальцев и вернулся к своей двери.
   Однако в доме было еще темнее, чем снаружи.
   Тибо ощупью нашел огниво, трут и кремень и стал высекать огонь.
   Через несколько секунд воткнутый в пустую бутылку огарок уже освещал комнату.
   Но, зажигая свечу, Тибо не мог не коснуться ее пальцами.
   — Фу! — сказал он. — Что за свиньи эти крестьяне! Как могут они жить в такой грязи!
   Впрочем, свечка горела, а это было самым главным.
   Тибо снял со стены зеркало, поднес его к свечке и посмотрел на себя.
   Едва встретившись взглядом со своим отражением, он изумленно вскрикнул.
   Это был не он; вернее, его душа была в чужом теле.
   Его дух вселился в тело красивого молодого человека двадцати пяти-двадцати шести лет, голубоглазого, со свежими яркими щеками, пурпурными губами, белыми зубами.
   Одним словом, это было тело барона Рауля де Вопарфона.
   Только теперь Тибо вспомнил о своем желании, вырвавшемся у него в минуту гнева, после того как его ударили хлыстом и сбили с ног.
   Он захотел на двадцать четыре часа стать бароном де Вопарфоном, а барон де Вопарфон на тот же срок должен был стать Тибо.
   Теперь он понял то, что прежде казалось ему необъяснимым: почему бесчувственное тело, лежавшее посреди дороги, было одето в его платье и имело его лицо.
   — Черт! — сказал он. — Надо в этом разобраться: кажется, что я здесь, а на самом деле я там. Примем меры, чтобы за те двадцать четыре часа, на которые я так неосторожно себя покинул, со мной не случилось бы непоправимого несчастья. Ну-ну, умерьте свое отвращение, господин де Вопарфон; перенесем сюда беднягу Тибо и устроим его поудобнее на постели.
   И в самом деле, хоть эта работа и оскорбляла аристократические чувства г-на де Вопарфона, Тибо подобрал себя с дороги и на руках отнес в постель.
   Уложив себя, Тибо задул свечу, боясь, как бы с ним не случилось беды, пока он лежит без сознания; затем он тщательно запер дверь и спрятал ключ в дупле, как делал всякий раз, когда не хотел носить его с собой.
   После этого он поймал коня, схватив его за повод, и сел в седло.
   Вначале он слегка беспокоился: Тибо гораздо чаще передвигался пешком, чем верхом, и не был опытным всадником.
   Он боялся, что, если лошадь сдвинется с места, он не сможет сохранить равновесие.
   Но похоже было на то, что вместе с телом Рауля он унаследовал его навыки: как только умное животное попыталось воспользоваться минутной неловкостью седока и сбросить его, Тибо инстинктивно подобрал поводья, сжал колени, вонзил шпоры в бока коню и два или три раза огрел его хлыстом, призвав непокорного к порядку.
   Сам не зная как, Тибо оказался умелым наездником.
   Эта победа над лошадью помогла ему осознать свою двойственность.
   По внешности он с головы до ног был бароном Раулем де Вопарфоном.
   Душой он остался Тибо.
   Не было сомнений в том, что в бесчувственном теле Тибо, лежавшем в хижине, дремала душа молодого дворянина, одолжившего ему свое тело.
   При этом обмене телами у Тибо осталось весьма смутное представление о том, что он должен был делать.
   Он прекрасно знал, что графиня письмом пригласила его в Мон-Гобер.
   Но что говорилось в этом письме?
   В котором часу его ждали?
   Как ему проникнуть в замок?
   Это оставалось совершенно неизвестным, следовательно, это предстояло точно выяснить.
   Тогда у Тибо возникла мысль.
   Рауль, несомненно, держал письмо графини при себе.
   Ощупав себя со всех сторон, Тибо и в самом деле почувствовал в боковом кармане куртки что-то напоминавшее формой тот предмет, который он искал.
   Остановив коня, он порылся в кармане и вытащил маленький бумажник из надушенной кожи, на белой атласной подкладке.
   В одном из отделений этого маленького бумажника лежало несколько писем, в другом — всего одно.
   Скорее всего, из этого письма он и узнает все, что ему надо знать.
