Страница:
Чуткое ухо парня уловило посторонний шорох, он обернулся. Смущение стерло с лица улыбку, шею и лицо залила краска стыда, он вскочил на ноги. Поэт положил руку на его голову в тюбетейке.
- Будь счастлив, сынок! Пусть аллах помирит ваши звезды! Чтобы вместе состарились, чтобы было у вас много дочерей и сыновей, внуков и правнуков! А мы, глядя на вас, радовались бы.
Старую Мансиму обрадовало доброе пожелание Сеида, истинного потомка великого пророка, не погнушавшегося приехать на свадьбу к ее внуку...
- Да буду я твоей жертвой, Ага, за такие добрые, приятные слова.
- Будь счастлива, сестра, вместе со своими внуками.
- Сеид Ага, Урфат постелила тебе, ты пойди немного отдохни... Гейбат еще не вернулся с пастбища, он отбирает баранов для завтрашнего дня, и ашуг еще не приехал. В тойхане зурнач и барабанщик развлекают молодежь. Я разбужу тебя, когда приедет ашуг...
Огромная тойхана была набита битком. Как всегда, во главе собравшихся сидели аксакалы, и среди них Кебле Гейбат и Сеид Азим. Рядом с ними приглашенный из Абдал-гюлаба ашуг, за ним мужчины помоложе, а в самом конце - молодые. Ашуг пил чай, остальные вели беседы о проведении праздников в Гяндже и Шеки, о народных танцах, об урожае, о пастбищах. Спокойные разговоры перемежались шутками.
- Слушай, когда поведешь овец в город сдавать в канцелярию?
- Над нами милость аллаха, я еще с беком не расплатился, только сыр и масло отвез к нему в дом.
Из другого угла доносилось:
- Скажи, друг, сколько мешков шерсти удалось тебе набить после лета?
- Верблюжьей шерсти на чуху хватит... А в кармане ни гроша, чтобы купить материю женщинам на юбки...
- Ума не приложу, где я возьму четыре рубля серебром, чтоб уплатить за пастбище для скота в этом году?
- И не говори, сколько придется продать овец, чтобы набрать эти четыре рубля...
Сеид Азим знал, что кочующие скотоводы платят владельцу земли за весь пасущийся на его земле скот и за кочевье, расположенное в его владениях...
А новоиспеченный Кебле Салех, только недавно прибавивший к своему имени священное "Кебле", рассказывал соседям о посещении святого города.
- Пришли мы в Кербелу чуть свет... Всех, кто пришел поклониться могиле имама Гусейна, которому Шумр отрезал голову, согнали как скотину в одно место. Мы долго ждали на жаре, потом пришел какой-то человек и начал кричать нам что-то по-арабски, но большинство ничего не поняли. Пришел еще один и повел нас к имаму... Скажу я вам, такого мавзолея я никогда не видел: минареты все из чистого золота, ворота и ограда из серебра... Все кинулись на колени и поползли внутрь святилища, каждый старался поцеловать цепь или приложиться лбом к ограде. И снова что-то кричал первый служитель. И еще через минуту нас вывели наружу, за ограду. Предводитель паломников, из наших соотечественников, сказал: "Да примет аллах! С этого момента ты стал Кебле..."
- Кебле Салех, а что тот человек говорил вам, ты узнал?
- А зачем?
Ирония и равнодушие, прозвучавшие в словах Кебле Салеха, так развеселили присутствующих, что многие даже прослезились...
Ашуг пил чай и наматывал на ус все, что слышал, чтобы потом в своих песнях напомнить о них. Наконец один из аксакалов, вытерев глаза, обратился к ашугу:
- Братец, а может быть, уже пришло время послушать тебя? Мы ждем...
Ашуг привел в порядок свою одежду, затянул пояс на талии и взял в руки саз. Проверил звучание, подтянул струну, снова послушал и пошел по кругу, настраивая саз на ходу, отвечая на приветствия собравшихся на праздничный меджлис. Потом остановился в центре тойханы, лицом к аксакалам.
- Господа, братья, какой дастан вы хотели бы послушать?
В тойхане неожиданно воцарилась тишина. И молодые, и старые ждали выступление ашуга, но никто не решался высказать свое желание прежде стариков. Мужчины солидные, среднего возраста перешептывались между собой, но и они не спешили вылезать вперед. Тогда свое слово сказал Сеид Азим:
- Мне кажется, братья, первым должен высказать свое желание уважаемый Кебле Гейбат...
- Разумное слово...
- Свадьба его внука, ему и говорить...
- Правильно сказал Ага! Кебле Гейбат приподнялся:
- Ну что ж, раз все хотят, я скажу, только потом не попрекайте, что на свадьбе своего внука первым вылез...
Все запротестовали:
- Говори, Кебле Гейбат!
- Братец ашуг, первым делом расскажи нам про Кероглу, про его храбрость и геройство, пусть молодые послушают, и нам, старшим, интересно.
И хоть молодежи хотелось услышать любовный дастан, но все сошлись во мнении, что дастан о Кероглу лучше всего молодому жениху в назидание. Все уселись поудобнее. Ашуг переждал одну-две минуты, пока в тойхане не прекратится возня и перешептывание, потом вскинул саз высоко над головой. Воцарилась тишина.
... Сеид Азим не уставал поражаться свежести и отточенности народного сказания. Сколько раз он слышал этот дастан, и всегда он, казалось, звучал по-новому. "В чем сила этой легенды? Чем она отличается от стихов-назиданий поэтов-классиков?.."
А народный сказитель перешел уже к следующему дастану. Но прежде всего - зачин, так всегда водится у ашугов. Зачин с каламбуром или с сопоставлением добра и зла, верности и коварства. Вот и сейчас в зачине сталкиваются бедность и богатство:
Один всегда в трудах и маете,
Другой томится, лежа на тахте.
Один всю жизнь проводит в нищете,
Другой владеет всем, что только есть.
"Ах, умница! Ах молодец! Ведь только что слышал толки и жалобы, и вот, пожалуйста..."
Один закончит все, что ни начнет,
Другому же все время не везет.
Один себе и хлеба не найдет,
Другой и меда не захочет есть.
"Завидую тебе, ашуг! Ты видишь горе, видишь беду, видишь нужду..." Перед глазами поэта прошли Ширин Абдулла, Сарча Багы, Сирота Гусейн. Он вспомнил о своей семье...
Один бы другом стать тебе сумел,
Другому глаз бы вырвать захотел.
Туфарганлы Аббас, ты постарел,
А все поешь. Пора бы знать и честь.
"Вот и имя названо - ашуг шестнадцатого века Туфарганлы Аббас, будь благословен, ашуг Туфарганлы Аббас! С твоих времен до наших прошло немало лет, но мало что изменилось..."
