Страница:
Лэмбик, почти ослепший, пошел, как мы уже сказали, в направлении, противоположном тому, что выбрал Робин, люди ею свернули направо, а сам он пришел к парадной лес шине замка, и ему показалось, что он слышит шаги своих людей на верхней площадке.
«Прекрасно, — сказал он себе, — должно быть, они схватили этого юного негодяя и ведут его к барону; мне нужно прийти вместе с ними, иначе они скажут милорду, что поймали преступника благодаря своей бдительности и поставят себе это в заслугу, они ведь такие скоты!»
Ворча себе под нос, храбрый сержант подошел к двери в покои барона и, по опыту зная, что следует быть осторожным, решил, прежде чем появиться, выяснить, как старый Фиц-Олвин принял возвращение солдат с пленником, а потому приложил ухо к замочной скважине и услышал следующий разговор.
— Значит, вы говорите, что письмо сообщает мне, будто сэр Тристрам Голдсборо не может приехать в Ноттингем?
— Да, милорд, он должен явиться ко двору.
— Досадная помеха!
— И он предупреждает, что будет ждать вас в Лондоне.
— Ну что же делать! А время свидания он назначил?
— Нет, милорд, он только просит вас отправиться в путь со всей возможной поспешностью.
— Прекрасно! Сегодня же утром и отправлюсь. Прикажите приготовить лошадей; я желаю, чтобы меня сопровождало шестеро солдат.
— Ваш приказ будет исполнен, милорд.
Лэмбик, сильно удивившись отсутствию здесь Робина, решил, что солдаты снова отвели его в тюрьму и побежал туда убедиться в этом собственными глазами, но дверь в тюрьму была открыта настежь, в камере никого не было, а на полу валялся еще дымящийся факел.
«Ну и ну! Пропал я! — подумал сержант. — Что же делать?»
И он снова вернулся к дверям в покои барона, все еще надеясь, что солдаты привели туда проклятого лесника. Бедный Лэмбик! Он уже чувствовал, как на его шее затягивается петля! Однако надежда, которая никогда полностью не покидает человека в несчастье, улыбнулась ему, ибо, снова приложив ухо к замочной скважине, он услышал, что в покоях барона все тихо и спокойно. И сержант рассудил следующим образом:
«Барон спит, а следовательно, не гневается; значит, он не знает, что лесник выскользнул у меня из рук как угорь; а раз он не знает о бегстве лесника, то и не собирается меня бранить, наказывать или вешать; значит, я могу предстать перед ним ничего не страшась и отчитаться в том, что я выполнил поручение так, как будто все вышло по его желанию; таким способом я выиграю время, смогу узнать, что сделалось с этим чертовым Робином, засажу его обратно в камеру и буду стеречь там как следует, коль скоро моим солдатам, увальням и дуракам, посчастливилось его поймать. Значит, я могу без опасений войти в комнату барона… да, не боясь своего грозного и могущественного сеньора… Ну, войдем. Но он же спит, спит! Да, лучше было бы войти в клетку к голодному тигру и погладить его по спине. Не настолько я безумен, чтобы будить милорда. Ну, хорошо, — продолжал размышлять бедный Лэмбик, то дрожа от страха, то храбрясь, — а что если барон не спит? Ну тогда бы самое время было войти, это уж точно значило бы, что ему неизвестны мои злоключения. И вправду, если он не спит, то это просто чудо, что у него так тихо и спокойно. Поскребусь-ка я в дверь, и если он тут же разбушуется, у меня еще будет время сбежать!»
Лэмбик слегка постучал ногтем в середину двери, в том месте, где звук получался особенно сильным, но в ответ ничего не последовало, и внутри по-прежнему царила полная тишина.
«Решительно, он спит, — снова подумал Лэмбик. — Да нет, ну я и дурень! Он вышел и, наверное, сейчас удочери, иначе бы я что-нибудь да услышал, тем более что он храпит во сне».
Подталкиваемый адским любопытством, сержант осторожно повернул ключ в замке, дверь беззвучно приоткрылась, и он смог просунуть голову внутрь, чтобы оглядеть помещение.
— Пощадите!
Этот крик ужаса слетел с губ Лэмбика, все в несчастном сержанте заледенело, и он так и остался стоять, просунув голову в щель, а барон, онемев от изумления, потрясенный такой наглостью, метал в его сторону испепеляющие взгляды.
Не везло бедному Лэмбику, не везло во всем, видно, какой-то злой дух преследовал его, и судьбе было угодно сделать так, что он отворил дверь как раз в ту минуту, когда старый грешник опустился на колени, чтобы перед поездкой в Лондон испросить у своего духовника отпущение грехов.
— Презренный! Оборванец! Подлый святотатец! Нарушитель тайны исповеди! Чертов прихвостень! Предатель, продавшийся дьяволу! Ты зачем сюда явился? — закричал барон, когда он наконец смог перевести дух и дать волю своей ярости. — Кто в этом замке господин, а кто слуга? Ты, что ли, господин? А я слуга? Веревку тебе, воронья сыть! Я не сяду на лошадь, пока ты не будешь на виселице!
— Успокойтесь, сын мой, — произнес старый духовник-монах, — Бог милосерден.
— Для таких святотатцев нет Бога! — снова закричал барон, поднимаясь с колен и шатаясь как пьяный от гнева. — Сюда, плут! — добавил он, пройдя несколько раз по комнате, как гиена в клетке. — На колени, встань на мое место и исповедуйся перед смертью.
Лэмбик так и стоял на пороге; он утратил всякую способность соображать, но все же надеялся, что барон на мгновение перестанет гневаться и тогда ему удастся сказать что-то в свое оправдание. Барон, у которого мысли и следовавшие за ними слова противоречили друг другу, невольно предоставил несчастному случай оправдаться.
— Чего же ты от меня хотел? — неожиданно произнес он. — Говори!
— Милорд, я несколько раз постучал в двери, — смиренно сказал сержант, — решил, что тут никого нет, и подумал…
— … и подумал, что можешь воспользоваться моим отсутствием, чтобы меня обокрасть?
— О милорд!
— Да, да, обокрасть!
— Я солдат, милорд, — гордо произнес Лэмбик.
Обвинение в воровстве вернуло ему природное мужество, и он больше не испытывал страха перед тюрьмой, побоями и виселицей.
— Боже ты мой! Какое благородное негодование! — насмешливо промолвил барон.
— Да, милорд, я солдат и служу вашей светлости, а ваша светлость никогда на службе воров не держала.
— Если моей светлости угодно, я могу и хочу называть своих солдат ворами. Моя светлость не станет входить в рассмотрение их частных добродетелей, и у моей светлости слишком много здравого смысла, чтобы считать, будто в мое отсутствие, вы, Лэмбик, оказали мне честь, явившись сюда только с целью засвидетельствовать свою честность. Ну, короче, честный ты человек или вор, зачем ты сюда пришел? Заодно и отчитаешься мне, как у тебя под стражей содержится волчонок.
