Страница:
Бренда Джойс
Игра
ПРОЛОГ
Уайтхолл, 1562 год
Королева нервничала. В окружении своих приближенных, разодетых в богатые, шитые золотом и серебром костюмы, она ждала, когда же появится О'Нил.
Елизавета была еще молода — ей не исполнилось и тридцати, и правила всего лишь четыре года. Сердце подсказывало ей, что ее советники совершенно правы, говоря, что Ирландией следует управлять железной рукой, но эта задача казалась ей непомерной, а ее выполнение — и вовсе безнадежным делом. Ирландские лорды представлялись ей варварами, до мозга костей пропитанными дремучими гэльскими верованиями. Их бесконечное соперничество переходило в кровавые стычки, и О'Нил был хуже всех. Но именно сейчас дикий вождь ирландцев и один из ее самых непредсказуемых противников как будто готов был вручить себя ее монаршей воле и склонить пред ней колени.
Королева была привлекательна и выглядела великолепно: к расшитому золотом лифу с глубоким прямоугольным вырезом крепился огромный стоячий воротник; юбку, расшитую тысячами крошечных жемчужин, поддерживал недавно вошедший в моду кринолин; узкую талию охватывала золотая цепь, усыпанная жемчугом и рубинами; шею украшало тяжелое золотое ожерелье с рубиновой подвеской, в ушах были рубиновые серьги, а на голове шапочка в форме сердечка из черного шелка, шитого золотом и жемчугом. Хотя Елизавета волновалась в ожидании встречи с Шоном О'Нилом, лицо ее оставалось непроницаемо, поза величественна, и выглядела она так, как и полагается королеве.
Придворные были, разодеты под стать своей повелительнице. Облаченные в разноцветные дублеты с разрезными рукавами и широкими плечами, в облегающих рейтузах, сверкая кольцами с драгоценными камнями и длинными золотыми ожерельями, они являли собой достойное обрамление королеве. Ближе всех к ней стояли три самых доверенных советника: ее кузен Том Батлер, граф Ормонд; сэр Уильям Сесил, министр иностранных дел; и конюший Роберт Дадли.
В толпе уже начали перешептываться, но как раз в этот момент послышался шум, и королева подумала: «Невероятного все-таки это случилось, наконец-то О'Нил готов смириться! — и тут же поправила себя: — Нет, не О'Нил, а граф Тайрон».
Он пришел, чтобы из ее рук принять английский титул. Командующий войсками в Ирландии сэр Генри Сидни убедил ее, что единственный путь усмирить диких ирландцев — подтвердить их права и привилегии, то есть вернуть им права на земли вместе с английскими титулами, привилегиями и обязанностями.
Все ахнули, когда перед ними появился О'Нил — высокий мужчина, ростом около шести с половиной футов, могучего телосложения. Его плечи охватывала шафранного цвета накидка, отделанная горностаем, зашпиленная типично кельтской брошью. Под накидкой на нем была надета только туника длиной до колен из грубой темной материи, на ногах не было ничего, он был босым. На тяжелом, с золотыми бляхами поясе висел громадный меч в ножнах, а из складок туники выглядывал длинный, устрашающего вида ирландский кинжал. На левом плече он держал ирландский боевой топор с шестифутовой рукоятью.
За ним следовали двенадцать босых мужчин с наголо обритыми головами, почти такие же высокие и крепко сбитые, как и сам О'Нил. Они тоже несли боевые топоры, и на них были надеты старомодные лепестковые кольчуги с накинутыми поверх волчьими шкурами.
Толпа расступилась, отпрянув к стенам королевских покоев. Елизавету бросило в дрожь. Что если О'Нила охватит один из его снискавших дурную славу приступов бешенства? Наверняка тогда никто из собравшихся не останется в живых.
С оглушительным воплем О'Нил бросился на пол к ногам Елизаветы.
Королева даже вздрогнула от неожиданности. Ормонд и Дадли сделали шаг вперед, схватившись за рукояти своих церемониальных мечей. Сообразив, что она является свидетельницей какого-то древнего гэльского ритуала признания ее верховенства, королева быстро успокоилась. Но теперь из уст О'Нила потоком лилась какая-то несусветная чушь. Может, он сошел с ума? Она вопросительно глянула на Дадли.
— Этот дикарь говорит по-гэльски, — объяснил Дадли. На его лицо постепенно возвращался обычный румянец. — Возможно, это представление — один из его фокусов. Я точно знаю, что его язык без малейших усилий способен произносить английские слова. — Дадли поморщился. — Выходка вполне в его духе, но чего он рассчитывает ею добиться?
Елизавета понятия не имела, что бы могло означать эксцентричное поведение О'Нила, и промолчала, не зная, как ей поступить. Ни слова не понимая из того, что произносил этот громадный дикарь, она беспомощно посмотрела на Ормонда и Сесила, но они были растеряны не менее ее самой — поведение О'Нила не вписывалось ни в какие рамки. Теперь следом за воинами в волчьих шкурах в покоях появилась еще дюжина людей О'Нила, но они остановились у дверей — все, кроме одного юноши, который отделился от группы и направился к Елизавете.
Он остановился перед ней рядом с распростертым О'Нилом. Он был почти так же высок, как ирландский вождь, но еще молод — лет семнадцати, — и его крепкий костяк еще не успел обрасти мясом. Все это Елизавета отметила мимоходом, но, обрамленное густыми золотистыми волосами, его лицо ее поразило. Столь красивого юноши ей еще не доводилось видеть. Ее сердце учащенно забилось. Почему-то это лицо показалось ей знакомым, но когда она встретилась взглядом с холодными серыми глазами, ее пробрал озноб. Что можно ожидать от этого человека?
Молодой человек опустился на одно колено:
Ваше величество, с вашего позволения я готов переводить речь О'Нила.
Елизавета очнулась от задумчивости. Она расправила плечи и высокомерно обратилась к нему:
Мы полагаем, что вы имеете в виду графа Тайрона, сэр.
Он не ответил, вызывающе глядя на нее.
«Теперь-то все и начнется», — подумала она, ощущая убыстренное движение крови. О'Нил как будто готов был сдаться на ее милость, но дерзость юноши указывала на предстоящее состязание в хитрости и сообразительности. Королева уже предвкушала удовольствие от словесного поединка
Вам дозволяется представиться нам, — сказала она.
Он поднялся с колена и поклонился:
— Лэм О'Нил.
Елизавета стала лихорадочно вспоминать.
Неужели вы сын Мэри Стенли… и О'Нила? — В замешательстве она даже не обратила внимания, что, не назвала О'Нила графом Тайроном.
