Джафарзаде Азиза. Звучит повсюду голос мой

   Гюльгез не позволила себе взять много. Она отделила от готовой муки несколько горстей, на одну-две лепешки, переложила в платок и тщательно завязала его, чтоб не просыпать даже щепотку.
   - Пусть аллах принесет вам изобилие, Минасолтан, пусть аллах не сочтет Агу лишним и для тебя, и для нас...
   До самых ворот раздавался голос, молящий за здоровье хозяев.
   Не успели затихнуть шаги Гюльгез, как ворота отворились снова. Вошла плакальщица Сенем... В былые дни люди одаривали плакальщицу сверх меры, теперь же, хоть в городе по-прежнему умирали люди, никто не прибегал к ее помощи, а когда она приходила сама, старались выпроводить ее... Сенем вошла во двор, когда за жерновом сидела не Минасолтан, а Джейран. Не успели закрыться ворота, как они скрипнули вновь и во двор вошла третья женщина.
   Джейран знала положение соседей не хуже свекрови. Но ее дети, ее дети... "Что же нам останется? Если мы все раздадим, чем я буду кормить своих маленьких? О аллах! Помоги!" Она посмотрела на мужа, увидела улыбку, промелькнувшую на его губах, и как будто прочла его мысли: "У нас, жена, просто дом Гаруна аль-Рашида. Богатство не успеваем раздавать!" Он незаметно подмигнул Джейран, стараясь приободрить ее.
   Так как Минасолтан не было во дворе, женщины обращались к Сеиду Азиму:
   - Ага, да буду я жертвой твоего предка...
   - Да буду я твоей жертвой, Ага! Пусть все беды твоего сыночка Мирджафара-аги войдут в мой правый глаз... Дай и мне на один лаваш.
   - Дай, Джейран... Обеим дай... Раздели оставшееся...
   - А мы?..
   - На сегодня есть, сегодня поедим. А завтра, как мама говорит: "Аллах милостивый падишах!" Хоть наш Ширин на падишаха не похож... Как все, так и мы...
   - Я...
   - Я уже все сказал, Джейран... Если у соседей дети заснут голодными, будут плакать, и у меня, и у тебя кусок в горле застрянет, не то что хлеба, даже масла... Дай, дай им... Нас с тобой и без того народ своими подношениями кормит, пусть аллах народу и дает прежде всего.
   Минасолтан вышла во двор, когда происходил дележ муки. Она без слов поняла все. Наклонилась молча над скатертью, отделила от уже распределенного по две полные горсти и только тут сказала:
   - Про меня, я вижу, вы забыли... У меня тоже дети есть... - И ушла в дом с остатками муки.
   Сеид Азии и Джейран не могли удержаться от смеха... Этот поступок всегда щедрой и ласковой женщины прозвучал укором сыну, как будто она сказала: "Если ты, отец, не можешь позаботиться о своих детях, я сама о них позабочусь! Разве мои - не дети?!"
   ... Да, это был известный в истории "год большого голода".
   В тяжелом положении семья Сеида Азима оказывалась довольно часто. Кредиторы требовали денег, бакалейщики, мясники, хлеботорговцы отказывались продавать в долг. Он часто вынужден был обращаться к ростовщикам, закладывая то, что тот соглашался брать под залог, иногда даже пенал с письменными принадлежностями поэта...
   Сегодня пожелтевшие лица детей окрасились румянцем сытости и счастья. "Хорошо, сегодня - Ширин Абдулла нас накормил, а завтра? Богатство - у богатых, щедрость - у бедняков..." Жизнь моего поэта целиком зависела от пожертвований, а в "год великого голода" жертвователей становилось все меньше и меньше, и сегодня он вернулся из Лангебиза и Биджова с пустым хурджином...
   Когда на рассвете Минасолтан вышла во двор после утреннего намаза, она увидела у ворот маленький мешочек. В нем была мука. Кто бы это мог принести? Снова Ширин? Нет, непохоже, ведь он приносил только вчера, а о том, что они все раздали, он еще не успел узнать... Минасолтан бережно отсыпала немного белой муки. Сегодня она сварит детям пшеничную кашу.