Лэмбик снова задрожал; приказ барона свидетельствовал о том, что о бегстве Робина тому еще ничего не было известно, и сержант опасался еще более бурного взрыва ярости, когда станут известны причины ожогов на его лице, а потому он глупо вытаращил глаза на своего ужасного властителя, открыв рот и держа руки по швам.
— Эге! Да откуда же ты такой появился? — воскликнул барон, разглядывая лицо Лэмбика. — Да я, пожалуй, был прав, когда сказал сейчас, что ты явился прямо из ада — так опалить морду можно только в гостях у черта!
— Меня обжег факел, милорд.
— Факел?!
— Простите, милорд, но ваша светлость еще не знает, что этот факел…
— Что ты мелешь? Давай покороче! Какой еще факел?!
— Который Робин держал…
— Опять Робин! — закричал барон громовым голосом и кинулся снимать со стены свой меч.
«Ну вот и все, вот я и готов к отправке на тот свет», — невольно отступая к двери, подумал Лэмбик, готовый убежать при первом взмахе этого меча.
— Снова Робин! Где этот Робин?! — вопил барон, рассекая мечом воздух. — Где он? Я вас обоих проткну заодно!
Лэмбик был уже наполовину за дверью и держался за нее, чтобы быстро захлопнуть ее за собой, если острие меча окажется от него в опасной близости.
— Сын мой, — произнес старик-монах, — удар должен был пасть на филистимлян, но они вознесли мольбы Господу, и меч был убран в ножны.
Фиц-Олвин швырнул меч на стол и бросился к Лэмбику, который не делал более вида, что он собирается от него бежать.
— Я все же спрашиваю, — закричал барон, хватая сержанта за шиворот и вытаскивая его на середину комнаты, — зачем ты сюда явился? Я желаю знать, какая связь между Робином, каким-то факелом и твоей омерзительной рожей? Отвечай четко и быстро, а то ведь это у меня не меч, и я из милосердия не спрячу его в ножны!
Произнося эти слова, Фиц-Олвин показал на стоявшую в углу тяжелую, совершенно необыкновенной толщины железную трость с золотым набалдашником; на нее он обычно опирался, прогуливаясь по валу.
— Милорд, — живо ответил сержант, придумавший уловку, как ему избежать прямого ответа, — я пришел спросить, что ваша светлость намеревается делать с этим Робин Гудом?
— Как, черт возьми, что? Я желаю, чтобы он оставался в камере, куда его поместили!
— Соблаговолите сказать, милорд, где эта камера, чтобы я мог как следует стеречь его.
— Ты не знаешь? И часа не прошло, как ты сам его туда отвел!
— Но там его нет, милорд. Я приказал солдатам привести его к вам и думал, что вы решили поместить его в какую-нибудь другую камеру… А в той камере, милорд, он и обжег мне лицо.
— Ну, это уж слишком! — прорычал Фиц-Олвин, шагнув в сторону трости с золотым набалдашником, и то время как Лэмбик, глядя через плечо, обеспокоенно прикидывал, достанет ли у него времени убежать, пока не грянул гром.
И удары посыпались бы градом, потому что барон, хотя и больной подагрой, руками все же владел, но тут Лэмбик, доведенный до крайности, забыв о неприкосновенности своего господина, прыгнул вперед, вырвал у него из рук палку, схватил его за руки повыше запястий и со всей почтительностью, которая возможна была при данных обстоятельствах, оттеснил и усадил его в огромное кресло для подагриков, а сам убежал со всех ног.
Старый Фиц-Олвин, которому возбуждение вернуло часть былой ловкости, кинулся за своим осмелевшим вассалом, но двое солдат, вернувшихся после поисков Робина, избавили его от труда; услышав его крики «Остановите его, остановите!», они преградили сержанту дорогу, и тот не успел выбежать из прихожей.
— Назад, — приказал сержант своим подчиненным, — назад!
Но тут Фиц-Олвин подбежал и запер входную дверь; сопротивление теперь стало бессмысленным, и бедный Лэмбик в мрачном оцепенении стал ждать, как будет угодно решить его судьбу благородному и могущественному сеньору.
Однако по совершенно необъяснимым причинам с тем произошло нечто странное, подобное в человеческой психике тому, что происходит в природе, когда слабый дождь заставляет утихнуть сильный ветер, — открытый мятеж, видимо, успокоил гнев барона.
— Проси у меня прощения, — уже спокойно произнес Фиц-Олвин, рухнув, на этот раз совершенно добровольно, в свое огромное кресло и едва переводя дыхание. — Ну, проси у меня прощения, мастер Лэмбик!
По всей вероятности, он выглядел успокоившимся и подобревшим лишь потому, что у него не было больше сил на свой обычный гнев, но это не могло тянуться долго: пока Лэмбик опасливо колебался, а дыхание старика выравнивалось, гнев его закипал снова, грозя неминуемым взрывом.
— Ах, так ты отказываешься просить прощения! Ну хорошо! — заявил Фиц-Олвин со злобной язвительностью. — Тогда покайся: это полезно перед смертью.
— Милорд, вот что произошло, и эти двое людей могут подтвердить правдивость моих слов.
— Они такие же негодяи, как ты!
— Я не так уж виноват, как вам кажется, милорд; я собирался запереть дверь камеры, но тут этот Робин Гуд…
Не будем повторять рассказ Лэмбика: он был достаточно многословен и перемежался уверениями сержанта в своей невиновности, и читатель не узнает из него ничего нового. Барон выслушал его, время от времени рыча от ярости, топая ногами и ерзая в кресле, как дьявол в кропильнице, а затем произнес краткую и устрашающую фразу:
— Если Робин из замка улизнул, то вы все от меня не улизнете! Если он останется на свободе — вы умрете!
Внезапно в дверь кто-то громко постучал.
— Войдите! — крикнул барон. Вошел солдат и доложил:
— Да простит меня высокочтимый лорд, что я позволил себе предстать перед его высокочтимой особой, не будучи вызван его высокочтимой светлостью, но произошло такое необычайное, такое ужасное происшествие, что я счел своим долгом немедленно сообщить об этом высокочтимому хозяину замка.
— Говори, да не тяни. Давай покороче.
— Вы, ваша высокочтимая светлость, будете довольны: история, которую я собираюсь рассказать, столь же коротка, сколь и ужасна; я знаю, что солдат должен побольше пускать в ход лук и поменьше — язык, и поскольку я…
— Короче, короче, болван! — закричал барон. Солдат учтиво поклонился и закончил:
— … и поскольку я считаю себя хорошим солдатом, то от этого правила никогда не отступаю.
