Джойс Бренда. Игра

   — Понятно, — резко сказал он.
   — Если в ближайшие два дня вы не устроите мне встречу с ним, считайте, что мы ни о чем не договаривались, — сказала Катарина, разыгрывая козырную карту.
   — А при встрече вы дадите ему то, в чем только что отказали мне?
   Катарина взглянула на него.
   — Это не ваше дело.
   Он долго смотрел на нее.
   — За две сделки должна быть двойная цена, Катарина, — сказал он наконец.
   Катарина поняла. Она кивнула и повернулась, чтобы уйти.
   Он схватил ее за рукав.
   — Не так быстро.
   Катарина очень неохотно повернулась к нему.
   — Я хочу скрепить нашу сделку поцелуем, — сказал Лечестер.
   Его разбудил какой-то шум.
   Лэм замер на брошенном на пол матрасе. Сначала он подумал, что это крыса, и приготовился пнуть мерзкую тварь, если та приблизится. Пнуть и прикончить.
   Теперь он отчетливо услышал, что отпирали дверь его темницы. Лэм рывком уселся.
   В камере не было освещения. Там всегда было темно, но два раза в день ему приносили воду и похлебку, и это помогало ему следить за временем. Он знал, что было уже поздно, может быть, близко к полуночи. Окончательно проснувшись, он вскочил на ноги, готовясь встретить друга или подосланного убийцу.
   Дверь распахнулась, и камера залилась ослепительным светом. Заморгав, Лэм заслонился рукой от света факела, но успел заметить тюремщика и стоявшую сзади фигуру в плаще с капюшоном.
   Послышался шелест накрахмаленной материи — звук, присущий только женщине. Лэм замер и опустил руку, испугавшись, что это ему приснилось. Или что он сошел с ума.
   Катарина шагнула в камеру. Она держала фонарь. Завидев Лэма, она застыла. Они глядели друг на друга. Тюремщик ухмыльнулся и быстро закрыл за Катариной дверь.
   — Лэм, — хрипло сказала Катарина. — О Господи! Как вы себя чувствуете?
   Она показалась ему созданием неземной красоты. Ангел небесный и земная обольстительница одновременно. Лэм не в состоянии был ни вздохнуть, ни пошевелиться. От ее присутствия его пронзила невыразимая боль. Он напомнил себе, что она только использовала его, чтобы помочь своему отцу. Неискренняя, лживая предательница. Конечно, она не могла любить сына Шона О'Нила, она сама ему это сказала.
   — Что вам нужно? — сказал он. В маленьком каменном помещении его голос прозвучал очень громко. Он старался не замечать ни ее красоты, ни явного сочувствия в глазах. Ни этого, ни еще чего-то большего, чего просто не могло быть.
   Она хрипло прошептала:
   — Я хотела вас видеть.
   — Зачем?
   Она наклонила голову, но он успел заметить блеснувшие в ее глазах слезы.
   — Зачем? — снова потребовал он. — Разве вы не довольны тем, что меня скоро постигнет участь всех пиратов?
   Она посмотрела на него, смахивая слезы. Он поднял руку, сжатую в кулак.
   — Разве вы не довольны, жена, что ваш муж, сын Шона О'Нила, вскоре умрет? И предоставит вам свободу, чтобы завлечь в свои сети благородного и безгрешного Джона Хоука. Если вы этого уже не сделали.
   Она прикусила губу, печально глядя на него. По ее щеке катилась одинокая слезинка.
   — Мне очень жаль. Он окаменел.
   Она повернулась и подняла руку, чтобы стукнуть в дверь, вызывая тюремщика.
   — Не надо! — воскликнул он, бросаясь к ней и хватая ее за руку. Она не шевельнулась.
   — Катарина! — страдальчески прошептал он. Теперь ему было безразлично ее предательство. Осталось одно — она здесь, настоящая Катарина, не воображаемая, и она сказала, что сожалеет. Все же он романтичный болван. — Катарина, почему вы пришли? — с надеждой спросил он.
   Она медленно повернулась к нему. Их тела почти соприкасались.
