Страница:
Эта смерть исключила любые договоренности в целом и с жирондистами в частности. В конце июня потерпело поражение восстание, поднятое жирондистами в Нормандии, и еще одно в Бретани, организованное роялистами. Уже не опасаясь, что их друзья будут штурмовать Париж, остатки Конвента объявили, что жирондисты, которые не уехали, будут преданы суду народа. В результате был принят закон, разрешающий присяжным, выслушав обвинения в течение трех дней, объявлять, что они уже «Достаточно осведомлены», и суд считал дело закрытым. Однако были люди, симпатизирующие жирондистам. Кроме того, военные действия против мятежных провинций повлекли бы за собой большие жертвы. Робеспьер, который стал одной из главных фигур в Конвенте, хотел таким образом отвлечь людей. С другой стороны, надвигались новые трудности. В августе объявили, что Мария Антуанетта, ненавистная австрийка, настраивающая короля против своего народа, будет казнена за свои преступления. Ее перевезли из Тэмпля и поместили в Канцергерскую тюрьму.
К облегчению Роджера, Леония не очень болезненно реагировала на объявление о надвигающейся казни королевы. Ей было жаль Марию Антуанетту, которую, конечно, обвинили и казнили не за те преступления, которые она совершила, однако королева все же была виновата. Не было сомнений, что она пыталась отговорить мужа от реформ, была распутной и легкомысленной. Леония насмотрелась на смерть ни в чем не повинных людей, таких, как Анэ, чтобы ее слишком трогали беды королевской семьи. Каждые несколько дней беженцы, проходившие через ее дом, напоминали, что такая же судьба постигнет тех, у кого никогда не было власти или влияния и кто был осужден без всякой причины кровавым Комитетом общественного спасения.
Не только Роджер и Леония были заинтересованы в судьбе беженцев. Когда роялисты, восставшие в Бретани, потерпели поражение в конце июня, Конвент послал комиссаров искоренить любые ростки мятежа. Пьер Рестор не принимал участия в восстаниях, так как не питал привязанности ни к королевскому правительству, ни к народному. Это не трогало его, он не любил показухи и тихо жил в маленькой рыбацкой деревушке. Большие доходы, которые он получал от нелегальных дел, он превратил в золотые слитки и благополучно спрятал их, так что ни король, ни народ не могли ограбить его.
Пьер был раздосадован, когда в феврале была объявлена война Англии. Немедленной реакцией, понимал он, станет то, что все, даже люди, годами сотрудничавшие с ним, станут думать о нем как о «французе», а возможно, и как о шпионе. Таким образом, с февраля 1793 года до конца июля он ограничил свою деятельность рыбным промыслом. Из-за разрухи в стране пищи не хватало, и он получал за свою рыбу превосходную цену.
Кровавый террор, разразившийся в Бретани после поражения роялистов, не соответствовал представлениям Пьера. Он привык к несправедливости правительства, нажиму, высоким налогам, даже к судебным расправам, но всеобщая резня и заключение в тюрьму, имеющие место в Бретани, подтвердили убеждение Пьера, что все правительства плохи. Он не изменил своей точки зрения, просто пришел к заключению, что одно правительство хуже, чем другое. Он не собирался, сделав этот вывод, сражаться за новое правительство. Пьер стал делать все возможное, чтобы покончить с нынешним правительством, разрушая режим.
В то время когда Роджера вовлекли в сети де Рочевиля, Пьер снова занялся контрабандой, только теперь его товаром стали люди. В большинстве случаев это оказалось, к его удовольствию, не менее выгодно, чем перевозить вино и кружево. С одной стороны, эмигранты так хотели уехать, что предлагали Роджеру больше денег на килограмм веса, чем равная порция брэнди. С другой стороны, измученный, напуганный человеческий груз с радостью принимала английская сторона. Первый раз в жизни Пьеру не нужно было избегать морских и таможенных судов. Иногда английские корабли брали беженцев на борт, иногда его эскортировали до ближайшего порта, чтобы высадить пассажиров. Это сделало пересечение канала быстрым, тихим и спокойным делом и позволило чаще совершать поездки.
Во многих районах Франции у людей появилось отвращение к нынешним лидерам. Идеализм и подъем духа, повлиявший на свободный от налогов вывоз ликера, резко пошел на спад. В ноябре 1793 года через старую тайную сеть Пьеру пришло известие, что, скорее всего его старые заказчики сидят на мели и вино и брэнди будут высоко цениться. Кроме того, он уже несколько месяцев беспокоился, как продвигаются дела у Роджера. Прошло много времени с тех пор, как он видел своего друга. Итак, в первую неделю декабря, погрузив товар, он направился к Софт Берсу с большими предосторожностями, так как не хотел, чтобы его арестовали как французского шпиона. Однако лендлорд оказал ему весьма сердечный прием, даже личный, ему передали письмо сэра Джозефа и еще одно, написанное в сентябре.
В тишине гостиной лендлорда Пьер прочитал их. Первое заставило его нахмуриться и уныло присвистнуть. После второго он мрачно и непристойно ругнулся. Сэр Джозеф сообщал, что он получил последние новости от Роджера месяц назад. Один из беженцев оказался знакомым Леонии и Роджер использовал эту возможность, чтобы послать сообщение отцу. Сэр Джозеф знал теперь адрес магазина на улице Кордэ и переслал его вместе с информацией о том, что он очень беспокоится об исходе переговоров. Пьер забеспокоился сильнее сэра Джозефа, так как верил ужасным историям, которые рассказывали беженцы. Пьер видел комиссаров Комитета общественного спасения в работе.
Он не сообщил о своих страхах отцу Роджера. В записке он написал, что получил письма, и просит узнать что-то новое и послать ему. Однако, обдумав все, он пришел к выводу, что Роджер попал в серьезную беду, и решил, что нужно вытащить его из Парижа как можно скорее. Пьер не смог немедленно начать действовать. Когда он вернулся домой, нашел срочное послание, касающееся перевозки беженцев. Как бы он ни стремился спасти Роджера, он не мог проигнорировать опасное положение своих будущих пассажиров или значительную сумму, предложенную ему за перевозку.