— Чертов болтун! Или помолчи, если ты хочешь поговорить о своих достоинствах, или рассказывай, в чем дело.
Солдат снова поклонился и, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Долг обязывал меня…
— Ты снова! — заорал Фиц-Олвин.
— Долг обязывал меня сменить постового в часовне… «Ну, наконец-то, дошли до сути», — подумал барон и стал внимательно слушать.
— Я и отправился туда пять или десять минут тому назад, как ваша высокочтимая светлость изволили мне приказать, но, дойдя до дверей святого места, часового я там не нашел, хотя, раз меня послали его сменить, он должен был там быть. «Значит, он тут, — подумал я, — нужно только хорошенько поискать; попробуем». Я искал, звал — никто не появился и не ответил. «Спит он, что ли, или пьян? Очень может быть, что так, — подумалось мне. — Пойду-ка я в караульную, попрошу помощи, чтобы захватить нарушителя на месте преступления, после чего он понесет примерное наказание, не считая наказания, которому его подвергнет наш командир». Пришел я в караульную и кричу: «Сержант, на выход!», а оттуда никто не выходит; вхожу — а там никого. «Ого», — подумал я…
— К черту то, что ты подумал! Болтун! Дело говори! — в нетерпении вскричал барон.
Солдат снова отдал ему по-военному честь и продолжал:
— «Ого, — подумал я, — похоже, что солдаты из гарнизона Ноттингемского замка своим долгом пренебрегают. Дисциплина упала, и последствия такого падения…»
— О боги! Ты так и будешь ходить вокруг да около, дурак болтливый! Собака тянучая! — завопил барон.
— Собака тянучая! — прошептал в сторону солдат, который приумолкнул, услышав этот эпитет. — Собака тянучая! Надо же, я такой завзятый охотник, а этой породы собак не знаю. Ну, все равно, продолжим. Итак, — произнес он громко, — последствия такого падения дисциплины могут оказаться роковыми; солдат из караульной я без труда нашел в трапезной за столом, и мы тут же тщательно и толково обследовали все подходы к часовне и всю ее внутри. В подходах мы ничего особенного не нашли, если не считать, что часовой по-прежнему отсутствовал; однако внутри этот самый часовой был, но в каком состоянии, великий Боже! Как павший на поле битвы, то есть распростертый на земле без признаков жизни, в луже крови, с головой, пробитой стрелой…
— Великий Боже! — воскликнул барон. — Кто же мог совершить это преступление?
— Не знаю, я ведь при этом не присутствовал, но…
— А кто убитый?
— Гаспар Стейнкоф… отличный солдат.
— И ты не знаешь, кто убийца?
— Я уже имел честь доложить вашему высокочтимому сиятельству, что во время свершения убийства я там не присутствовал, но, чтобы облегчить милорду розыски, я сообразил прихватить ту стрелу, которой было совершено человекоубийство… вот она.
— Эта стрела не из моего арсенала, — сказал барон, внимательно ее осмотрев.
— Однако, при всем уважении к вашему высокочтимому сиятельству, — продолжал солдат, — я позволю себе заметить, что раз эта стрела не из вашего арсенала, то, значит, она из другого места, и, мне кажется, я подобные видел сегодня вечером в колчане, который нес один новичок-конюший.
— Что за новичок?
— Хэлберт. Колчан и лук, которые мы видели в руках этого парня, принадлежат одному из пленников вашего сиятельства, именуемому Робин Гудом.
— Быстро найти Хэлберта и привести сюда, — приказал барон.
— Я видел, — добавил тот же солдат, — как Хэл с час тому назад в обществе барышни Мод шел к покоям леди Кристабель.
— Зажгите факел — и за мной! — воскликнул барон.
В сопровождении Лэмбика и его солдат барон, забыв про свою подагру, быстро двинулся к покоям дочери. Подойдя к двери, он постучал, но, не получив ответа, распахнул ее и бросился внутрь. Полная темнота и глухая тишина. Напрасно барон обыскал кабинет и другие комнаты: повсюду было так же тихо и темно.
— Убежала! Она убежала! — горестно воскликнул барон и душераздирающим голосом позвал: — Кристабель, Кристабель!
Но Кристабель не отозвалась.
— Убежала! Убежала! — повторял барон, ломая руки и падая в кресло, в котором он ее застал, когда она писала Аллану Клеру. — Она убежала с ним! О дочь моя, Кристабель!
Однако надежда догнать беглянку в какой-то степени вернула несчастному отцу хладнокровие.
— К оружию! Все к оружию! — громовым голосом приказал он. — Разделитесь на два отряда: один пусть обыщет весь замок, вдоль и поперек, все закоулки, а другой сядет верхом и обшарит все заросли, кусты и косогоры в Шервудском лесу… Ступайте!..
Солдаты двинулись к выходу, но тут барон добавил:
— Пусть прикажут Герберту Линдсею, привратнику, явиться ко мне сюда. Этот побег замыслила его проклятая дочь, Мод Иезавель, и он за нее ответит. Прикажите также двадцати моим всадникам оседлать лошадей и быть готовыми выступить по первому приказу. Ну, ступайте же, ступайте, негодяи!
Солдаты поспешно вышли, а Лэмбик воспользовался этим, чтобы оказаться вне пределов досягаемости своего раздражительного господина.
Оставшись один, барон впал сначала в яростный гнев, а потом в полное отчаяние. Он искренне любил дочь, и стыд от того, что она бежала с чужим мужчиной, мучил его в меньшей степени, чем мысль о том, что он больше ее не увидит, не сможет обнять и снова тиранить.
Пока он так переходил от ярости к отчаянию, вошел старый Герберт Линдсей. К несчастью для себя, он появился как раз во время приступа гнева.
— Раз они не знают своего солдатского ремесла, я их всех уничтожу! — вопил барон. — И ни от одного из них на земле и тени не останется, иначе кто-нибудь из этих нечестивцев посмел бы сказать: «Я помог Кристабель обмануть отца!» Да, клянусь всеми снятыми апостолами и бородами моих предков, ни одного не пощажу! А-а, вот и ты, мастер Герберт Линдсей, привратник Ноттингемского замка! Вот и ты!
— Ваша светлость спрашивали меня, — спокойно сказал старик.
Барон не ответил; он прыгнул на него, вцепился ему в горло, как дикий зверь, вытащил его на середину комнаты и, тряся его изо всех сил, закричал:
— Злодей! Где моя дочь? Отвечай, не то я тебя задушу!
— Ваша дочь, милорд? Да откуда же мне это знать?! — ответил Герберт, которого гнев барона скорее удивил, чем испугал.
— Обманщик!
