Дюма Александр. Предводитель волков

   — Дальше?
   — Граф и его слуга вернулись в замок, оставив барона без помощи. Придя в себя, тот окликнул шедших на рынок крестьян, они положили его на носилки и хотели доставить в Виллер-Котре. Но в Пюизе раненому стало так плохо, что им пришлось остановиться. Его оставили на той постели, где вы его нашли и где вечером он испустил последний вздох в девять с половиной часов и одну секунду.
   Графиня встала.
   Подойдя к ларцу, она достала из него нитку жемчуга, которая была у нее на шее накануне, и молча протянула ее Тибо.
   — Что это? — спросил тот.
   — Возьмите; это стоит пятьдесят тысяч ливров.
   — Вы хотите отомстить?
   — Да, — ответила графиня.
   — Месть стоит большего.
   — Сколько она стоит?
   — Ждите меня завтра ночью; я скажу вам.
   — Где мне вас ждать?
   — Здесь, — сказал Тибо, хищно оскалившись.
   — Я буду ждать вас.
   — Так до завтра?
   — До завтра. Тибо вышел.
   Графиня убрала жемчуг обратно в ларец, затем приподняла двойное дно и вынула флакон с опаловой жидкостью и маленький кинжал, рукоятка и ножны которого были украшены драгоценными камнями, а на клинке была золотая насечка.
   Спрятав флакон и кинжал к себе под подушку, графиня встала на колени и произнесла молитву, а затем, не раздеваясь, бросилась на постель…

XX. ВЕРНА СВОЕМУ ОБЕЩАНИЮ

   Расставшись с графиней, Тибо тем же путем и без всяких происшествий вышел сначала из замка, а затем из парка.
   Но, оказавшись за оградой, Тибо в первый раз в своей жизни не знал, куда идти. Его хижину сожгли, друга у него нет; подобно Каину, он не знал, где преклонить голову.
   Тибо отправился в лес, свое постоянное убежище.
   Он добрел до Шавиньи; уже начало рассветать, и Тибо постучался в отдельно стоявший дом, попросив продать ему хлеба.
   Женщина была одна, мужа не было дома; она дала Тибо хлеб, но не захотела брать у него денег: Тибо внушал ей страх.
   Не заботясь более о еде, Тибо вернулся в лес.
   Он знал между Флёри и Лонпоном одно непроходимое место.
   Там он решил провести весь день.
   В поисках укрытия среди камней он заметил, как в овраге что-то блеснуло.
   Из любопытства он решил спуститься.
   Блестящий предмет оказался серебряной пластинкой с перевязи.
   Перевязь обвивала шею трупа, или вернее, скелета, потому что мясо с него было обглодано, и кости были чистыми, какие встречаются лишь в анатомическом кабинете или в мастерской художника.
   Скелет был совсем свежим — он лежал не больше одного дня.
   — А вот это, — сказал Тибо, — вероятнее всего, работа моих друзей-волков; похоже, они воспользовались моим разрешением.
   Он спустился в ров (ему хотелось узнать, кому принадлежал скелет) и смог удовлетворить свое любопытство.
   Господа волки, несомненно, сочли, что пластинку не так легко переварить, как все остальное, и она осталась на груди скелета, как этикетка на тюке с товаром.
   «Ж.Б.Лесток,
   личный телохранитель господина графа де Мон-Гобер».
   — Хорошо! — смеясь, сказал Тибо, — этот недолго ждал наказания за убийство!
   Затем, наморщив лоб и перестав смеяться, Тибо тихо добавил, обращаясь к самому себе:
   — Неужели Провидение все-таки существует? Смерть Лестока легко было объяснить.
   Волки застигли телохранителя графа, когда он, наверняка исполняя какой-то приказ своего хозяина, ночью отправился из Мон-Гобера в Лонпон. Вначале он защищался тем же охотничьим ножом, которым ранил барона Рауля; Тибо нашел этот нож в нескольких шагах от дороги, и земля кругом была изрыта, что указывало на борьбу. Затем Лес-ток потерял оружие, и свирепые твари утащили телохранителя в овраг, растерзали там и съели.