Он самый, — усмехнулся юноша.
Она резко втянула воздух. Она знала Лэма почти с самого рождения. Мэри Стенли со своим мужем, королевским посланником, направлялась в Ирландию, когда на их корабль напали пираты. Изнасилованная О'Нилом, она была отвергнута сэром Стенли, который отослал ее обратно в Лондон к ее семье. Королева Екатерина, последняя из жен Генриха VIII, пожалела ее и приблизила к себе, сделав Мэри одной из своих фрейлин. В голове Елизаветы промелькнули воспоминания: прелестный, но неулыбчивый младенец, потом мрачный, необщительный мальчишка. Она с трудом заставила себя вернуться в сегодняшний день.
— В каком году отец предъявил на вас свои права и увез из Лондона?
— Семь лет назад. — На его лице снова появилась насмешливая улыбка, но глаза потеплели, и он не громко спросил: — А вы как поживаете, Бет?
Она ощутила, как напрягся Дадли, краем глаза уловила, как его ладонь сжала рукоять меча, и легонько коснулась его руки.
Маленький мальчик превратился в мужчину, — сказала она, стараясь придать строгость своему голосу, хотя сердце ее встрепенулось — самую чуточку. — К тому же в довольно нахального.
Лэм вновь поклонился с непроницаемым лицом, с которого уже исчез оттенок тепла.
Переводите, — отрывисто сказала королева, сердясь на него, его воинственного отца и на саму себя.
Шон О'Нил просит вашего прощения, — быстро, без всякого выражения начал Лэм. — Он является законным сыном Бачача, в то время как Мэттью на самом деле сын кузнеца и женщины по фамилии Эйлисон, и все были намеренно введены в заблуждение. Мэттью не имеет и никогда не имел никаких прав на наследство, однако справедливость восторжествовала, и теперь всем ясно, что у спорных земель по закону и справедливости есть единственный наследник, а именно О'Нил.
Несколько мгновений все молчали. Елизавета взглянула на все еще распростертого на досках Шона О'Нила, раздумывая, как лучше к нему обратиться, потом на его бесстрашного сына.
— Разве Мэттью жив? — спросила она, заранее зная ответ. Ходили слухи, что несколько кузенов О'Нила погибли при сомнительных обстоятельствах, и еще поговаривали о том, что, стремясь завладеть титулом и землями О'Нилов, он лишил свободы собственного несчастного отца, Бачача, которого теперь тоже не было в живых.
— Да, — ответил сын, не вдаваясь в подробности, и в его глазах не мелькнуло даже намека на чувство вины.
Шон внезапно вскочил на ноги. Елизавета не шелохнулась, но стоявшие рядом с ней трое мужчин невольно вздрогнули. Елизавета вынудила себя сосредоточиться. Она должна даровать О'Нилу прощение, как и было решено вместе с Советом. И все же она была в растерянности. Как ей к нему обращаться? Уже было ясно, что он не захочет откликаться на английский титул «граф», и вообще теперь она уже не была уверена в том, что ему стоило пожаловать графство. Он не покорился и был опасен. Тем не менее мир должен быть достигнут.
Дадли наклонился к ней:
Вы не можете пользоваться обращением «О'Нил». Но оскорблять его тоже нельзя.
Елизавета стиснула зубы.
Поскольку он не согласится принять наш титул, мы должны придумать какое-то подходящее звание, что-нибудь такое, что он сочтет очень знаменательным, — прошептал Сесил.
Елизавета бросила взгляд на стоящую перед ней пару: растрепанный медведеобразный отец — убийца, насильник, дикарь — и стройный, золотоволосый, подобный Адонису, сын. Шон ухмылялся, блестя глазами, лицо Лэма ничего не выражало. Только теперь она заметила, что Лэм одет точно так же, как и его отец, — босоногий, в тунике и плаще из грубой материи. Ей вспомнился маленький мальчик в дублете, рейтузах и кожаных туфлях, в шляпе с развевающимся красным султаном, и ее окатила волна жалости. Но тут ее взгляд встретился с его насмешливым взглядом, и она постаралась отогнать непрошеное сочувствие. Теперь он был таким же дикарем, как и его отец, наверняка опасным и не заслуживающим никакой жалости.
Сесил произнес вполголоса:
— О'Нил Великий. Держу пари, это ему понравится.
— Этого мало, — резко вмешался Ормонд. — Почти не отличается от простого «О'Нил».
— Какая разница? — возразил Дадли. Важно, что он здесь. Он подчинился королеве… когда простерся у ее ног.
Елизавета улыбнулась О'Нилу.
О'Нил Великий, — громко произнесла она, сразу же почувствовав удивление аудитории и заметив явную радость Шона, — кузен святого Патрика, друг королевы английской, мы даруем тебе прощение и рады видеть тебя в городе Лондоне, благослови тебя Господь.
Улыбка Шона погасла. Его право на земли О'Нилов не было признано — он не хуже всех остальных это понял.
Таверна состояла из единственной отвратительно пахнувшей дымной комнаты. Множество немытых тел набивалось сюда каждый вечер в течение многих лет, и весьма часто эти пьяные клиенты облегчались, не давая себе труда подняться и выйти на улицу.
Сейчас комната была набита битком, как всегда, но после прибытия Шона с его буйной оравой дикарей здесь не осталось ни одного англичанина. Ирландцы опрокидывали кружку за кружкой эль и орали песни непристойного или воинственного содержания, не забывая при всяком удобном случае приставать к грудастым служанкам.
Лэм в одиночестве сидел в углу, отрешенно наблюдая за пирующими, изредка отпивая эль из единственной заказанной им кружки. Он не улыбался и не пел песен. Окидывая взглядом знакомые лица, он снова и снова останавливал взгляд на своем отце, как будто специально выискивая его в толпе.
Шон поднялся на ноги и произнес тост «за нашу трусливую, бесхребетную королеву». Эти слова были опасными, и если бы хозяину или одной из служанок пришло в голову донести куда надо о событиях этого вечера, Шон вполне мог оказаться в Тауэре. Своими действиями его отец накликал на себя беду, но сына это нисколько не волновало. Он был сыном Шона только потому, что тот изнасиловал его мать, благодаря случайному совпадению текущей в их жилах крови. Семь лет назад Лэм считал Шона неуязвимым, но теперь он знал, что все люди смертны и что за человеком, живущим так, как Шон, смерть ходит по пятам. И в тот день, когда Господь призовет его отца, он не прольет и слезинки — для него это будет только облегчением.