   Джейран закончила кормить малышей, когда из дома показался Сеид Азии.
   - А кто сегодня кормит мою семью? - удивился он.
   Минасолтан показала аккуратно завязанный красным шерстяным шнурком мешок, сшитый из шерстяного синего платка с ярко-красными розами по всему полю:
   - Чья-то добрая душа кормит сегодня детей сеида, я не видела, кто приходил к нам, сынок.
   Сеид Азим замер, он узнал платок Сарабеим.
   Известие, что все жители города выйдут на молебен, стало достоянием всех. Глашатай Махмуд за день до этого возвестил с минарета всем:
   - Эй, люди! Эй, жители Ширвана! Завтра все на молебен! Все на молебен! Сам Ахунд Агасеидали будет молиться! Эй, люди! Все на молебен! Воздадим мольбу всевышнему!
   В людских сердцах затеплилась искорка надежды. Все готовились к молебну: приводили в порядок лавки и дворы домов, шли в баню для совершения ритуального омовения. Мирились рассорившиеся, просили прощения у обиженных и оскорбленных, чтобы с чистым сердцем и ясными мыслями отправиться на молебен.
   ... Еще не рассеялся предутренний туман, как народ начал стекаться из кварталов к городским воротам, а оттуда на равнину вблизи от кладбища Лалазар. Ученики школ, медресе со своими учителями и моллами пришли раньше других. Позади них столпились женщины, закутанные в чадры. Особое место было отведено почетным, уважаемым людям города. Сюда пришли и местные богатеи, купцы, владельцы лавок и магазинов, независимо от возраста: старые и молодые. Шли армяне, азербайджанцы, грузины, немецкие миссионеры, молокане, русские - все пестрое население Шемахи. Здесь были представители губернаторской власти, православные и грегорианские священники и должностные лица. Местные интеллигенты собрались вокруг Махмуда-аги и Гаджи Сеида Азима Ширвани.
   Людей становилось все больше, на всех лицах - печаль и глубокая скорбь. Все молчали, будто собрались у постели больного, которому остались считанные минуты земного существования. Даже балагур и острослов Джинн Джавад не раскрывал рта.
   Издалека известили, что пришел Ахунд Агасеидали. Приготовившиеся к молебну ждали Ахунда; увидев старика, многие начали плакать и бить себя по голове. Он взмахнул рукой, чтобы успокоить отчаявшихся, и поднялся на большой плоский камень. Старик снял со своей головы чалму, развернул ее и набросил на шею, плач только усилился. Агасеидали поднял руку:
   - О люди, братья мои, дети мои! От нас, грешных, отвернулся великий аллах... Давайте сообща помолимся великому творцу, сделавшему пищу законом всей жизни. Попросим его совместно даровать нам прощение и ниспослать на нашу землю благодать... Скажем: "О аллах!"
   - О аллах!
   Сотни губ одновременно повторили призыв, гул отозвался в небесах.
   Солнце начинало нестерпимо палить. Ахунд Агасеидали сбросил с ног чувяки и сошел с камня. Белоснежные пергаментные ступни шагнули на колючки и ветки стелющихся кустов. Он пошел вперед, подняв руки к небу, - сотни рук взметнулись тут же вверх. В безмолвную, низвергающую беспощадный жар вышину поднялись тысячи рук... Руки... руки... руки в надежде, руки без надежды... нежные руки, мозолистые руки... бессильные детские руки... покрытые хной женские руки...
   - Ты наш создатель, о аллах!
   - О аллах!
   - Пищу у тебя просим...
   - Просим...
   Духовные пастыри восклицали:
   - Внемли! Внемли! Беки, купцы и торговцы:
   - Каемся! Каемся!
