Джафарзаде Азиза. Звучит повсюду голос мой

   Наконец рецепт был записан, и друзья подняли головы. Увидев поэта, и Мешади Гулам, и Кербалаи Вели очень обрадовались:
   - Добро пожаловать, Ага, добро пожаловать! Твой приход для нас большая радость. Да буду я жертвой дороги, по которой ты пришел, Ага! Мы ждали тебя, я даже побывал у тебя дома. И Кербалаи разыскивал тебя... - Мешади Гулам подвинул Сеиду Азиму тюфячок, а потом вышел за дверь лавки.
   Пока Сеид Азим здоровался с Кербалаи Вели, хозяин громко прокричал на улице:
   - Рази-и! Рази-и! Один чайник чая и три пити...
   В весеннее и летнее время хозяева лавок и магазинов часто устраивались со своими гостями на свежем воздухе, но Мешади Гулам предложил сесть на тюфячки в самой лавке, понимая, что предстоящий разговор не для чужих ушей, которых так много. Ведь и он, и Кербалаи Вели не зря разыскивали поэта. И Сеид Азим по озабоченному лицу Кербалаи понял, что разговор пойдет не о письме или подарке...
   - Дорогой Кербалаи Вели! Беседа с другом - самое большое удовольствие на свете, но Джавад мне сказал, что у меня в доме гости. А у нас ничего для угощения нет. Я пришел прежде поговорить с тобой, а потом отправлюсь в Мясные ряды, затем за рисом и маслом, попрошу все отослать домой... Я слышал, ты меня искал? В чем дело? Беспокойство - ужасная штука...
   Караванщик улыбнулся:
   - Искал, Ага, да буду я жертвой твоего предка! Прошу тебя - не беспокойся! Я - тот самый гость, который приходил к тебе... Правда, кроме меня прибыли две особы, именно из-за них я так спешно искал тебя...
   Разговор был прерван появлением Рази с медным подносом в руках, уставленным горшочками и тарелками.
   Мешади Гулам расстелил скатерть, на которую Рази аккуратно переставил принесенные яства: нарезанный кольцами и залитый винным соусом темно-синий салатный репчатый лук, мелкорастертый сушеный барбарис темно-вишневого цвета, черный перец, мягкий белый хлеб и плоский чурек с поджаристой корочкой, выпеченный в специальной глиняной печи над огнем. Как только Мешади Гулам снял крышечки с горшочков, комната наполнилась аппетитным ароматом пити, заправленного шафраном.
   - Приятного аппетита, - улыбнулся Рази.
   - Как твои дела, Рази? Как ага Алмухтар?
   Рази радостно улыбнулся, почтенный Ага никогда не забывает справиться о его здоровье.
   - Спасибо, Ага, хорошо, молимся о твоем здоровье...
   Кербалаи Вели и Сеид Азим незаметно переглянулись: "Да, молитва Алмухтара..."
   Рази унес поднос, и Мешади Гулам пригласил гостей отведать пити:
   - Пожалуйста, братья, начинайте! После еды легче думается и человек становится добрее.
   - Во имя аллаха! - предшествовало трапезе. Мелкими кусочками Сеид Азим накрошил хлеб в питии и улыбнулся друзьям:
   - Каждый раз, когда я прихожу сюда, Мешади угощает меня пити... И каждый раз я говорю ему: "Это не ты должен угощать меня, а я, потому что с каждым приходом сюда узнаю что-нибудь новое, интересное". Щедрость и гостеприимство нашего Мешади вгоняют меня в краску, и не знаю, как отблагодарить его.
   - Пусть стыдятся наши враги! Я так тебя ценю, Ага, что, будь в моих руках все богатства мира, я бы усадил тебя, Ага, в тихой удобной комнате, поставил перед тобой самые вкусные вещи и сказал: "Да буду я твоей жертвой, Ага, ты свободен от всех забот, только пиши! Сколько сможешь, пиши! Радуй людей прекрасными стихами! Мы будем читать и наслаждаться..."
   Кербалаи Вели рассмеялся:
   - А почему, Мешади, ты не просишь аллаха дать те самые богатства мира самому Are, чтобы он не нуждался в чужом, даже твоем куске хлеба?