Шон расплылся в недоброй улыбке, осушая десятую кружку за вечер. Эль на него не действовал — на него ничто не действовало. Он провозгласил тост под бурные приветствия своих сторонников, потом протянул руку и схватил проходившую мимо служанку. Девушка вскрикнула от неожиданности и уронила уставленный кружками поднос. Одним движением Шон усадил ее себе на колени и, крепко, словно клещами, придерживая одной рукой за талию, запустил другую руку за корсаж, обхватывая грудь ладонью. При виде обнаженного женского тела его люди разразились хохотом.
Лэм замер. Ему представилась мать — бледная, светловолосая, ожесточенная, но поразительно красивая — такая, какой он последний раз видел ее, когда ему было десять лет, и отец, которого он не знал, приехавший забрать его. Он отмахнулся от воспоминания, продолжая наблюдать за отцом и служанкой, надеясь, что она примет приставания Шона так же охотно, как любая ирландская девица, — в Ирландии Шон был героем.
Но девушка выглядела перепуганной до смерти. Она беспомощно извивалась, стараясь вырваться. Шон расхохотался, сдавливая ей грудь. Девушка заплакала.
Лэм вскочил на ноги. Он не боялся отца, хотя для этого у него были все основания. Он перестал бояться его много лет назад — страх из него просто выбили.
Он стал протискиваться между переполненными столами. Шон наконец заметил его приближение. В его глазах что-то блеснуло, и он перестал тискать девушку. Та тоже заметила Лэма и застыла, широко раскрыв глаза.
Отпусти ее, — сказал Лэм.
Шон отрывисто рассмеялся и столкнул девушку с колен так резко, что она рухнула на пол. Он поднялся во весь свой громадный рост — девушка торопливо вскочила и убежала. Лэм внутренне сжался, готовый ко всему. Никому, даже собственному сыну, не было дозволено безнаказанно бросить вызов О'Нилу. Шон взмахнул огромным кулаком. Лэм блокировал удар, но невольно попятился, отброшенный силой удара. Его отец весил двести сорок фунтов, и в этом мощном теле не было ни капли жира. Оба знали, что Шон гораздо сильнее Лэма, но только Лэм понимал, что когда-нибудь перевес будет в его пользу. Уж он об этом позаботится. И он с предвкушением ждал этого дня.
Лэм потерял равновесие. Следующий удар отца пришелся в живот, и он скорчился от боли, но не издал ни звука. Стоическое восприятие боли также было вбито в него. От следующего удара в челюсть он отлетел и спиной грохнулся на доски стола, обливаясь кровью. Кружки эля и тарелки с едой полетели на пол. Шон навис над ним.
Ну как, парень, неужели тебе еще мало? — издевательски спросил он. — Неужели ты еще не готов признать поражение?
Лэм с трудом уселся на стол.
Когда-нибудь я убью тебя, — вполголоса произнес он.
Шон расхохотался.
Если хочешь, чтобы именно ты отослал меня к моему Создателю, тебе следует поторопиться.
Отец и сын уставились друг на друга. Шон ухмылялся. Лицо Лэма ничего не выражало. Только его глаза горели ненавистью.
Шон придвинул бородатую физиономию к лицу сына.
Ты просто слабак, — проворчал он. — Ссориться со мной из-за ничтожной бабенки, из-за английской потаскушки! Она ведь ничего не значит. Хочешь стать следующим О'Нилом? Ха! Ни один ирландец никогда не признает тебя своим вождем, с этой твоей жиденькой английской кровью. Мне не хотелось бы, чтобы ты стал моим преемником!
Лэм промолчал, утирая кровь рукавом. Но жестокие слова отца были ударом, которого он не мог не почувствовать.
— Оставь ту девицу в покое, — только и сказал он. — Вот эта охотно с тобой займется — она всю ночь обслуживала наших людей.
— Слабак! — Шон сплюнул. — Я беру что хочу и когда хочу, и это я О'Нил, а не ты!
Могучий кулак неожиданно мелькнул снова, и голова Лэма взорвалась от боли. Когда он открыл глаза, перед ним плясали яркие искры. Он лежал на полу, до него доносился шум таверны — пьяный смех, песни, хриплые голоса. Его отец играл в кости. На нем повисла темноволосая шлюха. Хотя его голова раскалывалась, Лэм мрачно улыбнулся. Маленькой служанке удалось удрать. Это была ничтожная победа, но все-таки победа.
Королева нервничала. В окружении своих приближенных, разодетых в богатые, шитые золотом и серебром костюмы, она ждала, когда же появится О'Нил.
Елизавета была еще молода — ей не исполнилось и тридцати, и правила всего лишь четыре года. Сердце подсказывало ей, что ее советники совершенно правы, говоря, что Ирландией следует управлять железной рукой, но эта задача казалась ей непомерной, а ее выполнение — и вовсе безнадежным делом. Ирландские лорды представлялись ей варварами, до мозга костей пропитанными дремучими гэльскими верованиями. Их бесконечное соперничество переходило в кровавые стычки, и О'Нил был хуже всех. Но именно сейчас дикий вождь ирландцев и один из ее самых непредсказуемых противников как будто готов был вручить себя ее монаршей воле и склонить пред ней колени.
Королева была привлекательна и выглядела великолепно: к расшитому золотом лифу с глубоким прямоугольным вырезом крепился огромный стоячий воротник; юбку, расшитую тысячами крошечных жемчужин, поддерживал недавно вошедший в моду кринолин; узкую талию охватывала золотая цепь, усыпанная жемчугом и рубинами; шею украшало тяжелое золотое ожерелье с рубиновой подвеской, в ушах были рубиновые серьги, а на голове шапочка в форме сердечка из черного шелка, шитого золотом и жемчугом. Хотя Елизавета волновалась в ожидании встречи с Шоном О'Нилом, лицо ее оставалось непроницаемо, поза величественна, и выглядела она так, как и полагается королеве.
Придворные были, разодеты под стать своей повелительнице. Облаченные в разноцветные дублеты с разрезными рукавами и широкими плечами, в облегающих рейтузах, сверкая кольцами с драгоценными камнями и длинными золотыми ожерельями, они являли собой достойное обрамление королеве. Ближе всех к ней стояли три самых доверенных советника: ее кузен Том Батлер, граф Ормонд; сэр Уильям Сесил, министр иностранных дел; и конюший Роберт Дадли.
В толпе уже начали перешептываться, но как раз в этот момент послышался шум, и королева подумала: «Невероятного все-таки это случилось, наконец-то О'Нил готов смириться! — и тут же поправила себя: — Нет, не О'Нил, а граф Тайрон».