Ашуг передохнул и со словами: "Мастера не останавливаются на втором дастане, они поют и в третий раз!" - начал свой третий дастан.
... Усталый конь медленно взбирался в гору. Радость наполняла душу, поэт знал, откуда исходит это удивительное чувство счастья. Он снова встретился с настоящим художником. "Художник... каким бы только образом ни выражал свои мысли и чувства, в каком бы стиле ни творил, если только он истинный талант, его творения - вечны!" Да, два дня назад он слышал такого поэта. У них были свои предшественники, свои учителя. И созданная ими поэзия выдержала испытания веками... Как он пел?
Прилетели соловьи
И запели о любви,
Розы внемлют им вдали,
Чуть покачиваясь...
Голубь по небу летит,
Моя милая не спит,
В красной комнате стоит,
Чуть покачиваясь.
Сеида Азима восхищала манера исполнения, музыкальность и мужественная грация, с которой ашуг прохаживался по кругу.
Гуси по небу летят
И за коршуном следят,
В небо девушки глядят,
Чуть покачиваясь.
Сеид вспомнил кибитку невесты из белого войлока, откуда выглядывали украдкой прячущие свои наряды подруги невесты, в каждую из них поэт готов был влюбиться, каждая вызывала восхищение. "О аллах! Как они молоды! Как хороши! Молодостью каждый готов любоваться..." Он посетовал на то, что многие его произведения еще непонятны простым людям... "Придет ли время, когда и газели будут исполняться на подобных меджлисах? Только образованность поможет людям понимать сложные формы поэзии. Чтобы все могли читать, все! И гаравеллинец, и шемахинец, и горожанин, и кочевник. Нужны школы, много школ для народа - это самое главное... Неужели придет такое время, когда школы откроются не только в городе, но и в селе? Чтобы и богач и бедняк могли повести детей в школу..."
Его мечты мчались впереди коня. От Гаравелли он незаметно добрался до реки Русдарчай. Конь медленно вошел в воду и остановился, опустил голову к самой воде, бархатными темно-серыми губами стал осторожно втягивать прозрачную ледяную воду. Сверкающие капли падали с его губ в реку. Сеид Азим тронул поводья, подтянул, нельзя разгоряченному животному пить ледяную воду. На противоположном берегу пастух гнал отару овец и во все горло распевал ширванскую шикесту, не подозревая, что его слышит кто-то, кроме овец. Он пел о любимой, пел о том, что в череде черных дней бывает просвет... Сеид Азим улыбнулся: "Ох, хорошо поешь, брат пастух! Мир живет не без надежды, должен прийти и светлый день... Хорошо, когда у людей на сердце теплится вера, иначе не стоило б жить! Человек всегда живет надеждой на лучшие дни. И этим он счастлив".
Его мысли отвлекла фигура, удаляющаяся от берега. Какая-то женщина, видимо, с утра стирала и сушила белье на берегу и теперь возвращалась домой. Плотно завернувшись в чадру, она положила узел с бельем на голову и, покачивая бедрами, медленно уходила все дальше.
В тот же миг сердце затрепетало, задрожало. На мгновение показалось, что женщина - Сарабеим, которая давно ожидает его на старом месте у реки... Он вгляделся... Нет, это не она...
О Сара, две твои косы благоуханны, как цветник,
А с запахом твоих волос и лучший мускус не сравнится.
Игривую танцующую походку Сарабеим нельзя спутать ни с одной другой. Эта же ступала тяжело, плотно ставила ступню. Походка могла принадлежать или немолодой, или беременной женщине, она не покачивала бедрами, а скорее переваливалась, как гусыня... У поэта сжалось сердце, с утра звеневшая в душе радость улетучилась с последними сомнениями, что женщина - не Сарабеим. Вот и это ушло...
Он взял повод покрепче, тронул уздечку, и конь, словно ждал этого, веером расстелил брызги по реке, галопом преодолел крутизну противоположного берега и пошел иноходью по мягкой пыли.
Женщина сошла с дороги, услышав за собой конский топот. Она не оборачиваясь продолжала идти по обочине, заросшей высохшей полынью и колючками. Поравнявшись с ней, всадник придержал коня и в сердце женщины закрался страх: "Кто это? Что ему от меня нужно?" Она обернулась и посмотрела на всадника. "О аллах! Так это Ага, слава аллаху!" Сердце сразу успокоилось. А Сеид Азим наклонился и забрал с головы женщины тяжелый узел с бельем:
- Сестра, ты не спеши, иди спокойно, белье твое я оставлю при въезде в город, под ивами, не торопись...
Устроив узел перед собой, он тронул коня. Женщина ничего не ответила, лишь кивнула головой. Сердце ее переполнилось благодарностью: "Пусть наградит тебя аллах, Ага, да буду я жертвой твоего предка!" Разве может ширванская женщина ответить чужому мужчине? Не должна! Даже если ее будут резать на куски, не издаст ни звука. Только в думах своих она еще долго будет к нему обращаться: "Да возлюбит аллах тебя, Ага, да оградит от бед твоего сыночка Мирджафара-агу, да будет долгой твоя жизнь! Откуда послал тебя невидимый взору аллах? Да буду я жертвой твоего предка, Ага!"
ЧИСТИЛИЩЕ
Был четвертый день месяца рамазана 1305 года по мусульманскому летосчислению, которое начинается не с рождества Христова, а с 622 года, когда пророк Мухаммед бежал из Мекки в Медину от преследователей вновь созданного им вероучения...
Прошло всего четыре дня с начала поста. Но наиболее фанатичные соблюдали пост уже третий месяц, начиная с месяца раджаб. Названия месяцев мусульманского календаря не соответствуют юлианскому, и я не буду, дорогой читатель, пытаться внести ясность, в каком месяце происходили описываемые в этой главе события. Скажу только, что мусульманский пост жесток по отношению к верующим: от самого восхода до появления на небе первой звезды нельзя съесть ни кусочка хлеба, ни выпить глотка воды, ни затянуться разок из кальяна. Особенно рьяные ревнители ислама целыми днями молились в мечетях, выясняли тонкости и различия между молитвами, заучивали новые, кое-как коротали время до момента, когда можно будет преломить хлеб.
Итак, четвертый день месяца рамазана... Шесть дней назад Сеида Азима наградили за деятельность на ниве просвещения. Правительство в лице губернского начальства оценило труды первого учителя. Враги ничего не могли сделать. А хотели, тем более что умер один из самых главных заступников и покровителей поэта - Ахунд Агасеидали. Имя поэта пользовалось любовью у ширванцев, и это рождало уверенность, будто неприятности позади. Имя его известно всем; когда произносится "Ага", все знают, о ком идет речь; если он входит в собрание, то все из почтения встают. Газеты печатают его произведения. Однако недоброжелатели и враги не сложили своего оружия... Я уже не говорю о Закрытом - Гаджи Асаде, хоть ему перевалило за восемьдесят, осанка его столь же надменна; как говорят ширванцы, острые на язык, слез с верблюда и его высокомерие с собой взял. Нечего говорить и о Молле Курбангулу, который со своим зятем - разбойником Алышем - готовит очередную пакость Are. Этих мы знаем хорошо.