   Оставалось только прочесть его.
   Тибо был всего в трех или четырех сотнях шагов от деревни Флёри.
   Он пустил лошадь галопом, надеясь застать свет в каком-нибудь доме.
   Но в деревне спать ложатся рано, а в те времена ложились еще раньше, чем теперь.
   Проехав улицу из конца в конец, Тибо не увидел ни одного огонька.
   Наконец ему показалось, что он слышит шум из конюшни трактира.
   Он крикнул; вышел слуга с фонарем.
   — Друг мой, — сказал Тибо, совершенно забывший, что на время он стал знатным дворянином. — Не могли бы вы посветить мне минутку? Вы оказали бы мне услугу.
   — И для этого вы вытащили меня из постели? — грубо ответил конюх. — Ну и болван же вы!
   Он повернулся к Тибо спиной и собрался уйти. Тибо понял свою ошибку.
   — Эй, мерзавец! — сказал он, повысив голос. — Неси фонарь и свети мне, не то получишь двадцать пять ударов плеткой!
   — Ой, простите меня, монсеньер, — ответил конюх, — я не знал, с кем говорю.
   И, встав на цыпочки, он поднял фонарь повыше, чтобы Тибо мог читать.
   Тибо развернул письмо и прочел:
   «Мой милый Рауль,
   решительно, богиня Венера покровительствует нам. Не знаю, что за большая охота готовится завтра у Тюри, но знаю, что он уезжает сегодня вечером.
   Выезжайте в девять, и Вы будете здесь в половине одиннадцатого.
   Вы знаете, где войти; Вас встретит известная Вам особа и проводит в известное Вам место.
   Мне показалось — нее упрек Вам, — что в прошлый раз Вы очень задержались в коридорах.
   Джейн».
   — Ах, черт! — выругался Тибо.
   — Что угодно, монсеньер? — спросил конюх.
   — Ничего, мужлан, кроме того, что больше ты мне не нужен и можешь убираться.
   — Счастливого пути, монсеньер! — низко кланяясь, пожелал слуга.
   И ушел.
   — Черт! — повторил Тибо. — Немного же я узнал из этого письма — богиня Венера покровительствует нам, «он» уезжает сегодня в Тюри, графиня де Мон-Гобер ждет меня в половине одиннадцатого, и графиню зовут Джейн. Что касается остального, я знаю, где войти, знаю, кто меня встретит и куда меня проводят.
   Тибо почесал за ухом; этот жест в любой стране свойствен людям, оказавшимся в крайне затруднительном положении.
   Ему захотелось разбудить сеньора де Вопарфона, спавшего на его постели в оболочке Тибо.
   Но, кроме того, что это означало бы потерять время, у этого средства были и другие неудобства.
   Дух барона Рауля, увидев свое тело так близко, мог пожелать вернуться в него.
   Но тогда — борьба, в которой Тибо сможет защищаться лишь с риском причинить вред себе самому.
   Надо было найти другой способ.
   Тибо не раз приходилось слышать похвалы мудрости животных, и сам он не раз в продолжение своей деревенской жизни имел возможность восхищаться их инстинктом.
   Он решил довериться коню.
   Тибо вывел коня на дорогу, повернул его головой в сторону Мон-Гобера и отпустил поводья.
   Конь понесся галопом.
   Конечно, он понял, что от него требуется.
   Тибо больше не о чем было беспокоиться: за него все сделает конь.
   У поворота ограды парка конь встал, но не потому, что не был уверен в дороге: он насторожил уши и казался встревоженным.
   Тибо показалось, что он видит две тени; наверное, это и в самом деле были тени, потому что, сколько он ни поднимался в стременах, желая стать повыше, сколько ни оглядывался, ровно ничего не увидел.
   Он подумал, что это браконьеры, которые хотят проникнуть в парк, чтобы составить конкуренцию прежнему Тибо в поисках дичи.
   Никто не пытался преградить ему путь, и Тибо оставалось лишь предоставить коню свободу действий.
   Он снова отпустил поводья.
   Конь скакал крупной рысью вдоль ограды парка, ступая по вспаханной земле, и ни разу не заржал, как будто догадывался, что должен двигаться как можно тише.