Он пришел, чтобы из ее рук принять английский титул. Командующий войсками в Ирландии сэр Генри Сидни убедил ее, что единственный путь усмирить диких ирландцев — подтвердить их права и привилегии, то есть вернуть им права на земли вместе с английскими титулами, привилегиями и обязанностями.
Все ахнули, когда перед ними появился О'Нил — высокий мужчина, ростом около шести с половиной футов, могучего телосложения. Его плечи охватывала шафранного цвета накидка, отделанная горностаем, зашпиленная типично кельтской брошью. Под накидкой на нем была надета только туника длиной до колен из грубой темной материи, на ногах не было ничего, он был босым. На тяжелом, с золотыми бляхами поясе висел громадный меч в ножнах, а из складок туники выглядывал длинный, устрашающего вида ирландский кинжал. На левом плече он держал ирландский боевой топор с шестифутовой рукоятью.
За ним следовали двенадцать босых мужчин с наголо обритыми головами, почти такие же высокие и крепко сбитые, как и сам О'Нил. Они тоже несли боевые топоры, и на них были надеты старомодные лепестковые кольчуги с накинутыми поверх волчьими шкурами.
Толпа расступилась, отпрянув к стенам королевских покоев. Елизавету бросило в дрожь. Что если О'Нила охватит один из его снискавших дурную славу приступов бешенства? Наверняка тогда никто из собравшихся не останется в живых.
С оглушительным воплем О'Нил бросился на пол к ногам Елизаветы.
Королева даже вздрогнула от неожиданности. Ормонд и Дадли сделали шаг вперед, схватившись за рукояти своих церемониальных мечей. Сообразив, что она является свидетельницей какого-то древнего гэльского ритуала признания ее верховенства, королева быстро успокоилась. Но теперь из уст О'Нила потоком лилась какая-то несусветная чушь. Может, он сошел с ума? Она вопросительно глянула на Дадли.
— Этот дикарь говорит по-гэльски, — объяснил Дадли. На его лицо постепенно возвращался обычный румянец. — Возможно, это представление — один из его фокусов. Я точно знаю, что его язык без малейших усилий способен произносить английские слова. — Дадли поморщился. — Выходка вполне в его духе, но чего он рассчитывает ею добиться?
Елизавета понятия не имела, что бы могло означать эксцентричное поведение О'Нила, и промолчала, не зная, как ей поступить. Ни слова не понимая из того, что произносил этот громадный дикарь, она беспомощно посмотрела на Ормонда и Сесила, но они были растеряны не менее ее самой — поведение О'Нила не вписывалось ни в какие рамки. Теперь следом за воинами в волчьих шкурах в покоях появилась еще дюжина людей О'Нила, но они остановились у дверей — все, кроме одного юноши, который отделился от группы и направился к Елизавете.
Он остановился перед ней рядом с распростертым О'Нилом. Он был почти так же высок, как ирландский вождь, но еще молод — лет семнадцати, — и его крепкий костяк еще не успел обрасти мясом. Все это Елизавета отметила мимоходом, но, обрамленное густыми золотистыми волосами, его лицо ее поразило. Столь красивого юноши ей еще не доводилось видеть. Ее сердце учащенно забилось. Почему-то это лицо показалось ей знакомым, но когда она встретилась взглядом с холодными серыми глазами, ее пробрал озноб. Что можно ожидать от этого человека?
Молодой человек опустился на одно колено:
Ваше величество, с вашего позволения я готов переводить речь О'Нила.
Елизавета очнулась от задумчивости. Она расправила плечи и высокомерно обратилась к нему:
Мы полагаем, что вы имеете в виду графа Тайрона, сэр.
Он не ответил, вызывающе глядя на нее.
«Теперь-то все и начнется», — подумала она, ощущая убыстренное движение крови. О'Нил как будто готов был сдаться на ее милость, но дерзость юноши указывала на предстоящее состязание в хитрости и сообразительности. Королева уже предвкушала удовольствие от словесного поединка
Вам дозволяется представиться нам, — сказала она.
Он поднялся с колена и поклонился:
— Лэм О'Нил.
Елизавета стала лихорадочно вспоминать.
Неужели вы сын Мэри Стенли… и О'Нила? — В замешательстве она даже не обратила внимания, что, не назвала О'Нила графом Тайроном.
Он самый, — усмехнулся юноша.
Она резко втянула воздух. Она знала Лэма почти с самого рождения. Мэри Стенли со своим мужем, королевским посланником, направлялась в Ирландию, когда на их корабль напали пираты. Изнасилованная О'Нилом, она была отвергнута сэром Стенли, который отослал ее обратно в Лондон к ее семье. Королева Екатерина, последняя из жен Генриха VIII, пожалела ее и приблизила к себе, сделав Мэри одной из своих фрейлин. В голове Елизаветы промелькнули воспоминания: прелестный, но неулыбчивый младенец, потом мрачный, необщительный мальчишка. Она с трудом заставила себя вернуться в сегодняшний день.
— В каком году отец предъявил на вас свои права и увез из Лондона?
— Семь лет назад. — На его лице снова появилась насмешливая улыбка, но глаза потеплели, и он не громко спросил: — А вы как поживаете, Бет?
Она ощутила, как напрягся Дадли, краем глаза уловила, как его ладонь сжала рукоять меча, и легонько коснулась его руки.
Маленький мальчик превратился в мужчину, — сказала она, стараясь придать строгость своему голосу, хотя сердце ее встрепенулось — самую чуточку. — К тому же в довольно нахального.
Лэм вновь поклонился с непроницаемым лицом, с которого уже исчез оттенок тепла.
Переводите, — отрывисто сказала королева, сердясь на него, его воинственного отца и на саму себя.
Шон О'Нил просит вашего прощения, — быстро, без всякого выражения начал Лэм. — Он является законным сыном Бачача, в то время как Мэттью на самом деле сын кузнеца и женщины по фамилии Эйлисон, и все были намеренно введены в заблуждение. Мэттью не имеет и никогда не имел никаких прав на наследство, однако справедливость восторжествовала, и теперь всем ясно, что у спорных земель по закону и справедливости есть единственный наследник, а именно О'Нил.
Несколько мгновений все молчали. Елизавета взглянула на все еще распростертого на досках Шона О'Нила, раздумывая, как лучше к нему обратиться, потом на его бесстрашного сына.
— Разве Мэттью жив? — спросила она, заранее зная ответ. Ходили слухи, что несколько кузенов О'Нила погибли при сомнительных обстоятельствах, и еще поговаривали о том, что, стремясь завладеть титулом и землями О'Нилов, он лишил свободы собственного несчастного отца, Бачача, которого теперь тоже не было в живых.
— Да, — ответил сын, не вдаваясь в подробности, и в его глазах не мелькнуло даже намека на чувство вины.
Шон внезапно вскочил на ноги. Елизавета не шелохнулась, но стоявшие рядом с ней трое мужчин невольно вздрогнули. Елизавета вынудила себя сосредоточиться. Она должна даровать О'Нилу прощение, как и было решено вместе с Советом. И все же она была в растерянности. Как ей к нему обращаться? Уже было ясно, что он не захочет откликаться на английский титул «граф», и вообще теперь она уже не была уверена в том, что ему стоило пожаловать графство. Он не покорился и был опасен. Тем не менее мир должен быть достигнут.
Дадли наклонился к ней:
Вы не можете пользоваться обращением «О'Нил». Но оскорблять его тоже нельзя.
Елизавета стиснула зубы.
Поскольку он не согласится принять наш титул, мы должны придумать какое-то подходящее звание, что-нибудь такое, что он сочтет очень знаменательным, — прошептал Сесил.
Елизавета бросила взгляд на стоящую перед ней пару: растрепанный медведеобразный отец — убийца, насильник, дикарь — и стройный, золотоволосый, подобный Адонису, сын. Шон ухмылялся, блестя глазами, лицо Лэма ничего не выражало. Только теперь она заметила, что Лэм одет точно так же, как и его отец, — босоногий, в тунике и плаще из грубой материи. Ей вспомнился маленький мальчик в дублете, рейтузах и кожаных туфлях, в шляпе с развевающимся красным султаном, и ее окатила волна жалости. Но тут ее взгляд встретился с его насмешливым взглядом, и она постаралась отогнать непрошеное сочувствие. Теперь он был таким же дикарем, как и его отец, наверняка опасным и не заслуживающим никакой жалости.
Сесил произнес вполголоса:
— О'Нил Великий. Держу пари, это ему понравится.
— Этого мало, — резко вмешался Ормонд. — Почти не отличается от простого «О'Нил».
— Какая разница? — возразил Дадли. Важно, что он здесь. Он подчинился королеве… когда простерся у ее ног.
Елизавета улыбнулась О'Нилу.
О'Нил Великий, — громко произнесла она, сразу же почувствовав удивление аудитории и заметив явную радость Шона, — кузен святого Патрика, друг королевы английской, мы даруем тебе прощение и рады видеть тебя в городе Лондоне, благослови тебя Господь.
Улыбка Шона погасла. Его право на земли О'Нилов не было признано — он не хуже всех остальных это понял.
Таверна состояла из единственной отвратительно пахнувшей дымной комнаты. Множество немытых тел набивалось сюда каждый вечер в течение многих лет, и весьма часто эти пьяные клиенты облегчались, не давая себе труда подняться и выйти на улицу.
Сейчас комната была набита битком, как всегда, но после прибытия Шона с его буйной оравой дикарей здесь не осталось ни одного англичанина. Ирландцы опрокидывали кружку за кружкой эль и орали песни непристойного или воинственного содержания, не забывая при всяком удобном случае приставать к грудастым служанкам.
Лэм в одиночестве сидел в углу, отрешенно наблюдая за пирующими, изредка отпивая эль из единственной заказанной им кружки. Он не улыбался и не пел песен. Окидывая взглядом знакомые лица, он снова и снова останавливал взгляд на своем отце, как будто специально выискивая его в толпе.
Шон поднялся на ноги и произнес тост «за нашу трусливую, бесхребетную королеву». Эти слова были опасными, и если бы хозяину или одной из служанок пришло в голову донести куда надо о событиях этого вечера, Шон вполне мог оказаться в Тауэре. Своими действиями его отец накликал на себя беду, но сына это нисколько не волновало. Он был сыном Шона только потому, что тот изнасиловал его мать, благодаря случайному совпадению текущей в их жилах крови. Семь лет назад Лэм считал Шона неуязвимым, но теперь он знал, что все люди смертны и что за человеком, живущим так, как Шон, смерть ходит по пятам. И в тот день, когда Господь призовет его отца, он не прольет и слезинки — для него это будет только облегчением.
Шон расплылся в недоброй улыбке, осушая десятую кружку за вечер. Эль на него не действовал — на него ничто не действовало. Он провозгласил тост под бурные приветствия своих сторонников, потом протянул руку и схватил проходившую мимо служанку. Девушка вскрикнула от неожиданности и уронила уставленный кружками поднос. Одним движением Шон усадил ее себе на колени и, крепко, словно клещами, придерживая одной рукой за талию, запустил другую руку за корсаж, обхватывая грудь ладонью. При виде обнаженного женского тела его люди разразились хохотом.
Лэм замер. Ему представилась мать — бледная, светловолосая, ожесточенная, но поразительно красивая — такая, какой он последний раз видел ее, когда ему было десять лет, и отец, которого он не знал, приехавший забрать его. Он отмахнулся от воспоминания, продолжая наблюдать за отцом и служанкой, надеясь, что она примет приставания Шона так же охотно, как любая ирландская девица, — в Ирландии Шон был героем.
Но девушка выглядела перепуганной до смерти. Она беспомощно извивалась, стараясь вырваться. Шон расхохотался, сдавливая ей грудь. Девушка заплакала.
Лэм вскочил на ноги. Он не боялся отца, хотя для этого у него были все основания. Он перестал бояться его много лет назад — страх из него просто выбили.
Он стал протискиваться между переполненными столами. Шон наконец заметил его приближение. В его глазах что-то блеснуло, и он перестал тискать девушку. Та тоже заметила Лэма и застыла, широко раскрыв глаза.
Отпусти ее, — сказал Лэм.
Шон отрывисто рассмеялся и столкнул девушку с колен так резко, что она рухнула на пол. Он поднялся во весь свой громадный рост — девушка торопливо вскочила и убежала. Лэм внутренне сжался, готовый ко всему. Никому, даже собственному сыну, не было дозволено безнаказанно бросить вызов О'Нилу. Шон взмахнул огромным кулаком. Лэм блокировал удар, но невольно попятился, отброшенный силой удара. Его отец весил двести сорок фунтов, и в этом мощном теле не было ни капли жира. Оба знали, что Шон гораздо сильнее Лэма, но только Лэм понимал, что когда-нибудь перевес будет в его пользу. Уж он об этом позаботится. И он с предвкушением ждал этого дня.
Лэм потерял равновесие. Следующий удар отца пришелся в живот, и он скорчился от боли, но не издал ни звука. Стоическое восприятие боли также было вбито в него. От следующего удара в челюсть он отлетел и спиной грохнулся на доски стола, обливаясь кровью. Кружки эля и тарелки с едой полетели на пол. Шон навис над ним.