Кто же еще подспудно готовит козни нашему поэту?
Черные люди... черные дела...
Был четвертый день девятого лунного месяца, четвертый день священного поста. Мечеть была набита до отказа. Полуденный намаз сегодня должен был проходить с особенной торжественностью. Место, освободившееся после смерти Ахунда Агасеидали, занял высокоученый пастырь с того берега реки Аракса. Верующие, ожидавшие назначения нового главы шиитской секты, повалили в мечеть. Вот почему сегодня в мечети было значительно многолюднее, чем в обычные дни. Среди пришедших были даже молодые сунниты. Сюда пришли и бывшие мюриды Абида-эфенди, и Молла Курбангулу, и Мешади Алыш, и Закрытый. Они высматривали в толпе своих единомышленников, чтобы быть наготове, а вдруг подвернется удобный случай расправиться с неугодным поэтом.
Сеид Азим сегодня тоже присоединился к общему намазу. Он хотел после молитвы познакомиться поближе с Моллой Худавераном, приехавшим из Ардебиля. Интересно было послушать, как он читает молитву, как отвечает на вопросы верующих во время религиозного диспута. Сеида Азима интересовало, как он относится к проблеме просвещения, будет ли новый пастырь отдавать часть пожертвований на школы. Будет ли поддерживать его в борьбе против невежд.
Молящиеся расположились правильными рядами, обратив взоры на Моллу Худаверана. Он поднял руки до уровня плеч и произнес: "Аллах превелик", и тут же все прихожане повторили за ним и движение и слово, потом следом за ним вложили левую руку в правую и, соблюдая ритм и строй, забормотали слова первой суры корана. Голоса гулко отдавались под сводами мечети, опирающимися на колонны. Молла Худаверан склонился так, что его ладони коснулись колен, и все многочисленное собрание склонилось в едином поклоне вслед за ним. Папахи, тюрбаны и островерхие шапки спрятались за согнутыми спинами. И уже в следующее мгновение со словами: "Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу" - все опустились на колени, приложили ладони к земле и наконец распростерлись на земле. Словно могучие волны пробегали по мечети: снова все поднялись и снова все опустились, воздели руки к небесам и склонили головы в поклоне. Наконец молящиеся уселись на своих молитвенных ковриках, поджав под себя ноги, и произнесли особую молитву во славу пророка.
Проповедь, произнесенная Моллой Худавераном, понравилась всем. Сразу же после полуденного намаза купцы отослали своих приказчиков в лавки, чтобы во время их отсутствия не прекращалась торговля с кочевниками, скотоводами, уходящими на яйлаги - горные пастбища.,
Все уселись поудобнее в ожидании первых вопросов, намереваясь провести здесь время до вечернего и ночного намазов.
Молла Худаверан во время религиозного диспута хотел поговорить о сборе налога в пользу мечети в предстоящий праздник. Он начал с рассказа о роли сеидов в деле распространения исламской религии, о значении потомков великого пророка, о их высоком происхождении. Как видно, Молла Худаверан хотел использовать свое звание сеида, убеждая единоверцев. Из дальних рядов прозвучал вопрос, заданный с целью разжечь спор:
- Вы говорите о всех сеидах?
Молла Худаверан не уловил иронии и скрытых страстей:
- Конечно, место сеидов рядом с пророком, они возвышаются над всеми людьми...
- А вы не слышали о таких, которые религию рубят под корень?
- И праведных мусульман с пути сбивают...
- Среди них есть такие, что любой бабид лучше...
- Такой среди нас...
- Он суннит!
- Бабид...
- Мултаниец, клянусь пророком!
- Он призывает к тому, чтобы каждый пил несколько чаш вина ежедневно, мол, только вино способно согреть слабое тело...
Управление прихожанами было не под силу Молле Худаверану, здесь требовался авторитет покойного Ахунда Агасеидали. Каждый говорил свое:
- Вспомните его слова: "А особенно нужен нам русский язык..." Каково? "... И молле и эфенди знать русский не грех..."
- О люди, пусть сам пьет, но он детей наших портит! Завтра все станут пьяницами...
- Дети будут похожи на этих урусов, забудут религию отцов!
- Э-э, нехорошо! Постыдился бы так говорить о потомке пророка...
- Если бы он был истинным потомком пророка из рода Гусейна, разве он бы позволил себе пить вино?..
- Слушай, а! Он правильно говорит... конечно же... не пил бы...
- Да не пьет он вовсе... Не пьет...
- Праведный путь отцов не признает. Для него лучше нас урусы, армяне, молокане... О мужчина! Разве подобает сеиду с нечестивцем урусом дружбу водить? Сам покойный Ахунд Агасеидали, да примет его рай, говорил, что, общаясь с иноверцами, человек сам становится оскверненным...
Все громче раздавались в мечети голоса тех, кто поносил Сеида Азима, среди них глохли высказывания сторонников поэта. Рядом с ним оказался книготорговец Мешади Гулам. Ширин Абдулла виднелся в задних рядах. Ни Махмуда-аги, ни Керим-бека, ни других друзей. И Джинн Джавад, видно, остался под своей шелковицей.
"Такого случая больше не будет, нельзя упускать момент. Подлец я буду, если не отомщу за веру, не выполню то, что обещал Молле Курбангулу и Закрытому", - думал Алыш, понимая, что только сегодня он сможет отработать свой долг Закрытому...
И Молла Курбангулу радовался в душе, что сегодня в мечети, кроме Мешади Гулама, нет сторонников у проклятого Сеида. При таком столпотворении никто и не увидит, что происходит с каким-то человеком, пока кто-нибудь бросится ему на помощь, все будет кончено... Он обшарил глазами мечеть, стараясь обнаружить сторонников Сеида Азима, и не находил их, это наполняло его трусливую душу решимостью покончить с поэтом сегодня.
Приспешники Моллы Курбангулу и Закрытого зорко следили за действиями своего руководителя. Как только Молла Курбангулу приподнялся на коленях и вскинул вверх руку, в мечети наступила тишина. Хоть он и постарел, но привычным громким голосом моллы прихода заговорил:
- Господа! Покойный Ахунд Агасеидали, нынешний обитатель рая, был правдивым, добрым человеком. - Мечеть наполнилась бормотанием молитвы по усопшему: "За упокой его души..." - Его доброта заставляла прощать нечестивцу грехи и обманы, пороки и богохульство... Вы все знаете, кого я имею в виду. Сейчас я на нескольких примерах докажу всем присутствующим, как нечестивец обманывал такого святого человека, каким был покойный Ахунд Агасеидали.