   Пробежав таким образом вдоль одной стороны ограды, конь свернул за угол и остановился у пролома.
   — Несомненно, мы пройдем здесь, — сказал Тибо. Конь принюхался и поскреб землю копытом.
   Это был утвердительный ответ.
   Тибо снова отпустил повод, и конь, из-под копыт которого посыпались камни, перепрыгнул через пролом.
   Они оказались в парке.
   Одно из трех затруднений счастливо разрешилось.
   Тибо прошел внутрь, зная, «где войти».
   Оставалось найти «известную особу».
   Через пять минут конь встал в сотне шагов от замка, перед дверью одной из тех хижин, которые выстроены из неотесанных бревен и глины и украшают пейзажи парков, изображая развалины.
   Дверь приоткрылась: внутри услышали стук копыт.
   Вышла хорошенькая горничная.
   — Это вы, господин Рауль? — шепотом спросила она.
   — Да, дитя мое, это я, — спешившись, ответил Тибо.
   — Госпожа ужасно боялась, что этот пьяница Шампань не передал вам письмо…
   — Напрасно боялась: Шампань очень исполнителен.
   — Оставьте коня здесь и идите за мной.
   — А кто о нем позаботится?
   — Как всегда, метр Крамуази.
   — Верно, — сказал Тибо, словно о чем-то ему известном, — Крамуази займется им.
   — Ну, скорее, — поторопила служанка, — а не то госпожа снова скажет, что мы задерживаемся в коридорах.
   После этих слов, напомнивших Тибо фразу из адресованного Раулю письма, горничная засмеялась, показав жемчужные зубки.
   Тибо захотелось остановиться — на этот раз в парке, а не в коридорах.
   Но горничная замерла, прислушиваясь.
   — Что случилось? — спросил Тибо
   — Мне кажется, у кого-то под ногой хрустнула ветка.
   — Ну и что! — сказал Тибо. — Это была нога Крамуази.
   — Для вас это лишний повод быть умником, господин Рауль… по крайней мере, здесь.
   — Не понимаю.
   — Разве Крамуази не жених мне?
   — Ах да! Но каждый раз, как я остаюсь с тобой наедине, малютка Роза, я об этом забываю.
   — Теперь меня зовут Роза! Господин барон, я в жизни не встречала более забывчивого человека, чем вы.
   — Я тебя называю Розой, прелестное дитя, потому что Роза — царица цветов, а ты царица служанок.
   — Право же, господин барон, я всегда находила вас остроумным, но сегодня вечером вы особенно в ударе.
   Тибо приосанился.
   Адресованная барону похвала досталась башмачнику.
   — Надеюсь, твоя госпожа такого же мнения обо мне, — сказал он.
   — О, со знатными дамами всегда есть способ казаться самым умным человеком в мире: молчать.
   — Я запомню этот рецепт.
   — Тише! — прошептала субретка. — Видите, там госпожа графиня смотрит из-за занавески своей туалетной комнаты. Так что скромно следуйте за мной.
   В самом деле, им предстояло пересечь открытое пространство между деревьями парка и входом в замок. Тибо ступил на лестницу.
   — Несчастный, что вы делаете? — субретка удержала его за руку.
   — Что я делаю? Право же, Сюзетта, признаюсь тебе, что не имею об этом ни малейшего понятия.
   — Теперь я стала Сюзеттой! Господин барон оказывает мне честь, награждая именами всех своих возлюбленных. Идите сюда!.. Вы же не пойдете через парадные комнаты? Оставим этот путь для господина графа.
   И горничная провела Тибо через маленькую дверь, справа от которой начиналась винтовая лестница.
   На середине лестницы Тибо обвил рукой гибкую, словно уж, талию служанки.
   — Мы уже в коридорах? — спросил он, ища губами щеку прелестной девушки.
   — Нет еще, — ответила та, — но это все равно.
   — Клянусь, — сказал Тибо, — если бы в этот вечер я звался Тибо вместо того, чтобы быть Раулем, клянусь, милая Мартон, я поднялся бы в мансарду вместо того, чтобы остаться во втором этаже.
   Послышался скрип открывающейся двери.
   — Ну, скорее! — сказала служанка. — Господин барон, госпожа уже беспокоится.