   Каменные сердца смягчились как воск. Сегодня сунниты и шииты забыли о вековой вражде, их объединило всеобщее горе... Никто не оглядывался на идущего рядом, никто не опасался за чистоту своей веры. Правоверный мусульманин не боялся оскверниться прикосновением к армянину или молоканину. Смешались крики: "О хазрат Фатьма!", "О шахи Мардан!", "О Али!", "Божья матерь!", "Аствац!"... Армянские женщины стенали рядом с мусульманскими, молла молился рядом с православным священником.
   Только Ахунд Агасеидали шел впереди один и возносил свои молитвы первым... Первыми повторяли за ним слова молитвы учащиеся медресе, шедшие, как и он, босиком, с непокрытыми головами, и у каждого в руках был коран. Толпой выступали бакалейщики, купцы и мастера-ремесленники, обитатели Базара и аристократы, нищие и одетые в черное женщины. Все били себя по головам и плакали. Над толпой поднялась туча мелкой пыли...
   Ахунд Агасеидали поднялся на камень, возвышавшийся среди кустов. Один из мусульманских служителей дал ему четыре камня, на которых были начертаны арабские молитвы и заклинания. Ахунд поднес камни к лицу и прочитал над ними свою молитву. Из-за шума и гвалта его слова никто не услышал. Помощники Ахунда пытались утихомирить толпу, но им не удалось ничего сделать. Как только старик закончил молитву, он попросил служителя бросить камни на все четыре стороны света; первый в сторону священной Мекки, потом к восходу солнца, потом к заходу, потом...
   - Будь осторожен, братец, людей так много, как бы не попасть ненароком в кого-нибудь...
   С почтением и осторожностью камни были приняты из тонких пальцев старика, губы поцеловали руку дающего...
   Плач возродился с новой силой... Солнце палило все нестерпимей, как будто стремилось вскипятить мозг под теменем. Многие теряли сознание, но никто не обращал внимание на упавшего, лежащего без чувств от перегрева. Охваченные ужасом и безысходностью люди желали вымолить у своего бога прощения. Многие упали на колени. У тех, кто полз по верблюжьим колючкам и чертополоху, руки и ноги были в крови. Женщины, забыв предписанный законом и воспитанием стыд, сбрасывали платки и рвали на себе волосы, царапали лица и грудь, посыпали головы землей.
   Сеиду Азиму было страшно взирать на этот фанатизм, сросшийся с невежеством массы. Его внешнее спокойствие поддерживало Махмуда-агу, у которого по лицу лились слезы. Они шли чуть в стороне от толпы, не разбиравшей дороги, словно стадо овец.
   Среди этих людей меценат и аристократ Махмуд-ага забыл о своем авторитете, богатстве, о древности своего рода агаларов. Забыл о том, что любое его желание или приказание тотчас исполняется окружающими людьми. В этой толпе он черпал силу у своего друга, возвышающегося над всеми силой своего духа, своего таланта. А поэт тихонько шептал:
   - Надо открыть им глаза, научить их... Бедные, невежественные люди, они похожи на мертвецов...
   У Махмуда-аги рвались из души слова: "Встань, возвысься над толпой! Взойди на высокий престол! Только твоя бессмертная поэзия способна вразумить их!" Махмуд-ага понимал, что сейчас творится в душе поэта. Сегодня Гаджи Сеид Азим Ширвани напишет новые стихи, в которых увековечит плач народа. Потомки как воочию увидят обессиленных и обездоленных, сжигаемых палящим солнцем, задыхающихся от пыли, умирающих от жажды.
   Всех ученых речей, что и мертвых могли воскресить,
   Недостало для мертвой земли, чтоб ее оживить...
   Не упало ни капли дождя - было нечего пить,
   А на головы сыпалась с неба сухая земля,
   Даже птицы сгорели от зноя - нельзя было жить.
   А с земли возносились к сухим небесам голоса,
   Проповедники начали, грудь раздирая, вопить,
   Дети вышли в пустыню с кораном в иссохших руках,
   Всех святых призывали мужчины на помощь спешить,
   Дочь пророка Захру умоляли их жены помочь.