Ну как, парень, неужели тебе еще мало? — издевательски спросил он. — Неужели ты еще не готов признать поражение?
Лэм с трудом уселся на стол.
Когда-нибудь я убью тебя, — вполголоса произнес он.
Шон расхохотался.
Если хочешь, чтобы именно ты отослал меня к моему Создателю, тебе следует поторопиться.
Отец и сын уставились друг на друга. Шон ухмылялся. Лицо Лэма ничего не выражало. Только его глаза горели ненавистью.
Шон придвинул бородатую физиономию к лицу сына.
Ты просто слабак, — проворчал он. — Ссориться со мной из-за ничтожной бабенки, из-за английской потаскушки! Она ведь ничего не значит. Хочешь стать следующим О'Нилом? Ха! Ни один ирландец никогда не признает тебя своим вождем, с этой твоей жиденькой английской кровью. Мне не хотелось бы, чтобы ты стал моим преемником!
Лэм промолчал, утирая кровь рукавом. Но жестокие слова отца были ударом, которого он не мог не почувствовать.
— Оставь ту девицу в покое, — только и сказал он. — Вот эта охотно с тобой займется — она всю ночь обслуживала наших людей.
— Слабак! — Шон сплюнул. — Я беру что хочу и когда хочу, и это я О'Нил, а не ты!
Могучий кулак неожиданно мелькнул снова, и голова Лэма взорвалась от боли. Когда он открыл глаза, перед ним плясали яркие искры. Он лежал на полу, до него доносился шум таверны — пьяный смех, песни, хриплые голоса. Его отец играл в кости. На нем повисла темноволосая шлюха. Хотя его голова раскалывалась, Лэм мрачно улыбнулся. Маленькой служанке удалось удрать. Это была ничтожная победа, но все-таки победа.
Часть первая
ПЕШКА
Глава первая
Нормандия, январь 1571 года
О ней просто забыли.
Катарина считала, что только этим можно объяснить то, что почти шесть долгих лет она томится в аббатстве Эглиз-Сен-Пьер. Каменные плиты пола часовни под ее коленями были жесткими и холодными как лед. Она машинально бормотала заученные наизусть молитвы, раздумывая над тем, что ни на одно из ее писем, посланных отцу домой, в Мюнстер, она не получила ответа. Ни на одно. Наконец, совсем отчаявшись, она написала длинное письмо своей мачехе Элинор, но и оно осталось без ответа.
Катарину душили страх и отчаяние. Утренняя молитва, начало нового дня — сегодня она просто должна начать жизнь заново. Сегодня ей необходимо собраться с духом и потребовать от аббатисы объяснений.
У нее не оставалось другого выхода. Ей уже исполнилось восемнадцать, и будущее ее было совершенно неясно. Прошел еще год ее пребывания здесь. Через несколько месяцев ей будет девятнадцать. Она не собиралась состариться в этом затерянном в глуши монастыре. Ни за что! Она хотела жить настоящей жизнью. Иметь мужа, дом, растить детей. В ее возрасте она уже могла бы иметь одного, двух или даже трех толстопузых малышей. О Боже, да как же могли забыть о ее существований?
Шесть лет назад она настолько отупела от горя, что ей было все равно, когда Элинор предложила, скорее, настояла, чтобы она какое-то время провела в монастыре. Дела ее семьи совсем пошатнулись после поражения в битве при Эффейне там, в Ирландии. Триста самых преданных воинов ее отца были убиты солдатами Тома Батлера, графа Ормонда, на берегах реки Блэкуотер, а ее отец, граф Десмонд, был ранен и попал в плен к Батлеру. Но Катарине пришлось пережить не только поражение своих соплеменников и пленение отца. В этот день она потеряла своего суженого.
В отчаянной стычке Хью Бэрри, с которым Катарина была обручена с колыбели, был смертельно ранен. Бэрри принадлежали к тому же роду, и они с Хью росли вместе. Хью был всего на год старше ее. Он был другом ее детства, ее детской любовью. Он одарил ее первым поцелуем. С его смертью рухнули ее мечты и, похоже, все ее будущее.
Убитая горем Катарина послушалась своей мачехи, ухватившись за возможность пожить в отдаленном монастыре, пока ее семья сможет устроить ей другой брак. Потерю Хью Катарина особенно переживала еще и потому, что за год до битвы при Эффейне умерла ее горячо любимая мать. Граф Десмонд был третьим мужем Джоан Фитцджеральд, а Катарина была их первым и единственным ребенком. Мать и дочь были очень близки, и Катарине до сих пор ее не хватало.
Она считала, что можно будет быстро устроить новый брак, что ей придется провести в монастыре год — два, не больше, и что она, как предполагалось, выйдет замуж, как только ей исполнится пятнадцать. Однако она получила лишь одно письмо в тот первый год. В нем Элинор сообщила, что находится при графе, который содержится в Тауэре, ожидая королевского помилования. За пять с половиной казавшихся бесконечными лет она больше не получила ни единой весточки от отца или мачехи.
И, по правде говоря, Катарину это пугало.
Молитва окончилась. Катарина перекрестилась, пробормотала «Аминь» и встала с колен. Она не спешила, выжидая, пока послушницы покинут часовню. Все они были благородного происхождения, как и она сама. Среди них были вдовы, многие были или слишком бедны, так что их не удалось бы выдать замуж, или оказались лишней дочерью в большой семье. Леди шли к выходу, шурша парчой и шелками. Снаружи было морозно, и Катарина плотнее закуталась в свою поношенную подбитую мехом накидку. В церковном дворике она остановилась, выжидая, пока все пройдут в трапезную, где их ждали свежеиспеченный хлеб, булочки, сыр, мясо, эль и вино.
— Так ты решила?
Катарина повернулась, дрожа не столько от холода, сколько от беспокойства из-за того, что она собиралась сделать. Перед ней стояла ее подруга и наперсница Джулия, которая должна была уехать из монастыря, потому что ее опекун вызвал ее домой, в Корнуэлл.
Да.
Джулия, брюнетка с ослепительно белой кожей и полными яркими губами, заглянула в глаза Катарине.
Наверняка аббатиса на этот раз разрешит тебе уехать. Не может быть, чтобы она снова тебе отказала.
Сердце Катарины отчаянно забилось, и она схватила Джулию за руку.
Этого-тоя и боюсь, — призналась она. Катарина уже дважды просила у аббатисы разрешения уехать домой, но аббатиса отказывала ей, объясняя, что, даже если бы у Катарины и было разрешение отца, ей еще требовался эскорт.