Герберт высвободился из рук барона и холодно сказал:
— Милорд, окажите мне честь объяснить причину вашего странного вопроса, и я на него отвечу… Но знайте, милорд, что я человек бедный, честный, правдивый и искренний и за всю свою жизнь не совершал проступков, за которые мне надо было краснеть. Убейте меня на месте, пусть я умру без покаяния, но мне упрекнуть себя не в чем; вы мой хозяин и господин, спрашивайте, и я на все ваши вопросы отвечу, но не из страха, а из почтения…
— Кто выходил из замка за последние два часа?
— Не знаю, милорд. Два часа назад я передал ключи своему помощнику, Майклу Уолдену.
— Это правда?
— Такая же, как то, что вы мой хозяин и господин.
— А кто выходил, пока ты еще стоял на часах?
— Хэлберт, молодой конюший. Он мне сказал: «Миледи заболела, и мне приказано ехать за врачом».
— А-а, вот где был заговор! — воскликнул барон. — Он тебе солгал: Кристабель не была больна, Хэл выехал, чтобы подготовить побег.
— Как?! Миледи вас покинула, милорд?
— Да, неблагодарная покинула своего старого отца, и твоя дочь бежала с ней.
— Мод?! О нет, милорд, невозможно, я сейчас пойду за ней, она у себя в комнате.
В эту минуту в комнату влетел сержант Лэмбик, жаждавший показать свое рвение.
— Милорд, — воскликнул он, — всадники готовы. Хэлберта я напрасно искал по всему замку; он вошел в замок вместе со мной и Робином и через главные ворота не выходил, Майкл Уолден в том готов поклясться: за последние два часа никто не прошел через подъемный мост.
— Да какая разница! — оборвал его барон. — Не просто же так убили Гаспара! Лэмбик! — немного помолчав, позвал сержанта Фиц-Олвин.
— Да, милорд?
— Ты сегодня ночью ездил к дому некоего Гилберта Хэда, неподалеку от Мансфилд-Вудхауза?
— Да, милорд.
— Так вот, этот чертов Робин Гуд живет там, и, вне всякого сомнения, именно там поджидает мою неблагодарную дочь этот проклятый нечестивец… Ладно, не будем об этом… Лэмбик, скачи со своими людьми к этому дому, захвати беглецов и не возвращайся, пока это разбойничье гнездо не сгорит дотла.
— Хорошо, милорд. И Лэмбик удалился.
Герберт Линдсей, вернувшийся в комнату барона несколько минут назад, стоял в стороне и, скрестив на груди руки, мрачно молчал.
— Старый мой слуга, — сказал ему Фиц-Олвин, — не хочу, чтобы гнев заставил меня забыть, что мы живем рядом уже много лет и ты всегда был мне верен; ты два раза спас мне жизнь; так забудь и прости мне гнев и грубость, мой старый товарищ по оружию, забудь оскорбления и несправедливость и, если ты любишь свою дочь, как я свою, приложи все свое мужество и опыт и помоги мне вернуть домой этих заблудших овец… Ведь Мод наверняка бежала вместе с Кристабель.
— Увы, милорд, ее комната пуста, — ответил старик и зарыдал.
Такое искреннее горе должно было бы убедить барона в том, что старик Герберт не был соучастником бегства девушек, но этот дворянин имел свои странности и был не только гневлив, но еще и подозрителен, а потому свято верил: низший всегда обманывает высшего, крестьянин — сеньора, священник — прелата, солдат — офицера и так далее. А потому он решил поймать Герберта на слове и спросил его:
— А не ведет ли какой-нибудь из подземных ходов замка в Шервудский лес?
Барон прекрасно знал, что так оно и есть, но не знал, где именно находится выход; Герберт же и его дочь должны были это знать точно.
«О! — подумал барон, задав этот вопрос. — Если девица Мод провела мою дочь под землей, то я ей отплачу за это при солнечном свете».
Герберт был человек преданный и честный, как мы уже сказали, и полагал своим долгом помочь хозяину разыскать ею дочь, к тому же он сам не меньше барона был заинтересован и поимке беглянок, а потому поспешно ответил:
— Да, милорд, один подземный ход ведет в лес, и я знаю все его повороты.
— И Мод их тоже знает?
— Нет, милорд, не думаю.
— А кто еще, кроме тебя, знает эту тайну?
— Еще трое, милорд: Майкл Уолден, Гаспар Стейнкоф и Хэлберт.
— Хэлберт! — воскликнул барон в новом приступе бешенства. — Хэлберт! Это он и провел их! Эй! Факел мне, много факелов, обыщем подземелье!
Герберт был вознагражден за свою искренность; барон больше не подозревал его, расточал ему ласковые слова и клялся в признательности.
— Мужайтесь, хозяин, — говорил старик, пока готовили факелы и собирали отряд, — мужайтесь, Бог нам их вернет!
Отчаяние стариков было душераздирающим. Их разделяло все — происхождение, сословные предрассудки, образ жизни, но общее несчастье сблизило их, ибо в горе они были равны.
Барон и Герберт в сопровождении шестерых солдат прошли через часовню, не остановившись у тела Гаспара, и спустились в подземелье. Едва они там оказались, как до ушей Фиц-Олвина донесся слабый звук чьих-то голосов.
— Ага! — закричал он. — Мы их поймали! Вперед, Герберт, вперед!
Герберт шел во главе отряда.
— Милорд, — ответил старик, — голоса, которые мы слышим, доносятся не из хода, ведущего в лес.
— Не важно, это они, вперед, идем же!
В этом месте ход разветвлялся, и они пошли на звук голосов. Шум стал сильнее, послышались крики.
— Ага, хорошо, они зовут на помощь. Вот и мы, дети, вот и мы!
— Значит, они заблудились, — сказал Герберт.
— Тем лучше, — ответил барон, отцовская нежность которого опять уступила место неистовой жажде мести, — тем лучше!
Герберт, шедший на несколько шагов впереди отряда, остановился и прислушался.
— Милорд, клянусь вам, это кричат не беглецы, мы только потеряем время и собьемся с правильного пути, пойдя в ту сторону.
— Иди со мной! — вскричал баром, бросая на привратника гневный взгляд, поскольку он снова стал подозревать его в сговоре с беглецами. — Иди со мной, а вы все ждите нас здесь!
— Повинуюсь, милорд, — ответил Герберт. Старики пошли на крик; с каждой минутой голоса становились все отчетливее.
— Душой клянусь, — шептал Герберт, — хозяин мой обезумел. Неужто он думает, что, когда пытаются скрыться, так шумят? Люди эти орут изо всех сил и, ей-Богу, двигаются нам навстречу!
И не успел он договорить, как перед глазами изумленного барона предстали двое солдат.
— А вы откуда, нехристи?
— Мы преследовали вашего пленника Робин Гуда, — ответили несчастные: они падали с ног от усталости и страха. — Мы заблудились, милорд, — добавили они, — и уж было думали, что совсем пропали, но Провидение послало ваше высокочтимое сиятельство нам на помощь; мы вас издалека услышали и побежали вам навстречу, чтобы вам лишнего не идти.
«Прекрасно, — сказал он себе, — должно быть, они схватили этого юного негодяя и ведут его к барону; мне нужно прийти вместе с ними, иначе они скажут милорду, что поймали преступника благодаря своей бдительности и поставят себе это в заслугу, они ведь такие скоты!»
Ворча себе под нос, храбрый сержант подошел к двери в покои барона и, по опыту зная, что следует быть осторожным, решил, прежде чем появиться, выяснить, как старый Фиц-Олвин принял возвращение солдат с пленником, а потому приложил ухо к замочной скважине и услышал следующий разговор.
— Значит, вы говорите, что письмо сообщает мне, будто сэр Тристрам Голдсборо не может приехать в Ноттингем?
— Да, милорд, он должен явиться ко двору.
— Досадная помеха!
— И он предупреждает, что будет ждать вас в Лондоне.
— Ну что же делать! А время свидания он назначил?
— Нет, милорд, он только просит вас отправиться в путь со всей возможной поспешностью.
— Прекрасно! Сегодня же утром и отправлюсь. Прикажите приготовить лошадей; я желаю, чтобы меня сопровождало шестеро солдат.
— Ваш приказ будет исполнен, милорд.
Лэмбик, сильно удивившись отсутствию здесь Робина, решил, что солдаты снова отвели его в тюрьму и побежал туда убедиться в этом собственными глазами, но дверь в тюрьму была открыта настежь, в камере никого не было, а на полу валялся еще дымящийся факел.
«Ну и ну! Пропал я! — подумал сержант. — Что же делать?»
И он снова вернулся к дверям в покои барона, все еще надеясь, что солдаты привели туда проклятого лесника. Бедный Лэмбик! Он уже чувствовал, как на его шее затягивается петля! Однако надежда, которая никогда полностью не покидает человека в несчастье, улыбнулась ему, ибо, снова приложив ухо к замочной скважине, он услышал, что в покоях барона все тихо и спокойно. И сержант рассудил следующим образом:
«Барон спит, а следовательно, не гневается; значит, он не знает, что лесник выскользнул у меня из рук как угорь; а раз он не знает о бегстве лесника, то и не собирается меня бранить, наказывать или вешать; значит, я могу предстать перед ним ничего не страшась и отчитаться в том, что я выполнил поручение так, как будто все вышло по его желанию; таким способом я выиграю время, смогу узнать, что сделалось с этим чертовым Робином, засажу его обратно в камеру и буду стеречь там как следует, коль скоро моим солдатам, увальням и дуракам, посчастливилось его поймать. Значит, я могу без опасений войти в комнату барона… да, не боясь своего грозного и могущественного сеньора… Ну, войдем. Но он же спит, спит! Да, лучше было бы войти в клетку к голодному тигру и погладить его по спине. Не настолько я безумен, чтобы будить милорда. Ну, хорошо, — продолжал размышлять бедный Лэмбик, то дрожа от страха, то храбрясь, — а что если барон не спит? Ну тогда бы самое время было войти, это уж точно значило бы, что ему неизвестны мои злоключения. И вправду, если он не спит, то это просто чудо, что у него так тихо и спокойно. Поскребусь-ка я в дверь, и если он тут же разбушуется, у меня еще будет время сбежать!»
Лэмбик слегка постучал ногтем в середину двери, в том месте, где звук получался особенно сильным, но в ответ ничего не последовало, и внутри по-прежнему царила полная тишина.
«Решительно, он спит, — снова подумал Лэмбик. — Да нет, ну я и дурень! Он вышел и, наверное, сейчас удочери, иначе бы я что-нибудь да услышал, тем более что он храпит во сне».
Подталкиваемый адским любопытством, сержант осторожно повернул ключ в замке, дверь беззвучно приоткрылась, и он смог просунуть голову внутрь, чтобы оглядеть помещение.
— Пощадите!
Этот крик ужаса слетел с губ Лэмбика, все в несчастном сержанте заледенело, и он так и остался стоять, просунув голову в щель, а барон, онемев от изумления, потрясенный такой наглостью, метал в его сторону испепеляющие взгляды.
Не везло бедному Лэмбику, не везло во всем, видно, какой-то злой дух преследовал его, и судьбе было угодно сделать так, что он отворил дверь как раз в ту минуту, когда старый грешник опустился на колени, чтобы перед поездкой в Лондон испросить у своего духовника отпущение грехов.
— Презренный! Оборванец! Подлый святотатец! Нарушитель тайны исповеди! Чертов прихвостень! Предатель, продавшийся дьяволу! Ты зачем сюда явился? — закричал барон, когда он наконец смог перевести дух и дать волю своей ярости. — Кто в этом замке господин, а кто слуга? Ты, что ли, господин? А я слуга? Веревку тебе, воронья сыть! Я не сяду на лошадь, пока ты не будешь на виселице!
— Успокойтесь, сын мой, — произнес старый духовник-монах, — Бог милосерден.
— Для таких святотатцев нет Бога! — снова закричал барон, поднимаясь с колен и шатаясь как пьяный от гнева. — Сюда, плут! — добавил он, пройдя несколько раз по комнате, как гиена в клетке. — На колени, встань на мое место и исповедуйся перед смертью.
Лэмбик так и стоял на пороге; он утратил всякую способность соображать, но все же надеялся, что барон на мгновение перестанет гневаться и тогда ему удастся сказать что-то в свое оправдание. Барон, у которого мысли и следовавшие за ними слова противоречили друг другу, невольно предоставил несчастному случай оправдаться.
— Чего же ты от меня хотел? — неожиданно произнес он. — Говори!
— Милорд, я несколько раз постучал в двери, — смиренно сказал сержант, — решил, что тут никого нет, и подумал…
— … и подумал, что можешь воспользоваться моим отсутствием, чтобы меня обокрасть?
— О милорд!
— Да, да, обокрасть!
— Я солдат, милорд, — гордо произнес Лэмбик.
Обвинение в воровстве вернуло ему природное мужество, и он больше не испытывал страха перед тюрьмой, побоями и виселицей.
— Боже ты мой! Какое благородное негодование! — насмешливо промолвил барон.
— Да, милорд, я солдат и служу вашей светлости, а ваша светлость никогда на службе воров не держала.
— Если моей светлости угодно, я могу и хочу называть своих солдат ворами. Моя светлость не станет входить в рассмотрение их частных добродетелей, и у моей светлости слишком много здравого смысла, чтобы считать, будто в мое отсутствие, вы, Лэмбик, оказали мне честь, явившись сюда только с целью засвидетельствовать свою честность. Ну, короче, честный ты человек или вор, зачем ты сюда пришел? Заодно и отчитаешься мне, как у тебя под стражей содержится волчонок.