   Потянув за собой Тибо, она вошла в коридор, открыла дверь, втолкнула Тибо в комнату и закрыла дверь за башмачником, совершенно уверенная в том, что впустила барона Рауля де Вопарфона, по ее словам самого забывчивого человека в мире.

XVII. ГРАФ ДЕ МОН-ГОБЕР

   Тибо оказался в спальне графини.
   Если его поразило великолепие обстановки бальи Маглуара, извлеченной из кладовых его высочества герцога Орлеанского, то свежесть, гармония и изысканность этой комнаты наполнили его душу пьянящим восторгом.
   Бедный дикарь никогда и во сне не видел ничего подобного.
   Нельзя мечтать о вещах, о которых не имеешь никакого понятия.
   Окна этой спальни были занавешены двойными шторами.
   Первые — из белой тафты, отделанной кружевами.
   Вторые — из голубого китайского атласа, расшитого серебряными цветами.
   Постель и туалетный столик, задрапированные той же тканью, тонули в волнах валансьенских кружев.
   Стены были затянуты бледно-розовой тафтой, поверх которой дрожал и словно таял от малейшего сквозняка тончайший, будто сотканный из воздуха индийский муслин.
   На потолке — медальоны работы Буше, изображавшие туалет Венеры.
   Амуры брали из рук своей матери различные предметы, составляющие доспехи женщин; но, поскольку все части этих доспехов были в руках амуров, Венера осталась совершенно безоружной: на ней был только пояс.
   Медальон был окружен вымышленными пейзажами Книда, Пафоса и Амата.
   Все сиденья: стулья, кресла, диванчики, козетки — были покрыты тем же китайским атласом, из которого сделаны шторы.
   По бледно-зеленому фону ковра были рассеяны на большом расстоянии один от другого букеты васильков, розовых маков и белых маргариток.
   Столы были из розового дерева, а угловые шкафчики покрыты Коромандельским лаком.
   Все это освещалось мягким светом шести свечей розового воска, стоявших в двух канделябрах.
   В воздухе витал нежный, тонкий, неуловимый аромат; невозможно было определить, из чего он составлялся.
   Это был не запах, это было веяние.
   По такому благоуханию герой «Энеиды» догадывался о присутствии матери.
   Тибо, которого служанка втолкнула в комнату, сделал шаг вперед и остановился.
   Он все охватил одним взглядом, вдохнул одним глотком.
   Подобно видению, пронеслись перед ним хижина Аньелетты, гостиная мельничихи, спальня г-жи Маглуар.
   Затем все это исчезло, уступив место изысканному гнездышку любви, куда он перенесся словно по волшебству.
   Он сомневался в реальности того, что видел перед собой.
   Тибо спрашивал себя, неужели действительно существуют баловни судьбы, обитающие в подобных жилищах?
   Не оказался ли он во дворце какого-нибудь чародея, в замке некоей феи?
   За какие же заслуги получили эти дары те, кто ими владеет?
   В чем провинились те, кто этого лишен?
   Почему он не пожелал, вместо того чтобы превратиться на двадцать четыре часа в Рауля де Вопарфона, сделаться на всю жизнь маленькой собачкой графини?
   Как можно снова стать Тибо после того, что он увидел здесь?
   Тибо дошел в своих размышлениях до этого вопроса, когда дверь туалетной комнаты отворилась и вошла графиня.
   Она поистине была птичкой в этом прелестном гнездышке, цветком этой благоуханной земли.
   Ее распущенные волосы удерживались лишь тремя или четырьмя бриллиантовыми шпильками и свободно падали на спину с одной стороны; с другой же, свитые в один большой локон, они спадали на грудь.
   Гибкое и податливое тело, освобожденное от фижм, гармонично обрисовывалось под домашним платьем из розовой тафты с волнами гипюра.
   Шелковые чулки были до того тонкими и прозрачными, что казались белой, отливающей перламутром плотью.
   Наконец, детские ножки графини были заключены в туфельки из серебряной парчи и с красными каблучками.
   Никаких украшений — ни браслетов на запястьях, ни колец на пальцах; только одна нитка жемчуга вокруг шеи, но этот жемчуг достоин был королевы.