— Как чудесно было бы поехать вместе! О, я надеюсь, что теперь аббатиса внимет твоим мольбам и поступит по справедливости. — Джулия улыбнулась.
Катарина поежилась. Несмотря на всю свою решимость, она не слишком надеялась на успех. Хотя аббатиса была добра и справедлива и довольно мягкосердечна, управляла она твердой рукой, как и полагалось при ведении дел монастыря, в котором содержались доверенные ее заботам девушки из богатых и влиятельных семей. Решимость Катарины на этот раз была твердой, как никогда. Она должна убедить аббатису, что теперь ей обязательно надо уехать домой, даже без разрешения отца. Она заранее запаслась аргументами. Только что наступил новый, 1571 год.
Время начать все заново.
Девушки пересекли дворик. Катарина молчала, занятая своими мыслями, даже не замечая обжигающего холода, а Джулия болтала без умолку о том, как она рада, что наконец-то едет домой в Тарлстоун. По трапезной разносились смех и радостные восклицания. Леди с аппетитом принялись за свою первую в этот день трапезу. Они энергично жестикулировали, и драгоценные камни в кольцах сверкали. Рядом наготове выжидали служанки, многие из которых приехали сюда прямо из дома вместе со своими хозяйками, так что тем достаточно было лишь пальцем шевельнуть, если им чего-то хотелось. У ног леди Монтаньер, герцогини Сюр-Риго, расселись четыре собачонки. Их курчавые головы украшали рубиновые броши, выполненные в виде ленточек. И все дамы были так разодеты и усыпаны драгоценностями, так ухожены и с такой готовностью обслуживались, что какой-нибудь визитер, если бы он не знал, что это монастырь, мог подумать, что находится в приемной очень влиятельной особы.
Катарина была одним из немногих исключений. Она носила старые, много раз чиненные платья. У нее не было ничего нового после того, как ей исполнилось пятнадцать, — именно тогда кончились деньги, с которыми она сюда приехала.
Катарину снова прошиб страх. Шесть лет назад, когда она приехала, аббатисе была передана кругленькая сумма, и та рассчитывала, что деньги на содержание Катарины будут поступать регулярно. Когда средства кончились, аббатиса написала отцу Катарины, но ее мягкое напоминание не возымело действия. Граф не счел нужным ответить на письмо. Остальные просьбы, выраженные в более резкой форме, также остались без ответа. К счастью, аббатиса великодушно позволила Катарине оставаться в монастыре, несмотря на отсутствие содержания.
Внутри у Катарины все сжалось. Стоило ей подумать о том, что отец не ответил ни на одно из писем аббатисы, как ее сразу охватывало отчаяние.
Зная своего отца, Катарина решила, что он, наверное, снова воюет с Батлерами. Вряд ли Джеральд мог оставить без отмщения разгром при Эффейне. Он был чересчур занят, чтобы думать о своей единственной дочери. Может, к тому, что он забыл о ней, приложила руку Элинор. Она была очень красива и всего на несколько лет старше Катарины, и Джеральд ее обожал. А она сразу невзлюбила Катарину.
Девушку мучили дурные предчувствия. Она знала, что отец будет недоволен, когда она, непрошеная, вдруг прибудет в замок Эскетон. Возможно, он даже рассердится, особенно если Элинор действительно что-то нашептала ему. Все-таки Катарина готова была пойти даже на то, чтобы вызвать его ярость, — лишь бы ее мечты сбылись. Однако прежде всего она должна уговорить аббатису позволить ей покинуть монастырь без разрешения отца. Это было очень непростым делом.
После трапезы Катарина и Джулия расстались, обменявшись заговорщицкими взглядами. Катарина поспешила не в спальню, а в проходную комнатку, где работала аббатиса. Ее беспокойство нарастало — ведь так много зависело от предстоящей встречи. Катарина не могла позволить себе потерпеть неудачу, она была не в состоянии больше оставаться в аббатстве. Просто не могла. Жизнь проходила мимо нее, и это казалось ей чудовищной несправедливостью. Не может быть, что ей уготована такая печальная участь. Наверняка она предназначена для чего-то большего.
Ты хочешь уехать домой. — Округлое лицо аббатисы выражало заботу и огорчение. Она вздохнула.
Катарина стояла перед изящным секретером красного дерева, за которым сидела мать-настоятельница.
О ней просто забыли.
Катарина считала, что только этим можно объяснить то, что почти шесть долгих лет она томится в аббатстве Эглиз-Сен-Пьер. Каменные плиты пола часовни под ее коленями были жесткими и холодными как лед. Она машинально бормотала заученные наизусть молитвы, раздумывая над тем, что ни на одно из ее писем, посланных отцу домой, в Мюнстер, она не получила ответа. Ни на одно. Наконец, совсем отчаявшись, она написала длинное письмо своей мачехе Элинор, но и оно осталось без ответа.
Катарину душили страх и отчаяние. Утренняя молитва, начало нового дня — сегодня она просто должна начать жизнь заново. Сегодня ей необходимо собраться с духом и потребовать от аббатисы объяснений.
У нее не оставалось другого выхода. Ей уже исполнилось восемнадцать, и будущее ее было совершенно неясно. Прошел еще год ее пребывания здесь. Через несколько месяцев ей будет девятнадцать. Она не собиралась состариться в этом затерянном в глуши монастыре. Ни за что! Она хотела жить настоящей жизнью. Иметь мужа, дом, растить детей. В ее возрасте она уже могла бы иметь одного, двух или даже трех толстопузых малышей. О Боже, да как же могли забыть о ее существований?
Шесть лет назад она настолько отупела от горя, что ей было все равно, когда Элинор предложила, скорее, настояла, чтобы она какое-то время провела в монастыре. Дела ее семьи совсем пошатнулись после поражения в битве при Эффейне там, в Ирландии. Триста самых преданных воинов ее отца были убиты солдатами Тома Батлера, графа Ормонда, на берегах реки Блэкуотер, а ее отец, граф Десмонд, был ранен и попал в плен к Батлеру. Но Катарине пришлось пережить не только поражение своих соплеменников и пленение отца. В этот день она потеряла своего суженого.
В отчаянной стычке Хью Бэрри, с которым Катарина была обручена с колыбели, был смертельно ранен. Бэрри принадлежали к тому же роду, и они с Хью росли вместе. Хью был всего на год старше ее. Он был другом ее детства, ее детской любовью. Он одарил ее первым поцелуем. С его смертью рухнули ее мечты и, похоже, все ее будущее.