Лэмбик снова задрожал; приказ барона свидетельствовал о том, что о бегстве Робина тому еще ничего не было известно, и сержант опасался еще более бурного взрыва ярости, когда станут известны причины ожогов на его лице, а потому он глупо вытаращил глаза на своего ужасного властителя, открыв рот и держа руки по швам.
— Эге! Да откуда же ты такой появился? — воскликнул барон, разглядывая лицо Лэмбика. — Да я, пожалуй, был прав, когда сказал сейчас, что ты явился прямо из ада — так опалить морду можно только в гостях у черта!
— Меня обжег факел, милорд.
— Факел?!
— Простите, милорд, но ваша светлость еще не знает, что этот факел…
— Что ты мелешь? Давай покороче! Какой еще факел?!
— Который Робин держал…
— Опять Робин! — закричал барон громовым голосом и кинулся снимать со стены свой меч.
«Ну вот и все, вот я и готов к отправке на тот свет», — невольно отступая к двери, подумал Лэмбик, готовый убежать при первом взмахе этого меча.
— Снова Робин! Где этот Робин?! — вопил барон, рассекая мечом воздух. — Где он? Я вас обоих проткну заодно!
Лэмбик был уже наполовину за дверью и держался за нее, чтобы быстро захлопнуть ее за собой, если острие меча окажется от него в опасной близости.
— Сын мой, — произнес старик-монах, — удар должен был пасть на филистимлян, но они вознесли мольбы Господу, и меч был убран в ножны.
Фиц-Олвин швырнул меч на стол и бросился к Лэмбику, который не делал более вида, что он собирается от него бежать.
— Я все же спрашиваю, — закричал барон, хватая сержанта за шиворот и вытаскивая его на середину комнаты, — зачем ты сюда явился? Я желаю знать, какая связь между Робином, каким-то факелом и твоей омерзительной рожей? Отвечай четко и быстро, а то ведь это у меня не меч, и я из милосердия не спрячу его в ножны!
Произнося эти слова, Фиц-Олвин показал на стоявшую в углу тяжелую, совершенно необыкновенной толщины железную трость с золотым набалдашником; на нее он обычно опирался, прогуливаясь по валу.
— Милорд, — живо ответил сержант, придумавший уловку, как ему избежать прямого ответа, — я пришел спросить, что ваша светлость намеревается делать с этим Робин Гудом?
— Как, черт возьми, что? Я желаю, чтобы он оставался в камере, куда его поместили!
— Соблаговолите сказать, милорд, где эта камера, чтобы я мог как следует стеречь его.
— Ты не знаешь? И часа не прошло, как ты сам его туда отвел!
— Но там его нет, милорд. Я приказал солдатам привести его к вам и думал, что вы решили поместить его в какую-нибудь другую камеру… А в той камере, милорд, он и обжег мне лицо.
— Ну, это уж слишком! — прорычал Фиц-Олвин, шагнув в сторону трости с золотым набалдашником, и то время как Лэмбик, глядя через плечо, обеспокоенно прикидывал, достанет ли у него времени убежать, пока не грянул гром.
И удары посыпались бы градом, потому что барон, хотя и больной подагрой, руками все же владел, но тут Лэмбик, доведенный до крайности, забыв о неприкосновенности своего господина, прыгнул вперед, вырвал у него из рук палку, схватил его за руки повыше запястий и со всей почтительностью, которая возможна была при данных обстоятельствах, оттеснил и усадил его в огромное кресло для подагриков, а сам убежал со всех ног.
Старый Фиц-Олвин, которому возбуждение вернуло часть былой ловкости, кинулся за своим осмелевшим вассалом, но двое солдат, вернувшихся после поисков Робина, избавили его от труда; услышав его крики «Остановите его, остановите!», они преградили сержанту дорогу, и тот не успел выбежать из прихожей.
— Назад, — приказал сержант своим подчиненным, — назад!
Но тут Фиц-Олвин подбежал и запер входную дверь; сопротивление теперь стало бессмысленным, и бедный Лэмбик в мрачном оцепенении стал ждать, как будет угодно решить его судьбу благородному и могущественному сеньору.
Однако по совершенно необъяснимым причинам с тем произошло нечто странное, подобное в человеческой психике тому, что происходит в природе, когда слабый дождь заставляет утихнуть сильный ветер, — открытый мятеж, видимо, успокоил гнев барона.
— Проси у меня прощения, — уже спокойно произнес Фиц-Олвин, рухнув, на этот раз совершенно добровольно, в свое огромное кресло и едва переводя дыхание. — Ну, проси у меня прощения, мастер Лэмбик!
По всей вероятности, он выглядел успокоившимся и подобревшим лишь потому, что у него не было больше сил на свой обычный гнев, но это не могло тянуться долго: пока Лэмбик опасливо колебался, а дыхание старика выравнивалось, гнев его закипал снова, грозя неминуемым взрывом.
— Ах, так ты отказываешься просить прощения! Ну хорошо! — заявил Фиц-Олвин со злобной язвительностью. — Тогда покайся: это полезно перед смертью.
— Милорд, вот что произошло, и эти двое людей могут подтвердить правдивость моих слов.
— Они такие же негодяи, как ты!
— Я не так уж виноват, как вам кажется, милорд; я собирался запереть дверь камеры, но тут этот Робин Гуд…
Не будем повторять рассказ Лэмбика: он был достаточно многословен и перемежался уверениями сержанта в своей невиновности, и читатель не узнает из него ничего нового. Барон выслушал его, время от времени рыча от ярости, топая ногами и ерзая в кресле, как дьявол в кропильнице, а затем произнес краткую и устрашающую фразу:
— Если Робин из замка улизнул, то вы все от меня не улизнете! Если он останется на свободе — вы умрете!
Внезапно в дверь кто-то громко постучал.
— Войдите! — крикнул барон. Вошел солдат и доложил:
— Да простит меня высокочтимый лорд, что я позволил себе предстать перед его высокочтимой особой, не будучи вызван его высокочтимой светлостью, но произошло такое необычайное, такое ужасное происшествие, что я счел своим долгом немедленно сообщить об этом высокочтимому хозяину замка.
— Говори, да не тяни. Давай покороче.
— Вы, ваша высокочтимая светлость, будете довольны: история, которую я собираюсь рассказать, столь же коротка, сколь и ужасна; я знаю, что солдат должен побольше пускать в ход лук и поменьше — язык, и поскольку я…
— Короче, короче, болван! — закричал барон. Солдат учтиво поклонился и закончил:
— … и поскольку я считаю себя хорошим солдатом, то от этого правила никогда не отступаю.
— Чертов болтун! Или помолчи, если ты хочешь поговорить о своих достоинствах, или рассказывай, в чем дело.
Солдат снова поклонился и, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Долг обязывал меня…
— Ты снова! — заорал Фиц-Олвин.
— Долг обязывал меня сменить постового в часовне… «Ну, наконец-то, дошли до сути», — подумал барон и стал внимательно слушать.
— Я и отправился туда пять или десять минут тому назад, как ваша высокочтимая светлость изволили мне приказать, но, дойдя до дверей святого места, часового я там не нашел, хотя, раз меня послали его сменить, он должен был там быть. «Значит, он тут, — подумал я, — нужно только хорошенько поискать; попробуем». Я искал, звал — никто не появился и не ответил. «Спит он, что ли, или пьян? Очень может быть, что так, — подумалось мне. — Пойду-ка я в караульную, попрошу помощи, чтобы захватить нарушителя на месте преступления, после чего он понесет примерное наказание, не считая наказания, которому его подвергнет наш командир». Пришел я в караульную и кричу: «Сержант, на выход!», а оттуда никто не выходит; вхожу — а там никого. «Ого», — подумал я…
— К черту то, что ты подумал! Болтун! Дело говори! — в нетерпении вскричал барон.
Солдат снова отдал ему по-военному честь и продолжал:
— «Ого, — подумал я, — похоже, что солдаты из гарнизона Ноттингемского замка своим долгом пренебрегают. Дисциплина упала, и последствия такого падения…»
— О боги! Ты так и будешь ходить вокруг да около, дурак болтливый! Собака тянучая! — завопил барон.
— Собака тянучая! — прошептал в сторону солдат, который приумолкнул, услышав этот эпитет. — Собака тянучая! Надо же, я такой завзятый охотник, а этой породы собак не знаю. Ну, все равно, продолжим. Итак, — произнес он громко, — последствия такого падения дисциплины могут оказаться роковыми; солдат из караульной я без труда нашел в трапезной за столом, и мы тут же тщательно и толково обследовали все подходы к часовне и всю ее внутри. В подходах мы ничего особенного не нашли, если не считать, что часовой по-прежнему отсутствовал; однако внутри этот самый часовой был, но в каком состоянии, великий Боже! Как павший на поле битвы, то есть распростертый на земле без признаков жизни, в луже крови, с головой, пробитой стрелой…
— Великий Боже! — воскликнул барон. — Кто же мог совершить это преступление?
— Не знаю, я ведь при этом не присутствовал, но…
— А кто убитый?
— Гаспар Стейнкоф… отличный солдат.
— И ты не знаешь, кто убийца?
— Я уже имел честь доложить вашему высокочтимому сиятельству, что во время свершения убийства я там не присутствовал, но, чтобы облегчить милорду розыски, я сообразил прихватить ту стрелу, которой было совершено человекоубийство… вот она.
— Эта стрела не из моего арсенала, — сказал барон, внимательно ее осмотрев.
— Однако, при всем уважении к вашему высокочтимому сиятельству, — продолжал солдат, — я позволю себе заметить, что раз эта стрела не из вашего арсенала, то, значит, она из другого места, и, мне кажется, я подобные видел сегодня вечером в колчане, который нес один новичок-конюший.
— Что за новичок?
— Хэлберт. Колчан и лук, которые мы видели в руках этого парня, принадлежат одному из пленников вашего сиятельства, именуемому Робин Гудом.
— Быстро найти Хэлберта и привести сюда, — приказал барон.
— Я видел, — добавил тот же солдат, — как Хэл с час тому назад в обществе барышни Мод шел к покоям леди Кристабель.
— Зажгите факел — и за мной! — воскликнул барон.
В сопровождении Лэмбика и его солдат барон, забыв про свою подагру, быстро двинулся к покоям дочери. Подойдя к двери, он постучал, но, не получив ответа, распахнул ее и бросился внутрь. Полная темнота и глухая тишина. Напрасно барон обыскал кабинет и другие комнаты: повсюду было так же тихо и темно.
— Убежала! Она убежала! — горестно воскликнул барон и душераздирающим голосом позвал: — Кристабель, Кристабель!
Но Кристабель не отозвалась.
— Убежала! Убежала! — повторял барон, ломая руки и падая в кресло, в котором он ее застал, когда она писала Аллану Клеру. — Она убежала с ним! О дочь моя, Кристабель!
Однако надежда догнать беглянку в какой-то степени вернула несчастному отцу хладнокровие.
— К оружию! Все к оружию! — громовым голосом приказал он. — Разделитесь на два отряда: один пусть обыщет весь замок, вдоль и поперек, все закоулки, а другой сядет верхом и обшарит все заросли, кусты и косогоры в Шервудском лесу… Ступайте!..
Солдаты двинулись к выходу, но тут барон добавил:
— Пусть прикажут Герберту Линдсею, привратнику, явиться ко мне сюда. Этот побег замыслила его проклятая дочь, Мод Иезавель, и он за нее ответит. Прикажите также двадцати моим всадникам оседлать лошадей и быть готовыми выступить по первому приказу. Ну, ступайте же, ступайте, негодяи!
Солдаты поспешно вышли, а Лэмбик воспользовался этим, чтобы оказаться вне пределов досягаемости своего раздражительного господина.
Оставшись один, барон впал сначала в яростный гнев, а потом в полное отчаяние. Он искренне любил дочь, и стыд от того, что она бежала с чужим мужчиной, мучил его в меньшей степени, чем мысль о том, что он больше ее не увидит, не сможет обнять и снова тиранить.
Пока он так переходил от ярости к отчаянию, вошел старый Герберт Линдсей. К несчастью для себя, он появился как раз во время приступа гнева.
— Раз они не знают своего солдатского ремесла, я их всех уничтожу! — вопил барон. — И ни от одного из них на земле и тени не останется, иначе кто-нибудь из этих нечестивцев посмел бы сказать: «Я помог Кристабель обмануть отца!» Да, клянусь всеми снятыми апостолами и бородами моих предков, ни одного не пощажу! А-а, вот и ты, мастер Герберт Линдсей, привратник Ноттингемского замка! Вот и ты!
— Ваша светлость спрашивали меня, — спокойно сказал старик.
Барон не ответил; он прыгнул на него, вцепился ему в горло, как дикий зверь, вытащил его на середину комнаты и, тряся его изо всех сил, закричал:
— Злодей! Где моя дочь? Отвечай, не то я тебя задушу!
— Ваша дочь, милорд? Да откуда же мне это знать?! — ответил Герберт, которого гнев барона скорее удивил, чем испугал.
— Обманщик!
Герберт высвободился из рук барона и холодно сказал:
— Милорд, окажите мне честь объяснить причину вашего странного вопроса, и я на него отвечу… Но знайте, милорд, что я человек бедный, честный, правдивый и искренний и за всю свою жизнь не совершал проступков, за которые мне надо было краснеть. Убейте меня на месте, пусть я умру без покаяния, но мне упрекнуть себя не в чем; вы мой хозяин и господин, спрашивайте, и я на все ваши вопросы отвечу, но не из страха, а из почтения…
— Кто выходил из замка за последние два часа?
