Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя

   - Что это значит, - спросил даАртаньян, - "день сельских наслаждений"?
   - Изволите видеть, у нас столько наслаждений в этой прекрасной стране, что они нас обременяют. Наконец мы были вынуждены распределить их по дням недели.
   - Как узнаю я в этом руку Портоса! Мне бы такая мысль не пришла в голову. Правда, я-то не обременен различными удовольствиями.
   - Зато мы были обременены, - заметил Мушкетон.
   - Ну как же вы распределили их? Говори! - сказал даАртаньян.
   - Да длинно рассказывать, сударь.
   - Все равно говори, у нас есть время; и к тому же ты говоришь так красиво, любезный Мушкетон, что слушать тебя - просто наслаждение.
   - Это верно, - отозвался Мушкетон с выражением удовлетворения на лице, происходящим, вероятно, оттого, что его оценили по справедливости. Это верно, что я добился больших успехов в обществе монсеньера.
   - Я жду распределения удовольствий, Мушкетон, и жду его с нетерпением. Я хочу убедиться, что приехал в удачный день.
   - Ах, господин даАртаньян, - отвечал Мушкетон печально. - С тех пор как уехал монсеньер, улетели все наслаждения!
   - Ну так призовите к себе ваши воспоминания, милый мой Мушкетон.
   - Каким днем угодно вам начать?
   - Разумеется, с воскресенья. Это - божий день.
   - С воскресенья, господин?
   - Да.
   - В воскресенье у нас наслаждения благочестивые: монсеньер идет в капеллу, раздает освященный хлеб, слушает проповедь и наставления своего аббата. Это не слишком весело, но мы ждем монаха из Парижа: уверяют, что он говорит удивительно хорошо, это развлечет нас, потому что наш аббат всегда нагоняет на нас сон, - так что по воскресеньям - религиозные наслаждения, а по понедельникам - мирские.
   - Ах, так! - сказал даАртаньян. - А как ты сам это понимаешь, Мушкетон? Давай рассмотрим сначала мирские наслаждения, ладно?
   - По понедельникам мы выезжаем в свет, принимаем гостей и отдаем визиты; играем на лютне, танцуем, пишем стихи на заданные рифмы, - словом, курим фимиам в честь наших дам.
   - Черт возьми! Это предел галантности! - вскричал мушкетер, едва удерживаясь от непреодолимого желания расхохотаться.
   - Во вторник наслаждения ученые.
   - Браво! - одобрил даАртаньян. - Перечисли-ка мне их подробнее, любезный Мушкетон.
   - Монсеньер изволил купить большой шар, который я покажу вам; он занимает весь верх большой башни, кроме галереи, которая выстроена по приказанию монсеньера над шаром. Солнце и луна висят на ниточках и на проволоке Все это вертится; бесподобное зрелище! Монсеньер показывает мне далекие земли и моря; мы обещаемся никогда не ездить туда Это чрезвычайно занимательно!
   - В самом деле, очень занимательно, - отвечал д'Артаньян - А в среду?
   - В среду наслаждения сельские, как я уже имел честь вам докладывать. Мы осматриваем овец и коз монсеньера; заставляем пастушек плясать под звуки свирели, как описано в одной книжке, которая есть в библиотеке у монсеньера. Но это еще ее все. Мы удим "рыбу в маленьком канале и потом обедаем с венками из цветов на головах. Вот наши наслаждения в среду.
   - Да, среду вы не обижаете. Но что же осталось на долю бедного четверга?
   - И он не обойден, сударь, - отвечал Мушкетон с улыбкой. - В четверг наслаждения олимпийские. Ах, сударь, как они великолепны! Мы собираем всех молодых вассалов монсеньера и заставляем их бегать, бороться, метать диски. Монсеньер сам уже не бегает, да и я тоже. Но диск монсеньер мечет лучше всех. А если ударит кулаком, так беда!
   - Беда? Почему?
   - Да, монсеньеру пришлось отказаться от борьбы. Он прошибал головы, разбивал челюсти, проламывал груди. Веселая игра, но никто не хочет больше играть с ним.
   - Так его кулак...