   Тибо упал на колени перед лучезарным видением.
   Он был раздавлен, уничтожен этой роскошью, этой красотой, неотделимыми друг от друга.
   — Ода, на колени! Ниже, еще ниже… Целуйте мне ноги, целуйте ковер, целуйте землю, но и тогда я вас не прощу… Вы чудовище!
   — В самом деле, сударыня, — в сравнении с вами я еще хуже чудовища.
   — Да, да, притворяйтесь, что не поняли смысла моих слов и думаете, что я говорила о вашей внешности, тогда как я имела в виду вашу нравственность; да, конечно, вы были бы чудовищно уродливы, если бы ваша вероломная душа проявлялась на вашем лице; но это не так, сударь, несмотря на все ваши дурные поступки, несмотря на все ваши низости, вы остаетесь самым красивым дворянином в округе. Полно, сударь, вам должно быть стыдно!
   — Быть самым красивым дворянином в округе? — переспросил Тибо, прекрасно поняв по тону ее голоса, что совершенное им преступление не так уж непростительно.
   — Нет, сударь, — иметь самую черную душу и самое вероломное сердце из всех, что могут скрываться за позолоченной оберткой. Ну, вставайте и извольте отдать мне отчет в своем поведении.
   И графиня протянула Тибо руку, одновременно отпуская грехи и требуя поцелуя.
   Тибо взял нежную руку и поцеловал ее.
   Никогда его губы не прикасались к такому атласу.
   Графиня указала лже-Раулю место на диванчике и села первая.
   — Отчитайтесь мне, что вы делали со дня вашего последнего посещения, — приказала графиня.
   — Скажите прежде, дорогая графиня, когда я был у вас в последний раз?
   — Прекрасно! Так вы это забыли! Право же, в подобных вещах не признаются, если не ищут ссоры.
   — Совсем напротив, дорогая Джейн, эта встреча так во мне жива, что мне кажется, будто это было вчера, и, сколько ни перебираю свои воспоминания, — со вчерашнего дня я ничем не грешил, кроме как любовью к вам.
   — Неплохо; но комплиментом вы не загладите дурного поступка.
   — Милая графиня, что, если нам отложить объяснение?
   — Нет, сначала ответьте; я пять дней вас не видела — что вы делали?
   — Я жду, что вы мне расскажете об этом, графиня. Как вы хотите, чтобы я сам себя обвинял, когда уверен в своей невиновности?
   — Пусть будет так. Прежде всего, я уже не говорю о том, что вы задерживаетесь в коридорах.
   — Нет, поговорим об этом; как вы можете предположить, графиня, что я, когда меня ждете вы — алмаз среди алмазов — стану подбирать на дороге фальшивый жемчуг?
   — Ах, Боже мой! Мужчины очень непостоянны, а Лизетта такая хорошенькая!
   — Нет, поймите, дорогая Джейн, что эта девушка — наша наперсница, она знает все наши секреты, я не могу относиться к ней как к служанке.
   — Как это, должно быть, приятно говорить себе: «Я обманываю графиню де Мон-Гобер, и я соперник Крамуази!»
   — Хорошо, я больше не буду задерживаться в коридорах, чтобы целоваться с Лизеттой — если вы считаете, что мы целовались.
   — О, это еще не все.
   — Как! Я совершил более серьезный проступок?
   — Откуда вы возвращались ночью по дороге, ведущей из Эрневиля в Виллер-Котре?
   — Что? Меня видели на дороге?
   — Да, на Эрневильской; откуда вы возвращались?
   — Я ловил рыбу.
   — Ловили рыбу?
   — Да, в бервальских прудах.
   — О, это известно: вы большой любитель рыбной ловли, сударь. А что за угорь был у вас в сетях, когда вы шли с рыбалки в два часа ночи?
   — Я ужинал с моим другом сеньором Жаном.
   — В башне Вез? Я думаю, что вы, скорее всего, утешали прекрасную затворницу: говорят, начальник волчьей охоты ревнив и держит ее взаперти. Но я и это вам прощаю.
   — Неужели я поступил еще хуже? — Тибо понемногу стал успокаиваться, видя, с какой легкостью прощение следует за самыми тяжкими обвинениями.