И снова прошелестело по рядам: "Упокой его душу, аллах..." Молла Курбангулу обладал незаурядной памятью, когда же он желал быть более убедительным в своих назиданиях, то не побегал ни к каким бумажкам. Он на мгновение умолк, чтобы затем снова начать. Лишь убедившись, что в мечети все взгляды устремлены на него, он откашлялся и продолжал:
- Заклинаю вас великим создателем! Слушайте и вынесите справедливое решение:
Сожалею теперь, что, словам проповедника вняв,
В пору юности пить я надолго оставил вино.
Что это означает? Какой ширванец не знает, что зарок от пьянства он дал по настоянию именно Ахунда Агасеидали! - И снова пронесся шепот молитвы. Совершенно очевидно, что автор этих строк признается в том, что зря послушал проповедника. Прекрасно, если только жалеет... А так ли это? Вы можете сказать: "Ну что же, что жалеет, клятвы он не нарушал!" Но я прошу обратить внимание на эти стихи:
Но целебным вином вновь омылась, как светом, душа,
А надежду, что в рай попаду, я оставил давно.
Если и это не убедит вас, тогда я найду в его стишках такие строки, которые докажут вам, кто он есть на самом деле...
Молла, наверно, готовился давно к разоблачению своего противника. Его голос гремел под сводами мечети, слова вырывались изо рта вместе со слюной.
- Ну что ж. Отвернулся от аллаха - ему виднее, ему лучше знать, но и аллаху виднее, и аллаху лучше знать! Если он пьет, пусть его накажет пророк великий, завещавший нашему народу воздержание от вина! Но он противопоставляет дом аллаха питейному заведению, духовников-аскетов называет лицемерами и ханжами... Но и этого ему мало, он отказывается от великого родства с пророком, говоря, что он не сеид!
Ангел мой - виночерпий, нектар мой бесценный - вино.
Обольется пусть кровью от зависти сердце святош.
Если разум тебя не покинул, напиться спеши,
Торопись: жизнь пройдет - ничего уж тогда не вернешь.
Я не верю пустым обещаниям, я не сеид,
Все отдам я за чашу вина, что в залог ни возьмешь.
У Сеида Азима возникла мысль, что каждое слово вошедшего в раж Моллы Курбангулу словно из легенды о горной ласточке, которая из ада приносит в своем клюве огненные капли расплавленных камней и низвергает их на врагов ислама... Каждая строка из его произведений звучала богохульством под высокими сводами мечети. Противник правильно рассчитал, как подействуют на невежественных слушателей строки, полные поэтических символов.
Многим присутствующим казалось, что после слов, уличающих Сеида Азима в столь страшных грехах, разразится ураган, разверзнется земля, над поэтом сию минуту начнется суд аллаха. Но ничего не произошло, фанатики, казалось, обманулись в своих ожиданиях. И новый пастырь - Молла Худаверан - молчал.
Воспользовавшись напряженным ожиданием молчавшей толпы, к поэту пришел на помощь один из старых верных друзей. Мешади Гулам поднялся и негромким голосом сказал ясно и отчетливо:
- Клянусь аллахом, в этом могли убедиться все присутствующие: какая могучая сила заключена в поэзии нашего Аги, что даже ее ненавистник Молла Курбангулу, которого мы слушали, выучил наизусть стихи Сеида Азима. И как ни странно, повторяя эти строки, его язык не отсох...
Мешади Гулам понимал, что делает. "Этот негодяй Курбангулу нарочно читал стихи Аги так, чтобы те, кто ничего не понимает в поэзии, смогли уловить их неправедный характер, чтобы те, кто не слышал, услышали, а те, кто не знал, узнали..."
Атмосфера несколько разрядилась. Мешади Гулам пользовался уважением и известностью за свою ученость и торговые связи с купцами разных городов и стран. Многие моллы, находившиеся в этот час в мечети, покупали у него лучшие произведения каллиграфов - рукописные кораны, привезенные из святых мест - Мекки, Мешхеда, Кербелы, Наджафа. Он славился своей правдивостью и честностью. Не так-то легко было опровергнуть Мешади Гулама. Но Молла Курбангулу был не таков, чтобы после первого отпора сдаться. Он не намеревался упускать из рук только что завоеванные позиции. Как будто не расслышав выпада против него, он продолжил:
- Может, напомнить вам еретические его стихи "Поминки по псу"? Видано ли где, чтобы молла...
- Но речь идет о шарлатане, который прикрывается именем моллы! перебил его Мешади Гулам.
- Чтобы молла причел молитву над мертвым псом? Это ли не кощунство! голос Моллы Курбангулу перекрывал все другие в мечети. - А издевательские стихи об ученом богослове! Он оскорбил духовный сан человека, чьи ноги ступали по священной земле! Изобразил мошенником и лжецом! А стихи о ширванских беках?... Вы только послушайте, каким видит этот грешный человек наш край:
Здесь разум легко заменяет большая чалма,
В ней гением можно прослыть у иных мусульман*.
______________ * Перевод А. Клещенко.
Более того! Я особенно хону подчеркнуть, что произведения этого писаки сводят с пути тех, кто недавно был еще далек от совершения греха. Для примера приведу вам его газель... Не эпиграмму, а именно газель. Она не направлена против меня лично, чтобы вы не думали, что я пристрастен. Ее читают все, особенно молодежь. Пусть и наш новый Молла Худаверан послушает:
Только запах обмана нам в нос ударяет в мечети.
Ни о чем благородном никто не мечтает в мечети.
Как циновка, в ней по полу стелется низко аскет,
Жаль, что этот обман до сих пор пребывает в мечети.
Сам с собой говорит проповедник, как будто лишился ума.
Больше, кроме него, никого не бывает в мечети.
Виночерпий, наполни мне чашу остатком вина,
Утешения в горе всегда не хватает в мечети.
О Сеид, если так ненавидят поэты мечеть,
Что ж они там нашли, раз весь день пропадают в мечети?
Строки, прочитанные Моллой Курбангулу, дышали греховностью, пороком. Проповедник знал, что читать. В мечети поднялась злоба, росло раздражение, стоило только кликнуть клич... И снова под куполом мечети зазвенел голос Мешади Гулама:
- Все хорошо знают, что каждое деяние, совершаемое людьми, предначертано великим творцом и, разумеется, известно ему... Аллах велик и всемогущ, и не нам, простым смертным, указывать ему, что праведно, а что греховно! Но так как уважаемое собрание не знает всего, что написал уважаемый поэт Ага Гаджи Сеид Азим Ширвани, а сегодняшняя трибуна, как я вижу, предназначена для чтения его стихов, я позволю себе с вашего разрешения прочитать еще одно стихотворение поэта:
- Будь счастлив, сынок! Пусть аллах помирит ваши звезды! Чтобы вместе состарились, чтобы было у вас много дочерей и сыновей, внуков и правнуков! А мы, глядя на вас, радовались бы.