   — Я пришла сказать… я не хочу, чтобы вы умирали, — чуть слышно произнесла она.
   Надежда захлестнула его.
   — Вам не все равно?
   — Да… Лэм, — сказала она, дрожа всем телом. Он протянул руку и обхватил ладонью ее лицо — это единственное на свете лицо, которое являлось ему много лет, с того самого дня, когда он впервые увидел ее. Он был грязен и оборван, но удержаться от того, чтобы ее не поцеловать, оказалось невозможно. Он коснулся ее губ своими, осознавая теперь жаркую неодолимую силу своей любви, любви, в которую он отказывался верить, которой не желал, любви, рабом которой он стал и оставался теперь, которая направляла все его действия, которая предопределила его игру и свела их обоих вместе в это мгновение в каземате лондонского Тауэра.
   Губы Катарины дрожали под его губами.
   Лэма охватила страсть — жаркая, огромная. Сотрясаемый ею, он обхватил плечи Катарины, думая только о том, чтобы взять ее, завладеть ею, приковать к себе силой и мощью своего тела точно так же, как она приковала его своей красотой, своей гордостью, своим умом и решительностью.
   — Катарина, я хочу вас.
   Еле держась на ногах, она впилась в его плечи, прижимаясь к нему всем телом, заглядывая в его глаза, шепча его имя и бесконечно повторяя:
   — Да, да, да.
   Он обхватил ее руками, со стоном прижимаясь лицом к ее шее, наслаждаясь жаром, пульсирующим между их телами. Он мог умереть, несмотря на свою решимость остаться в живых.
   — Лэм, я так боюсь. — Покачиваясь, она прижималась к нему, целуя его лоб, зарываясь пальцами в его волосы. — Я хочу вас, милый. Я не могу жить без вас.
   Все преграды, которым он окружил свое сердце, рухнули от ее слов. Лэм заглянул в ее зеленые глаза. Это было не притворство, не игра. В ее глазах бурлило желание и еще что-то, гораздо более сильное. Нечто вечное, нечто необратимое. То, чему с самого начала суждено было случиться. Нечто, предопределенное судьбой, против которой бессильны два человеческих существа.
   У него готовы были вырваться слова: «Я люблю вас. Всегда любил, и всегда буду любить».
   Он жадно накрыл ее губы своими, его руки не менее жадно ощупывали ее всю, исследуя каждую линию ее тела, наслаждаясь ею. Его ладонь прижалась к ее животу, и он вдруг замер.
   Живот был твердый, круглый и выступающий.
   — Да, Лэм, у нас будет ребенок, — то ли засмеялась, то ли зарыдала Катарина.
   Он поднял голову, недоуменно глядя ей в глаза, в то время как его ладонь еще несколько раз погладила ее выпуклый живот. Он выглядел ошарашенным.
   — Мой ребенок, — хрипло прошептал он. Сквозь завесу шока проникло пронзительное ощущение радости: Катарина носит его ребенка.
   Их глаза встретились, и хотя она плакала, на ее лице светилась улыбка.
   Его радость угасла. Он уставился на нее, вспоминая свое детство — все, до мельчайших подробностей.
   — О Господи, — сказал он, разрываемый ощущениями неизбывного счастья и полной безнадежности.
   — Вы не рады. — Ее улыбка пропала.
   Он отступил на шаг.
   — Вы не понимаете. — Он вдруг снова стал мальчиком, которого переполняла боль, снова слышал жестокие, издевательские поддразнивания: ублюдок Шона О'Нила.
   Она дотронулась до него.
   — Я понимаю, Лэм, и я защищу этого ребенка. Он не будет страдать, как страдали вы, клянусь вам.
   — Вы не можете помешать свету презирать его, и вам ничем не изменить того факта, что он мой сын.
   Она ничего не сказала.
   — Что вы собираетесь делать? Она побледнела.
   Он снова вспомнил ее предательство, вспомнил, до чего она умна, до чего решительна.
   — Что вы задумали, Катарина?