   Мусульмане к Мухаммеду взор обратили в мольбе,
   Христиане пророка Ису стали громко молить,
   Даже камни покрылись словами с мольбой о дожде,
   Но ни капли не выпало-жаждущих всех напоить,
   Хоть "внемли!" все вопили под солнцем - никто им не внял...
   Он уже знал, уже слышал свои стихи. Он еще не записал стихотворение, но строки его рвались из сердца, слетали с высохших, опаленных жаждой губ.
   "Милый мой друг, дорогой брат!
   Я получил твое письмо, в котором ты подробно описал долгое и мучительное путешествие из Шемахи в Арабчелтыкчи. Спасибо тебе за то, что вызвался выполнить мою просьбу и узнал о судьбе той несчастной. Любимый мой брат! Я всегда желал ей счастья! Если я не смог дать ей его, значит, так было предрешено аллахом, значит, не судьба... Хоть бы она была счастлива в действительности. Хоть бы в этом судьба улыбнулась ей. Интересно, достоин ли счастья тот человек, которому судьба подарила такое сокровище? Я мечтал бы один только раз увидеть ее, а потом бы умер. Не переживай, что счастье обошло меня стороной, дорогой брат. Не в моей власти было оградить ее от бед в те далекие времена, поэтому и счастье не в моих руках... Не получилось.
   Брат мой! Теперь тебе ясно, почему я не вернусь на родину: я не вернусь на озеро, с которого улетел мои лебедь... Я не хочу горьких воспоминаний...
   Если тебе удастся навестить маму, передай ей мой привет, скажи, что я целую ее руки, скажи, пусть она простит мне мое невозвращение; не проклинает молоко, которым вскормила меня.
   Жизнь моя наладилась. Я путешествую с верблюжьими караванами по Туркестану, изучаю жизнь людей здесь, вдали от моего дома, от Ширвана, богатого садами и родниками, похожего на рай.
   Здешние места словно пустыни Аравии, в которых изредка встречаются удаленные друг от друга на большие расстояния оазисы. Одинокие хижины под пылающим солнцем, безводные песчаные барханы, на которых не увидишь даже колючку, караваны верблюдов, медленно плывущих по этим барханам... Иногда мне кажется, что так выглядит ад. Пророк великий мог наблюдать эти картины в Аравийской пустыне и сам настрадался от этого. А наш Ширван с журчащими реками, тенистыми лесами, прохладным ветерком он изобразил в коране как рай. По-моему, родившиеся и выросшие здесь люди не будут особенно страшиться мук ада, они здесь уже все испытали. От жара подчас невозможно дышать, раскаленное пекло врывается в легкие, начинаешь жалеть, что родился на свет.
   В своих путешествиях я нахожу отдохновение в том, что под мерное покачивание в седле верблюда без помех переношусь мыслями на родину. Душа моя там, у вас. Жизнь моя, любовь моя несчастная там, у вас. Временами я даже горюю об оставленных навеки врагах. Ширван - прекрасное чудо, созданное творцом. Изумрудные горы, ароматные родники, росистые травы, пение тысяч птиц, бирюзовые небеса, лазурные воды рек. Под каждым деревом готова тень для меня, в каждом доме - хлеб. Без Ширвана душа моя мертва. Я жив его жизнью, его мугамами, его поэзией. На этих днях я встретился с дервишем, который пришел в эти далекие земли с нашей родины. "Мы, ширванцы, - люди аллаха! - сказал он мне. - Склоняем голову перед судьбой, довольствуемся тем, что записано у нас на лбу. Аллах испытывает наше терпение землетрясениями, засухами. Пытается под страхом этих бедствий изгнать нас за пределы нашей прекрасной родины, сделать нас скитальцами. Однако ни скитания, ни бедствия, ни сама смерть не могут вырвать из наших сердец любви к родине. Мы довольствуемся лишь горстью родной земли, лишь памятью о ней, чтобы ее дух жил вечно".
   Дорогой друг! Я попросил Кербалаи Вели передать тебе кое-какую денежную сумму на нужды нашей школы. Пусть это будет мой вклад в общее дело, пусть они пойдут на образование бедных детей. Распорядись деньгами по своему усмотрению.