Старую Мансиму обрадовало доброе пожелание Сеида, истинного потомка великого пророка, не погнушавшегося приехать на свадьбу к ее внуку...
- Да буду я твоей жертвой, Ага, за такие добрые, приятные слова.
- Будь счастлива, сестра, вместе со своими внуками.
- Сеид Ага, Урфат постелила тебе, ты пойди немного отдохни... Гейбат еще не вернулся с пастбища, он отбирает баранов для завтрашнего дня, и ашуг еще не приехал. В тойхане зурнач и барабанщик развлекают молодежь. Я разбужу тебя, когда приедет ашуг...
Огромная тойхана была набита битком. Как всегда, во главе собравшихся сидели аксакалы, и среди них Кебле Гейбат и Сеид Азим. Рядом с ними приглашенный из Абдал-гюлаба ашуг, за ним мужчины помоложе, а в самом конце - молодые. Ашуг пил чай, остальные вели беседы о проведении праздников в Гяндже и Шеки, о народных танцах, об урожае, о пастбищах. Спокойные разговоры перемежались шутками.
- Слушай, когда поведешь овец в город сдавать в канцелярию?
- Над нами милость аллаха, я еще с беком не расплатился, только сыр и масло отвез к нему в дом.
Из другого угла доносилось:
- Скажи, друг, сколько мешков шерсти удалось тебе набить после лета?
- Верблюжьей шерсти на чуху хватит... А в кармане ни гроша, чтобы купить материю женщинам на юбки...
- Ума не приложу, где я возьму четыре рубля серебром, чтоб уплатить за пастбище для скота в этом году?
- И не говори, сколько придется продать овец, чтобы набрать эти четыре рубля...
Сеид Азим знал, что кочующие скотоводы платят владельцу земли за весь пасущийся на его земле скот и за кочевье, расположенное в его владениях...
А новоиспеченный Кебле Салех, только недавно прибавивший к своему имени священное "Кебле", рассказывал соседям о посещении святого города.
- Пришли мы в Кербелу чуть свет... Всех, кто пришел поклониться могиле имама Гусейна, которому Шумр отрезал голову, согнали как скотину в одно место. Мы долго ждали на жаре, потом пришел какой-то человек и начал кричать нам что-то по-арабски, но большинство ничего не поняли. Пришел еще один и повел нас к имаму... Скажу я вам, такого мавзолея я никогда не видел: минареты все из чистого золота, ворота и ограда из серебра... Все кинулись на колени и поползли внутрь святилища, каждый старался поцеловать цепь или приложиться лбом к ограде. И снова что-то кричал первый служитель. И еще через минуту нас вывели наружу, за ограду. Предводитель паломников, из наших соотечественников, сказал: "Да примет аллах! С этого момента ты стал Кебле..."
- Кебле Салех, а что тот человек говорил вам, ты узнал?
- А зачем?
Ирония и равнодушие, прозвучавшие в словах Кебле Салеха, так развеселили присутствующих, что многие даже прослезились...
Ашуг пил чай и наматывал на ус все, что слышал, чтобы потом в своих песнях напомнить о них. Наконец один из аксакалов, вытерев глаза, обратился к ашугу:
- Братец, а может быть, уже пришло время послушать тебя? Мы ждем...
Ашуг привел в порядок свою одежду, затянул пояс на талии и взял в руки саз. Проверил звучание, подтянул струну, снова послушал и пошел по кругу, настраивая саз на ходу, отвечая на приветствия собравшихся на праздничный меджлис. Потом остановился в центре тойханы, лицом к аксакалам.
- Господа, братья, какой дастан вы хотели бы послушать?
В тойхане неожиданно воцарилась тишина. И молодые, и старые ждали выступление ашуга, но никто не решался высказать свое желание прежде стариков. Мужчины солидные, среднего возраста перешептывались между собой, но и они не спешили вылезать вперед. Тогда свое слово сказал Сеид Азим:
- Мне кажется, братья, первым должен высказать свое желание уважаемый Кебле Гейбат...
- Разумное слово...
- Свадьба его внука, ему и говорить...
- Правильно сказал Ага! Кебле Гейбат приподнялся:
- Ну что ж, раз все хотят, я скажу, только потом не попрекайте, что на свадьбе своего внука первым вылез...
Все запротестовали:
- Говори, Кебле Гейбат!
- Братец ашуг, первым делом расскажи нам про Кероглу, про его храбрость и геройство, пусть молодые послушают, и нам, старшим, интересно.
И хоть молодежи хотелось услышать любовный дастан, но все сошлись во мнении, что дастан о Кероглу лучше всего молодому жениху в назидание. Все уселись поудобнее. Ашуг переждал одну-две минуты, пока в тойхане не прекратится возня и перешептывание, потом вскинул саз высоко над головой. Воцарилась тишина.
... Сеид Азим не уставал поражаться свежести и отточенности народного сказания. Сколько раз он слышал этот дастан, и всегда он, казалось, звучал по-новому. "В чем сила этой легенды? Чем она отличается от стихов-назиданий поэтов-классиков?.."
А народный сказитель перешел уже к следующему дастану. Но прежде всего - зачин, так всегда водится у ашугов. Зачин с каламбуром или с сопоставлением добра и зла, верности и коварства. Вот и сейчас в зачине сталкиваются бедность и богатство:
Один всегда в трудах и маете,
Другой томится, лежа на тахте.
Один всю жизнь проводит в нищете,
Другой владеет всем, что только есть.
"Ах, умница! Ах молодец! Ведь только что слышал толки и жалобы, и вот, пожалуйста..."
Один закончит все, что ни начнет,
Другому же все время не везет.
Один себе и хлеба не найдет,
Другой и меда не захочет есть.
"Завидую тебе, ашуг! Ты видишь горе, видишь беду, видишь нужду..." Перед глазами поэта прошли Ширин Абдулла, Сарча Багы, Сирота Гусейн. Он вспомнил о своей семье...
Один бы другом стать тебе сумел,
Другому глаз бы вырвать захотел.
Туфарганлы Аббас, ты постарел,
А все поешь. Пора бы знать и честь.
"Вот и имя названо - ашуг шестнадцатого века Туфарганлы Аббас, будь благословен, ашуг Туфарганлы Аббас! С твоих времен до наших прошло немало лет, но мало что изменилось..."
Ашуг передохнул и со словами: "Мастера не останавливаются на втором дастане, они поют и в третий раз!" - начал свой третий дастан.