Пьер сделал быструю ходку, погода была скверная, и пока он боролся со штормом на обратном пути, чудесная идея осенила его. Почему бы ему не появиться в Париже? Не на «Бонне Люси», конечно, а на маленькой рыбацкой шхуне, которая сможет пройти по Сене. Если он рыбачил и был сбит с курса штормом, вполне резонно для него разгрузить рыбу в Париже, не ожидая, пока она испортится. Гораздо легче, думал Пьер, и быстрее организовать побег Роджера на лодке. Достать подходящий корабль не было проблемой, но Пьер три недели рыбачил и продавал рыбу, пока шторм не отнес его в нужном направлении. Задолго до того как Пьер придумал это, Роджер и Леония оказались в гораздо большей опасности, чем думали сэр Джозеф и Пьер. Несмотря на то, что их перестала интересовать судьба королевы, их снова вовлекли в заговор по ее спасению.
В ночь на первое августа Фифи предупредила Роджера и Леонию, что кто-то идет по аллее. Было уже поздно, и они собирались спать. Роджер в спешке связал стеганые одеяла, которые они использовали в качестве постели, и спрятал, пока Леония рванулась наверх, чтобы предупредить гостей, находившихся в доме. Роджер напряженно ждал. Возможно, это был вор или у кого-нибудь возникла причина тайно посетить один из домов. Если нет, то пришла беда. Де Рочевиль никогда прежде не посылал две группы гостей одновременно, он всегда предупреждал о них.
Пришла беда, но не та, которой боялись Роджер и Леония, не та, которую ожидали гости, сгрудившиеся у потайной двери, готовые выскочить сразу, как только услышат протестующий голос Роджера: «Здесь никого нет кроме моей жены, она уже в постели, спит». Напротив, это был де Рочевиль, напряженный от волнения.
— Я перевезу людей завтра, — сказал он, — и здесь никого не будет до второго сентября. У вас будет только одна гостья ночью, леди, великая леди.
Услышав тихие голоса, Леония прокралась вниз по лестнице, спустилась и ее глаза встретились с глазами Роджера поверх головы де Рочевиля.
— До этого дома от Концергери очень далеко, — сказала она.
— Это не проблема. Ее будет сопровождать Михонис, известный офицер жандармерии, и два жандарма — я и барон Фридрих ван Тренк.
— Михонис — комиссар коммуны, — прервал его Роджер, — разумно ли…
— Он уже не в первый раз пытается помочь королеве, — ответил де Рочевиль. — Он был связан с Тулоном.
— Да, и заговор провалился, — сердито возразил Роджер.
— Предательства не было. В любом случае, это не Михонис. Заговор отменили, так как у Симона возникли подозрения. Этот человек, — губы де Рочевиля гневно сжались, — неграмотный башмачник, и хуже всего тот, кто сейчас является президентом Тэмпля, он единственный, кто имеет доступ к королеве.
— Почему Симон что-то заподозрил? — настаивал Роджер.
Беспокойство промелькнуло на лице Рочевиля:
— Я не знаю. Возможно, какие-то неосторожные выражения… Но, естественно, не было умышленного предательства. Тот факт, что Тулон и Лепитр живы, доказывает это.
Это могло быть и правдой, но Тулон и Лепитр — люди с мощными связями в якобинской группе. Атака на них означала бы нападение на всю партию. Положение дел ухудшалось. Комитет наблюдения должен был определить лояльность каждого. Роджеру и Леонии едва удалось пройти проверку. К счастью, хозяева магазинов с их прежнего места жительства, которым Роджер помогал защититься от черни, с готовностью поклялись, что те заявления, которые сделал Роджер и его жена, — правда. Они ничего не могли проверить, и, конечно, объяснения Роджера были по большому счету выдуманы, но они помнили, что Роджер спас их, и были ему благодарны. Роджер и Леония преодолели еще одно испытание. Когда в августе объявили всеобщий призыв, они боялись, что их заберут на фронт, чтобы чинить оружие. На этот раз услуги комиссарам сослужили им хорошую службу. Роджеру было разрешено остаться в Париже, но его бизнес был резко свернут, сейчас он обслуживал жандармерию.
Последнее также было проблемой. В эти дни жандармы находились в его магазине постоянно. Они приходили и по одному и группами.
— Я не знаю, — говорил Роджер де Рочевилю, — приходят ли эти люди, чтобы починить оружие, или следить за моим домом. И потом, разве королева может залезть на крышу и лежать там, на горячем солнце или под дождем? Вы хотите предоставить такую возможность великой леди?
— Она пробудет у вас не более одной ночи. Мадемуазель Фуше…
— Кто? — выдохнул Роджер.
— Мадемуазель Фуше, — повторил де Рочевиль с улыбкой. — Да, дочь вашего друга. Вам интересно, как я узнал об этом? Дочь месье Фуше длительное время навещала священников и монахинь, находившихся в заключении в Концергери, чтобы помочь им всем необходимым. Ей удалось увидеть королеву. Третьего сентября мадемуазель Фуше придет сюда в сопровождении джентльмена, чтобы нанести визит вашей жене. Благодарение Богу, сейчас лето, и она может надеть большую шляпу и взять зонтик. Она поменяется одеждой с Ее высочеством, которая покинет вас после получасового визита. В полдень мадемуазель де Коньер пойдет за покупками, используя основной и запасной входы и выходы. В один из походов по магазинам ее заменит мадемуазель Фуше. Никто не запомнит, сколько раз входила и выходила мадемуазель де Коньер. Ясно, что если она дома, то уже вернулась.
Леония кивнула:
— Это должно получиться, только я слышала, что волосы королевы сейчас седые. Необходимы парики, чтобы имитировать волосы мадемуазель Фуше и мои.
Широкая улыбка осветила лицо де Рочевиля:
— Благодарю вас, мадемуазель. Это единственное, о чем мы не подумали. У вас есть большая шляпа, я надеюсь?
— Да, и я могу достать ее, чтобы вы подобрали ей пару. Она обычная.
Она побежала за шляпой, Роджер покачал головой:
— Я скоро поверю, как и вы, что нам удастся освободить мадам, если подменой женщин занялась Леония.
— Это не трудно, — сказал де Рочевиль. — Большинство людей, которых приводили сюда, спасены из тюрем. Такие пьяные и развратные твари, что пара монет может освободить узника.
— Но королева не просто заключенная.
— Тогда монеты будут золотыми, — цинично сказал де Рочевиль.
— Для охраны королевы подбирают специальных жандармов, — настаивал Роджер.
— Михонис — офицер жандармерии, — сказал де Рочевиль. — Он уверял, что не возникнет трудностей с людьми, которые охраняют ее. Глава тюремщиков не создаст проблем, хотя он единственный, кто может приказывать Михонису.
Леония вернулась со шляпой, и де Рочевиль осмотрел ее, как казалось Роджеру, гораздо тщательнее, чем она того заслуживала. Сейчас его помощь была необходима. Казалось невероятным, что мадемуазель Фуше, которая могла без подозрений навестить Леонию, также знала и других заговорщиков. Он промолчал, наблюдая, как де Рочевиль протягивает Леонии шляпу.
— Я приду с королевой, — сказал де Рочевиль, — так что, вы меня не увидите. Кто-нибудь, конечно, зайдет. Вы узнаете его по отцовскому ружью.
Роджер закрыл за ним дверь и пошел доставать кровать из тайника. Леония наблюдала за ним, а потом мягко сказала:
— Ты думаешь, все провалится? — Да.
— Почему? — в вопросе не было возражения. Леония тоже почувствовала неладное в поведении де Рочевиля.
Роджер покачал головой:
— Мне кажется, все слишком просто. Мадам покинет тюрьму. Хорошо, другим это удавалось. Еще…
— На самом деле, он не верит в это, — сказала Леония. — Он сказал, что не увидит тебя снова, но если он собирается прийти с королевой, то увидит. Это уловка, не так ли? Он ожидает предательства? — Нет. Он бы не вовлекал нас, если бы думал так. Я не считаю, что мы в опасности, Леония. Он никого не потащит за собой, неважно, что с ним случится. Возможно, де Рочевиль хочет слишком многого, я слышал, Михонис — большой охотник пошутить. Возможно, он думает, что тот проговорится.
— Мне жаль королеву, — вздохнула Леония.
Ей не приходило в голову, что Роджер может ошибаться, он действительно оказался прав. В ночь на второе сентября они ждали — и ждали напрасно. В три часа Леония медленно поднялась и пошла спать. Стража сменилась в полночь. Неважно, какую стражу хотели подкупить, давно прошло время, необходимое для того, чтобы добраться до них даже пешком. Пятого сентября Роджер услышал от посетителя, что Михонис арестован за участие в заговоре при освобождении «вдовы Капо».
Он задержал взгляд на ружье, у которого чинил заклинивший затвор.
— Только его? — осторожно спросил он. В его голосе не было особого интереса, просто желание поболтать.
— Главного тюремщика сменили, а жандармам, которые брали взятки, отрубят голову, но Михонис сказал, что заговора не было. Он настаивает, что это была шутка, ошибка, недоразумение. Вы понимаете, что они обычно говорят.
Роджер лениво задал еще пару вопросов, как будто его это не интересовало. Он убедился, что, видимо, де Рочевиля не заподозрили, и надеялся увидеть его или еще одну группу гостей, но этого не случилось и никто не принес отцовское ружье. Он мог лишь предположить, что положение дел ухудшилось.
Жизнь в Париже превратилась в кошмар даже для тех, кому нечего было скрывать. Магазины закрывались рано, и это было понятно, так как с наступлением темноты нести поклажу было незаконно, так что не имело смысла покупать что-нибудь после захода солнца. По правде говоря, только жестокая необходимость могла вытянуть человека ночью на улицу. Ночной патруль хватал даже за самое невинное дело, это обычно означало заключение в тюрьму и казнь в срочном порядке, независимо от того, был ли человек признан виновным. Прятаться и не выходить из дому также было неразумно. Для ночного патруля стало обычным делом врываться в дома и обыскивать их. Пригласить гостей было равносильно организации заговора.
Так как Роджер чинил ружья офицеров и жандармов, он был им хорошо знаком. Хоть в чем-то была польза, вряд ли они собирались вторгаться в его дом. Однако атмосфера была гнетущей. Десять, потом двадцать и больше людей шли на гильотину ежедневно. Снова и снова Роджер благодарил Бога за смелость Леонии. Не только потому, что она смело смотрела в лицо опасности, но из-за ее веселого характера, из-за того, что она смеялась часто и легко, как прежде. Это было чудесно, потому что у Леонии не было «юмора висельника».
Если бы Роджер знал источник безмятежного юмора Леонии, он бы испугался. Она была храброй, и даже смерти могла посмотреть в лицо без истерики. Но Леония не думала о смерти или заключении в тюрьму. Она была убеждена, что Роджер найдет выход в опасной ситуации, и оставалась довольно спокойной. По ее мнению, самое худшее, что могло произойти, — это лишения и неудобства. Возможно, им придется бежать и даже голодать и прятаться в темноте. Естественно, она предпочитала жить с относительными удобствами, но не боялась лишений.
Леония видела, что Роджер беспокоится, и смирилась с его постоянной резкостью. Ей никогда не приходило в голову, что он боялся за себя. Он не боялся гильотины, но у него не было желания умереть, как и у других здоровых мужчин, которые любят. Однако Леония не думала о гильотине, она была совершенно убеждена, что Роджер расстраивался, потому что не хочет, чтобы она страдала. Она никогда не забывала, как он относится к тому, что она голодала, или как он настаивал в гостинице, чтобы она спала одна. Хотя в то время это ее раздражало, потому что она не хотела спать одна, она понимала, что должна быть признательна ему за самоотречение. Ее сердце разрывалось в ответ на его заботу о ней, но она ничего не говорила. Было бесполезно говорить, что ее не трогает то, что он называет «страданием», что для нее это лишь досадное неудобство. Это заставило бы его чувствовать себя еще хуже.
Итак, они смотрели в будущее в счастливом неведении. К счастью, их не коснулись последствия раскрытия заговора. Если Михонис и знал о них, то принял смерть, никого не выдав, повторяя, что никакой измены не было. Роджер не мог предположить, что произошло с де Рочевилем. Возможно, он покинул город. Роджер знал только, что о нем ничего не слышно, а что еще важнее, и о новых попытках спасти Марию Антуанетту. Суд над ней начался двенадцатого октября, пятнадцатого ее обвинили во множестве выдуманных преступлений. Самым отвратительным было то, что она развращала сына, а шестнадцатого в 12 часов 15 минут Марию Антуанетту казнили.
Суд и казнь над королевой хотели превратить в развлечение, но из этого ничего не вышло. В сентябре роялисты отдали порт Тулон англичанам. Сразу после этого правительство объявило террор главной политикой Конвента. Семнадцатого сентября был принят Закон о подозрительных личностях, выдвинутый Робеспьером. Начались аресты всех, чьи связи, контакты, разговоры или письма указывали на то, что они «враги свободы». Кроме того, всех, у кого не было прописки или кто не мог доказать, что он «выполняет гражданские обязанности», немедленно сажали в тюрьму.
Безопасность Роджера и Леонии висела на волоске. Их не трогали благодаря комиссарам, которые посещали магазин. Комиссары и сами не были в большей безопасности, чем простые граждане. Они постоянно следили друг за другом, желая обвинить своих товарищей прежде, чем те обвинят их. Среди самых кровавых приверженцев идеи Робеспьера в правительстве насилия были Джозеф Фуше и Пьер Гаспар Шаметт.
Джозеф Фуше был послан Конвентом в Лион, когда там были разгромлены силы роялистов, и устроил кровопролитие. Провинциальные города будут знать, как не выполнять требований Конвента. Шаметт везде делал похожую работу, Роджер знал это, так как он был связан с комиссарами Тэмпля, где еще находился в заключении дофин. Другие комиссары говорили о Шаметте, не глядя в глаза, это выдавало их. Итак, Роджер не растерялся, когда Шаметт впервые пришел в магазин. Времена были тяжелые, и Роджер понимал, что он пришел купить оружие, и тот действительно попросил его.
Роджер показал ему, что он хотел, извинившись, потому что выбор был небольшой. Его основное занятие — починка оружия, подчеркнул он. Сейчас было почти невозможно купить оружие, и даже детали к нему, чтобы собрать новое, почти ничего не было в продаже, кроме нескольких штук, конфискованных жандармами или другими офицерами у лиц, обвиняемых в различных преступлениях.
К его удивлению, отказавшись покупать имеющееся оружие, Шаметт не сразу ушел. Он многозначительно посмотрел на Роджера и сказал:
— У вас исключительная репутация работника и гражданина, Сантэ.
— Благодарю вас, — кратко ответил Роджер, поворачиваясь, чтобы убрать ненужные пистолеты в буфет.
— Я слышал о вас от нашего общего друга, гражданина Фуше.
— Он знает, как тяжело сейчас идут дела, — согласился Роджер, оборачиваясь к Шаметту. Он забеспокоился. Шаметт был известным и признанным атеистом, он не мог иметь ничего общего с Фуше, чья дочь посещала монашек и священников, находившихся в тюрьме. Правда, Фуше, не выставлял напоказ своих симпатий, а, возможно, мадемуазель Фуше держала свою деятельность в секрете, особенно из-за того, что Джозеф Фуше также был убежденным атеистом. Все это промелькнуло в мозгу Роджера, и он улыбнулся. — О, вы имели в виду Джозефа Фуше. Я подумал о Жан-Батисте Фуше, однофамильце.
— Да, он кузен гражданина Фуше. Я его тоже знаю. Джозеф проживает у него.
— Да, я имел честь встречать гражданина Джозефа Фуше раз или два.
— Он говорил. Он также сказал, что у вас есть лошадь и карета. Это правда?
— Да, — ответил Роджер.
Он слегка наклонился вперед, как будто хотел говорить тихо, объясняя, почему так произошло, что у него есть лошадь и карета, но его главной целью было навести под прилавком пистолет на живот Шаметта. Пуля лишь слегка заденет его, пройдя через толстый прилавок, но ее удар заставит Шаметта подскочить, и у Роджера будет время, чтобы выстрелить ему в голову из другого пистолета. Удобно, подумал он, звук выстрела был привычным в его магазине, и он не вызовет любопытства соседей. Единственной опасностью было то, что вопли Шаметта могут быть услышаны, и кто-то может вспомнить, что он заходил в магазин к Роджеру и не вышел оттуда.
— Я рад слышать это, — заметил Шаметт с облегчением, отвечая на извинения Роджера, что тот не продал экипаж. — Это действие могло быть понято, как стремление покинуть Париж, и таким образом является изменой, что карается смертью. Необходимая суровость правительства заставляет нервничать таких добрых граждан, как вы.
Роджер ничего не ответил на это заведомо ложное замечание, Строгость правительства была придумана, чтобы заставлять каждого нервничать до отчаяния. Однако это утверждение и выражение лица Шаметта удержало Роджера от выстрела — выдержанность, о которой он горько пожалеет в будущем.
— Я также слышал, — продолжал Шаметт, — что вы какое-то время жили в Бретани и знали местных рыбаков, которые возят товар чаще, чем рыбу, если подворачивается удобный случай.
Роджер уставился на него. От кого Шаметт мог узнать об этом? Он не мог вспомнить, говорил ли что-нибудь Джозефу Фуше о Пьере. Затем понял, что его друг Фуше, кузен Джозефа, должно быть, слышал о Пьере от клиентов «в бегах», которым Роджер тайно помогал выбраться из страны. Пьер перевез их, но именно через Фуше Роджер передавал им деньги. Несомненно, кто-то сдуру упомянул, на чьем судне он добрался, и Фуше передал эту информацию кузену, а тот Шаметту.
Проэкспериментировав с террором в Лионе, Джозеф Фуше сделал устное заявление, что такие события могут происходить при колебаниях маятника революции. Идеи революции и республиканского правления стали отвратительными, вызывая тоску по «добрым старым дням» во времена монархии.
Восстановление монархии сейчас равносильно самоубийству тех, кто голосовал за смерть Луи XVI, а Джозеф был среди них. Тем не менее, девятилетнего дофина можно превратить в монарха — пылкого республиканца, убежденного, что отец и мать виновны, и желающего быть куклой на троне для спасения революции. Эта идея возникла одновременно с требованием нового направления революционных действий в связи с тем, что конфликт между Дантоном и Робеспьером вносил раскол в правительство.
Дни шли, и Джозеф видел, что конфликт усугубляется. Пока Робеспьер стремился еще больше усилить «террор», настаивая на увеличении числа арестов и казней, Камилл Десмолин, друг Дантона, настаивал на милосердии. В третьем номере «Vieux Cordelier» он писал: «Вы что, действительно думаете, что эти беззащитные женщины, эти странники, эти бедные обыватели революции, которых вы расстреляли, — враги?»
Джозеф очень волновался, что номера газеты с этим выступлением от пятнадцатого декабря будут подхвачены жадным до новостей обществом сразу. Издание было раскуплено за пару часов. Однако не он прокомментировал это, а Шаметт, которого он встретил в кафе, где собирались приверженцы атеизма и твердой государственной власти. Шаметт также обмолвился, что Робеспьер, по-видимому, заходит слишком далеко, а чуть позже заметил как бы невзначай, что он навещал в Тэмпле ребенка Капо.
К облегчению Роджера, Леония не очень болезненно реагировала на объявление о надвигающейся казни королевы. Ей было жаль Марию Антуанетту, которую, конечно, обвинили и казнили не за те преступления, которые она совершила, однако королева все же была виновата. Не было сомнений, что она пыталась отговорить мужа от реформ, была распутной и легкомысленной. Леония насмотрелась на смерть ни в чем не повинных людей, таких, как Анэ, чтобы ее слишком трогали беды королевской семьи. Каждые несколько дней беженцы, проходившие через ее дом, напоминали, что такая же судьба постигнет тех, у кого никогда не было власти или влияния и кто был осужден без всякой причины кровавым Комитетом общественного спасения.
Не только Роджер и Леония были заинтересованы в судьбе беженцев. Когда роялисты, восставшие в Бретани, потерпели поражение в конце июня, Конвент послал комиссаров искоренить любые ростки мятежа. Пьер Рестор не принимал участия в восстаниях, так как не питал привязанности ни к королевскому правительству, ни к народному. Это не трогало его, он не любил показухи и тихо жил в маленькой рыбацкой деревушке. Большие доходы, которые он получал от нелегальных дел, он превратил в золотые слитки и благополучно спрятал их, так что ни король, ни народ не могли ограбить его.
Пьер был раздосадован, когда в феврале была объявлена война Англии. Немедленной реакцией, понимал он, станет то, что все, даже люди, годами сотрудничавшие с ним, станут думать о нем как о «французе», а возможно, и как о шпионе. Таким образом, с февраля 1793 года до конца июля он ограничил свою деятельность рыбным промыслом. Из-за разрухи в стране пищи не хватало, и он получал за свою рыбу превосходную цену.
Кровавый террор, разразившийся в Бретани после поражения роялистов, не соответствовал представлениям Пьера. Он привык к несправедливости правительства, нажиму, высоким налогам, даже к судебным расправам, но всеобщая резня и заключение в тюрьму, имеющие место в Бретани, подтвердили убеждение Пьера, что все правительства плохи. Он не изменил своей точки зрения, просто пришел к заключению, что одно правительство хуже, чем другое. Он не собирался, сделав этот вывод, сражаться за новое правительство. Пьер стал делать все возможное, чтобы покончить с нынешним правительством, разрушая режим.
В то время когда Роджера вовлекли в сети де Рочевиля, Пьер снова занялся контрабандой, только теперь его товаром стали люди. В большинстве случаев это оказалось, к его удовольствию, не менее выгодно, чем перевозить вино и кружево. С одной стороны, эмигранты так хотели уехать, что предлагали Роджеру больше денег на килограмм веса, чем равная порция брэнди. С другой стороны, измученный, напуганный человеческий груз с радостью принимала английская сторона. Первый раз в жизни Пьеру не нужно было избегать морских и таможенных судов. Иногда английские корабли брали беженцев на борт, иногда его эскортировали до ближайшего порта, чтобы высадить пассажиров. Это сделало пересечение канала быстрым, тихим и спокойным делом и позволило чаще совершать поездки.
Во многих районах Франции у людей появилось отвращение к нынешним лидерам. Идеализм и подъем духа, повлиявший на свободный от налогов вывоз ликера, резко пошел на спад. В ноябре 1793 года через старую тайную сеть Пьеру пришло известие, что, скорее всего его старые заказчики сидят на мели и вино и брэнди будут высоко цениться. Кроме того, он уже несколько месяцев беспокоился, как продвигаются дела у Роджера. Прошло много времени с тех пор, как он видел своего друга. Итак, в первую неделю декабря, погрузив товар, он направился к Софт Берсу с большими предосторожностями, так как не хотел, чтобы его арестовали как французского шпиона. Однако лендлорд оказал ему весьма сердечный прием, даже личный, ему передали письмо сэра Джозефа и еще одно, написанное в сентябре.
В тишине гостиной лендлорда Пьер прочитал их. Первое заставило его нахмуриться и уныло присвистнуть. После второго он мрачно и непристойно ругнулся. Сэр Джозеф сообщал, что он получил последние новости от Роджера месяц назад. Один из беженцев оказался знакомым Леонии и Роджер использовал эту возможность, чтобы послать сообщение отцу. Сэр Джозеф знал теперь адрес магазина на улице Кордэ и переслал его вместе с информацией о том, что он очень беспокоится об исходе переговоров. Пьер забеспокоился сильнее сэра Джозефа, так как верил ужасным историям, которые рассказывали беженцы. Пьер видел комиссаров Комитета общественного спасения в работе.
Он не сообщил о своих страхах отцу Роджера. В записке он написал, что получил письма, и просит узнать что-то новое и послать ему. Однако, обдумав все, он пришел к выводу, что Роджер попал в серьезную беду, и решил, что нужно вытащить его из Парижа как можно скорее. Пьер не смог немедленно начать действовать. Когда он вернулся домой, нашел срочное послание, касающееся перевозки беженцев. Как бы он ни стремился спасти Роджера, он не мог проигнорировать опасное положение своих будущих пассажиров или значительную сумму, предложенную ему за перевозку.
Пьер сделал быструю ходку, погода была скверная, и пока он боролся со штормом на обратном пути, чудесная идея осенила его. Почему бы ему не появиться в Париже? Не на «Бонне Люси», конечно, а на маленькой рыбацкой шхуне, которая сможет пройти по Сене. Если он рыбачил и был сбит с курса штормом, вполне резонно для него разгрузить рыбу в Париже, не ожидая, пока она испортится. Гораздо легче, думал Пьер, и быстрее организовать побег Роджера на лодке. Достать подходящий корабль не было проблемой, но Пьер три недели рыбачил и продавал рыбу, пока шторм не отнес его в нужном направлении. Задолго до того как Пьер придумал это, Роджер и Леония оказались в гораздо большей опасности, чем думали сэр Джозеф и Пьер. Несмотря на то, что их перестала интересовать судьба королевы, их снова вовлекли в заговор по ее спасению.
В ночь на первое августа Фифи предупредила Роджера и Леонию, что кто-то идет по аллее. Было уже поздно, и они собирались спать. Роджер в спешке связал стеганые одеяла, которые они использовали в качестве постели, и спрятал, пока Леония рванулась наверх, чтобы предупредить гостей, находившихся в доме. Роджер напряженно ждал. Возможно, это был вор или у кого-нибудь возникла причина тайно посетить один из домов. Если нет, то пришла беда. Де Рочевиль никогда прежде не посылал две группы гостей одновременно, он всегда предупреждал о них.
Пришла беда, но не та, которой боялись Роджер и Леония, не та, которую ожидали гости, сгрудившиеся у потайной двери, готовые выскочить сразу, как только услышат протестующий голос Роджера: «Здесь никого нет кроме моей жены, она уже в постели, спит». Напротив, это был де Рочевиль, напряженный от волнения.
— Я перевезу людей завтра, — сказал он, — и здесь никого не будет до второго сентября. У вас будет только одна гостья ночью, леди, великая леди.
Услышав тихие голоса, Леония прокралась вниз по лестнице, спустилась и ее глаза встретились с глазами Роджера поверх головы де Рочевиля.
— До этого дома от Концергери очень далеко, — сказала она.
— Это не проблема. Ее будет сопровождать Михонис, известный офицер жандармерии, и два жандарма — я и барон Фридрих ван Тренк.
— Михонис — комиссар коммуны, — прервал его Роджер, — разумно ли…
— Он уже не в первый раз пытается помочь королеве, — ответил де Рочевиль. — Он был связан с Тулоном.
— Да, и заговор провалился, — сердито возразил Роджер.
— Предательства не было. В любом случае, это не Михонис. Заговор отменили, так как у Симона возникли подозрения. Этот человек, — губы де Рочевиля гневно сжались, — неграмотный башмачник, и хуже всего тот, кто сейчас является президентом Тэмпля, он единственный, кто имеет доступ к королеве.
— Почему Симон что-то заподозрил? — настаивал Роджер.
Беспокойство промелькнуло на лице Рочевиля:
— Я не знаю. Возможно, какие-то неосторожные выражения… Но, естественно, не было умышленного предательства. Тот факт, что Тулон и Лепитр живы, доказывает это.
Это могло быть и правдой, но Тулон и Лепитр — люди с мощными связями в якобинской группе. Атака на них означала бы нападение на всю партию. Положение дел ухудшалось. Комитет наблюдения должен был определить лояльность каждого. Роджеру и Леонии едва удалось пройти проверку. К счастью, хозяева магазинов с их прежнего места жительства, которым Роджер помогал защититься от черни, с готовностью поклялись, что те заявления, которые сделал Роджер и его жена, — правда. Они ничего не могли проверить, и, конечно, объяснения Роджера были по большому счету выдуманы, но они помнили, что Роджер спас их, и были ему благодарны. Роджер и Леония преодолели еще одно испытание. Когда в августе объявили всеобщий призыв, они боялись, что их заберут на фронт, чтобы чинить оружие. На этот раз услуги комиссарам сослужили им хорошую службу. Роджеру было разрешено остаться в Париже, но его бизнес был резко свернут, сейчас он обслуживал жандармерию.
Последнее также было проблемой. В эти дни жандармы находились в его магазине постоянно. Они приходили и по одному и группами.
— Я не знаю, — говорил Роджер де Рочевилю, — приходят ли эти люди, чтобы починить оружие, или следить за моим домом. И потом, разве королева может залезть на крышу и лежать там, на горячем солнце или под дождем? Вы хотите предоставить такую возможность великой леди?
— Она пробудет у вас не более одной ночи. Мадемуазель Фуше…
— Кто? — выдохнул Роджер.
— Мадемуазель Фуше, — повторил де Рочевиль с улыбкой. — Да, дочь вашего друга. Вам интересно, как я узнал об этом? Дочь месье Фуше длительное время навещала священников и монахинь, находившихся в заключении в Концергери, чтобы помочь им всем необходимым. Ей удалось увидеть королеву. Третьего сентября мадемуазель Фуше придет сюда в сопровождении джентльмена, чтобы нанести визит вашей жене. Благодарение Богу, сейчас лето, и она может надеть большую шляпу и взять зонтик. Она поменяется одеждой с Ее высочеством, которая покинет вас после получасового визита. В полдень мадемуазель де Коньер пойдет за покупками, используя основной и запасной входы и выходы. В один из походов по магазинам ее заменит мадемуазель Фуше. Никто не запомнит, сколько раз входила и выходила мадемуазель де Коньер. Ясно, что если она дома, то уже вернулась.
Леония кивнула:
— Это должно получиться, только я слышала, что волосы королевы сейчас седые. Необходимы парики, чтобы имитировать волосы мадемуазель Фуше и мои.
Широкая улыбка осветила лицо де Рочевиля:
— Благодарю вас, мадемуазель. Это единственное, о чем мы не подумали. У вас есть большая шляпа, я надеюсь?
— Да, и я могу достать ее, чтобы вы подобрали ей пару. Она обычная.
Она побежала за шляпой, Роджер покачал головой:
— Я скоро поверю, как и вы, что нам удастся освободить мадам, если подменой женщин занялась Леония.
— Это не трудно, — сказал де Рочевиль. — Большинство людей, которых приводили сюда, спасены из тюрем. Такие пьяные и развратные твари, что пара монет может освободить узника.
— Но королева не просто заключенная.
— Тогда монеты будут золотыми, — цинично сказал де Рочевиль.
— Для охраны королевы подбирают специальных жандармов, — настаивал Роджер.
— Михонис — офицер жандармерии, — сказал де Рочевиль. — Он уверял, что не возникнет трудностей с людьми, которые охраняют ее. Глава тюремщиков не создаст проблем, хотя он единственный, кто может приказывать Михонису.
Леония вернулась со шляпой, и де Рочевиль осмотрел ее, как казалось Роджеру, гораздо тщательнее, чем она того заслуживала. Сейчас его помощь была необходима. Казалось невероятным, что мадемуазель Фуше, которая могла без подозрений навестить Леонию, также знала и других заговорщиков. Он промолчал, наблюдая, как де Рочевиль протягивает Леонии шляпу.
— Я приду с королевой, — сказал де Рочевиль, — так что, вы меня не увидите. Кто-нибудь, конечно, зайдет. Вы узнаете его по отцовскому ружью.
Роджер закрыл за ним дверь и пошел доставать кровать из тайника. Леония наблюдала за ним, а потом мягко сказала:
— Ты думаешь, все провалится? — Да.
— Почему? — в вопросе не было возражения. Леония тоже почувствовала неладное в поведении де Рочевиля.
Роджер покачал головой:
— Мне кажется, все слишком просто. Мадам покинет тюрьму. Хорошо, другим это удавалось. Еще…
— На самом деле, он не верит в это, — сказала Леония. — Он сказал, что не увидит тебя снова, но если он собирается прийти с королевой, то увидит. Это уловка, не так ли? Он ожидает предательства? — Нет. Он бы не вовлекал нас, если бы думал так. Я не считаю, что мы в опасности, Леония. Он никого не потащит за собой, неважно, что с ним случится. Возможно, де Рочевиль хочет слишком многого, я слышал, Михонис — большой охотник пошутить. Возможно, он думает, что тот проговорится.
— Мне жаль королеву, — вздохнула Леония.
Ей не приходило в голову, что Роджер может ошибаться, он действительно оказался прав. В ночь на второе сентября они ждали — и ждали напрасно. В три часа Леония медленно поднялась и пошла спать. Стража сменилась в полночь. Неважно, какую стражу хотели подкупить, давно прошло время, необходимое для того, чтобы добраться до них даже пешком. Пятого сентября Роджер услышал от посетителя, что Михонис арестован за участие в заговоре при освобождении «вдовы Капо».
Он задержал взгляд на ружье, у которого чинил заклинивший затвор.
— Только его? — осторожно спросил он. В его голосе не было особого интереса, просто желание поболтать.
— Главного тюремщика сменили, а жандармам, которые брали взятки, отрубят голову, но Михонис сказал, что заговора не было. Он настаивает, что это была шутка, ошибка, недоразумение. Вы понимаете, что они обычно говорят.
Роджер лениво задал еще пару вопросов, как будто его это не интересовало. Он убедился, что, видимо, де Рочевиля не заподозрили, и надеялся увидеть его или еще одну группу гостей, но этого не случилось и никто не принес отцовское ружье. Он мог лишь предположить, что положение дел ухудшилось.
Жизнь в Париже превратилась в кошмар даже для тех, кому нечего было скрывать. Магазины закрывались рано, и это было понятно, так как с наступлением темноты нести поклажу было незаконно, так что не имело смысла покупать что-нибудь после захода солнца. По правде говоря, только жестокая необходимость могла вытянуть человека ночью на улицу. Ночной патруль хватал даже за самое невинное дело, это обычно означало заключение в тюрьму и казнь в срочном порядке, независимо от того, был ли человек признан виновным. Прятаться и не выходить из дому также было неразумно. Для ночного патруля стало обычным делом врываться в дома и обыскивать их. Пригласить гостей было равносильно организации заговора.
Так как Роджер чинил ружья офицеров и жандармов, он был им хорошо знаком. Хоть в чем-то была польза, вряд ли они собирались вторгаться в его дом. Однако атмосфера была гнетущей. Десять, потом двадцать и больше людей шли на гильотину ежедневно. Снова и снова Роджер благодарил Бога за смелость Леонии. Не только потому, что она смело смотрела в лицо опасности, но из-за ее веселого характера, из-за того, что она смеялась часто и легко, как прежде. Это было чудесно, потому что у Леонии не было «юмора висельника».
Если бы Роджер знал источник безмятежного юмора Леонии, он бы испугался. Она была храброй, и даже смерти могла посмотреть в лицо без истерики. Но Леония не думала о смерти или заключении в тюрьму. Она была убеждена, что Роджер найдет выход в опасной ситуации, и оставалась довольно спокойной. По ее мнению, самое худшее, что могло произойти, — это лишения и неудобства. Возможно, им придется бежать и даже голодать и прятаться в темноте. Естественно, она предпочитала жить с относительными удобствами, но не боялась лишений.
Леония видела, что Роджер беспокоится, и смирилась с его постоянной резкостью. Ей никогда не приходило в голову, что он боялся за себя. Он не боялся гильотины, но у него не было желания умереть, как и у других здоровых мужчин, которые любят. Однако Леония не думала о гильотине, она была совершенно убеждена, что Роджер расстраивался, потому что не хочет, чтобы она страдала. Она никогда не забывала, как он относится к тому, что она голодала, или как он настаивал в гостинице, чтобы она спала одна. Хотя в то время это ее раздражало, потому что она не хотела спать одна, она понимала, что должна быть признательна ему за самоотречение. Ее сердце разрывалось в ответ на его заботу о ней, но она ничего не говорила. Было бесполезно говорить, что ее не трогает то, что он называет «страданием», что для нее это лишь досадное неудобство. Это заставило бы его чувствовать себя еще хуже.
Итак, они смотрели в будущее в счастливом неведении. К счастью, их не коснулись последствия раскрытия заговора. Если Михонис и знал о них, то принял смерть, никого не выдав, повторяя, что никакой измены не было. Роджер не мог предположить, что произошло с де Рочевилем. Возможно, он покинул город. Роджер знал только, что о нем ничего не слышно, а что еще важнее, и о новых попытках спасти Марию Антуанетту. Суд над ней начался двенадцатого октября, пятнадцатого ее обвинили во множестве выдуманных преступлений. Самым отвратительным было то, что она развращала сына, а шестнадцатого в 12 часов 15 минут Марию Антуанетту казнили.
Суд и казнь над королевой хотели превратить в развлечение, но из этого ничего не вышло. В сентябре роялисты отдали порт Тулон англичанам. Сразу после этого правительство объявило террор главной политикой Конвента. Семнадцатого сентября был принят Закон о подозрительных личностях, выдвинутый Робеспьером. Начались аресты всех, чьи связи, контакты, разговоры или письма указывали на то, что они «враги свободы». Кроме того, всех, у кого не было прописки или кто не мог доказать, что он «выполняет гражданские обязанности», немедленно сажали в тюрьму.
Безопасность Роджера и Леонии висела на волоске. Их не трогали благодаря комиссарам, которые посещали магазин. Комиссары и сами не были в большей безопасности, чем простые граждане. Они постоянно следили друг за другом, желая обвинить своих товарищей прежде, чем те обвинят их. Среди самых кровавых приверженцев идеи Робеспьера в правительстве насилия были Джозеф Фуше и Пьер Гаспар Шаметт.
Джозеф Фуше был послан Конвентом в Лион, когда там были разгромлены силы роялистов, и устроил кровопролитие. Провинциальные города будут знать, как не выполнять требований Конвента. Шаметт везде делал похожую работу, Роджер знал это, так как он был связан с комиссарами Тэмпля, где еще находился в заключении дофин. Другие комиссары говорили о Шаметте, не глядя в глаза, это выдавало их. Итак, Роджер не растерялся, когда Шаметт впервые пришел в магазин. Времена были тяжелые, и Роджер понимал, что он пришел купить оружие, и тот действительно попросил его.
Роджер показал ему, что он хотел, извинившись, потому что выбор был небольшой. Его основное занятие — починка оружия, подчеркнул он. Сейчас было почти невозможно купить оружие, и даже детали к нему, чтобы собрать новое, почти ничего не было в продаже, кроме нескольких штук, конфискованных жандармами или другими офицерами у лиц, обвиняемых в различных преступлениях.
К его удивлению, отказавшись покупать имеющееся оружие, Шаметт не сразу ушел. Он многозначительно посмотрел на Роджера и сказал:
— У вас исключительная репутация работника и гражданина, Сантэ.
— Благодарю вас, — кратко ответил Роджер, поворачиваясь, чтобы убрать ненужные пистолеты в буфет.
— Я слышал о вас от нашего общего друга, гражданина Фуше.
— Он знает, как тяжело сейчас идут дела, — согласился Роджер, оборачиваясь к Шаметту. Он забеспокоился. Шаметт был известным и признанным атеистом, он не мог иметь ничего общего с Фуше, чья дочь посещала монашек и священников, находившихся в тюрьме. Правда, Фуше, не выставлял напоказ своих симпатий, а, возможно, мадемуазель Фуше держала свою деятельность в секрете, особенно из-за того, что Джозеф Фуше также был убежденным атеистом. Все это промелькнуло в мозгу Роджера, и он улыбнулся. — О, вы имели в виду Джозефа Фуше. Я подумал о Жан-Батисте Фуше, однофамильце.
— Да, он кузен гражданина Фуше. Я его тоже знаю. Джозеф проживает у него.
— Да, я имел честь встречать гражданина Джозефа Фуше раз или два.
— Он говорил. Он также сказал, что у вас есть лошадь и карета. Это правда?
— Да, — ответил Роджер.
Он слегка наклонился вперед, как будто хотел говорить тихо, объясняя, почему так произошло, что у него есть лошадь и карета, но его главной целью было навести под прилавком пистолет на живот Шаметта. Пуля лишь слегка заденет его, пройдя через толстый прилавок, но ее удар заставит Шаметта подскочить, и у Роджера будет время, чтобы выстрелить ему в голову из другого пистолета. Удобно, подумал он, звук выстрела был привычным в его магазине, и он не вызовет любопытства соседей. Единственной опасностью было то, что вопли Шаметта могут быть услышаны, и кто-то может вспомнить, что он заходил в магазин к Роджеру и не вышел оттуда.
— Я рад слышать это, — заметил Шаметт с облегчением, отвечая на извинения Роджера, что тот не продал экипаж. — Это действие могло быть понято, как стремление покинуть Париж, и таким образом является изменой, что карается смертью. Необходимая суровость правительства заставляет нервничать таких добрых граждан, как вы.
Роджер ничего не ответил на это заведомо ложное замечание, Строгость правительства была придумана, чтобы заставлять каждого нервничать до отчаяния. Однако это утверждение и выражение лица Шаметта удержало Роджера от выстрела — выдержанность, о которой он горько пожалеет в будущем.
— Я также слышал, — продолжал Шаметт, — что вы какое-то время жили в Бретани и знали местных рыбаков, которые возят товар чаще, чем рыбу, если подворачивается удобный случай.
Роджер уставился на него. От кого Шаметт мог узнать об этом? Он не мог вспомнить, говорил ли что-нибудь Джозефу Фуше о Пьере. Затем понял, что его друг Фуше, кузен Джозефа, должно быть, слышал о Пьере от клиентов «в бегах», которым Роджер тайно помогал выбраться из страны. Пьер перевез их, но именно через Фуше Роджер передавал им деньги. Несомненно, кто-то сдуру упомянул, на чьем судне он добрался, и Фуше передал эту информацию кузену, а тот Шаметту.
Проэкспериментировав с террором в Лионе, Джозеф Фуше сделал устное заявление, что такие события могут происходить при колебаниях маятника революции. Идеи революции и республиканского правления стали отвратительными, вызывая тоску по «добрым старым дням» во времена монархии.
Восстановление монархии сейчас равносильно самоубийству тех, кто голосовал за смерть Луи XVI, а Джозеф был среди них. Тем не менее, девятилетнего дофина можно превратить в монарха — пылкого республиканца, убежденного, что отец и мать виновны, и желающего быть куклой на троне для спасения революции. Эта идея возникла одновременно с требованием нового направления революционных действий в связи с тем, что конфликт между Дантоном и Робеспьером вносил раскол в правительство.
Дни шли, и Джозеф видел, что конфликт усугубляется. Пока Робеспьер стремился еще больше усилить «террор», настаивая на увеличении числа арестов и казней, Камилл Десмолин, друг Дантона, настаивал на милосердии. В третьем номере «Vieux Cordelier» он писал: «Вы что, действительно думаете, что эти беззащитные женщины, эти странники, эти бедные обыватели революции, которых вы расстреляли, — враги?»
Джозеф очень волновался, что номера газеты с этим выступлением от пятнадцатого декабря будут подхвачены жадным до новостей обществом сразу. Издание было раскуплено за пару часов. Однако не он прокомментировал это, а Шаметт, которого он встретил в кафе, где собирались приверженцы атеизма и твердой государственной власти. Шаметт также обмолвился, что Робеспьер, по-видимому, заходит слишком далеко, а чуть позже заметил как бы невзначай, что он навещал в Тэмпле ребенка Капо.