   С тоской целую твои глаза и руки, твой друг и брат в изгнании Тарлан.
   10 число... месяца... года".
   Поэт отвечал на письмо друга...
   "Свет очей моих, Тарлан!
   Первый вопрос, который меня волнует: как твое здоровье?
   Письмо и деньги, посланные тобой на нужды школы, я получил. Да наградит тебя аллах постоянной удачей, брат мой! Над нашей несчастной родиной проносятся черные тучи. Одно горе сменяется другим, когда земля еще не успела оправиться от первого. Мало было землетрясения! Засуха и холера доделывают то, что не смогло учинить первое несчастье. С тех пор как из Шемахи переехали правительственные учреждения - губернатор и его канцелярия, заботы о простом бедствующем народе уже никого не волнуют. Когда что-нибудь случается, неизвестно, к кому обращаться за помощью. Богатые и образованные люди покидают Шемаху и уезжают в Баку, Владикавказ, Ашхабад, Иран. Эх, грустно признаться, но большинство избежавших смерти друзей уже оставили город. Я не желал бы описанием наших невзгод омрачать твое и без того безрадостное существование. Группа людей, болеющих за родной Ширван, на этих днях отправится с прошением в Петербург. В группу входят Махмуд-ага, Керим-бек и господин Лалаев. Эти уважаемые господа будут просить правительство рассмотреть вопрос о переводе губернского управления обратно в Шемаху. Посмотрим, что им удастся сделать? Может быть, беды оставят наш город, исчезнет неразбериха, прекратится произвол местных воротил.
   Мой дорогой друг Тарлан!
   Я собираю газели для сборника. Когда станет ясно, что войдет в сборник, я отдам переписать его каллиграфу Гаджи Таги, а другой экземпляр попрошу переписать каллиграфа с псевдонимом Мектеби. Заплатить за их труд вызвался, как всегда, Махмуд-ага. Кроме того, я составляю литературный альманах, включающий биографии и произведения ближневосточных, турецких и азербайджанских поэтов. Надеюсь, что сборник и альманах заинтересуют любителей поэзии Востока. А еще я продолжаю работу над историей Ширвана под названием "Ширванские события". Спасибо Мешади Гуламу - он достает мне нужные материалы, дает для прочтения без всякой платы, зная, что купить нужные книги мне не позволит мой карман. После изучения материала я возвращаю Мешади Гуламу книги, а он их продает тем, кто изъявил заранее желание купить. Так ко мне попали книги по истории Ирана и других ближневосточных стран, принадлежащие перу историка Искандера Мунши.
   Несколько слов напишу тебе о школьных делах. Не следовало бы тебя огорчать, но по милости местных осведомителей - приверженцев старозаветных невежественных молл - дела мои обстоят далеко не лучшим образом. Ходят слухи, что меня собираются убрать из городской школы, более того, говорят, что и над самим существованием школы нависла угроза. Если слухи соответствуют действительному состоянию дел, мне следует поехать к главному попечителю учебных заведений в Тифлис, чтобы с помощью тамошних друзей попытаться при его покровительстве поправить дела.
   Наша школа, как тебе известно, целиком содержится за счет пожертвований друзей просвещения. После переезда Керим-бека, одного из главных жертвователей, с деньгами стало очень плохо... Конечно, еще остались такие, как ты, бескорыстные друзья, которые сами протягивают нам руку помощи, но вместе с тем дела наши очень плохи. Я не умею упрашивать людей, не умею собирать пожертвования. Несмотря на то, что мои предки сеиды привыкли спокойно получать узаконенную шариатом милостыню, причем для своего кармана, я совершенно не приспособлен для такой деятельности. Даже когда я прошу жертвовать деньги на нашу школу, у меня все внутри переворачивается. К сожалению, моя собственная семья живет за счет подношений моего народа. Я отношу эти пожертвования не только к тому, что я из рода сеидов, а к тому, что среди нашего народа очень много любителей поэзии. Жители окрестных сел и деревень, кочевники из близких и далеких стойбищ, хозяева ширванских имений считают своим долгом помогать мне, посылать мне то, что родит земля, политая их потом, что собрано и приготовлено их руками. По всему Ширвану, от Шемахи до Лангебиза, Гашата и Биджова, есть люди, которые мне помогают. Но вместе с тем несчастна та семья, чьи глаза устремлены на чужие ворота. Иногда мне кажется, что настанет черный день, когда люди, к которым я обращусь за пожертвованиями для школы, скажут мне: "Слушай, сын покойного, уж сколько лет мы содержим твою семью, этого мало, ты еще без стеснения протягиваешь руку к таким беднякам, что перебиваются с хлеба на воду!"