   — Королева в ярости. Хоук говорит, что вас повесят. Хоук. Джон Хоук, ее другой муж.
   — Я еще не умер, Кэти. И не собираюсь умирать в ближайшее время. Или вы меня уже похоронили?
   — Я не хочу, чтобы вы умирали!
   — И я не умру. Я сбегу из тюрьмы, вернусь на море и завершу начатую мною игру. Слышите, Катарина? — выкрикнул он. — И вы будете со мной. Вы и ребенок.
   Она ничего не ответила. Ее молчание сообщило ему все, что ему требовалось знать.
   — Вы моя жена, — сказал он, тяжело дыша. Внезапно он почувствовал, что не может этого выносить — свое заточение, свою беспомощность, — и его охватила слепая ярость. Он резко взял ее за подбородок и повернул ее лицо к себе. — Он спал с вами, Катарина? Спал или нет?
   Она отрицательно покачала головой. Лэм не почувствовал облегчения. Она обманывает его, будь она проклята! Ему показалось, что стены темницы сдвигаются, сжимая его. Он остро ощущал состояние полнейшего бессилия. От негодования его бросило в дрожь.
   — Вы мне не ответили, Катарина.
   — Нет! — испуганно выкрикнула она. — Хоук говорит, что вас повесят. Я делаю все, что в моих силах, чтобы этого не случилось, но я не знаю, выйдет ли у меня что-нибудь. Хоук говорит… — Она вдруг замолчала.
   — Хоук, Хоук, Хоук… Что еще он сказал? — рявкнул Лэм.
   — Он даст вашему ребенку имя, даже если это будет мальчик!
   Ему все стало ясно. Будущее — ее будущее — с Хоуком. Они двое, уютно обосновавшиеся в Барби-холле. Его ребенок, растущий маленьким английским лордом, выряженный в дублет, рейтузы и шляпу с пером, обучающийся у лучших учителей, свободно владеющий французским и латынью, чувствующий себя как дома и в сельском особняке, и при дворе. И конечно, будут и другие дети, маленькие мальчики и девочки — те, кого со временем Катарина даст Джону Хоуку, как и подобает жене. Лэм ненавидел его.
   В это мгновение он ненавидел и ее тоже.
   С воплем ярости он повернулся и грохнул кулаком в стену. Катарина испуганно вскрикнула. Лэм снова и снова осыпал ударами стену, пока не почувствовал, как Катарина повисла на нем, рыдая.
   Задыхаясь, Лэм уткнулся лицом в стену. Окровавленный кулак ужасно болел. Катарина обмякла, прижавшись к его спине. Ее сотрясали рыдания. Он ощущал слезы на собственных щеках. И первый раз в жизни он усомнился в себе.
   Ему предстояло потерять все. Свою женщину, своего ребенка, свою жизнь.
   И вдруг в нем проснулась какая-то неведомая сила.
   Страх оставался, но его сердце наполнилось решимостью. Он должен обрести свободу — и обретет ее. Он вырвется отсюда, прежде чем Катарина совершит немыслимое и вернется к Джону Хоуку. Он не допустит, чтобы она отдала себя Джону или кому-то другому, надеясь добиться свободы для него. Он не позволит ей стать жертвой на алтаре политических игр, иначе он сам окончательно сойдет с ума.

Глава тридцать вторая

   Хоукхерст
   Прошел ровно год с того времени, как Катарина впервые посетила Хоукхерст. Тогда она была обручена с Джоном Хоуком. Казалось, с тех пор минула целая вечность. Она вспомнила, какой была простушкой как в отношении к жизни, так и в отношении к людям. Ей казалось, что с того времени она повзрослела лет на десять, не меньше.
   Теперь она возвращалась в Хоукхерст при обстоятельствах, о которых тогда не могла бы даже помыслить.
   Они медленно ехали по грязной ухабистой дороге, извивающейся среди пустошей. Хотя большую часть прошедшей недели Катарина ехала в экипаже, сегодня она настояла на том, что поедет верхом. Хоук нехотя согласился. Год назад эти овеваемые ветром серые пустоши казались Катарине живописными и даже романтичными. В этот раз они были заброшены и негостеприимны.