   - Стал еще крепче прежнего. У монсеньера несколько ослабели ноги, как он сам сознается; зато вся сила перешла в руки, и он...
   - Убивает быка по-прежнему?
   - Нет, сударь, лучше того: пробивает стены. Недавно, поужинав у одного из своих фермеров, - вы знаете, какой он пользуется любовью народа, монсеньер вздумал пошутить и ударил кулаком в стену. Стена упала, кровля тоже; убило трех крестьян и одну старуху.
   - Боже мой! А сам он остался цел?
   - Ему слегка поцарапало голову! Мы промыли ранку водой, которую присылают нам монахини... Но кулаку ничего не сделалось.
   - К черту олимпийские наслаждения. Они обходятся слишком дорого, раз потом остаются вдовы и сироты...
   - Ничего, сударь, мы им назначаем пенсии: на это определена десятая доля доходов монсеньера.
   - Перейдем к пятнице!
   - В пятницу наслаждения благородные и воинские.
   Мы охотимся, фехтуем, учим соколов, объезжаем лошадей. Наконец, суббота посвящается умственным наслаждениям: мы обогащаем свой ум познаниями, смотрим картины и статуи монсеньера, иногда даже пишем и чертим планы, а иногда палим из пушек монсеньера.
   - Чертите планы! Палите из пушек!
   - Да, сударь.
   - Друг мой, - сказал даАртаньян, - барон дю Валлон обладает самым тонким и благородным умом; но есть род наслаждений, который вы забыли, мне кажется...
   - Какие, сударь? - спросил Мушкетон с тревогой.
   - Материальные.
   Мушкетон покраснел.
   - Что вы под этим подразумеваете? - спросил он, опуская глаза в землю.
   - Стол, вино, веселую беседу за бутылкой.
   - Ах, сударь, эти вещи не идут в счет: ими мы наслаждаемся ежедневно.
   - Любезный Мушкетон, - продолжал даАртаньян, - извини меня, но я так увлекся твоим очаровательным рассказом, что забыл о самом главном, о том, что господин д'Эрбле написал барону.
   - Правда, сударь, наслаждения отвлекли нас от главного предмета разговора. Извольте выслушать. В среду пришло письмо; я узнал почерк и сразу подал письмо господину барону.
   - И что же?
   - Монсеньер прочел и закричал: "Лошадей! Оружие! Скорей!"
   - Ах, боже мой! - воскликнул даАртаньян. - Наверное, опять дуэль!
   - Нет, сударь, в письме было только сказано: "Любезный Портос, сейчас же в дорогу, если хотите приехать раньше экинокса. Жду вас".
   - Черт возьми, - прошептал даАртаньян в раздумье. - Должно быть, дело очень спешное!
   - Да, должно быть. Монсеньер, - продолжал Мушкетон, - уехал со своим секретарем в тот же день, чтобы поспеть вовремя.
   - И поспел?
   - Надеюсь. Монсеньер вовсе не трус, как вы сами изволите знать, а меж тем он беспрестанно повторял: "Черт возьми, кто такой этот экинокс? [3] Все равно, будет чудо, если этот молодчик поспеет раньше меня".
   - И ты думаешь, что Портос приехал раньше? - спросил даАртаньян.
   - Я в этом уверен. У этого экинокса, как бы он ни был богат, верно, нет таких лошадей, как у монсеньера.
   ДаАртаньян сдержал желание расхохотаться только Потому, что краткость письма Арамиса заставила его призадуматься. Он прошел за Мушкетоном или, лучше сказать, за ящиком Мушкетона до самого замка; затем сел за стол, за которым его угощали по-королевски. Но он ничего больше не мог узнать от Мушкетона: верный слуга только рыдал - и все.
   Проведя ночь в мягкой постели, даАртаньян начал размышлять над смыслом письма Арамиса. Какое отношение могло иметь равноденствие к делам Портоса? Ничего не понимая, он решил, что тут, вероятно, дело идет о какой-нибудь новой любовной интрижке епископа, для которой нужно, чтобы дни были равны ночам.