Убитая горем Катарина послушалась своей мачехи, ухватившись за возможность пожить в отдаленном монастыре, пока ее семья сможет устроить ей другой брак. Потерю Хью Катарина особенно переживала еще и потому, что за год до битвы при Эффейне умерла ее горячо любимая мать. Граф Десмонд был третьим мужем Джоан Фитцджеральд, а Катарина была их первым и единственным ребенком. Мать и дочь были очень близки, и Катарине до сих пор ее не хватало.
Она считала, что можно будет быстро устроить новый брак, что ей придется провести в монастыре год — два, не больше, и что она, как предполагалось, выйдет замуж, как только ей исполнится пятнадцать. Однако она получила лишь одно письмо в тот первый год. В нем Элинор сообщила, что находится при графе, который содержится в Тауэре, ожидая королевского помилования. За пять с половиной казавшихся бесконечными лет она больше не получила ни единой весточки от отца или мачехи.
И, по правде говоря, Катарину это пугало.
Молитва окончилась. Катарина перекрестилась, пробормотала «Аминь» и встала с колен. Она не спешила, выжидая, пока послушницы покинут часовню. Все они были благородного происхождения, как и она сама. Среди них были вдовы, многие были или слишком бедны, так что их не удалось бы выдать замуж, или оказались лишней дочерью в большой семье. Леди шли к выходу, шурша парчой и шелками. Снаружи было морозно, и Катарина плотнее закуталась в свою поношенную подбитую мехом накидку. В церковном дворике она остановилась, выжидая, пока все пройдут в трапезную, где их ждали свежеиспеченный хлеб, булочки, сыр, мясо, эль и вино.
— Так ты решила?
Катарина повернулась, дрожа не столько от холода, сколько от беспокойства из-за того, что она собиралась сделать. Перед ней стояла ее подруга и наперсница Джулия, которая должна была уехать из монастыря, потому что ее опекун вызвал ее домой, в Корнуэлл.
Да.
Джулия, брюнетка с ослепительно белой кожей и полными яркими губами, заглянула в глаза Катарине.
Наверняка аббатиса на этот раз разрешит тебе уехать. Не может быть, чтобы она снова тебе отказала.
Сердце Катарины отчаянно забилось, и она схватила Джулию за руку.
Этого-тоя и боюсь, — призналась она. Катарина уже дважды просила у аббатисы разрешения уехать домой, но аббатиса отказывала ей, объясняя, что, даже если бы у Катарины и было разрешение отца, ей еще требовался эскорт.
— Как чудесно было бы поехать вместе! О, я надеюсь, что теперь аббатиса внимет твоим мольбам и поступит по справедливости. — Джулия улыбнулась.
Катарина поежилась. Несмотря на всю свою решимость, она не слишком надеялась на успех. Хотя аббатиса была добра и справедлива и довольно мягкосердечна, управляла она твердой рукой, как и полагалось при ведении дел монастыря, в котором содержались доверенные ее заботам девушки из богатых и влиятельных семей. Решимость Катарины на этот раз была твердой, как никогда. Она должна убедить аббатису, что теперь ей обязательно надо уехать домой, даже без разрешения отца. Она заранее запаслась аргументами. Только что наступил новый, 1571 год.
Время начать все заново.
Девушки пересекли дворик. Катарина молчала, занятая своими мыслями, даже не замечая обжигающего холода, а Джулия болтала без умолку о том, как она рада, что наконец-то едет домой в Тарлстоун. По трапезной разносились смех и радостные восклицания. Леди с аппетитом принялись за свою первую в этот день трапезу. Они энергично жестикулировали, и драгоценные камни в кольцах сверкали. Рядом наготове выжидали служанки, многие из которых приехали сюда прямо из дома вместе со своими хозяйками, так что тем достаточно было лишь пальцем шевельнуть, если им чего-то хотелось. У ног леди Монтаньер, герцогини Сюр-Риго, расселись четыре собачонки. Их курчавые головы украшали рубиновые броши, выполненные в виде ленточек. И все дамы были так разодеты и усыпаны драгоценностями, так ухожены и с такой готовностью обслуживались, что какой-нибудь визитер, если бы он не знал, что это монастырь, мог подумать, что находится в приемной очень влиятельной особы.
Катарина была одним из немногих исключений. Она носила старые, много раз чиненные платья. У нее не было ничего нового после того, как ей исполнилось пятнадцать, — именно тогда кончились деньги, с которыми она сюда приехала.
Катарину снова прошиб страх. Шесть лет назад, когда она приехала, аббатисе была передана кругленькая сумма, и та рассчитывала, что деньги на содержание Катарины будут поступать регулярно. Когда средства кончились, аббатиса написала отцу Катарины, но ее мягкое напоминание не возымело действия. Граф не счел нужным ответить на письмо. Остальные просьбы, выраженные в более резкой форме, также остались без ответа. К счастью, аббатиса великодушно позволила Катарине оставаться в монастыре, несмотря на отсутствие содержания.
Внутри у Катарины все сжалось. Стоило ей подумать о том, что отец не ответил ни на одно из писем аббатисы, как ее сразу охватывало отчаяние.
Зная своего отца, Катарина решила, что он, наверное, снова воюет с Батлерами. Вряд ли Джеральд мог оставить без отмщения разгром при Эффейне. Он был чересчур занят, чтобы думать о своей единственной дочери. Может, к тому, что он забыл о ней, приложила руку Элинор. Она была очень красива и всего на несколько лет старше Катарины, и Джеральд ее обожал. А она сразу невзлюбила Катарину.
Девушку мучили дурные предчувствия. Она знала, что отец будет недоволен, когда она, непрошеная, вдруг прибудет в замок Эскетон. Возможно, он даже рассердится, особенно если Элинор действительно что-то нашептала ему. Все-таки Катарина готова была пойти даже на то, чтобы вызвать его ярость, — лишь бы ее мечты сбылись. Однако прежде всего она должна уговорить аббатису позволить ей покинуть монастырь без разрешения отца. Это было очень непростым делом.
После трапезы Катарина и Джулия расстались, обменявшись заговорщицкими взглядами. Катарина поспешила не в спальню, а в проходную комнатку, где работала аббатиса. Ее беспокойство нарастало — ведь так много зависело от предстоящей встречи. Катарина не могла позволить себе потерпеть неудачу, она была не в состоянии больше оставаться в аббатстве. Просто не могла. Жизнь проходила мимо нее, и это казалось ей чудовищной несправедливостью. Не может быть, что ей уготована такая печальная участь. Наверняка она предназначена для чего-то большего.
Ты хочешь уехать домой. — Округлое лицо аббатисы выражало заботу и огорчение. Она вздохнула.
Катарина стояла перед изящным секретером красного дерева, за которым сидела мать-настоятельница.