   За ними уже виднелись каменные стены и черепичная крыша старинного особняка, и Катарина ощутила нарастающую панику. Ее жизнь стала каким-то сумасшествием. Как могла она оставаться женой Хоука, когда так отчаянно желала другого мужчину и носила в себе его ребенка? Которого, к тому же, собирались повесить. Как она могла?
   Ее сердце словно сжали огромные тиски. Она рассчитывала, что Лечестер уговорит Елизавету простить Лэма. Боже милостивый, хоть бы ему это удалось. Он просто должен добиться успеха, но тоща и ей придется выполнить свою часть греховной сделки, заключенной между ними. Какой беспомощной она себя чувствовала. Совсем одинокой, потерявшей всякую надежду.
   Они с грохотом въехали в мощеный двор в сопровождении дюжины всадников. Хоук помог Катарине спешиться.
   — Моих родителей здесь нет. Они живут в нашем доме в Лондоне, так что сейчас вы не встретитесь с ними.
   Катарина почувствовала облегчение, хотя ее слишком одолевали мысли о судьбе Лэма, чтобы думать о холодном приеме, который ей наверняка устроили бы родители Хоука.
   — Я знаю, что вы устали, — сказал Хоук. — Почему бы вам не подняться отдохнуть в свою комнату? Если вы слишком измучены, вам не обязательно спускаться к обеду.
   Катарина поймала его озабоченный взгляд. Почему он так добр, хотя как будто не менее несчастен, чем она сама?
   — Благодарю вас. — Она повернулась, чтобы войти в дом.
   — Катарина. Катарина остановилась.
   Хоук испытующе глядел на нее.
   — Мы должны оставить прошлое позади, — медленно произнес он. — Я знаю, что это будет непросто — и для меня, и для вас тоже, но мы должны попытаться. — Он вынудил себя улыбнуться, все еще не спуская с нее глаз.
   Катарина не знала, что ответить. В это мгновение, в этом дворике, обогреваемом теплым весенним солнцем, она поняла, что прошлое навсегда останется с ней.
   — Мы должны попытаться, — твердо сказал Хоук, не дождавшись ответа. — Думаю, будет лучше, если ребенок родится здесь, в Корнуэлле, вдали от двора — и совсем не по той причине, о которой думает королева. И даже после его рождения вам следует оставаться в Хоукхерсте. Здесь вас никто не станет беспокоить. Со временем скандал забудется сам собой.
   — Этого не произойдет, — возразила Катарина. — Так же, как с моей матерью. Они будут продолжать перешептываться обо мне даже после моей смерти.
   — Нет, — уверенно сказал Хоук. — Скандал утихнет, хотя на это могут уйти годы. Но когда вы подарите мне детей, когда мы будем счастливы, люди перестанут злословить.
   Катарину терзала совесть. Она не могла этого сделать. Джон Хоук был хорошим человеком, но она никогда не будет счастлива с ним.
   — Пообещайте мне, Катарина, — сказал Хоук, — что вы оставите прошлое позади, забудете пирата и постараетесь быть мне хорошей женой.
   Катарина обхватила руками свой вздувшийся живот. Разум подсказывал ей, что нужно солгать, сказать то, что требовалось, но она просто не могла. Она никогда не забудет Лэма. Никогда.
   У Хоука дернулось правое веко.
   — Вы не дадите мне обещания, которого я прошу? Хотя знаете, на что я готов пойти ради вас и вашего ребенка?
   Катарина с трудом могла говорить. Ее глаза налились слезами.
   — Вы просите невозможного, — прошептала она. Он вскрикнул.
   — Мне очень жаль, — воскликнула она, — очень, очень жаль! Но я не могу забыть его, я никогда его не забуду, я люблю его, несмотря на все, что он сделал. Помоги нам всем Господь!
   Хоук уставился на нее. Она тихо заплакала, невыносимо страдая. Он резко сказал:
   — Его повесят, Катарина. И что вы тогда будете делать? Мечтать о призраке? — Он повернулся и ушел.