   ДаАртаньян выехал из замка Пьерфон так же, как выехал из Мелюна и из замка графа де Ла Фер. Он казался несколько задумчивым, а это означало, что он в очень дурном расположении духа. Опустив голову, с неподвижным взглядом, в том неопределенном раздумье, из которого иной раз рождается высокое красноречие, он говорил себе:
   - Ни друзей, ни будущности, ничего!.. Силы мои иссякли, как и связи прежней дружбы!.. Приближается старость, холодная, неумолимая. Черным крепом обволакивает она все, чем сверкала и благоухала моя юность; взваливает эту сладостную ношу себе на плечи и уносит в бездонную пропасть смерти...
   Сердце гасконца дрогнуло, как тверд и мужествен он ни был в борьбе с житейскими невзгодами; в продолжение нескольких минут облака казались ему черными, а земля липкой и скользкой, как на кладбище.
   - Куда я еду?.. - спрашивал он сам себя. - Что буду делать? Один... совсем один... без семьи... без друзей... Эх! - вскричал он вдруг и пришпорил свою лошадь, которая, не найдя ничего печального в крупном отборном овсе Пьерфонского замка, воспользовалась знаком всадника, чтобы выказать свою веселость, промчавшись галопом добрых две мили. - В Париж!
   На другой день он был в Париже.
   Все путешествие заняло у него десять дней.
   XIX
   ЧТО Д'АРТАНЬЯН СОБИРАЛСЯ ДЕЛАТЬ В ПАРИЖЕ
   Лейтенант остановился на Ломбардской улице, перед лавкой под вывеской "Золотой пестик".
   Человек добродушной наружности, в белом переднике, пухлою рукою гладивший свои седоватые усы, вскрикнул от радости при виде пегой лошади.
   - Это вы, господин лейтенант, вы? - воскликнул он.
   - Здравствуй, Планше, - отвечал даАртаньян, нагибаясь, чтобы войти в лавку.
   - Скорей, - вскричал Планше, - возьмите коня господина даАртаньяна. Приготовьте ему комнату и ужин!
   - Благодарю тебя, Планше. Здравствуйте, друзья мои, - сказал даАртаньян суетившимся приказчикам.
   - Позвольте мне отправить кофе, патоку и изюм? - спросил Планше. Это заказ для кухни господина суперинтенданта.
   - Отправляй, отправляй!
   - В одну минуту все будет кончено, а там - ужинать.
   - Устрой-ка, чтоб мы ужинали одни, - попросил даАртаньян. - Мне надо поговорить с тобою.
   Планше многозначительно поглядел на своего прежнего господина.
   - О, не бойся, - прибавил мушкетер. - Никаких неприятностей.
   - Тем лучше! Тем лучше!
   И Планше вздохнул свободнее, а даАртаньян без церемоний сел в лавке на мешок с пробками и стал рассматривать все вокруг.
   Лавка была богатая; в ней стоял запах имбиря, корицы и толченого перца, заставивший даАртаньяна расчихаться.
   Приказчики, обрадованные обществом такого знаменитого вояки, мушкетера и приближенного самого короля, принялись за работу с лихорадочным воодушевлением и обращались с покупателями с презрительной поспешностью, которая кое-кем была даже замечена.
   Планше принимал деньги, подводил счета и в то же время осыпал любезностями своего бывшего господина.
   С покупателями Планше обращался несколько фамильярно, говорил отрывисто, как богатый купец, который всем продает, но никого не зазывает. ДаАртаньян отметил это с удовольствием, которое мы объясним потом подробнее. Мало-помалу наступила ночь. Наконец Планше ввел его в комнату в нижнем этаже, где посреди тюков и ящиков стоял накрытый стол, ждавший двух Собеседников.
   ДаАртаньян воспользовался минутою покоя, чтобы рассмотреть Планше, которого он не видал больше года. Умница Планше отрастил небольшое брюшко, но лицо у него пока не расплылось. Его быстрые, глубоко сидящие глаза блестели по-прежнему, и жирок, который уравнивает характерные выпуклости лица, еще не коснулся ни его выдающихся скул, выражавших хитрость и корыстолюбие, ни острого подбородка, говорившего о лукавстве и терпении. Планше сидел в столовой так же величественно, как в лавке; он предложил своему господину ужин не роскошный, но чисто парижский: жаркое, приготовленное в печке у соседнего булочника, с овощами и салатом, и десерт, заимствованный из собственной лавки. ДаАртаньяну очень понравилось, что лавочник достал из-за дров бутылку анжуйского, которое даАртаньян предпочитал всем другим винам.