— Не знаю, милорд. Два часа назад я передал ключи своему помощнику, Майклу Уолдену.
— Это правда?
— Такая же, как то, что вы мой хозяин и господин.
— А кто выходил, пока ты еще стоял на часах?
— Хэлберт, молодой конюший. Он мне сказал: «Миледи заболела, и мне приказано ехать за врачом».
— А-а, вот где был заговор! — воскликнул барон. — Он тебе солгал: Кристабель не была больна, Хэл выехал, чтобы подготовить побег.
— Как?! Миледи вас покинула, милорд?
— Да, неблагодарная покинула своего старого отца, и твоя дочь бежала с ней.
— Мод?! О нет, милорд, невозможно, я сейчас пойду за ней, она у себя в комнате.
В эту минуту в комнату влетел сержант Лэмбик, жаждавший показать свое рвение.
— Милорд, — воскликнул он, — всадники готовы. Хэлберта я напрасно искал по всему замку; он вошел в замок вместе со мной и Робином и через главные ворота не выходил, Майкл Уолден в том готов поклясться: за последние два часа никто не прошел через подъемный мост.
— Да какая разница! — оборвал его барон. — Не просто же так убили Гаспара! Лэмбик! — немного помолчав, позвал сержанта Фиц-Олвин.
— Да, милорд?
— Ты сегодня ночью ездил к дому некоего Гилберта Хэда, неподалеку от Мансфилд-Вудхауза?
— Да, милорд.
— Так вот, этот чертов Робин Гуд живет там, и, вне всякого сомнения, именно там поджидает мою неблагодарную дочь этот проклятый нечестивец… Ладно, не будем об этом… Лэмбик, скачи со своими людьми к этому дому, захвати беглецов и не возвращайся, пока это разбойничье гнездо не сгорит дотла.
— Хорошо, милорд. И Лэмбик удалился.
Герберт Линдсей, вернувшийся в комнату барона несколько минут назад, стоял в стороне и, скрестив на груди руки, мрачно молчал.
— Старый мой слуга, — сказал ему Фиц-Олвин, — не хочу, чтобы гнев заставил меня забыть, что мы живем рядом уже много лет и ты всегда был мне верен; ты два раза спас мне жизнь; так забудь и прости мне гнев и грубость, мой старый товарищ по оружию, забудь оскорбления и несправедливость и, если ты любишь свою дочь, как я свою, приложи все свое мужество и опыт и помоги мне вернуть домой этих заблудших овец… Ведь Мод наверняка бежала вместе с Кристабель.
— Увы, милорд, ее комната пуста, — ответил старик и зарыдал.
Такое искреннее горе должно было бы убедить барона в том, что старик Герберт не был соучастником бегства девушек, но этот дворянин имел свои странности и был не только гневлив, но еще и подозрителен, а потому свято верил: низший всегда обманывает высшего, крестьянин — сеньора, священник — прелата, солдат — офицера и так далее. А потому он решил поймать Герберта на слове и спросил его:
— А не ведет ли какой-нибудь из подземных ходов замка в Шервудский лес?
Барон прекрасно знал, что так оно и есть, но не знал, где именно находится выход; Герберт же и его дочь должны были это знать точно.
«О! — подумал барон, задав этот вопрос. — Если девица Мод провела мою дочь под землей, то я ей отплачу за это при солнечном свете».
Герберт был человек преданный и честный, как мы уже сказали, и полагал своим долгом помочь хозяину разыскать ею дочь, к тому же он сам не меньше барона был заинтересован и поимке беглянок, а потому поспешно ответил:
— Да, милорд, один подземный ход ведет в лес, и я знаю все его повороты.
— И Мод их тоже знает?
— Нет, милорд, не думаю.
— А кто еще, кроме тебя, знает эту тайну?
— Еще трое, милорд: Майкл Уолден, Гаспар Стейнкоф и Хэлберт.
— Хэлберт! — воскликнул барон в новом приступе бешенства. — Хэлберт! Это он и провел их! Эй! Факел мне, много факелов, обыщем подземелье!
Герберт был вознагражден за свою искренность; барон больше не подозревал его, расточал ему ласковые слова и клялся в признательности.
— Мужайтесь, хозяин, — говорил старик, пока готовили факелы и собирали отряд, — мужайтесь, Бог нам их вернет!
Отчаяние стариков было душераздирающим. Их разделяло все — происхождение, сословные предрассудки, образ жизни, но общее несчастье сблизило их, ибо в горе они были равны.
Барон и Герберт в сопровождении шестерых солдат прошли через часовню, не остановившись у тела Гаспара, и спустились в подземелье. Едва они там оказались, как до ушей Фиц-Олвина донесся слабый звук чьих-то голосов.
— Ага! — закричал он. — Мы их поймали! Вперед, Герберт, вперед!
Герберт шел во главе отряда.
— Милорд, — ответил старик, — голоса, которые мы слышим, доносятся не из хода, ведущего в лес.
— Не важно, это они, вперед, идем же!
В этом месте ход разветвлялся, и они пошли на звук голосов. Шум стал сильнее, послышались крики.
— Ага, хорошо, они зовут на помощь. Вот и мы, дети, вот и мы!
— Значит, они заблудились, — сказал Герберт.
— Тем лучше, — ответил барон, отцовская нежность которого опять уступила место неистовой жажде мести, — тем лучше!
Герберт, шедший на несколько шагов впереди отряда, остановился и прислушался.
— Милорд, клянусь вам, это кричат не беглецы, мы только потеряем время и собьемся с правильного пути, пойдя в ту сторону.
— Иди со мной! — вскричал баром, бросая на привратника гневный взгляд, поскольку он снова стал подозревать его в сговоре с беглецами. — Иди со мной, а вы все ждите нас здесь!
— Повинуюсь, милорд, — ответил Герберт. Старики пошли на крик; с каждой минутой голоса становились все отчетливее.
— Душой клянусь, — шептал Герберт, — хозяин мой обезумел. Неужто он думает, что, когда пытаются скрыться, так шумят? Люди эти орут изо всех сил и, ей-Богу, двигаются нам навстречу!
И не успел он договорить, как перед глазами изумленного барона предстали двое солдат.
— А вы откуда, нехристи?
— Мы преследовали вашего пленника Робин Гуда, — ответили несчастные: они падали с ног от усталости и страха. — Мы заблудились, милорд, — добавили они, — и уж было думали, что совсем пропали, но Провидение послало ваше высокочтимое сиятельство нам на помощь; мы вас издалека услышали и побежали вам навстречу, чтобы вам лишнего не идти.