   Катарина закрыла лицо ладонями, зная, что даже если Лэма повесят, она никогда не перестанет его любить.
   Хоука всего трясло от гнева и недоумения. Он шел через двор, сам не зная, куда направляется, и заметил быстро приближавшегося к воротам Хоукхерста всадника. Хоук сразу узнал гнедую кобылку — и в то же мгновение Джулию. Он весь напрягся.
   Джулия перевела лошадь на рысь и въехала во двор.
   Прошло несколько месяцев с того времени, как он ее видел. Он насторожился, опасаясь не ее, а самого себя. Лучше бы она была старой, уродливой и сварливой и не глядела на него такими огромными, синими, обожающими глазами.
   Он совсем забыл, что она была лучшей подругой Катарины. Теперь он понял, что Джулия может стать частой гостьей в Хоукхерсте, и эта мысль ему совсем не нравилась. Катарина с ребенком останутся жить в Корнуэлле, он будет пребывать при дворе, в королевской гвардии.
   Джулия остановила свою игривую лошадку рядом с ним. Безупречность ее лица нарушали только два ярких пятна на щеках. Когда ее глаза остановились на нем, они словно вспыхнули. Он вдруг подумал о том, целовали ли ее когда-нибудь, но сразу же постарался отбросить эту мысль.
   — Сэр Джон, — неуверенно произнесла она, еще больше зардевшись.
   — Вы заехали повидать мою жену? — спросил он, словно не слыша ее. Он намеренно старался казаться грубым, желая, чтобы она уехала.
   — Да. — Она отвела глаза.
   — Она в холле. Я уверен, что она будет рада поговорить с вами.
   Джулия с потерянным видом уставилась в землю. Хоук почувствовал себя мужланом. Он поклонился.
   — Простите мне мои манеры, — чопорно сказал он. — Мы провели в пути несколько дней и очень устали.
   — Мне не надо было приезжать, — сказала Джулия. Она подобрала поводья и стала поворачивать лошадь. Прежде чем Хоук успел сообразить, что делает, он схватился за узду кобылки одной рукой, а другой сжал колено Джулии.
   Она застыла, широко раскрыв глаза.
   Хоук тоже окаменел. Их взгляды на мгновение встретились.
   Хоук сделал глубокий вдох. Что за мальчишеское поведение! Он выдавил из себя подобие улыбки.
   — Пожалуйста, сойдите с лошади, леди Стретклайд. Катарине сейчас очень нужен друг.
   Джулия, казалось, целую вечность смотрела на него, потом соскользнула на землю. Хоук поддержал ее, говоря себе, что делает это вовсе не потому, что ему нравится к ней прикасаться.
   — Как себя чувствует Катарина?
   — Лучше, чем можно было бы ожидать, — ворчливо сказал он, не в силах отвести взгляда от ее глаз. Следующие ее слова потрясли его.
   — А вы, сэр Джон? Что вы чувствуете?
   Он уставился на нее, зная, что она спрашивает не о его здоровье. Внезапно ему захотелось излить ей, шестнадцатилетней девочке, всю свою боль, всю потребность в сочувствии. Она глядела на него огромными синими глазами так, словно ей ничего больше не требовалось, как только утешить его. Но он наверняка только вообразил ее озабоченность, ее симпатию, ее сочувствие. Он неуклюже сказал:
   — Со мной все в порядке. — Ложь. — И я рад, что Катарина вернулась. — Еще одна ложь. Видит Бог, он вовсе не был рад.
   Ее глаза раскрылись шире, маленькое личико напряглось, и она бодро улыбнулась.
   — Я тоже рада, что Катарина вернулась, — прошептала она, улыбаясь еще усерднее. Ее голос дрожал. — Теперь она сможет в декабре присутствовать на моем венчании с лордом Хантом.
   Хоук отдернулся, как от удара. На мгновение он лишился дара речи.
   — Вы выходите замуж за Саймона Ханта? — Ему представился толстый виконт, накрывший Джулию своим телом, осыпающий ее слюнявыми поцелуями.