   - Прежде, - сказал Планше с добродушной улыбкою, - я пил ваше вино; теперь я счастлив, что вы пьете мое.
   - С божьей помощью, друг Планше, я буду пить его долго, потому что теперь я совершенно свободен.
   - Получили отпуск?
   - Бессрочный!
   - Как! Вышли в отставку? - спросил Планше с изумлением.
   - Да, ушел на отдых.
   - А король? - вскричал Планше, воображавший, что король не может обойтись без такого человека, как ДаАртаньян.
   - Король поищет другого... Но мы хорошо поужинали, ты в ударе и побуждаешь меня довериться тебе..." Ну, раскрой уши!
   - Раскрыл.
   Планше рассмеялся скорее добродушно, чем лукаво, и откупорил бутылку белого вина.
   - Пощади мою голову.
   - О, когда вы, сударь, потеряете голову...
   - Теперь она у меня ясная, и я намерен беречь ее более чем когда-либо. Сначала поговорим о финансах... Как поживают наши деньги?
   - Великолепно. Двадцать тысяч ливров, которые я получил от вас, у меня в обороте; они приносят мне девять процентов. Я вам отдаю семь процентов, стало быть, еще зарабатываю на них.
   - И ты доволен?
   - Вполне. Вы привезли еще денег?
   - Нет, но кое-что получше... А разве тебе нужны еще деньги?
   - О нет! Теперь всякий готов мне ссудить, я умею вести дела.
   - Ты когда-то мечтал об этом.
   - Я подкапливаю немного... Покупаю товары у моих нуждающихся собратьев, ссужаю деньгами тех, кто стеснен в средствах и не может расплатиться.
   - Неужели без лихвы?
   - О, господин! На прошлой неделе у меня было целых два свидания на бульваре из-за слова, которое вы только что произнесли.
   - Черт подери! Неплохо! - промолвил даАртаньян.
   - Меньше тринадцати процентов не соглашаюсь, - отозвался Планше, таков мой обычай.
   - Бери двенадцать, - возразил даАртаньян, - а остальные называй премией и комиссионными.
   - Вы правы, господин. А какое же у вас дело?
   - Ах, Планше, рассказывать о нем долго и трудно.
   - Все-таки расскажите.
   ДаАртаньян подергал ус, как человек, не решающийся довериться собеседнику.
   - Что такое? Торговое предприятие? - спросил Планше.
   - Да.
   - Выгодное?
   - Да, четыреста процентов.
   Планше так ударил кулаком по столу, что бутылки задрожали, точно от испуга.
   - Неужели?
   - Думаю, что можно получить и больше, - хладнокровно молвил даАртаньян. - Но лучше обещать меньше...
   - Черт возьми! - сказал Планше, придвигая стул. - Но ведь это бесподобное дело!.. А много в него можно вложить денег?
   - Каждый даст по двадцати тысяч ливров.
   - Это весь ваш капитал. А на сколько времени?
   - На один месяц.
   - И мы получим...
   - По пятидесяти тысяч наличными каждый.
   - Это изумительно!.. И много придется сражаться за такие проценты?
   - Да, конечно, придется немного подраться, - продолжал даАртаньян с прежним спокойствием. - Но на этот раз, Планше, нас двое, и я беру все удары на себя.
   - Нет, я не могу согласиться...
   - Тебе, Планше, нельзя участвовать в этом деле.
   Тебе пришлось бы бросить лавку...
   - Так дело, значит, не в Париже?
   - Нет, в Англии.
   - В стране спекуляций? - сказал Планше. - Я ее знаю очень хорошо... Но позвольте полюбопытствовать: какого рода дело, сударь?
   - Реставрация...
   - Памятников?