   — Да, на балу у его высочества герцога Орлеанского.
   — На каком балу?
   — Вчера! Не так давно.
   — Вчера? Я восхищался вами.
   — Чудесно! Я не была на этом балу.
   — Неужели вам необходимо присутствовать, чтобы я мог восхищаться вами, Джейн, и не заменяет ли реальности воспоминание? Если вы и отсутствуя выигрываете в сравнении, это лишь возвышает вашу победу.
   — Да; так это для того, чтобы как можно лучше видеть разницу, вы четыре раза танцевали с госпожой де Боннёй?
   Значит, это очень красиво — брюнетка, покрытая румянами, с бровями, как у китайцев на моих ширмах, и усами, как у гвардейца?
   — Знаете ли вы, о чем мы говорили во время этих четырех контрдансов?
   — Так это правда, что вы четыре раза танцевали с ней?
   — Правда, раз это говорите вы.
   — Ловкий ответ!
   — Без сомнения; кто же захочет спорить с таким прелестным ротиком? Не я: в ту минуту, когда он произнес бы мне смертный приговор, я благословил бы его.
   И Тибо упал на колени перед графиней, как будто в ожидании приговора.
   В ту же минуту дверь распахнулась и показалась испуганная Лизетта.
   — Ах, господин барон! — сказала она. — Бегите! Здесь господин граф!
   — Что? Господин граф? — воскликнула графиня.
   — Да, господин граф собственной персоной, и с ним его доезжачий Лесток.
   — Это невозможно!
   — Госпожа графиня, Крамуази видел их, как я вижу вас; бедный мальчик, на нем лица нет.
   — Ах, так эта охота в замке Тюри только ловушка!
   — Кто знает, сударыня? Мужчины так коварны!
   — Что же делать? — спросила графиня.
   — Подождать графа и убить его, — решительно сказал Тибо, придя в ярость оттого, что снова от него ускользала добыча, самая драгоценная из всего, за чем он гнался.
   — Убить его? Убить графа? Вы с ума сошли, Рауль! Нет, нет, надо бежать, спасаться… Лизетта! Лизетта! Выведи господина барона через мою туалетную комнату.
   И Лизетта, подталкивая упиравшегося Тибо, вышла вместе с ним.
   Было самое время: на парадной лестнице уже слышались шаги.
   Графиня в последний раз нежно простилась с лже-Раулем и тут же скользнула обратно в спальню.
   Тибо следовал за Лизеттой.
   Она быстро провела его коридором, другой конец которого сторожил Крамуази.
   Они прошли через две комнаты в кабинет, сообщавшийся с башенкой.
   Внутри башенки была лестница, подобная той, по которой они поднимались, и беглецы спустились по ней.
   Однако внизу они нашли запертую дверь.
   Лизетта, поднявшись на несколько ступенек, привела
   Тибо в какой-то чулан с окном, выходившим в сад, и открыла окно.
   До земли было всего несколько футов.
   Тибо выпрыгнул из этого окна и упал на землю, не причинив себе никакого вреда.
   — Вы знаете, где ваш конь, — крикнула ему вслед Лизетта, — скорей в седло, и не останавливайтесь до самого Вопарфона.
   Тибо хотел поблагодарить субретку за добрый совет, но окно было в шести футах над ним, а времени не оставалось.
   В два прыжка он преодолел расстояние, отделявшее его от рощицы, которая укрывала развалины хижины, служившие временной конюшней его коню.
   Был ли на месте конь? Услышав ржание, Тибо успокоился.
   Однако ржание напоминало крик боли.
   Войдя в хижину, Тибо ощупью добрался до коня, подобрал поводья и вскочил в седло, не коснувшись стремени.
   Как мы уже говорили, Тибо внезапно сделался превосходным наездником.
   Но под этим, казалось бы, привычным грузом, ноги у коня подогнулись.
   Тибо пришпорил его, чтобы сдвинуть с места, но конь, попытавшись рвануться вперед, едва смог поднять передние ноги, снова жалобно заржал и упал на бок.
   Тибо быстро высвободился — это было нетрудно, потому что конь пытался подняться, — и встал на ноги.