   Джулия отвернулась, открывая его взгляду свой потрясающе правильный и ставший вдруг совершенно невыразительным профиль.
   — Да.
   Хоука захлестнула обжигающая волна ревности.
   Они больше не разговаривали. Стараясь не глядеть на нее, он провел ее в дом. Но он невольно все представлял ее в объятиях Саймона Ханта, женой Саймона Ханта.
   В летнее время Елизавета предпочитала жить в Уайтхолле, и с ранним наступлением весны она перевела сюда свой двор. За окнами растущие вдоль Темзы деревья выпустили почки, и нарциссы уже распустились. Елизавета расхаживала по своей приемной. Настало время покончить с проблемой, которая неотвязно, словно саваном, окутывала ее мысли.
   Она повернулась к собравшимся, к тем, кого она пригласила, чтобы помочь ей принять решение, которое вполне могло оказаться ужасно болезненным, — к ее кузену Тому Батлеру, к графу Лечестеру и к Уильяму Сесилу. Без всякого предварительного вступления она сказала:
   — Я должна предать О'Нила суду или помиловать его. Я не могу допустить, чтобы он сгинул в казематах Тауэра.
   Все заговорили одновременно, возбужденно предлагая свое решение этого противоречивого вопроса. Ормонд явно не допускал даже мысли о помиловании, но Лечестер вдруг стал возражать против суда, за который выступал до сих пор. Сесил не издал ни звука. Елизавета окриком вынудила мужчин замолчать.
   — Почему я не должна его освободить, раз он заявляет, что может захватить Фитцмориса?
   Ормонд не верил своим ушам.
   — Неужели вы полагаете, что ему можно доверять? Королева взглянула на своего кузена.
   — Если он доставит мне Фитцмориса, то заслужит наше прощение.
   Ормонд вышел из себя.
   — Он не сделает этого! Он лжет и скрывает свои истинные намерения. Ведь он союзник паписта! И вы еще ему верите, Бет? Вы позволяете ему обмануть себя его приятными манерами и его мужественностью!
   Елизавета побледнела. А вдруг Том прав? Ей не хотелось думать об этом. Неважно, как часто она размышляла о том, что Лэм О'Нил должен быть повешен, но сердце ее всегда бунтовало против этого.
   Ормонд не в силах был остановиться:
   — Не забывайте, что он сын Шона О'Нила. Не могу понять, как вы могли не вспомнить об этом, когда узнали, что моя сестра забеременела от Лэма. Не так много лет назад, Бет, ко двору прибыла Мэри Стенли, которую обрюхатил Шон О'Нил! Какая ирония! Сын Мэри поступил с Катариной так же, как его отец с его матерью! Доверять О'Нилу — просто сумасшествие.
   — Вы обвиняете О'Нила в насилии, Ормонд? — небрежно спросил Лечестер. — Я говорю это неохотно, но когда я в последний раз видел Катарину, я не заметил в ней особой ненависти к пирату.
   Ормонд не успел ответить, потому что Елизавета подскочила к Лечестеру.
   — И когда же это было, Роберт? Лечестер удивленно посмотрел на нее.
   — Что именно, Бет?
   Елизавета не стала повторять вопроса. До нее дошли слухи о странном свидании, состоявшемся неделю назад в королевском саду в Ричмонде. Свидание в полуночный час. Свидетель готов был поклясться, что женщина была Катариной. Шпион не увидел лица мужчины, но сообщил, что он был смуглым, широкоплечим и очень высоким. Елизавета уставилась на Дадли, задаваясь вопросом, изменил ли он ей с Катариной Фитцджеральд. От одной этой мысли ее начало трясти. Разве мало того, что эта потаскушка опутала О'Нила? Неужели недостаточно было отослать ее в изгнание в Корнуэлл?
   Лечестер заговорил, словно его и не прерывали:
   — Если О'Нил может схватить Фитцмориса, его следует освободить.
   Елизавета наморщила лоб.
   — Вы запели другую песню, Роберт. Ведь совсем недавно вы советовали мне побыстрее отдать его под суд и повесить.