   Тибо стал настолько безразличен ко всему, что не испытал от случившегося ни радости, ни сожалений, ни удовлетворения, ни угрызений совести; он только подумал, что графине теперь проще исполнить свой замысел: ей остается отомстить только мужу.
   Затем Тибо устроился среди камней, стараясь получше укрыться от ветра, и собрался спокойно провести здесь весь день.
   Около полудня он услышал рог барона Жана и лай его собак; но охота прошла довольно далеко и не помешала Тибо.
   Стемнело.
   В девять часов вечера Тибо отправился в путь.
   Он прошел сквозь пролом в стене и отыскал хижину, где Лизетта ждала его, когда он явился в облике барона Рауля.
   Сейчас бедная девушка вся дрожала.
   Соблюдая традицию, Тибо хотел для начала поцеловать ее. Но Лизетта отскочила назад, не скрывая страха.
   — Не трогайте меня или я закричу!
   — Черт! — сказал Тибо. — В прошлый раз, с бароном Раулем, вы были сговорчивее, красавица.
   — Да, — ответила служанка. — Но с тех пор много чего произошло.
   — Не говоря уж о том, что еще произойдет, — весело отозвался Тибо.
   — О, я думаю, самое трудное уже позади, — печально произнесла служанка.
   И пройдя вперед, сказала:
   — Если вам угодно войти, идите за мной. Тибо повиновался.
   Не скрываясь, Лизетта шагнула на открытое место между деревьями и замком.
   — Ох, красавица, какая ты сегодня смелая, — сказал ей Тибо. — Что, если нас увидят?..
   Но Лизетта покачала головой.
   — Опасности больше нет: все глаза, какие могли увидеть нас, закрылись.
   Тибо не понял, что хотела этим сказать девушка, но тон ее голоса заставил его вздрогнуть.
   В молчании он поднялся следом за ней на второй этаж по винтовой лестнице.
   Но, когда Лизетта взялась рукой за ключ, торчавший в двери спальни, Тибо остановил девушку.
   Его пугали пустота и тишина в замке. Казалось, что замок проклят.
   — Куда мы идем? — сам не понимая, что говорит, спросил Тибо.
   — Вы же знаете.
   — В спальню графини?
   — В спальню графини.
   — Она меня ждет?
   — Она вас ждет.
   И Лизетта открыла дверь.
   — Входите, — сказала она.
   Тибо вошел. Лизетта закрыла за ним дверь, а сама осталась в коридоре.
   Это была та же прелестная спальня, точно так же освещенная, благоухающая теми же ароматами.
   Тибо поискал глазами графиню.
   Он ждал, что она появится из двери туалетной комнаты.
   Дверь, ведущая в соседнюю комнату, оставалась закрытой.
   Тишину нарушали лишь звон часов севрского фарфора и стук сердца самого Тибо.
   Тибо испытывал необъяснимый ужас; он стал оглядываться кругом.
   Его глаза остановились на постели.
   Он увидел графиню.
   У нее в волосах были те же бриллиантовые шпильки, на шее та же нитка жемчуга; она была в том же платье из розовой тафты и в тех же туфельках из серебряной тафты, в каких встречала барона Рауля.
   Тибо подошел ближе.
   Графиня не шевелилась.
   — Вы спите, прекрасная графиня? — спросил Тибо, наклонившись, чтобы взглянуть на нее.
   Но вдруг он выпрямился с застывшим взглядом, волосы у него встали дыбом, на лбу выступил пот.
   Он начал подозревать ужасную правду.
   Не уснула ли графиня вечным сном?
   Тибо дрожащей рукой взял на камине канделябр и поднес его к лицу странно спавшей графини.
   Лицо было бледным, словно выточенным из слоновой кости, на висках проступали мраморные жилки.
   Губы посинели.