... Усталый конь медленно взбирался в гору. Радость наполняла душу, поэт знал, откуда исходит это удивительное чувство счастья. Он снова встретился с настоящим художником. "Художник... каким бы только образом ни выражал свои мысли и чувства, в каком бы стиле ни творил, если только он истинный талант, его творения - вечны!" Да, два дня назад он слышал такого поэта. У них были свои предшественники, свои учителя. И созданная ими поэзия выдержала испытания веками... Как он пел?
Прилетели соловьи
И запели о любви,
Розы внемлют им вдали,
Чуть покачиваясь...
Голубь по небу летит,
Моя милая не спит,
В красной комнате стоит,
Чуть покачиваясь.
Сеида Азима восхищала манера исполнения, музыкальность и мужественная грация, с которой ашуг прохаживался по кругу.
Гуси по небу летят
И за коршуном следят,
В небо девушки глядят,
Чуть покачиваясь.
Сеид вспомнил кибитку невесты из белого войлока, откуда выглядывали украдкой прячущие свои наряды подруги невесты, в каждую из них поэт готов был влюбиться, каждая вызывала восхищение. "О аллах! Как они молоды! Как хороши! Молодостью каждый готов любоваться..." Он посетовал на то, что многие его произведения еще непонятны простым людям... "Придет ли время, когда и газели будут исполняться на подобных меджлисах? Только образованность поможет людям понимать сложные формы поэзии. Чтобы все могли читать, все! И гаравеллинец, и шемахинец, и горожанин, и кочевник. Нужны школы, много школ для народа - это самое главное... Неужели придет такое время, когда школы откроются не только в городе, но и в селе? Чтобы и богач и бедняк могли повести детей в школу..."
Его мечты мчались впереди коня. От Гаравелли он незаметно добрался до реки Русдарчай. Конь медленно вошел в воду и остановился, опустил голову к самой воде, бархатными темно-серыми губами стал осторожно втягивать прозрачную ледяную воду. Сверкающие капли падали с его губ в реку. Сеид Азим тронул поводья, подтянул, нельзя разгоряченному животному пить ледяную воду. На противоположном берегу пастух гнал отару овец и во все горло распевал ширванскую шикесту, не подозревая, что его слышит кто-то, кроме овец. Он пел о любимой, пел о том, что в череде черных дней бывает просвет... Сеид Азим улыбнулся: "Ох, хорошо поешь, брат пастух! Мир живет не без надежды, должен прийти и светлый день... Хорошо, когда у людей на сердце теплится вера, иначе не стоило б жить! Человек всегда живет надеждой на лучшие дни. И этим он счастлив".
Его мысли отвлекла фигура, удаляющаяся от берега. Какая-то женщина, видимо, с утра стирала и сушила белье на берегу и теперь возвращалась домой. Плотно завернувшись в чадру, она положила узел с бельем на голову и, покачивая бедрами, медленно уходила все дальше.
В тот же миг сердце затрепетало, задрожало. На мгновение показалось, что женщина - Сарабеим, которая давно ожидает его на старом месте у реки... Он вгляделся... Нет, это не она...
О Сара, две твои косы благоуханны, как цветник,
А с запахом твоих волос и лучший мускус не сравнится.
Игривую танцующую походку Сарабеим нельзя спутать ни с одной другой. Эта же ступала тяжело, плотно ставила ступню. Походка могла принадлежать или немолодой, или беременной женщине, она не покачивала бедрами, а скорее переваливалась, как гусыня... У поэта сжалось сердце, с утра звеневшая в душе радость улетучилась с последними сомнениями, что женщина - не Сарабеим. Вот и это ушло...
Он взял повод покрепче, тронул уздечку, и конь, словно ждал этого, веером расстелил брызги по реке, галопом преодолел крутизну противоположного берега и пошел иноходью по мягкой пыли.
Женщина сошла с дороги, услышав за собой конский топот. Она не оборачиваясь продолжала идти по обочине, заросшей высохшей полынью и колючками. Поравнявшись с ней, всадник придержал коня и в сердце женщины закрался страх: "Кто это? Что ему от меня нужно?" Она обернулась и посмотрела на всадника. "О аллах! Так это Ага, слава аллаху!" Сердце сразу успокоилось. А Сеид Азим наклонился и забрал с головы женщины тяжелый узел с бельем:
- Сестра, ты не спеши, иди спокойно, белье твое я оставлю при въезде в город, под ивами, не торопись...
Устроив узел перед собой, он тронул коня. Женщина ничего не ответила, лишь кивнула головой. Сердце ее переполнилось благодарностью: "Пусть наградит тебя аллах, Ага, да буду я жертвой твоего предка!" Разве может ширванская женщина ответить чужому мужчине? Не должна! Даже если ее будут резать на куски, не издаст ни звука. Только в думах своих она еще долго будет к нему обращаться: "Да возлюбит аллах тебя, Ага, да оградит от бед твоего сыночка Мирджафара-агу, да будет долгой твоя жизнь! Откуда послал тебя невидимый взору аллах? Да буду я жертвой твоего предка, Ага!"
ЧИСТИЛИЩЕ
Был четвертый день месяца рамазана 1305 года по мусульманскому летосчислению, которое начинается не с рождества Христова, а с 622 года, когда пророк Мухаммед бежал из Мекки в Медину от преследователей вновь созданного им вероучения...
Прошло всего четыре дня с начала поста. Но наиболее фанатичные соблюдали пост уже третий месяц, начиная с месяца раджаб. Названия месяцев мусульманского календаря не соответствуют юлианскому, и я не буду, дорогой читатель, пытаться внести ясность, в каком месяце происходили описываемые в этой главе события. Скажу только, что мусульманский пост жесток по отношению к верующим: от самого восхода до появления на небе первой звезды нельзя съесть ни кусочка хлеба, ни выпить глотка воды, ни затянуться разок из кальяна. Особенно рьяные ревнители ислама целыми днями молились в мечетях, выясняли тонкости и различия между молитвами, заучивали новые, кое-как коротали время до момента, когда можно будет преломить хлеб.
Итак, четвертый день месяца рамазана... Шесть дней назад Сеида Азима наградили за деятельность на ниве просвещения. Правительство в лице губернского начальства оценило труды первого учителя. Враги ничего не могли сделать. А хотели, тем более что умер один из самых главных заступников и покровителей поэта - Ахунд Агасеидали. Имя поэта пользовалось любовью у ширванцев, и это рождало уверенность, будто неприятности позади. Имя его известно всем; когда произносится "Ага", все знают, о ком идет речь; если он входит в собрание, то все из почтения встают. Газеты печатают его произведения. Однако недоброжелатели и враги не сложили своего оружия... Я уже не говорю о Закрытом - Гаджи Асаде, хоть ему перевалило за восемьдесят, осанка его столь же надменна; как говорят ширванцы, острые на язык, слез с верблюда и его высокомерие с собой взял. Нечего говорить и о Молле Курбангулу, который со своим зятем - разбойником Алышем - готовит очередную пакость Are. Этих мы знаем хорошо.