   Да, брат мой! Вот что такое пожертвования. А помощь аристократов тем, кто пострадал от землетрясения, засухи, голода... От бакинских богачей прислали бязь на саван для умерших... Как говорится, из фаты штанов не сошьешь. Пять мер пшеницы не помогут тому, у кого сгорело все поле... В чем выход? Как найти правильный ответ, я не знаю... Только одно мне ясно: нельзя содержать школу на пожертвования. С помощью пожертвования целый народ не сможет стать просвещенным, образованным. Получая деньги от добрых людей, я чувствую себя нищим, попрошайкой, горечь жжет мое сердце. В каждом взгляде мне чудится недовольство. Как будто мне говорят: "Все дети бедняков не могут получить образование. Что мне до того, что "Вели - способный ребенок"? Есть у его отца деньги - пусть учится, нет - пусть сидит дома!"
   Одного пристыдит Махмуд-ага, другому я надоем. Один дает с охотой, другой - нехотя, только ради известности, чтобы о нем говорили: мол, господин такой-то пожертвовал столько-то... С такой помощью бедных и обездоленных не просветить... Но где искать выход? Не знаю! Должно быть все по-другому... В воле аллаха изменить существующее положение. Очевидно, люди бессильны что-либо переделать...
   Прости, что огорчил тебя...
   Вечный привет.
   12 числа месяца... года..."
   ШКОЛА
   И ранним утром в Мануфактурных рядах уже есть покупатели.
   Сеид Азим вошел в лавку Гаджи Кадыра и увидел, что в углу плачет его ученик - сын Гаджи Кадыра Рамазан. Поэт не мог видеть слезы детей. Замечательный педагог никогда не наказывал и не бил детей, добиваясь нужных результатов лаской и убеждением.
   Гаджи Кадыр сам привел маленького сына в школу Сеида Азима со словами: "Ага, делай с ним что хочешь! Наказывай, если нужно! Но пусть хоть немного научится считать и обращаться со счетной доской, сумеет помочь мне в лавке. И если еще этот неверный армянин научит его русскому языку, он мне вместо толмача будет переводить, что говорят в суде. А то я не доверяю толмачам этих неверных..."
   Надо сказать, что Гаджи Кадыр назло Закрытому, с которым в последнее время был не в ладах, благоволил к Сеиду Азиму. Малыш Рамазан уже два года ходил в школу и хорошо учился. Гаджи Кадыр засуетился, увидев, что сам Ага зашел в его лавку. "Пусть горит огнем поганец Закрытый... В последнее время даже не здоровается!" Он покосился в сторону лавки Гаджи Асада, чтобы удостовериться, увидел Закрытый, что к нему пришел Ага, или нет...
   Не зная, в чем причина наказания, Сеид Азим обратился к отцу:
   - Гаджи Кадыр, если вина моего ученика очень велика, наказание должны нести мы оба. Я тоже виноват, раз недостаточно хорошо его воспитал, проговорил он, а сам подумал: "Наверно, и тебя молла бил в моллахане, бедняга..."
   Гаджи Кадыр вытаращил глаза:
   - Избави аллах, Ага, что ты говоришь! Пожалуйста, проходи, добро пожаловать в нашу лавку, Ага... Рады тебя видеть, для нас большая честь, чем обязаны? А ты что нюни распустил? Убирайся! - Гаджи Кадыр подтолкнул сына к двери. - Чтоб я тебя не видел!