   Капля горячего розового воска упала на эту неподвижную маску.
   Графиня не проснулась.
   — О, что же это? — воскликнул Тибо.
   Рука у него так дрожала, что он не мог держать канделябр и поставил его на ночной столик.
   Руки графини были вытянуты вдоль тела, и в обеих она что-то сжимала.
   Тибо с усилием разжал ей левую руку.
   Там был флакон, который она накануне достала из ларца.
   Он раскрыл другую ладонь. В ней оказалась записка.
   Всего несколько слов: «Верна своему обещанию».
   В самом деле верна слову, даже после смерти.
   Графиня была мертва.
   Иллюзии Тибо рушились одна за другой, как ускользают сны от человека, когда он просыпается.
   Однако в снах других людей мертвые встают.
   Мертвецы Тибо продолжали лежать.
   Он вытер лоб, подошел к двери, ведущей в коридор; открыв ее, он увидел коленопреклонную Лизетту за молитвой.
   — Так графиня умерла? — спросил Тибо.
   — Графиня умерла, и граф умер.
   — От раны, полученной во время боя с бароном Раулем?
   — Нет, от удара кинжалом, нанесенного рукой графини.
   — О, это совсем новая история, я ее не слышал, — Тибо попытался засмеяться среди этой мрачной обстановки.
   Лизетта рассказала ему все.
   Ее рассказ был простым, но страшным.
   Графиня долго оставалась в постели, слушая, как звонят колокола в Пюизе, извещавшие, что тело Рауля переносят в Вопарфон, чтобы похоронить в семейном склепе.
   К четырем часам пополудни колокола смолкли.
   Тогда графиня поднялась, достала из-под подушки кинжал и, спрятав его на груди, направилась в спальню мужа.
   Ей встретился радостный камердинер графа.
   Только что ушел врач, сняв повязку с раны и объявив, что жизнь графа вне опасности.
   — Госпожа графиня согласится, что это большая радость, — сказал ей слуга.
   — Да, это в самом деле большая радость. И графиня вошла в спальню мужа. Через пять минут она оттуда вышла.
   — Граф спит, — сказала она. — Не надо входить к нему, пока он не позовет.
   Камердинер склонился перед ней и уселся в прихожей, чтобы быть наготове, как только хозяин окликнет его. Графиня вернулась к себе.
   — Разденьте меня, Лизетта, — велела она горничной, — и принесите мне все, что было на мне в последний раз, когда он приходил сюда.
   Субретка выполнила приказ.
   Мы видели, с какой точностью, до мельчайших деталей, она воспроизвела наряд графини.
   Затем графиня написала несколько строк, сложила записку и зажала ее в правой руке.
   Потом она легла на свою постель.
   — Госпожа не прикажет что-нибудь подать? — спросила Лизетта.
   Графиня показала ей флакон, который держала в левой руке.
   — Нет, Лизетта, я выпью то, что здесь содержится.
   — Как? — удивилась Лизетта. — И ничего больше?
   — Этого достаточно, Лизетта; стоит мне это выпить, и мне уже ничего не понадобится.
   Графиня поднесла к губам флакон и одним глотком осушила его.
   Затем она сказала:
   — Вы видели человека, который ждал нас на дороге, Лизетта; сегодня вечером, от девяти до десяти часов, у меня с ним назначено свидание в моей спальне. Вы встретите его в условленном месте и приведете ко мне… Я не хочу, — совсем тихо добавила она, — чтобы обо мне говорили, даже после моей смерти, будто я не сдержала слова.
   Тибо нечего было возразить: все было исполнено в точности.
   Только графиня совершила месть одна.
   Это стало известно, когда камердинер, беспокоясь о хозяине, приоткрыл дверь его спальни и на цыпочках вошел к нему: он нашел графа лежащим на спине, с кинжалом в сердце.
   Хотели сообщить новость госпоже, но госпожу тоже нашли мертвой.