   - Да, мы реставрируем Уайт-Холл.
   - Ого!.. И за месяц, вы надеетесь?
   - Беру все на себя.
   - Ну, если вы, сударь, все берете на себя, так уж конечно...
   - Ты прав... мне это дело знакомо... Однако я всегда не прочь посоветоваться с тобою...
   - Слишком много чести... К тому же я ровно ничего не смыслю в архитектуре.
   - О, ты ошибаешься, Планше: ты превосходный архитектор, не хуже меня, для постройки такого рода.
   - Благодарю вас...
   - Признаться, я попытался предложить это дело своим друзьям, но их не оказалось дома. Досадно, что нет больше смелых и ловких людей.
   - Ах, вот как! Значит, будет конкуренция, предприятие придется отстаивать?
   - Да...
   - Но мне не терпится узнать подробности.
   - Изволь. Только запри двери и садись поближе.
   Планше трижды повернул ключ в замке.
   - И открой окно. Шум шагов и стук повозок пометают подслушивать тем, кто может услышать нас.
   Планше распахнул окно, и волна уличного гама ворвалась в комнату. Стук колес, крики, звук шагов, собачий лай оглушили даже самого даАртаньяна. Он выпил стакан белого вина и начал:
   - Планше, у меня есть одна мысль.
   - Ах, сударь, теперь я вас узнаю, - отвечал лавочник, дрожа от волнения.
   XX
   В ЛАВКЕ "ЗОЛОТОЙ ПЕСТИК" НА ЛОМБАРДСКОЙ УЛИЦЕ СОСТАВЛЯЕТСЯ КОМПАНИЯ ДЛЯ ЭКСПЛУАТАЦИИ ИДЕИ Д'АРТАНЬЯНА
   После минутного молчания, обдумав не одну мысль, а собрав все свои мысли, ДаАртаньян спросил:
   - Любезный Планше, ты, без сомнения, слыхал об английском короле Карле Первом?
   - Разумеется, сударь. Ведь вы покидали Францию, чтобы оказать ему помощь. Однако он все же погиб, да и вас едва не погубил.
   - Именно так. Я вижу, что память у тебя хорошая, любезный Планше.
   - Такие вещи не забываются даже при плохой памяти. Мне рассказал господин Гримо, - а ведь он не из болтливых, - как скатилась голова Карла Первого, как вы провели почти целую ночь на корабле, начиненном порохом, и как всплыл труп милейшего господина Мордаунта с золоченым кинжалом в груди. Разве такое забудешь!
   - Однако есть люди, которые все это забыли.
   - Разве те, которые ничего не видали или не слыхали рассказа Гримо.
   - Тем лучше, если ты помнишь все это. Мне придется напомнить тебе только об одном: у короля Карла Первого остался сын.
   - У него было, разрешите вам заметить, даже два сына, - возразил Планше. - Я видел меньшого, герцога Йоркского, в Париже, в тот день, когда он ехал в ПалеРояль, и мне сказали, что он второй сын Карла Первого. Что касается старшего, то я имею честь знать его только по имени, но никогда в глаза его не видел.
   - Вот о нем-то идет речь, Планше, об этом старшем сыне, который прежде назывался принцем Уэльским, а теперь называется королем английским, Карлом Вторым.
   - Король без королевства, - нравоучительно заметил лавочник.
   - Да, Планше, и можешь прибавить: несчастный принц, несчастнее, чем любой бедняк из самых нищих кварталов Парижа.
   Планше безнадежно махнул рукой, как бы выражая привычное сострадание к иностранцам, с которыми не думаешь когда-либо соприкоснуться лично. К тому же в данной сентиментально-политической операции он не видел, как может развернуться коммерческий план даАртаньяна, а именно этот план занимал его в первую очередь. ДаАртаньян понял Планше.
   - Слушай же, - сказал ДаАртаньян. - Этот принц Уэльский, король без королевства, как ты верно выразился, заинтересовал меня. Я видел, как он просил помощи у Мазарини, этого скряги, и у Людовика Четырнадцатого, этого ребенка, и мне, человеку опытному в таких делах, показалось по умным глазам низложенного короля, по благородству, которое он сохранил, несмотря на все свои бедствия, что он человек смелый и способен быть королем.