   - Спасибо, Гаджи, решил кое-что купить из одежды для детей...
   - Поздравляю, прекрасное дело. Я желаю, чтобы ты с помощью аллаха еще много таких покупок совершил... Пусть благословение аллаха будет над тобой, когда будешь делать покупки для свадьбы своего сына...
   - Спасибо, Гаджи, за добрые слова, но скажи мне, чем провинился Рамазан? Как велика его вина?
   - Не хотел бы говорить об этом, но раз ты просишь, отвечу: вина твоего ученика, я скажу, не большая, но и не маленькая.
   - Да что он сделал?
   - Как что? Я увидел, что он играет за лавкой в альчики с сыном армянина мастера Вартана! А я его послал за обедом домой, к матери. Клянусь, я так рассвирепел! Что это такое!
   - Да... конечно, альчики - такая же азартная игра, что и карты, здесь я с тобой согласен. Я тоже вынесу ему порицание, объясню, чем плохи азартные игры...
   - Да будет над тобой благословение аллаха...
   - Но для того чтобы твой сын стал толмачом, как ты того сам хочешь, ему очень полезно общаться с детьми, которые говорят на других языках. Очень полезно, Гаджи... И еще позволь тебе сказать, нельзя бить ребенка...
   - Ну, уж, так и нельзя? Разве нас не били, когда мы росли?
   - Нельзя, Гаджи, поверь мне. Мудрецы говорят, что в побоях вырастают трусы и лгуны.
   - Не пойму что-то...
   - Трусом будет потому, что будет считать, что каждая поднятая рука непременно его ударит... И лгуном станет из страха, будет говорить то, что захочется сильному. Даже истинную любовь его ты не сможешь завоевать...
   Сеид Азим мог бы продолжить, что таким образом легко приобрести ненависть сына...
   - А зачем я ращу сына? Разве не затем, чтобы в старости он помогал мне?..
   - Значит, ты даешь своему ребенку взятку?
   - Это что за слово, Ага?
   - Я даю тебе теперь, чтобы ты дал мне потом...
   - Ну да, а как же иначе? - Гаджи Кадыр обрадовался, что Ага наконец его понял.
   - Но это же тогда не бескорыстная родительская любовь... Вины за тобой нет, Гаджи, все дело в том, увы, что и аллаху мы даем взятки...
   Гаджи в страхе задрожал:
   - Да что ты, Ага, да буду я жертвой твоего предка!.. Хоть ты и потомок пророка, но за такие кощунственные слова не боишься разве, что твой рот скривится?
   - Не ужасайся, Гаджи, У меня есть основания так говорить, Гаджи. Я думаю, ты и сам со мной согласишься. Вот смотри: ты даешь обет принести жертву аллаху... Зачем? Ты говоришь: "О аллах! Устрой мне это дело, а я тебе пожертвую то-то". Разве это не взятка? Или... ты говоришь: "Я буду соблюдать пост, молиться, раздавать бедным десятую часть своего имущества, а ты, аллах всемогущий, пошли меня в рай". А что это, если не сделка, а? Поразмысли сам, так это или не так? Приносимая жертва, соблюдаемый пост или возносимая молитва, как и забота о сыне, должны быть бескорыстными, не надо за них ничего просить у аллаха, пророка или имама... Вот что я хотел сказать...
   Задумался, опустив голову, Гаджи Кадыр.
   - Вот ты даешь своему ребенку еду, одежду, но часто попрекаешь его, мол, смотри, не забывай мою доброту! У меня к тебе счет, ты должен все мне вернуть! А иногда для устрашения ругаешь и колотишь его... А я думаю, что родительская любовь должна быть совершенно бескорыстна, не должна обижать и унижать. Высокодостойный и гордый человек будет всегда ценить и любить своих родителей, не бросит их в старости на произвол судьбы, не будет ждать смерти отца, чтобы завладеть его имуществом. Воспитывая достоинство и гордость у своего ребенка, отец может заслужить подлинную, бескорыстную любовь.