   Все посмеялись над шуткой, но Мешади Гулам смутился, уловив долю истины в шутке старого друга...
   - Да будут открыты врата небес, чтобы аллах услышал наши молитвы!
   - Не смущайся, Мешади, врата небес в этом месяце еще закрыты, я знаю...
   - Откуда тебе это известно, Кербалаи?
   - Знаю! Все мои молитвы возвращались без ответа...
   Посуда была убрана, вода для ополаскивания рук унесена. Сделав одну затяжку из кальяна, приготовленного по указанию Мешади Гулама, Кербалаи Вели начал свой рассказ:
   - Собери все свое терпение, Ага, я поведу речь издалека. Пусть это не покажется тебе излишним, но лучше знать больше, чем меньше... Я недавно вел караван из Ардебиля в Баку. Путь мой лежал через равнину Кюдрю. Самое лучшее время для Кюдрю - весна, легко идет караван, светит солнце, поют птицы... Самое худшее - лето, безводная пустыня с тысячами змей, нет, летом бы я не рискнул вести караван через Кюдрю... Сейчас же Кюдрю занесена была снегом. Стоял мороз, ни птиц, ни зверей... Люди с яйлагов перебрались на стойбища, кругом ни души, скота нет, белый саван окутал все вокруг. От бесконечной белизны полей дорогу разобрать удается с трудом, от яркого света появляется резь в глазах. Путник в Кюдрю должен быть постоянно начеку жди ежечасно метели, бури, тогда и погибнуть легче всего.
   Мы миновали Арабчелтыкчи, не останавливались там, а у Арабгияслы нас нагнали два всадника. "Не видели вы двух женщин, старую и молодую?" спросили они нас. Мы ответили, что никого не встречали на своем пути, что в такой лютый мороз и в таком безлюдном страшном крае, как Кюдрю, какие могут быть женщины...
   Всадники оказались слугами бека из Арабчелтыкчи, то ли от бека сбежали служанки, то ли кто-то украл их... Их искали... Я говорил правду: мы действительно никого не видели. Кругом, сколько хватал глаз, лежал плотный снежный покров, на котором не было ни одного следа. Слуги сами удостоверились, что по дороге никто не проходил, и вернулись в Арабчелтыкчи...
   Кербалаи Вели сделал еще одну затяжку из кальяна, прервавшись на полуслове, он внимательно разглядывал мундштук...
   Как только Сеид Азим услышал название равнины Кюдрю и села, у него заколотилось сердце. "Кто эти женщины? Почему им пришлось бежать? Если это..."
   - Словом, мы снова двинулись в путь и довольно далеко отошли от того места, где нас нагнали парни из Арабчелтыкчи, как увидели лежащего в снегу верблюда и по обе стороны от него какие-то тени на снегу. Я тут же вспомнил давешнюю встречу и заторопился.
   Верблюд доедал корм с лотка, который, видимо, стоял перед ним с ночи. Невдалеке от него чернело место, где раньше разводили костер. Справа от верблюда, в защищенном от ветра хурджинами, снятыми загодя с верблюда, месте, спали люди, завернувшиеся в дубленый тулуп, под ними была войлочная подстилка.
   Мы спешились и обошли верблюда с другой стороны, и тут у нас волосы встали дыбом: несчастный хозяин верблюда был мертв, его открытые выпученные глаза уставились в небо. Я подошел, чтобы закрыть ему глаза, и узнал его. С этим погонщиком мы не раз встречались на караванных путях. Хозяин единственного верблюда, он ездил зачастую в одиночестве, развозя по селам мазут и соль для бедняков. Только однажды случилось так, что он примкнул к моему каравану. Мы шли из Баку в Агадаш. Помню, наступил вечер, мы пустили верблюдов пастись, а сами развели костер, чтобы приготовить еду. Он развернул маленький узелок, в котором оказался сухой лаваш и кусок сыра, больше у бедняги ничего не было. Он сказал, что целый месяц уже не был дома... На мой вопрос, есть ли у него семья, дети, жена, он с улыбкой ответил: "Почему нет? Есть... Все есть. И сынок, который недавно начал ходить и говорить... Везу ему конфеты в красивой обертке..."
   И вот этот парень из села Удулу был мертв. Но что-то беспокоило меня. Неестественная ли поза умершего? Или его странный вид? Если бы он замерз, хотя такой человек, как он, много повидавший на караванных путях, вряд ли не подготовился к морозной ночи, он бы лежал съежившись. Он бы прижался к боку верблюда, как те, что лежали с другой стороны. А он, словно задохнувшись, раскинул руки и раскрыл рот... Прочитав молитву над умершим, я закрыл ему глаза. В этот момент меня позвали, чтобы я взглянул, кого мои товарищи обнаружили с другой стороны.
   Это были две женщины. Одна - немолодая, вторая - совсем ребенок, ей можно было дать лет тринадцать-четырнадцать. В них еле теплилась жизнь. Я подумал, что это те служанки, которые убежали из Арабчелтыкчи. Видимо, бедняжки нашли защиту под крылом бедняка из Удулу, он отдал им свою шубу, чтобы они ночью не замерзли. А сам остался в легкой одежде, совсем не приспособленной для ночевки в открытом поле.
   Я занялся женщинами, пока молодые парни рыли могилу. Мы не могли ни обмыть его, ни обернуть в саван. Протерев руки снегом, заменившим нам воду, мы прочли над ним последнюю молитву и похоронили.
   А женщины все не приходили в себя. Наконец девочка открыла глаза и, увидев незнакомых мужчин, с криком "мама" бросилась к старшей. Теперь она сама растирала матери руки и ноги, прикладывала снег ко лбу и растирала им лицо матери. К одежде девочки был прикреплен небольшой четырехугольный пакет, напоминавший то ли амулет от сглаза, то ли письмо. Признаюсь честно, это так заинтересовало меня, что я не удержался и развернул пакет. И каково было мое удивление, когда в нем оказались две твои газели, Ага, причем писанные твоей собственной рукой! Ты знаешь, твой почерк я узнаю из сотен других! В одном из листочков лежала засохшая роза... Как самую дорогую вещь, которую мне доводилось держать в руках, я поднес листочки к глазам, а потом поцеловал их...
   От взгляда Кербалаи Вели не ускользнуло, что поэт изменился в лице, как только услышал о находке... "Значит, я не зря все это говорю тебе, Ага..."
   - Где эта несчастная нашла твои газели, кто мог ей их отдать, я так и не узнал и до сей минуты не знаю, но она словно амулет от несчастья, словно заклинание моллы пришила их к одежде своей дочери, значит, для нее они были так же дороги и ценимы, как для меня. Я понял, что обязан помочь этим несчастным.
   Постепенно наши усилия увенчались успехом: женщина пришла в себя, но она была измучена и ослаблена. На обеих женщинах были старые изношенные вещи, поверх одежды на плечах каждой вместо теплой шали был накинут обыкновенный мешок. Оставаться в открытом поле дольше было нельзя. Мы посадили мать и дочь друг за другом на верблюда, завернули обеих в тулуп, принадлежавший покойному погонщику, собрали его вещи в хурджины и тронулись в путь.
   Наш караван задержался из-за непогоды: началась метель, ветер усиливался, я понимал, что в такую пургу везти измученных женщин с собой в Шеки, куда я должен был заехать, опасно для их жизни. Поэтому мы завернули в селение Гарамедли в дом тамошнего бека - Азай-бека, там и переночевали. Жена Азай-бека - Гюльджамал-беим - быстро распорядилась устроить бедняжек, дать им горячего молока с медом и маслом и отвар из душистых горных трав. Мы договорились, что верблюда и вещи покойного удулинца я на время оставлю в конюшне у Азай-бека. Наутро я обратился с просьбой к Гюльджамал-беим:
   "Сестрица Гюльджамал! У меня к вам просьба! На то время, пока я съезжу в Шеки, не согласитесь ли вы оставить у себя мою сестру и племянницу?.. Вы сами видите, они больны, мне не довезти их. Через несколько дней я вернусь за ними и отвезу их в Шемаху к доктору Мирзамаммеду".
   Возможно, что умудренные жизненным опытом Азайбек и Гюльджамалбеим понимали, что тут что-то не так, но они не стали допытываться правды и тут же согласились присмотреть за больными в мое отсутствие.
   А караван с грузами пошел в Шеки. Удача сопутствовала нам; то, что собирались продать, продали, то, что собирались купить, купили. Не мешкая вернулись в Гарамедли за два дня до последней среды года. Хоть весна была на носу, но холода не отступали. А у моей больной "сестры" держалась высокая температура, нельзя было и думать трогаться с места...
   И Гюльджамалбеим и Азай-бек успокоили меня:
   "Кербалаи Вели, ты веди свой караван, занимайся делами, а как только потеплеет, погода установится, вернешься за ними. Аллах милостив, к твоему приезду больная встанет на ноги. У нас в селе знахарка живет, она за ней присмотрит..."
   Но я рассудил иначе. Оставив караван на три дня в Гарамедли, я на коне отправился в Удулу, ведя за собой верблюда, - надо было выполнить тяжелый долг перед покойным погонщиком. Эх! Нет ничего на свете хуже, чем быть вестником смерти... Но отказаться от этого никто не может...
   За дни моего отсутствия больной стало немного лучше. А на девочку нельзя было не заглядеться! Чистенькая, красивая, щебетунья. Жене бека она так понравилась, что Гюльджамалбеим стала меня уговаривать оставить девочку у них в доме:
   "Да убережет аллах ее от дурного глаза! Какая работящая, ловкая, ко всем делам приученная! Я хотела ткать ковер. Гаратель лишь услышала, сразу же села за станок, я с силой ее оттащила..."
   Я сказал, что хочу переговорить с "сестрой". Нас оставили вдвоем.
   "Сестра, кто ты, откуда, я не спрашиваю тебя. Скажи мне, куда ты держишь путь? Если даже это будет мне в убыток, я довезу тебя до места, во имя памяти покойного погонщика, который хотел тебе помочь".
   "О аллах! Лучше бы ты вместо него забрал меня! Сердце от жалости разрывается, братец, когда подумаю о нем!" - ее глаза наполнились слезами...
   "И все-таки скажи мне, сестра, к кому мне тебя отвезти?"
   "Почему аллах приводит к нужному человеку слишком поздно, братец?.. Но сейчас я думаю уже не о себе... Если я не доставлю тебе слишком больших неприятностей, я бы просила тебя отправить меня в Шемаху, к поэту Гаджи Сеиду Азиму Are".
   Я почему-то ждал этих слов, но все же полюбопытствовал:
   "Ты кем ему приходишься, сестра, родственницей или?.."
   "Я его сестра". - Она горько разрыдалась и закрыла лицо руками.
   В душе я подумал: "Наверно, ты такая же сестра Are, как и я ему брат... Значит, ты моя сестра... Клянусь аллахом, сестра, ради Аги, ради поэта Сеида Азима Ширвани я выполню любое твое желание".
   "Будь совершенно спокойна. Путь в Шемаху никакого особого труда мне не доставит, потому что он и лежит в Шемаху!"
   "О, как мне благодарить тебя?"
   "Запомни! С этих пор ты мне сестра до гроба. Раз ты назвала имя Аги, человека, которому я поклоняюсь, имущество мое и жизнь принадлежат тебе".
   И мы снова вышли в путь. И сегодня утром вошли в город. Я довел мать и дочь до ворот ваших. И здесь "сестра" стала упрашивать меня уйти; мол, они сами постучат в дверь. Может быть, опасалась, что обнаружится ее обман? Если она так уверенно просила отвезти к вам домой, значит, знала, что от ваших ворот, как говорит Мина-солтан, никто не уходит без надежды. Но все-таки я не ушел и издали смотрел, как эта несчастная женщина ждет у ваших ворот. Ворота отворили, их впустили, и только тогда я ушел искать тебя... Что ни говори, а твои газели действительно помогли им найти дорогу в твой дом. Во имя их я, как уже сказал, до гроба буду считать ее своей сестрой.
   Сеид Азим не скрывал слез. Когда Кербалаи Вели закончил свой рассказ, поэт вынул платок из кармана архалука, вытер глаза и тихо сказал:
   - Я всегда знал, что ты мне брат! Твоя забота об этой женщине неоценима! Она хоть и не родная сестра мне, но человек, который ближе, роднее сестры. С помощью аллаха я отплачу тебе...
   - Я счастлив, если мог тебе услужить, Ага! Если хочешь доставить мне удовольствие, перепиши для меня своей рукой те две газели, что хранила она как амулет. Это сокровище осталось у нас.
   Мешади Гулам слушал рассказ Кербалаи Вели, боясь пропустить хоть слово, но потом встал и со словами: "Ну и ну..." - пошел к двери, чтобы снова заказать чай...
   Говорят, что история не повторяется. Но тогда что это? Взгляни, мой друг! Тот же квартал. Те же ворота. И в такой же ранний час в ворота стучится женщина... Разве это не Сона?.. И снова, как тогда, из ворот своего дома выходит Мешади Ганбар - никогда не пропускающий религиозного омовения перед утренней молитвой, постаревший на пятнадцать лет, но по-прежнему свежий и бодрый, с бородой, выкрашенной хной. Как и тогда, он спешит в Галабазарскую баню, но успевает придержать шаг перед домом Сеида Азима Ширвани и задуматься над тем, кто это в такое неурочное время стучится в ворота поэта. "Ну и ну! Эти попрошайки, сукины дети, совсем обнаглели! О аллах! Как ты можешь спокойно взирать на это? Проклятые дервиши совсем заполонили город! Как может население одного города прокормить столько нищенствующих наследников пророка!" Он говорит громко, чтобы эти двое слышали... Но они не обращают на него внимания... Он с интересом рассматривает девочку. Будь он моложе, он бы не прочь взять ее в дом. Она была бы сыта... Жаль!... Старик давно уже забыл имя своей первой жены, а при виде молоденьких у него слюнки текут. Не волнуйся, дорогой читатель, ведь он на пути в Галабазарскую баню, где ритуальным омовением очистится от всех грешных мыслей.
   На стук к воротам подошла Минасолтан, как и тогда... В первое мгновение она не могла сообразить, кто перед ней. Кто эта женщина в изношенном деревенском платье с растрепанными, выбивающимися из-под старенького бумажного платка волосами? У нее огрубевшие, со вздувшимися венами, почерневшие, жилистые руки. Она еле стоит на отяжелевших, распухших ногах. И тут Минасолтан узнала ее:
   - Ой, какая радость, детка! - "О аллах! Что с ней стало!" - Входи, входи, откуда ты? А кто это с тобой?
   Джейран раздувала угли в очаге, когда свекровь открыла ворота стучавшим. Она с любопытством посмотрела на вошедших, услышав слова Минасолтан. Джейран знала всех родственников мужа, но эту женщину видела впервые... Кто бы это мог быть?
   - Проходи, Сона, проходи, детка!
   И тут Джейран вспомнила! Однажды свекровь рассказала ей историю чанги, похожую на сказку... Это было так давно, и вот снова... Невозможно вообразить, что эта немолодая женщина когда-то пленяла сердца, что эти распухшие ноги несли ее в танце, что ее потухшие глаза мерцали и зажигались огнем... Свекровь заклинала никогда не говорить, что Ага спас ее, что она пряталась в их доме, когда ее искали разбойники... А тот парень, Ага Самед, который пощадил ее и не поднял руку на нее, с тех пор сгинул; говорили, что он уехал в Ашхабад и Мешхед... Потом им стало известно, что бежавшая чанги даже вышла замуж... Ну что ж, да наградит аллах ее счастьем! Да, судя по всему, это и есть Сона...
   А Сона смотрела на Джейран. Она не могла на нее не смотреть. Говорила с Минасолтан, поцеловала руки, которые в тот, первый раз ухаживали за ней, и думала: "Конечно, это жена Аги... Какая красивая! Такой и должна быть жена поэта... Тихая и нежная... Ты самая счастливая на свете, о женщина! У тебя нет слуг, которые обхаживают тебя, как Шахбике-ханум покойную. У тебя нет поваров, ты сама варишь обед Are. Ты сама разжигаешь очаг, моешь полы, стираешь белье. И все же ты счастливее жены самого богатого бека. Быть не только женой, даже служанкой такого человека, как Ага, великое счастье! Тебе он читает свои газели, с тобой делит хлеб и постель... Ты - счастливая женщина".
   - Это твоя дочка, Сона? Да сохранит ее аллах!
   - Да будет вашей жертвой, Минасолтан...
   - Жертвой пусть баран будет! Неужели аллаху будет угодно взять в жертву живого человека, если на лугах пасутся жертвенные ягнята? Не приведи аллах! - Она погладила девочку по голове и поцеловала ее в лоб. - Словно это ты, Сона...
   - Да будет твой дом полным, Минасолтан, а жизнь сладкой... - Сона с трудом переводила дыхание.
   Минасолтан подвела Сону и Гаратель к веранде, где стояла Джейран.
   - А это моя невестка...
   Джейран наклонилась и поцеловала девочку в лоб:
   - А как ее зовут?
   - Гаратель... Из-за нее нам пришлось убежать из дома, из-за того, что она похожа на меня... Теперь, как и тогда, я пришла просить у вас прибежища, Минасолтан, больше никого у меня нет на всей земле. - Сона упала перед Минасолтан на колени.
   Минасолтан и Джейран подхватили ее под руки и с трудом подняли на веранду. Сона на глазах теряла силы, едва разжимая сохнущие губы, она полушепотом говорила Минасолтан:
   - Как мне мечталось, чтобы жизнь моей девочки была непохожа на мою... Но нет... Моя несчастная мать привела меня в Шемаху, как я свою девочку, перед самой смертью. Сегодня, Минасолтан, мой смертный день, мое сердце говорит мне, что я скоро умру.
   - Не говори так, Сона, аллах милостив!
   - Я прошу милости у вас, Минасолтан! Не отдавайте Гаратель в чужие руки, чтоб ее миновала моя судьба... Я умираю с надеждой.
   Женщины уложили больную Сону в постель, Гаратель не отходила от нее. Когда пришел Сеид Азии, он сразу же захотел увидеться с Соной. В комнате был полумрак. На подушке разметались в беспорядке длинные волосы, потускневшие, поредевшие. Восковое лицо с темными кругами вокруг глаз, впалые щеки... Его глаза наполнились слезами. К нему в дом вернулась его фея вдохновения, чтобы снова уйти, на этот раз в мир иной... "Будь проклято время, не сжалившееся над царицей фей! И что со мной сделало время, чтобы сжалиться над моей феей?"
   - Не плачь, Сона, пожалей дочку...
   - Я плачу от счастья, что успела дойти...
   - Я рад, что ты вспомнила о нас...
   - Из этого дома никто не уходит без надежды, Ага, я всегда помнила об этих словах Минасолтан...
   - И хорошо сделала! Вот сейчас Ага пойдет к доктору Мирзамаммеду за лекарством... Он знающий человек и поможет тебе... Ты, наверное, простудилась... Попьешь лекарство, станет тебе лучше. - С этими словами Минасолтан подошла к двери: - Джейран, детка, если печь разожглась, согрей молока для Соны! - Потом обернулась к сыну: - Как удачно, нам привезли с кочевья молоко, сливки и творог! Сегодня у детей праздник!
   "Как много добрых людей! Хорошо, что сегодня дома есть еда..."
   Сона тихо заговорила, будто сама с собой:
   - О аллах! Зачем я появилась на свет? Зачем?... Не увидев ничего хорошего в жизни, я уже ухожу из нее. О великий создатель, почему твоя кара настигла меня? За что? Одному ты даришь радости, а другому только страдания и мучения. В чем моя вина, что ты не дал мне вкусить ни одного из созданных тобою благ? Не узнав, зачем пришла, я ухожу. Ты создал меня, ты меня забираешь... Справедливо ли это? Смею ли я спрашивать тебя об этом? Я, обойденная тобою во всех моих мечтах... Нет бога, кроме аллаха... Ты всемогущ и справедлив, но не ко мне...
   - Не плачь, Сона, во всем виновато время, в которое нам выпало жить...
   Но она ничего не слышала, устремив глаза в потолок, она молила:
   - О аллах! Во имя справедливости и правды исполни только одну мою просьбу! Только одну! И если ты выполнишь ее, я прощу людям все обиды и оскорбления, забуду обо всех невзгодах и лишениях, которыми меня оделила короткая жизнь на земле! О аллах! Прошу у тебя пощады для моего ребенка! В последние минуты своей жизни прошу тебя: защити мое дитя, я не говорю от земных и небесных бед, это в твоей власти тоже, но не это страшит меня больше всего, защити ее от бед, творимых созданными тобой людьми! Не дай ей мою судьбу! Не карай ее за несовершенные грехи! Не попрекай куском хлеба, пусть она заработает его своим праведным трудом!
   О аллах! Я умираю с надеждой и прощаю тебе мучения, которым меня подвергали созданные тобой люди!
   ... Сона вернулась в дом Минасолтан, чтобы уйти из него в последний путь. В последние минуты ее окружали самые близкие для нее люди на земле: дочь, Ага, Минасолтан. Если бы только было возможно, я бы склонилась над ее постелью и прошептала бы ей на ухо: "Не бойся, Сона, не страшись за дочь, сестра! Твой род не погибнет. Твое дитя не пропадет. Первое время после твоей смерти она будет жить и учиться у Сеида Азима, а потом по настоятельной просьбе Тарлана он пошлет Гаратель к человеку, который мог быть ее отцом, в Ашхабад. Она получит образование в Тифлисской женской школе для детей мусульман и станет одной из первых учительниц в своем крае". Это знаю я, а несчастной Соне не довелось об этом услышать...
   Ей казалось, что кто-то присел на край ее постели и взял ее руки в свои, поцеловал в закрытые глаза и шепнул: "Дорогая сестра, спи спокойно! Твоя жизнь кончает свой бег! Не грусти о ней. Не волнуйся за дочь! Спи спокойно..."
   Мы вернулись в прошлое, чтобы увидеть прекрасного, не ко времени залетевшего в те края лебедя, царицу фей, чей талант и вдохновенное искусство рождали прекрасные стихи и газели нашего поэта, чья жизнь и неземная красота зажгли неутоленную жажду любви у одного из друзей поэта... Мы видели ее, но успокоить, утешить уходящую из жизни не смогли...
   "Свет очей моих, ага Тарлан!
   Все живое умирает...
   Прочитав эту фразу, не подумай, что этой известной формой выражения соболезнования я хочу известить тебя о том, что смерть посетила дом твоих родных. Нет, это не так, брат мой! Покинула мир твоя несчастная Сона, да упокоит аллах ее душу! Закончились безмерные страдания, которые великий создатель послал самому красивому, самому нежному цветку из его сада. Время было несправедливо к ней!
   От Соны на память в нашем доме осталась ее дочь, тринадцатилетняя девочка по имени Гаратель, точное воспроизведение Соны.
   Как я тебе писал, Сона была служанкой в доме друга Махмуда-аги Алияр-бека. По совету Алияр-бека и с собственного согласия Соны ее выдали замуж. Казалось бы, жизнь ее наладилась. Но несчастья не оставили ее в покое. Полтора года назад умер отец девочки, а спустя год хозяева Соны, один за другим, покинули этот мир. Полновластным хозяином дома стал злой, неправедный человек, и Сона вместе с девочкой были вынуждены в страхе покинуть дом. Случайная встреча Кербалаи Вели в дороге отсрочила ее смерть на несколько дней. Он доставил ее в наш дом, когда доктор Мирзамаммед уже ничем не мог ей помочь. Доктор сказал нам, что болезнь уже долгое время подтачивала ее силы, а сильная простуда и наступление весны ускорили течение болезни.
   Я не хочу доставлять тебе излишние переживания описанием последних горестных дней Соны. До последнего мгновения она не теряла сознания и все ее мысли были о дочери, о Гаратель.
   Сона увяла как роза, родилась как бутон на ветке в пору весеннего цветения и увяла при дуновении морозного ветра.
   Протяни мне руку из чужой земли, согрей своим дыханием, Тарлан! Без тебя и друзей я совсем как в пустыне, ага Тарлан. Где ты, брат мой? Я в растерянности, смерть Соны нанесла моему сердцу неизлечимую рану.