   Планше молча кивнул в знак согласия. Но все это еще не объясняло ему идеи даАртаньяна.
   ДаАртаньян продолжал:
   - Так вот какой вывод сделал я из всего этого. Слушай хорошенько, Планше, потому что мы уже приближаемся к сути дела.
   - Слушаю.
   - Короли не так густо растут на земле, чтобы народы могли бы найти их всюду, где они понадобятся. Этот король без королевства, на мой взгляд, - хорошо сохранившееся зерно, которое даст недурные всходы, если его вовремя посадит в землю осторожная и сильная рука.
   Планше по-прежнему кивал головою, по-прежнему не понимая, в чем дело.
   - Бедное зернышко короля, подумал я и окончательно растрогался, но именно поэтому мне пришло в голову, не глупость ли я затеваю; вот я и решил посоветоваться с тобой, друг мой.
   Планше покраснел от радости и гордости.
   - Бедное зернышко короля! - повторил ДаАртаньян. - Не взять ли тебя да не перенести ли в добрую почву?
   - Боже мой! - проговорил Планше и пристально взглянул на своего бывшего господина, как бы сомневаясь, в здравом ли он уме.
   - Что с тобой?
   - Ничего, сударь.
   - Начинаешь ты понимать?
   - Боюсь, что начинаю.
   - А! Ты понимаешь, что я хочу возвратить престол Карлу Второму?
   Планше привскочил на стуле.
   - Ах, - сказал он с испугом, - так вот что называете вы реставрацией!
   - А разве это не так называется?
   - Правда, правда! Но подумали ли вы хорошенько?
   - О чем?
   - О том, что там делается.
   - Где?
   - В Англии.
   - А что? Расскажи, Планше!
   - Извините, сударь, - что я пускаюсь в рассуждения, вовсе не касающиеся моей торговли. Но так как вы предлагаете мне торговое предприятие... Ведь вы мне предлагаете торговое предприятие, не так ли?
   - Богатейшее!
   - Ну, раз вы предлагаете мне торговое предприятие, то я могу обсуждать его.
   - Обсуждай, Планше; это поможет выяснить истину.
   - С вашего позволения, сударь, я скажу, что, вопервых, там есть парламент.
   - А потом?
   - Армия.
   - Хорошо. Нет ли еще чего?
   - Народ.
   - Все ли?
   - Народ сверг и казнил короля, отца теперешнего. Так уж, наверное, он и этого не примет.
   - Планше, друг мой, - отвечал даАртаньян, - ты рассуждаешь так, словно у тебя на плечах головка сыра... Народу уже надоели эти господа, которые называются какими-то варварскими именами и поют псалмы. Я заметил, любезный Планше, что народ предпочитает шутки церковному пению. Вспомни Фронду: как пели в то время! Славное было времечко!
   - Ну, не очень-то! Меня чуть было не повесили!
   - Да" но все-таки не повесили! И наживаться ты начал под эти песни.
   - Ваша правда, но вернемся к армии и парламенту.
   - Я сказал, что беру двадцать тысяч ливров господина Планше и сам вношу такую же сумму; на эти сорок тысяч я наберу войско.
   Планше всплеснул руками. Видя, что даАртаньян говорит серьезно, он подумал, что лейтенант положительно сошел с ума.
   - Войско?.. Ах, сударь! - произнес он с ласковой улыбкой, опасаясь разъярить этого сумасшедшего и довести его до припадка бешенства. Войско! А какое?
   - В сорок человек.
   - Сорок человек против сорока тысяч? Маловато! Вы один стоите тысячи человек, в этом я совершенно уверен; но где найдете вы еще тридцать девять человек, которые могли бы сравниться с вами? А если и найдете, кто даст вам денег заплатить им?
   - Недурно сказано, Планше!.. Черт возьми, ты становишься льстецом!
   - Нет, сударь, я говорю то, что думаю; как только вы с вашими сорока людьми начнете первое настоящее сражение, я очень боюсь...
   - Так я не буду начинать настоящего сражения, любезный Планше, - отвечал гасконец с улыбкою. - Еще в древности были превосходные примеры искусных маневров, состоящих в том, чтобы избегать противника, а не нападать на него. Ты должен знать это, Планше; ведь ты командовал парижанами в тот день, когда они должны были драться с мушкетерами. Тогда ты так хорошо рассчитал маневры, что не двинулся с Королевской площади.
   Планше засмеялся.
   - Правда, - согласился он, - если ваши сорок человек будут всегда прятаться и действовать хитро, так можно надеяться, что никто их не разобьет. Но ведь вы хотите достичь какой-нибудь цели!
   - Разумеется. Вот какой я придумал способ быстро восстановить короля Карла Второго на престоле.
   - Какой? - вскричал Планше с удвоенным вниманием. - Расскажите ваш план. Но мне кажется, мы коечто забыли.
   - Что?
   - Не стоит говорить о народе, который предпочитает веселые песни псалмам, и об армии, с которой мы не будем сражаться, но остается парламент, он-то ведь не поет.
   - Но и не дерется. Как тебя, Планше, человека умного, может тревожить эта кучка крикунов, которую называют охвостьем и скелетом без мяса! Парламент меня не беспокоит.
   - Ну, если так, не будем о нем говорить.
   - Хорошо. Перейдем к самому главному. Помнишь ты Кромвеля, Планше?
   - Много слыхал про него.
   - Он был славный воин!
   - И страшный обжора.
   - Как так?
   - Он разом проглотил всю Англию.
   - Хорошо, Планше; а если б накануне того дня, как он проглотил Англию, кто-нибудь проглотил его самого?
   - Ах, сударь, то он был бы больше его самого. Так говорит математика.
   - Хорошо. Вот мы и пришли к нашему делу.
   - Но Кромвель умер. Его поглотила могила.
   - Любезный Планше, я с радостью вижу, что ты стал не только математиком, но и философом.
   - Я употребляю в лавке много печатной бумаги; это просвещает меня.
   - Браво! Стало быть, ты знаешь, - ты не мог научиться математике и философии, не научившись хоть немного истории, - что после великого Кромвеля явился другой, маленький?
   - Да, его звали Ричардом, и он сделал то же, что и вы, господин даАртаньян: подал в отставку.
   - Хорошо! Очень хорошо! После великого, который умер, после маленького, который вышел в отставку, явился третий. Его зовут Монком. Он генерал очень искусный, потому что никогда не вступает в сражение; он отличнейший дипломат, потому что никогда не говорит ни слова, а желая сказать человеку: "Здравствуй", размышляет об этом двенадцать часов и наконец говорит: "Прощай". И все ахают, потому что слова его оказываются кстати.
   - В самом деле, это не худо, - сказал Планше. - Но я знаю другого политика, очень похожего на него.
   - Не Мазарини ли?
   - Он самый.
   - Ты прав, Планше. Только Мазарини не имеет видов на французский престол; а это, видишь ли, меняет все дело. Так вот, Монк, у которого на тарелке лежит, точно жаркое, вся Англия, который готовится проглотить ее, этот Монк, заявляющий приверженцам Карла Второго и самому Карлу Второму: "Nescio vos"... [4]
   - Я не понимаю по-английски, - сказал Планше.
   - Да, но я понимаю, - отвечал даАртаньян. - Nescio vos значит: не знаю вас... Вот этого-то Монка, самого важного человека в Англии, после того как он проглотил ее...
   - Что же?
   - Друг мой, я еду в Англию и с моими сорока спутниками похищаю его, связываю и привожу во Францию, где перед моим восхищенным взором открываются два выхода.
   - И перед моим! - вскричал Планше в восторге. - Мы посадим его в клетку и будем показывать за деньги!
   - Об этой третьей возможности я и не подумал. Ты нашел ее, Планше!
   - А хорошо придумано?
   - Прекрасно. Но мое изобретение еще лучше.
   - Посмотрим, говорите.
   - Во-первых, я возьму с него выкуп.
   - Сколько?
   - Да такой молодец стоит сто тысяч экю.
   - О, разумеется!