   Слух о двух смертях тотчас же разнесся по дому, и слуги разбежались, сказав, что в замок явился карающий ангел. Осталась только служанка графини, чтобы исполнить последнюю волю хозяйки.
   Тибо больше нечего было делать в этом доме. Он вышел, оставив Лизетту возле лежавшей на постели графини.
   Как и сказала Лизетта, ему нечего было опасаться ни хозяев, ни слуг: слуги разбежались, хозяева были мертвы.
   Тибо вернулся к пролому в стене. Небо было темным, и, не будь на дворе январь, можно было бы сказать — грозовым.
   В парке едва можно было различить тропинку.
   Два или три раза Тибо останавливался и прислушивался: ему казалось, что справа и слева хрустят ветки под ногами, подстраивающимися под его шаг.
   Подойдя к пролому, Тибо явственно услышал голос, сказавший:
   — Это он!
   В тот же миг сидевшие в засаде жандармы напали на него: двое спереди, двое сзади.
   Ревнивый Крамуази не спал и бродил по ночам; он видел, что прошлой ночью в парк тайком вошел, а затем вышел неизвестный человек; Крамуази донес на него бригадиру жандармов.
   К доносу отнеслись особенно серьезно, когда сделались известными происшедшие в замке несчастья.
   Бригадир послал четырех людей с приказом задержать любого подозрительного бродягу.
   Двое из них спрятались у пролома, куда привел их Крамуази; двое других выследили Тибо в парке.
   Мы видели, как по сигналу Крамуази вся четверка бросилась на Тибо.
   Борьба была долгой и упорной.
   Тибо был не такой человек, чтобы его легко могли свалить даже четверо; но он был безоружен: сопротивление оказалось бесполезным.
   Жандармы особенно старались, оттого что узнали Тибо, который стал уже известным из-за происходивших вокруг него несчастий, и в округе все ненавидели его.
   Тибо повалили на землю, связали по рукам и ногам и поставили между двумя лошадьми.
   Третий жандарм возглавлял процессию, а четвертый замыкал ее.
   Тибо сопротивлялся скорее из самолюбия.
   Как известно, его возможности причинять зло были безграничны: ему стоило лишь пожелать — и четыре его врага упали бы мертвыми.
   Но он всегда успеет это сделать. Даже у подножия эшафота, если у него останется хоть один волос на последнее желание, он сможет избежать человеческого правосудия.
   Со связанными руками и спутанными ногами, с показным смирением шел он в окружении четырех жандармов.
   Один из них держал в руке конец веревки, которой был связан Тибо.
   Они шутили и смеялись, спрашивая колдуна, как это он дал себя схватить, обладая такой властью.
   Тибо отвечал на их шутки известной поговоркой: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним».
   Жандармы были уверены в том, что последними посмеются они.
   Пройдя Пюизе, Тибо и жандармы вошли в лес.
   Темнело. Казалось, тучи, словно огромное черное покрывало, легли на верхушки деревьев. В четырех шагах нельзя было ничего разглядеть.
   Но Тибо видел.
   Он видел огни, проносившиеся со всех сторон во всех направлениях.
   Эти огни все приближались, сопровождаемые шорохом сухих листьев.
   Встревоженные лошади пятились, втягивая ноздрями ночной воздух и дрожа под всадниками.
   Смех жандармов понемногу стал стихать.
   Тогда Тибо, в свою очередь, рассмеялся.
   — Над чем ты смеешься? — спросил один из жандармов.
   — Над тем, что вы перестали смеяться, — ответил Тибо. На голос Тибо огни придвинулись, и шаги стали слышнее. Затем послышался ужасающий звук — лязгание зубов.
   — Да, да, друзья мои, — приветствовал волков Тибо. — Вы попробовали человечью плоть, и она пришлась вам по вкусу!
   В ответ раздалось негромкое одобрительное урчание, напоминавшее одновременно голоса собаки и гиены.
   — Да, понимаю, — сказал Тибо, — отведав егеря, вы не откажетесь попробовать жандарма.