Кто же еще подспудно готовит козни нашему поэту?
Черные люди... черные дела...
Был четвертый день девятого лунного месяца, четвертый день священного поста. Мечеть была набита до отказа. Полуденный намаз сегодня должен был проходить с особенной торжественностью. Место, освободившееся после смерти Ахунда Агасеидали, занял высокоученый пастырь с того берега реки Аракса. Верующие, ожидавшие назначения нового главы шиитской секты, повалили в мечеть. Вот почему сегодня в мечети было значительно многолюднее, чем в обычные дни. Среди пришедших были даже молодые сунниты. Сюда пришли и бывшие мюриды Абида-эфенди, и Молла Курбангулу, и Мешади Алыш, и Закрытый. Они высматривали в толпе своих единомышленников, чтобы быть наготове, а вдруг подвернется удобный случай расправиться с неугодным поэтом.
Сеид Азим сегодня тоже присоединился к общему намазу. Он хотел после молитвы познакомиться поближе с Моллой Худавераном, приехавшим из Ардебиля. Интересно было послушать, как он читает молитву, как отвечает на вопросы верующих во время религиозного диспута. Сеида Азима интересовало, как он относится к проблеме просвещения, будет ли новый пастырь отдавать часть пожертвований на школы. Будет ли поддерживать его в борьбе против невежд.
Молящиеся расположились правильными рядами, обратив взоры на Моллу Худаверана. Он поднял руки до уровня плеч и произнес: "Аллах превелик", и тут же все прихожане повторили за ним и движение и слово, потом следом за ним вложили левую руку в правую и, соблюдая ритм и строй, забормотали слова первой суры корана. Голоса гулко отдавались под сводами мечети, опирающимися на колонны. Молла Худаверан склонился так, что его ладони коснулись колен, и все многочисленное собрание склонилось в едином поклоне вслед за ним. Папахи, тюрбаны и островерхие шапки спрятались за согнутыми спинами. И уже в следующее мгновение со словами: "Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу" - все опустились на колени, приложили ладони к земле и наконец распростерлись на земле. Словно могучие волны пробегали по мечети: снова все поднялись и снова все опустились, воздели руки к небесам и склонили головы в поклоне. Наконец молящиеся уселись на своих молитвенных ковриках, поджав под себя ноги, и произнесли особую молитву во славу пророка.
Проповедь, произнесенная Моллой Худавераном, понравилась всем. Сразу же после полуденного намаза купцы отослали своих приказчиков в лавки, чтобы во время их отсутствия не прекращалась торговля с кочевниками, скотоводами, уходящими на яйлаги - горные пастбища.,
Все уселись поудобнее в ожидании первых вопросов, намереваясь провести здесь время до вечернего и ночного намазов.
Молла Худаверан во время религиозного диспута хотел поговорить о сборе налога в пользу мечети в предстоящий праздник. Он начал с рассказа о роли сеидов в деле распространения исламской религии, о значении потомков великого пророка, о их высоком происхождении. Как видно, Молла Худаверан хотел использовать свое звание сеида, убеждая единоверцев. Из дальних рядов прозвучал вопрос, заданный с целью разжечь спор:
- Вы говорите о всех сеидах?
Молла Худаверан не уловил иронии и скрытых страстей:
- Конечно, место сеидов рядом с пророком, они возвышаются над всеми людьми...
- А вы не слышали о таких, которые религию рубят под корень?
- И праведных мусульман с пути сбивают...
- Среди них есть такие, что любой бабид лучше...
- Такой среди нас...
- Он суннит!
- Бабид...
- Мултаниец, клянусь пророком!
- Он призывает к тому, чтобы каждый пил несколько чаш вина ежедневно, мол, только вино способно согреть слабое тело...
Управление прихожанами было не под силу Молле Худаверану, здесь требовался авторитет покойного Ахунда Агасеидали. Каждый говорил свое:
- Вспомните его слова: "А особенно нужен нам русский язык..." Каково? "... И молле и эфенди знать русский не грех..."
- О люди, пусть сам пьет, но он детей наших портит! Завтра все станут пьяницами...
- Дети будут похожи на этих урусов, забудут религию отцов!
- Э-э, нехорошо! Постыдился бы так говорить о потомке пророка...
- Если бы он был истинным потомком пророка из рода Гусейна, разве он бы позволил себе пить вино?..
- Слушай, а! Он правильно говорит... конечно же... не пил бы...
- Да не пьет он вовсе... Не пьет...
- Праведный путь отцов не признает. Для него лучше нас урусы, армяне, молокане... О мужчина! Разве подобает сеиду с нечестивцем урусом дружбу водить? Сам покойный Ахунд Агасеидали, да примет его рай, говорил, что, общаясь с иноверцами, человек сам становится оскверненным...
Все громче раздавались в мечети голоса тех, кто поносил Сеида Азима, среди них глохли высказывания сторонников поэта. Рядом с ним оказался книготорговец Мешади Гулам. Ширин Абдулла виднелся в задних рядах. Ни Махмуда-аги, ни Керим-бека, ни других друзей. И Джинн Джавад, видно, остался под своей шелковицей.
"Такого случая больше не будет, нельзя упускать момент. Подлец я буду, если не отомщу за веру, не выполню то, что обещал Молле Курбангулу и Закрытому", - думал Алыш, понимая, что только сегодня он сможет отработать свой долг Закрытому...
И Молла Курбангулу радовался в душе, что сегодня в мечети, кроме Мешади Гулама, нет сторонников у проклятого Сеида. При таком столпотворении никто и не увидит, что происходит с каким-то человеком, пока кто-нибудь бросится ему на помощь, все будет кончено... Он обшарил глазами мечеть, стараясь обнаружить сторонников Сеида Азима, и не находил их, это наполняло его трусливую душу решимостью покончить с поэтом сегодня.
Приспешники Моллы Курбангулу и Закрытого зорко следили за действиями своего руководителя. Как только Молла Курбангулу приподнялся на коленях и вскинул вверх руку, в мечети наступила тишина. Хоть он и постарел, но привычным громким голосом моллы прихода заговорил:
- Господа! Покойный Ахунд Агасеидали, нынешний обитатель рая, был правдивым, добрым человеком. - Мечеть наполнилась бормотанием молитвы по усопшему: "За упокой его души..." - Его доброта заставляла прощать нечестивцу грехи и обманы, пороки и богохульство... Вы все знаете, кого я имею в виду. Сейчас я на нескольких примерах докажу всем присутствующим, как нечестивец обманывал такого святого человека, каким был покойный Ахунд Агасеидали.