   Лечестер улыбнулся.
   — Мы не можем позволить себе продолжение этой ирландской войны. Фитцморис — чересчур способный лидер. Если О'Нил может его свалить, то лучше отпустить его, чем повесить. Никто другой не в состоянии захватить паписта, и вы это знаете, Бет.
   Елизавета холодно взглянула на него. Она была уверена, что он что-то устраивает за ее спиной. Дадли изменил свое мнение чересчур быстро и защищал его чересчур упорно. Теперь он выступал за освобождение пирата. Тут не обошлось без этой девицы. Елизавета это чувствовала, как чувствовала и то, что недостаточно удалить ее от двора, чтобы у Лечестера пропала охота овладеть ею. В голове Елизаветы мелькнула мысль, что она могла бы повесить Катарину за измену вместе с ее любовником.
   — Выслушайте меня, ваше величество, — вмешался Сесил. Елизавета с облегчением повернулась к нему. — Мы должны перестать надеяться на сэра Джона Перро. Ему не поймать изворотливого паписта. Он не мог придумать ничего лучшего, чем вызвать его на дуэль, и этим только выставил себя на посмешище.
   Елизавета посмотрела в спокойные карие глаза Сесила.
   — Я уже оставила надежду на сэра Джона, — сказала она. — Как только услышала эту невероятную историю.
   Лечестер и Ормонд оба фыркнули, не в силах удержаться.
   Елизавета окинула их уничтожающим взглядом.
   — Он попросту сошел с ума, — сказала она. — Вызвать Фитцмориса на дуэль, подумать только! Должно быть, сэр Джон совсем свихнулся, если думает, что таким образом можно прекратить войну.
   — Да еще в его возрасте и при его комплекции.
   — А эта лиса Фитцморис просто не явился, оставив сэра Джона в дураках дважды.
   — Трижды, — добавил Лечестер, и оба разразились хохотом.
   — Сейчас же прекратите! — выкрикнула Елизавета. — Как жестоко с вашей стороны насмехаться над человеком, который хорошо послужил нам и потерял ум ради нашего дела!
   — Это непростая страна, — негромко сказал Сесил, словно извиняя неудачи и очевидное сумасшествие Перро.
   — Могу ли я доверять пирату? — спросила Елизавета. Сесил слегка улыбнулся и сказал, обращаясь только к ней:
   — Если О'Нил сумеет поймать паписта, это было бы для нас огромной удачей. Конечно, потом мы останемся с совсем другой разлагающейся тушей.
   — Что вы имеете в виду? — требовательно спросил Лечестер.
   Сесил только мельком взглянул на него.
   — Когда не будет Фитцмориса, кто станет править Южной Ирландией и тамошними ирландцами?
   — Я, — сказал Ормонд. Сесил посмотрел на него.
   — Вы больше англичанин, чем ирландец, и убежденный протестант. Ирландские лорды будут терпеть вас, но они никогда не пойдут за вами.
   Ормонд скрежетнул зубами.
   — Я знаю, что вы скажете дальше.
   — Неужели? — усомнился Сесил.
   — Вы с самого начала возражали против того, чтобы Фитцджеральд был изгнан из Ирландии! — крикнул Ормонд. — Но теперь слишком поздно. Он был лишен всего, и теперь он нищий и наполовину сумасшедший. Ирландцам придется признать меня как самого влиятельного из лордов. Другого выбора просто не существует.
   — Другой выбор есть всегда, — спокойно возразил Сесил. И Елизавета поняла, что он уже знал, что делать, если она освободит пирата и тот доставит ей Фитцмориса. Она про себя возблагодарила Господа за то, что у нее есть Сесил — человек, которого она знала, еще будучи юной принцессой, и которому доверяла с тех самых пор.
   — И какой же у нас есть выбор, Уильям?
   — Освободить пирата, — сказал Сесил, — дать ему завершить свою игру. Нужно позволить лисе самой выбирать путь. А мы будем наблюдать, какие последуют ходы, и воспользуемся теми, которые подойдут нам.