   Всадников понемногу начинало трясти.
   — Эй, с кем это ты говоришь? — спросили они.
   — С теми, кто мне отвечает, — сказал Тибо.
   И он завыл. Ему ответили двадцать глоток: некоторые были всего в десяти шагах, другие — далеко.
   — Что это за звери идут за нами? — спросил один из жандармов. — Негодяй говорит с ними на их языке.
   — Ах так? — откликнулся башмачник. — Вы поймали Тибо, предводителя волков, вы ведете его ночью через лес, и вы еще спрашиваете, что это за огни и завывания преследуют вас?.. Слышите, друзья? — крикнул Тибо. — Эти господа желают познакомиться с вами. Ответьте им все разом, чтобы у них не оставалось сомнений.
   Подчиняясь голосу хозяина, волки завыли дружно и протяжно.
   Дыхание лошадей стало шумным; две или три встали на дыбы.
   Жандармы изо всех сил старались успокоить животных, поглаживая их и разговаривая с ними.
   — О, это еще ничего, — сказал Тибо. — Скоро на крупе у каждой лошади окажутся двое волков, а третий вцепится в горло!
   Волки, проскользнув между ногами лошадей, ластились к Тибо.
   Один из них поставил лапы ему на плечи и словно ждал приказаний.
   — Погоди, погоди немного, — сказал ему Тибо. — Время у нас есть; не будем эгоистами и дадим подойти другим.
   Жандармы уже не могли справиться с лошадьми, которые вставали на дыбы, метались из стороны в сторону и, идя шагом, покрывались потом и пеной.
   — Не правда ли, теперь мы можем сговориться? — спросил Тибо у жандармов. — Если вы отпустите меня, каждый из вас сегодня сможет заснуть в своей постели.
   — Шагом! — сказал один из жандармов. — Пока мы будем двигаться шагом, нам нечего опасаться.
   Другой вынул саблю из ножен. Через несколько секунд раздался жалобный вой. Один из волков вцепился жандарму в сапог, и жандарм саблей проткнул зверя насквозь.
   — А вот это я называю неосторожным поступком, жандарм, — объяснил ему Тибо. — Что бы ни гласила поговорка, волки едят друг друга; а стоит им отведать крови — и я не уверен, что смогу удержать их.
   И действительно, волки все разом накинулись на своего раненого собрата, и через пять минут от него остались одни кости.
   Жандармы воспользовались этой передышкой для того, чтобы выбраться на дорогу, заставив связанного Тибо бежать вместе с ними. Но случилось то, что предсказывал Тибо.
   Раздался шум, напоминающий рев урагана.
   Это неслась волчья стая.
   Лошади, бежавшие рысью, отказались снова перейти на шаг: их испугал топот, запах и вой стаи.
   Несмотря на все усилия всадников, лошади перешли на галоп.
   Жандарму, который держал веревку, пришлось выпустить ее из рук — он не мог справиться с конем.
   Волки вскакивали на крупы лошадей, хватали их за горло.
   Почувствовав острые зубы врагов, лошади стали бросаться из стороны в сторону.
   — Ура, волки! Ура! — кричал Тибо.
   Но страшные звери не нуждались в том, чтобы их подбадривали. Около Тибо остались всего два или три волка, все прочие преследовали лошадей; на каждую приходилось по шесть или семь хищников.
   Кони и волки убегали во всех направлениях, и вскоре со всех сторон слышался, затихая, яростный вой, смешанный с криками ужаса и жалобным ржанием.
   Тибо был на свободе. Но у него были связаны руки и спутаны ноги.
   Он попытался перегрызть веревки — невозможно.
   Потом он попытался разорвать их — бесполезно.
   Его старания привели лишь к тому, что веревки глубоко врезались в тело.
   Теперь завыл он — от боли, тоски и злости.
   Наконец, устав терзать свои связанные руки, он позвал, поднимая к небу сжатые кулаки:
   — О черный волк, друг мой, сними с меня эти веревки. Ты ведь знаешь, я хочу освободиться, чтобы творить зло.
   В ту же минуту разорванные веревки упали к ногам Тибо и он с радостным воплем стал размахивать освобожденными руками.

XXI. ДУХ ЗЛА

   На следующий день вечером, около девяти часов, можно было видеть человека, который шел к просеке Озье дорогой Сарацинского Колодца.
   Это был Тибо: он хотел в последний раз навестить свою хижину и взглянуть, не пощадил ли пожар хоть что-нибудь.
   На месте хижины лежала куча дымящихся углей.
   Волки, как будто Тибо назначил им встречу, образовали широкий круг около пепелища и созерцали его со злобным и угрюмым выражением: казалось, они понимали, что люди, уничтожившие эту бедную хижину из веток и глины, тем самым совершили преступление против того, кого сделка с черным волком сделала их хозяином.
   Когда Тибо вошел в круг, все волки одновременно жутко и протяжно завыли, словно хотели сказать, что готовы помочь ему отомстить.
   Тибо сел на том месте, где прежде был очаг; оно угадывалось по кучке почерневших, но целых камней и по более толстому слою пепла.
   Погруженный в скорбное созерцание, он провел так несколько минут.
   Он не думал о том, что печальное зрелище перед его глазами — расплата за его завистливые желания, которые постоянно возрастали и множились. Он не раскаивался и не испытывал сожалений. Удовольствие от возможности воздать злом за причиненное ему зло, гордость, порожденная сознанием, что он может сражаться со своими преследователями благодаря страшным своим помощникам, подавили в нем все другие чувства.
   Волки жалобно выли, и Тибо обратился к ним:
   — Да, друзья мои, ваши завывания отвечают стонам моего сердца… Люди разрушили мою хижину, развеяли по ветру пепел инструментов, с помощью которых я зарабатывал себе на хлеб; их ненависть преследует меня, как и вас. Я не жду от них ни жалости, ни милосердия. Мы их враги, как они — наши, и у меня нет к ним ни жалости, ни сострадания. Идите и разоряйте все, от хижины до дворца, отплатите им за меня.
   И, подобно предводителю кондотьеров, ведущему своих наемников, предводитель волков со своей бандой принялся убивать и разорять.
   Теперь он преследовал не оленей, не ланей, не косуль, не скромную лесную дичь.
   В первую очередь Тибо под покровом тьмы отправился в замок Вез, где находился его главный враг.
   К замку барона примыкали три фермы; в конюшнях было много лошадей, в хлевах — коров, в загонах — овец.
   В первую же ночь все это подверглось нападению.
   На следующее утро обнаружили зарезанными: в конюшне — двух лошадей, в хлеву — четырех коров, в загоне — десять овец.
   Барон не сразу поверил, что нападение совершили те самые хищники, с которыми он вел такую беспощадную войну; все это было похоже на продуманное преследование, а не на набег диких зверей.
   Все же следы зубов на ранах и отпечатки лап на земле вынудили его признать, что виновниками несчастья были обычные волки.
   Назавтра устроили засаду.
   Но Тибо и его волки ушли на другой конец леса.
   В эту ночь поредели конюшни, хлевы, овчарни в Суси и Вивье.
   Затем пришел черед Бурсонна и Ивора.
   Начавшись, разбойные нападения не могли не продолжаться со все возраставшей жестокостью.
   Предводитель стаи не расставался со своими волками: он спал в их логовах, он жил среди них, подогревая в хищниках жажду крови и убийств.
   Многих, кто пришел в лес за хворостом или вереском и наткнулся там на зловещую пасть с острыми белыми зубами, волки утащили в чащу и растерзали, и лишь некоторым удалось спастись благодаря собственной смелости и острому ножу.
   Волки, организованные и управляемые человеческим разумом, были страшнее банды ландскнехтов, хозяйничающей в завоеванной стране.
   Страх объял всех; с наступлением темноты никто не решался покинуть город или деревню безоружным; скот кормили в хлевах, и люди, собравшись куда-нибудь пойти, искали компанию, чтобы выйти вместе.
   Суасонский епископ велел всем прихожанам молиться об оттепели и таянии снегов, потому что необычайную свирепость волков связывали с большим количеством выпавшего снега.
   Говорили, что волков возбуждает, направляет и ведет человек; что этот человек более неутомим, жесток и безжалостен, чем сами волки; что, по примеру своих спутников, он питается трепещущей плотью и утоляет жажду кровью.
   Народ называл Тибо.
   Епископ отлучил бывшего башмачника от Церкви.
   Сеньор Жан уверял, что громы Церкви бессильны против злых духов, если их не предваряет умелая травля.
   Он был огорчен, что пролилось столько крови, унижен тем, что его собственный скот особенно часто подвергался нападению со стороны хищников, которых он по своему званию начальника волчьей охоты призван был истреблять; но в глубине души он тайно радовался при мысли о победах, которые одержит, о славе, которую, несомненно, завоюет среди известных охотников. Его страсть к охоте возрастала до гигантских размеров в этой борьбе, казалось открыто принятой противником; он не знал ни сна, ни отдыха, ел не сходя с седла. По ночам в сопровождении
   Весельчака и Ангулевана, возведенного после женитьбы в ранг доезжачего, рыскал по всей округе, с рассветом был уже в седле. Он поднимал волка и гнал его до тех пор, пока угасавший свет дня позволял различать собак.
   Но увы! Сеньор Жан впустую растрачивал свою смелость, свою проницательность, свой опыт охотника.
   Иногда ему удавалось убить злобного волчонка, тощую тварь, изъеденную чесоткой, или неосторожного обжору, который объедался во время набегов до того, что начинал задыхаться после двух-трех часов преследования; но большие рыжие волки, с подтянутыми животами, со стальными сухожилиями, с длинными сухими лапами, не потеряли в этой войне ни клочка шерсти.
   Благодаря Тибо они сражались с противником на равных.
   Так же как сеньор Жан был неразлучен со своими собаками, так и предводитель волков не расставался со своей стаей; после ночного грабежа и разбоя он держал банду наготове, чтобы прийти на помощь тому, кого затравит сеньор Жан; волк, следуя указаниям башмачника, начинал хитрить: сдваивал и запутывал следы, шел по ручьям, вспрыгивал на наклонно росшие деревья, чтобы затруднить работу людей и собак, наконец, чувствуя, что силы его иссякают, резко менял направление и уходил. Тогда вмешивалась волчья стая во главе со своим предводителем: при малейших колебаниях собак они так ловко сбивали их со следа, что требовался весь большой опыт сеньора Жана, чтобы догадаться: гончие уже не преследуют зверя.
   Да и сеньор Жан мог ошибиться.
   Кроме того, как мы говорили, и волки преследовали охотников: одна стая гналась за другой.
   Только волчья стая, бежавшая молча, была куда страшнее гончих.
   Отстанет ли выбившаяся из сил собака, уйдет ли в сторону от других — она немедленно будет задушена, и однажды новый доезжачий, сменивший беднягу Маркотта (уже известный нам метр Ангулеван), прибежав на предсмертный визг одной из своих гончих, сам подвергся нападению волков и смог спастись лишь благодаря быстроте своего коня.
   За короткое время стая сеньора Жана сильно поредела: лучшие собаки надорвались, более слабые погибли от волчьих зубов. Конюшня была не в лучшем состоянии, чем псарня: Баяр разбил ноги; Танкред повредил сухожилие, перепрыгивая через ров; Храбрый стал инвалидом; больше, чем его товарищам, повезло Султану — он пал на поле боя, не выдержав шестнадцатичасового бега и огромного веса хозяина. Но того по-прежнему не обескураживали неудачи, повлекшие гибель его самых благородных и самых верных слуг.