И снова прошелестело по рядам: "Упокой его душу, аллах..." Молла Курбангулу обладал незаурядной памятью, когда же он желал быть более убедительным в своих назиданиях, то не побегал ни к каким бумажкам. Он на мгновение умолк, чтобы затем снова начать. Лишь убедившись, что в мечети все взгляды устремлены на него, он откашлялся и продолжал:
- Заклинаю вас великим создателем! Слушайте и вынесите справедливое решение:
Сожалею теперь, что, словам проповедника вняв,
В пору юности пить я надолго оставил вино.
Что это означает? Какой ширванец не знает, что зарок от пьянства он дал по настоянию именно Ахунда Агасеидали! - И снова пронесся шепот молитвы. Совершенно очевидно, что автор этих строк признается в том, что зря послушал проповедника. Прекрасно, если только жалеет... А так ли это? Вы можете сказать: "Ну что же, что жалеет, клятвы он не нарушал!" Но я прошу обратить внимание на эти стихи:
Но целебным вином вновь омылась, как светом, душа,
А надежду, что в рай попаду, я оставил давно.
Если и это не убедит вас, тогда я найду в его стишках такие строки, которые докажут вам, кто он есть на самом деле...
Молла, наверно, готовился давно к разоблачению своего противника. Его голос гремел под сводами мечети, слова вырывались изо рта вместе со слюной.
- Ну что ж. Отвернулся от аллаха - ему виднее, ему лучше знать, но и аллаху виднее, и аллаху лучше знать! Если он пьет, пусть его накажет пророк великий, завещавший нашему народу воздержание от вина! Но он противопоставляет дом аллаха питейному заведению, духовников-аскетов называет лицемерами и ханжами... Но и этого ему мало, он отказывается от великого родства с пророком, говоря, что он не сеид!
Ангел мой - виночерпий, нектар мой бесценный - вино.
Обольется пусть кровью от зависти сердце святош.
Если разум тебя не покинул, напиться спеши,
Торопись: жизнь пройдет - ничего уж тогда не вернешь.
Я не верю пустым обещаниям, я не сеид,
Все отдам я за чашу вина, что в залог ни возьмешь.
У Сеида Азима возникла мысль, что каждое слово вошедшего в раж Моллы Курбангулу словно из легенды о горной ласточке, которая из ада приносит в своем клюве огненные капли расплавленных камней и низвергает их на врагов ислама... Каждая строка из его произведений звучала богохульством под высокими сводами мечети. Противник правильно рассчитал, как подействуют на невежественных слушателей строки, полные поэтических символов.
Многим присутствующим казалось, что после слов, уличающих Сеида Азима в столь страшных грехах, разразится ураган, разверзнется земля, над поэтом сию минуту начнется суд аллаха. Но ничего не произошло, фанатики, казалось, обманулись в своих ожиданиях. И новый пастырь - Молла Худаверан - молчал.
Воспользовавшись напряженным ожиданием молчавшей толпы, к поэту пришел на помощь один из старых верных друзей. Мешади Гулам поднялся и негромким голосом сказал ясно и отчетливо:
- Клянусь аллахом, в этом могли убедиться все присутствующие: какая могучая сила заключена в поэзии нашего Аги, что даже ее ненавистник Молла Курбангулу, которого мы слушали, выучил наизусть стихи Сеида Азима. И как ни странно, повторяя эти строки, его язык не отсох...
Мешади Гулам понимал, что делает. "Этот негодяй Курбангулу нарочно читал стихи Аги так, чтобы те, кто ничего не понимает в поэзии, смогли уловить их неправедный характер, чтобы те, кто не слышал, услышали, а те, кто не знал, узнали..."
Атмосфера несколько разрядилась. Мешади Гулам пользовался уважением и известностью за свою ученость и торговые связи с купцами разных городов и стран. Многие моллы, находившиеся в этот час в мечети, покупали у него лучшие произведения каллиграфов - рукописные кораны, привезенные из святых мест - Мекки, Мешхеда, Кербелы, Наджафа. Он славился своей правдивостью и честностью. Не так-то легко было опровергнуть Мешади Гулама. Но Молла Курбангулу был не таков, чтобы после первого отпора сдаться. Он не намеревался упускать из рук только что завоеванные позиции. Как будто не расслышав выпада против него, он продолжил:
- Может, напомнить вам еретические его стихи "Поминки по псу"? Видано ли где, чтобы молла...
- Но речь идет о шарлатане, который прикрывается именем моллы! перебил его Мешади Гулам.
- Чтобы молла причел молитву над мертвым псом? Это ли не кощунство! голос Моллы Курбангулу перекрывал все другие в мечети. - А издевательские стихи об ученом богослове! Он оскорбил духовный сан человека, чьи ноги ступали по священной земле! Изобразил мошенником и лжецом! А стихи о ширванских беках?... Вы только послушайте, каким видит этот грешный человек наш край:
Здесь разум легко заменяет большая чалма,
В ней гением можно прослыть у иных мусульман*.
______________ * Перевод А. Клещенко.
Более того! Я особенно хону подчеркнуть, что произведения этого писаки сводят с пути тех, кто недавно был еще далек от совершения греха. Для примера приведу вам его газель... Не эпиграмму, а именно газель. Она не направлена против меня лично, чтобы вы не думали, что я пристрастен. Ее читают все, особенно молодежь. Пусть и наш новый Молла Худаверан послушает:
Только запах обмана нам в нос ударяет в мечети.
Ни о чем благородном никто не мечтает в мечети.
Как циновка, в ней по полу стелется низко аскет,
Жаль, что этот обман до сих пор пребывает в мечети.
Сам с собой говорит проповедник, как будто лишился ума.
Больше, кроме него, никого не бывает в мечети.
Виночерпий, наполни мне чашу остатком вина,
Утешения в горе всегда не хватает в мечети.
О Сеид, если так ненавидят поэты мечеть,
Что ж они там нашли, раз весь день пропадают в мечети?
Строки, прочитанные Моллой Курбангулу, дышали греховностью, пороком. Проповедник знал, что читать. В мечети поднялась злоба, росло раздражение, стоило только кликнуть клич... И снова под куполом мечети зазвенел голос Мешади Гулама:
- Все хорошо знают, что каждое деяние, совершаемое людьми, предначертано великим творцом и, разумеется, известно ему... Аллах велик и всемогущ, и не нам, простым смертным, указывать ему, что праведно, а что греховно! Но так как уважаемое собрание не знает всего, что написал уважаемый поэт Ага Гаджи Сеид Азим Ширвани, а сегодняшняя трибуна, как я вижу, предназначена для чтения его стихов, я позволю себе с вашего разрешения прочитать еще одно стихотворение поэта: