Эдель Михаил. Чем вы недовольны?

   После установления истоков фамилии Богдана собеседники вернулись к неисторической теме. Евгении пояснил: вам разрешается прогулка только поздней ночью и то в сопровождении Воробушкина. Нельзя забывать: в городе Курбский и Филимон Гаркушин, – следовательно, сюда может прилететь Джейран.
   Бур хотел было возразить, но Воробушкин поднял палец.
   – Указание вышестоящей оперативной инстанции им лучше известно. Джейран не минует Ломоносовск. Так что наберитесь терпения.
   – Я этим занимался восемь лет.
   – Вот ваша тренировка и пригодится.

* * *

   Деятельная Катя Турбина не преминула вовлечь в поиски Тамары Мухиной дружественную ей милицию, в частности Евгения Воробушкина. При упоминании имени отца Тамары, подполковника Мухина, у лейтенанта появилась неопределенная улыбка.
   – Вы что-нибудь знаете о Тамаре?
   Что поделаешь? Воробушкин поведал о сыне командира эскадрона Ибрагима Бура. Евгений доверил Кате тайну затворничества Богдана, во-первых, как другу, во-вторых, как помощнику прокурора.
   Катя не медля отправилась к Буру.
   Затворник в эту минуту был не в лучшем виде: в майке, затрапезных брюках, тапочках на босу ногу, небритый, он чинил утюг.
 

 
   Стук в дверь, машинальное: «Войдите». И… в комнату вошла Катя. Бур схватил с вешалки пальто и надел его. Получился ещё более прелестный вид.
   – Извините… Я зайду минут через десять, – смилостивилась гостья.
   Бур лихорадочно водил по лицу электробритвой, ретиво одевался. Через десять минут он предстал перед Катей, как неопытный жених перед первым выездом в загс.
   – Ваш отец воевал под командованием подполковника Мухина?
   – Да. Командиром эскадрона. И погиб в один день с Григорием Ивановичем. У покойной матери сохранились письма отца и бойцов, известивших о его смерти.
   – Вы ничего не слышали о детях Мухина?
   Бур смешался. Он припоминал. Что-то он читал в письмах отца… Нет, нет… Один сержант писал… Да, командир эскадрона, кажется, абхазец клялся… насчёт сына Мухина.
   – А о девочке Тамаре не упоминалось в письмах?
   – Не помню. Письма хранятся у сестры моей матери.
   Катя рассказала Буру о Еснате Эшба, о том, что здесь его сын Анатолий…
   – Я опозорил своего отца, я бы тоже мог быть достойным носить погоны советского офицера. Сам исковеркал свою жизнь.
   – Не тот герой, кто идёт по проторенной дорожке, а тот, кто способен твердо стать на честный путь после того, как свернул с него. Я сниму пальто. Мы собрались в театр, – пояснила Катя. – Я бы охотно пригласила вас, но… Впрочем, обещаю это сделать, как только будет отменено ваше невольное затворничество. Обязательно познакомлю вас с Анатолием, ведь ваши отцы – боевые товарищи.
   После ухода Кати Бур произнес:
   – Забудь, Богдан, о ней! В данном случае виноват лишь ты. Сам продал свое счастье Джейранам.
   Поздно вечером Воробушкин сообщил ему:
   – Я видел Турбину в театре. Вы произвели на неё исключительно приятное впечатление.
   – Поклянись!
   – Клянусь!

И ТОЛЬКО?

   Зарплату Павел Захарович Панков уже давно считал побочным доходом, основным – мзду.
   Первую мзду он взял из рук Тернюка, будучи инженером управления. Представитель «Межколхозстроя» положил на стол узкий футляр с авторучкой и карандашом. Футляр ещё сохранял след его потных ладоней.
   – За что? – спросил удивленный Панков.
   – Ко дню рождения, – восторгаясь своей находчивостью, сказал Тернюк.
   День рождения инженер Панков праздновал два месяца назад.
   – Разве что так, – сказал бывший новорожденный.
   В другой раз настырный Тернюк открыл ящик служебного стола Панкова и при нём опустил туда пакет – несколько пар ленинградских чулок-новинок.
   – Ко дню рождения супруги, – любезно пояснил агент Джейрана.
   День рождения супруги инженера Панкова предстояло праздновать через три месяца.
   – Разве что так, – пожал плечами Панков.
   Оба раза Панков недоуменно улыбался – за что? Он лишь оформил законные наряды на лес. Какой чудак этот Тернюк! И смешной, право.
   Затем Тернюк собственноручно вручил супруге Панкова на квартире увесистый сверток – столовый сервиз.
   – Какой-то… даже не знаю, кто премирует меня, – объяснил жене Панков, хотя она и не требовала пояснений.
   Шикарный портфель с наличными Тернюк оставил на столе Панкова, когда он уже заведовал отделом. За это Панков (уже зная за что) отпустил лес высшего сорта вместо третьего.
   Когда Тернюк попытался вручить заместителю начальника управления товарищу Панкову десять тысяч (старыми деньгами), он грозно посмотрел на нагловато-самоуверенного Тернюка и возмущённым голосом крикнул:
   – И только?
   Тернюк покачал головой и добавил ещё три тысячи. Торговались, как цыгане на ярмарке, Тернюк добавил ещё две. И вагоны первосортного леса, похищенного из лесоскладов, помчались в адреса, указанные Джейраном.
   Год назад подавленный переживаниями Джейран «ушёл от дел». Уж слишком много судов заочно вынесли ему приговоры разной значимости. Тернюк махнул рукой на шефа и произнес многозначительно: «Эть!» Нужен ему теперь Джейран. Обойдется и без него. Правда, Дымченко предупреждал его: «Гляди… Новый закон. Теперь каждый может подвести. Возьмет и донесёт!»
   – Эть! Так было и так будет. Одно дело законы, а другое – жизнь. Трус в карты не играет. Я кому даю? Панкову. А ему доносить не с руки, я так считаю, – и рассмеялся.
   И Панков предупреждал:
   – Никому ни рубля. А то так подведут!
   – Эть! Що я, не знаю?
   Гудят, завывают электропилы в руках лесорубов, по пояс в снегу на северных ветрах они валят лес, на укатанных дорогах ревут тракторы-трелевщики, транспортируя стволы-великаны с прилипшими комьями снега к ещё покрытым льдом рекам и речушкам. Весенние воды, торопясь, несут пахучие сосны, ели, пихты к запаням. В ледяной воде их сбивают в плоты и дальше буксируют на биржи, склады для лесозаводов. Их ждут бумажные фабрики, химические заводы, мебельные комбинаты. И вот у них Панков и Тернюк уворовывают десятки тысяч стволов, гонят на юг. Там ловкачи распиливают их на неучтенных пилорамах и потом вокруг городов возникают дачи-особняки, дома хапуг, взяточников, расхитителей, комбинаторов и прочих стяжателей вроде Пухлого и Сумочкина.
   Шесть-семь лет Панков двигался вверх по служебной лестнице, шесть-семь лет Тернюк гнал вагоны первоклассного леса для дач и особняков хищников всех пород.

* * *

   Тернюк прибыл в Ломоносовск через несколько дней после того, как Андрей Полонский прервал отпуск и вернулся в управление. Полонский объяснил свое досрочное возвращение семейными обстоятельствами. И оказалось, объяснил точно.

НЕ ОБИЖАЙТЕ

   Тернюк, купив у Дымченко в Москве очередные поддельные наряды, вошёл с ними в кабинет Панкова. На загоревшем лице Тернюка легкий жировой блеск, в глазах самодовольство и наглость. Без приглашения сел в кресло. Заложил ногу на ногу и правой рукой придвинул Панкову «левые» наряды.
   – Что? Пять тысяч кубометров – это же десять груженых составов.
   – А что такого? Сам Прохоров подписал.
   – А что мне Прохоров?
   – А вы позвоните ему.
   – Вы что мне указываете!
   – Как желаете, Павел Захарович. Я тоже не могу бросать деньги куда попало. Если меня спросят, то и вам придётся ответить, – с усмешкой сказал Тернюк.
   – Тысячу кубометров, и всё.
   – Придётся позвонить Власу Тимофеевичу, товарищу Дымченко.
   – Ладно. Две тысячи. А распоряжение на три тысячи оставим в резерве.
   – Только ненадолго.
   – Хватит разговоров.
   – У нас разговор деловой, Павел Захарович. И прошу первым сортом.
   – Что-о?! Не то время. Сейчас я на это не пойду.
   – Пойдете.
   – Убирайтесь. Разговор окончен.
   – Вы поосторожней. Я вам не сосунок. Вот. Кладу последние две тысячи за все пять. Первым сортом. Договорились?
   Тернюк положил на стол пачку сторублевок, прикрыл пакетик папкой и протянул Панкову руку. Панков еле пожал влажную ладонь Тернюка и сбросил пачку в ящик стола.
   В коридоре Тернюк притворно-жизнерадостно приветствовал Андрея Полонского.
   – С приездом! Ну как гуляли, отдыхали?
   – Отлично.
   Тернюк обнял Полонского за талию, но быстро отдернул руку, увидев Пунькина. Напрасно Тернюк насторожился, Пунькин ничего не замечал. Зашли в комнату, в которой работал Полонский и инженер Валя Крылова.
   – Опять за лесом? – спросил Андрей.
   – А как же? Для колхозного строительства.
   – Много?
   – Пять тысяч кубометров. Идёт же развернутое строительство согласно решению… Сами же в курсе.
   – Чье распоряжение на пять тысяч?
   – Начальника управления товарища Прохорова. И ещё высшей инстанции, – Тернюк поднял палец.
   – У кого распоряжение?
   – У начальника, товарища Панкова. Так что, товарищ Полонский, оформляйте, не задерживайте.
   – Принесите распоряжение. Валя, как с нарядами «Росторглеса»?
   – Сейчас узнаю.
   Крылова поднялась и вышла из комнаты. Открыла дверь парткома совнархоза… Вошла в кабинет секретаря.
   – Что, Валя? – спросила заместитель секретаря парткома Покровская.
   – Анна Алексеевна! Пришёл Тернюк. Распоряжение Прохорова у Панкова.
   – Хорошо. Пусть Андрей действует, как мы договорились.
   В отсутствие Вали Тернюк перешёл на лирические темы.
   – Ох и славная дивчина ваша Валя. Не замужем ещё?
   – Собирается.
   – Хотя какое это может иметь значение? Я так считаю: все погулять хотят. Верно?
   – Верно, – поддержал разговор Андрей.
   – Ну вот, – обрадовался Тернюк. – Мы же тоже не железные. А?
   – Конечно нет.
   – Может, вечерком посидим в «Северном»? И Валю захватили бы!
   – Это вы ей сами предложите.
   – Ну-ну! Только вы немного погуляйте, когда она зайдёт.
   Вернулась Валя. Андрей поднялся, многозначительно посмотрел на Валю и вышел.
   Тернюк расцвел. Отставил локти и походочкой первого парня на селе подошёл к столу Вали. Без всяких предисловий открыл ящик её стола и положил что-то в шуршащем целлофане.
   – Четыре пары. Импортные. Вашего размера. Разных цветов. Исключительно из уважения. Не обижайте. – Тернюк дотронулся до её плеча.
   Валя покраснела. Стало жарко.
   – Открою форточку, – Валя встала и быстро пошла к окну. Ей казалось, что ладонь Тернюка ещё лежит на её плече. Тернюк закрыл ящик, самодовольно вскинул голову и провел рукой по шевелюре.
   – Мы договорились с Андреем, сходим вечерком в «Северный». Посидим. Мы же тоже не железные? Верно?
   – Не могу. Сегодня не могу.
   – Так завтра.
   – И завтра не могу.
   – Не могу, не могу. Дуже прошу. От усього сердца. – Тернюк для убедительности перешёл на украинский язык.
   – В другой раз.
   – Слово? Це по-моему. У меня для вас ещё английская, чистой шерсти, кофточка имеется. Завтра принесу.
   – Нет, нет.
   – Не обижайте! Прошу.

* * *

   Еще до появления Тернюка в Ломоносовске начальник управления Панков позвонил директору комбината Иванову.
   – Здоровеньки булы! – весело приветствовал его Панков.
   – Завидуешь славе Тарапуньки? – ответил Иванов.
   – Куда нам… Нам о такой славе только мечтать. Иван Иванович, я к тебе с серьезной просьбой. Завтра день рождения Виктории, моей супруги. Прошу присутствовать с Мариной Анатольевной.
   – Сожалеем, но не можем. Марина Анатольевна прихворнула. Пятый день на работу не выходит.
   – Не отстану. Приезжай один. Хоть на часок. Поздравишь и уедешь. Одним словом, жду.
   – Приеду.

ЕСТЬ, ИВАН ИВАНОВИЧ!

   В день своего рождения Виктория Степановна устроила смотр личных достижений. Демонстрировалась новая мебель, посуда, яства и собственная внешность, результат двухмесячного курорта.
   Виктория Степановна не сомневалась, у всех её гостей женского пола сейчас учащённый пульс. Чтобы ещё больше раздосадовать их, новорожденная лениво, невзначай, как бы для консультации показала гостям двухтысячерублевую импортную шубку, легкую, шикарную, а заодно и великолепное кольцо – подарок старшей сестры ко дню рождения…
   За стол уселись тридцать два человека. Пили. Шутили. Изо всех сил веселились. Новый сервиз поразил всех. Поражали закуски, вина и отсутствие такта у хозяев.
   За столиком сидел трудовой народ, два врача, актеры местного театра, сотрудник газеты с женой, несколько инженеров с женами – тоже труженицами, профессор лесотехнического института и Иванов, однокашник Панкова.
   Панков делал вид, что веселится, но спина его чувствовала укоряющие взгляды Иванова. Он мог и не приглашать Иванова, но обстоятельства… Ах, эти обстоятельства!
   Иванов и профессор-лесотехник, выйдя из-за стола, уселись на диване в кабинете хозяина. Профессор увлек Иванова рассказом о новом виде плотов, их прогрессивном построении, уменьшающем сопротивление воды, то есть более эффективном способе лесосплава.
   – Есть кое-что новое и для ваших гидролотков, – сказал профессор.
   Иванов тут же пригласил профессора приехать на комбинат. Хоть завтра.
   – Буду рад, – согласился профессор.
   Панков помешал беседе, ему нужен был Иванов.
   – Пойдём на балкон. Покурим, – предложил Панков.
   – Лучше погуляем.
   Панков и Иванов надели осенние пальто, вышли на улицу и, как это делают все жители Ломоносовска, побрели к набережной, в сторону Северной башни бывшего гостиного двора. Стали у ограды. Молчали. Курили. Иванов швырнул вниз на влажные камни недокуренную папиросу. Не поворачивая головы, спросил: – Что с тобой, Павел?
   – А что?
   – Я спрашиваю – что с тобой? (После паузы.) Был парень, комсомолец, такой как все. Выпрашивал два рубля на обед и галстук, чтобы сходить в театр с девушкой. Волновался, как все, если сталкивался с неправдой. Мне помогал выполнить курсовой проект. «Хороший парень, говорили, Пашка Панков». А сейчас? Что это за великосветский раут с демонстрацией заморских сервизов, мехов, бриллиантовых колец и прочего? Какое чувство должна была вызвать у гостей, интеллигентных тружеников, ваша бестактная показуха?
   – Это всё Виктория.
   – И кстати, откуда такие суммы?
   – Деньги Виктории.
   – Наследство? Да?
   – Как будто.
   – Вот именно, как будто. Ну, а если и водятся деньги, то ты – коммунист и тебе не к лицу дразнить окружающих тебя людей. Где твоя скромность? Твоя квартира – это идиотский купеческий шик. Кроме того, что это за анекдотики с душком, которыми ты угощал гостей? Я спрошу тебя – чем ты недоволен? Что тебе недодала советская власть, тебе, сыну сельского счетовода? Или твоей Виктории, дочери фабричного плотника?
   – Ты прав, – быстро согласился Панков.
   – За эти анекдотики я бы тебе так всыпал… И я не лишен чувства юмора, ты это знаешь… Ты, повторяю, как последний мещанин, пытался показать себя, этаким вольнодумцем, недовольным чем-то. Я тоже недоволен! Да, недоволен, что развелись такие, как ты. Коллектив бумкомбината – четыреста коммунистов, начиная от крановщика и кончая главным инженером, работают, живут, как все советские люди, думают, как лучше выполнить свой долг. Если они чем-либо недовольны, скажут громко, всенародно. Послушал бы ты молодых специалистов комбината.
   Панков как пригвожденный смотрел на огни противоположного берега, словно он сам стоял на другом берегу и оттуда слушал Иванова… Иванов умолк, чувствуя, что напрасно обличал, убеждал…
   – Я пойду. Меня у твоего дома ждёт Корюшкин.
   – Знаю такого шофера, – усмехнулся Панков. – Его вытурили из совнархоза.
   – Верно. Вытурили. Сейчас Корюшкин заместитель заведующего гаражом. И отлично работает.
   – Приятно слышать. Прошли мимо управления морского судоходства, красивого здания с антеннами радиостанции над башней.
   – Иван, у меня к тебе просьба. В Москве я обещал срочно отгрузить украинским колхозам немного лесу. Прохоров поддержал. Выдели пару тысяч кубометров.
   – Ты же знаешь, пилорамы комбината работают на экспорт. Все пиломатериалы первого сорта.
   – Именно первого сорта я и обещал.
   – Не могу.
   – Неужели комбинат не в состоянии?
   – В состоянии. Но работники комбината справедливо скажут: «Иванов пошёл навстречу своему дружку Панкову».
   – А если обком даст указание?
   – Немедленно выполню. На производственной летучке сообщу: «Обком просит или указывает, а это одно и то же, повысить ритм для помощи украинским колхозам». Никто слова не скажет. Сделают. Когда я звоню в цех и прошу сделать то-то, немедленно следует ответ: «Есть, Иван Иванович», В этом ответе я слышу доверие, уважение и понимание – Иванов зря не потребует.
   – Неужели откажешь мне?
   – Уже отказал. Ну, будь здоров.
   Корюшкин точно минута в минуту подкатил к дому Панкова и открыл дверцу «ЗИЛа». Машина плавно пошла по шоссе. Проехали километров десять. Иванов вспомнил слова Панкова: «Его вытурили из совнархоза».
   – Между прочим, когда вы, Григорий Федорович, впервые приехали за мной, я понял – опоздал потому, что съездил «налево», – сказал Иванов.
   – И я почувствовал, что вы догадались. Жене сказал. И дал себе слово…
   – Дело прошлое.
   – Хорошо, что высказались, а то у меня сколько времени камень на душе лежал.
   – Прибавьте ходу.
   – Есть, Иван Иванович.

НАМ НИКТО НЕ ПОЗВОЛИТ

   Коста Джонуа мгновенно вспыхивал и также быстро угасал. После неудачных поисков Тамары Мухиной Коста определил:
   – Мы её никогда не найдём. Больше этим заниматься не буду.
   Он увлекся Двиной, ездил на катере знакомого любителя вдоль берегов и впечатлялся красотой реки, сотнями могучих кранов на лесобиржах, громадами лесовозов, горами леса, побывал на бумкомбинатах, на судоверфях и записывал, записывал… Узнав, что на бумдревкомбинате номер два работают двое инженеров-абхазцев, познакомился с ними и тут же написал восторженный очерк для своей газеты, который начал словами: «Богатства нашей родины неисчислимы и вызывают гордость. Я никогда не был на Севере и счастлив, что могу понять и оценить его красоту и величие…»
   – Хорошо, я буду продолжать поиски Тамары один, – не опечалился Анатолий.
   Эшба сел в такси и отправился в поселковый совет предместья Солатолки. Дежурная гостиницы, узнав, чем озабочен старший лейтенант, «симпатичный, обходительный и вообще приятный», припомнила.
 

 
   – На Солатолке живет Прасковья Тимофеевна. Она в войну в детском доме работала, куда привозили малышей. Всех помнит… Её и спроси. Зайди в поселковый совет. Там узнаешь, где её домик. Фамилию Прасковьи позабыла… Но живет на Солатолке, это точно. И детский дом неподалёку был… В войну в том районе военные стояли, зенитчики. Спросишь – скажут. А ты форму надень, больше уважения будет, а то многие считают, что ваши только фруктами торгуют. Дураки, прости господи… Я в Грузии побывала, у брата гостила. Всё повидала. И шахтеров, и стеклодувов, и строителей, и фабричных… Такие же трудящиеся, как повсюду. У нас, слава тебе господи, тоже всяких спекулянтов хватает. И лес воруют, и рыбу… Чего попадется. Правда, жулики больше из приезжих. В моей деревне, откуда я родом, по сей день ничего не запирают, – ни дом, ни кладовку. Поморы – народ честный.
   Анатолий отпустил такси и зашёл в Солатолкский поселковый совет. Прямо к председателю. Не послушался и поехал в штатском.
   Председатель поссовета Балашова, невысокая, суховатая, с недобрым взглядом, была, попросту говоря, человеком злым.
   «Злая баба» – не очень литературное, но живучее определение. Такой, как Балашова, не помогут сто строгих указаний о чуткости, двести постановлений о борьбе с бюрократизмом, о внимании к жалобам и просьбам трудящихся и иных морально-этических нормах поведения. Злая – и всё.
   Поселок (законно и незаконно) благоустраивали заводы – судостроительный, деревообделочный, кирпичный. О поселке заботился райисполком, городской совет. Балашовой предоставили иметь дело не с банями, тротуарами, строительством детских садов, дорог, уличного освещения, а с людьми. Вот она и воевала с ними. Одна против всех. Постукивала согнутым сухим пальчиком по настольному стеклу и на любую просьбу отвечала:
   – Нам никто не позволит!
   Особенно недолюбливала врачей, учителей, заведующих детскими учреждениями, клубных работников, тем более из числа женщин. Их она на сессиях методически бесцеремонно доводила до слез:
   – У нас есть сигнал. У вас непорядок, народ жалуется. Это известно и в райисполкоме…
   Дальше деклараций не шла, ибо никаких сигналов не было. Когда обиженные и возмущённые требовали доказательств, Балашова отвечала:
   – Вам никто не позволит подрывать авторитет. Решения знаете?
   И молодые врачи, учительницы, работники детских садов умолкали. Пожилые (умудренные) опускали головы, не разжимая уст, – не стоит связываться. Мол, дура, что поделаешь? Балашиха (так её звали жители поселка) не терпела корреспондентов. Они не раз досаждали ей своими статьями.
   Держали Балашиху за одно качество – послушание. Указания она выполняла ретиво и непременно с перегибом. Администрировала вовсю. Но зато своевременно рапортовала:
   – Выполнила. Всё в порядке.
   Перед очами Балашихи и предстал Анатолий. Изложил суть просьбы.
   – Ваши документики?
   Анатолий предъявил. Долго ждал. Стоя. Терпеливо.
   – Почему вы не в форме?
   – Я в отпуске. Там сказано.
   – Много у нас всяких Прасковий Тимофеевных.
   – Она работала в детском доме. Во время войны.
   – Мало ли у нас в войну перебывало детских домов.
   Балашова отлично знала, о ком идёт речь. Прасковья Тимофеевна Снегина, председатель одного из уличных комитетов, на заседаниях нередко досаждала Балашихе укоряющими репликами в связи с благоустройством, борьбой с пьянством, озеленением и ремонтом водонапорных колонок.
   Даже пояснение Анатолия, что речь идёт о счастье двух сирот, не вывело злое сердце Балашовой из железного ритма.
   Анатолий взял со стола документы.
   – Извините за беспокойство. Всего хорошего. Вышел из поссовета и обратился к женщинам, стоявшим у автобусной остановки.
   – Извините, я приезжий. Разыскиваю Прасковью Тимофеевну, фамилию не знаю. Она в войну работала в детском доме.
   Женщины заволновались. Заговорили разом:
   – Прасковья Тимофеевна?
   – Наверное, Онегина!
   – У ней муж в войну погиб?
   – Вы родственник ей?
   – Нет. У меня к ней важное дело. Разыскиваю сестру, она воспитывалась в детском доме.
   Две женщины моментально отделились:
   – Пойдём покажем.
   Им вдогонку слышались беспокойные указания:
   – Если Прасковьи Тимофеевны нет дома, сходите в поссовет.
   – Или в четвертую школу.
   Маленький домик. Половину, две комнатки, занимает Прасковья Тимофеевна и её дочь, работница завода.
   Прасковья Тимофеевна первым делом всех усадила. Сопровождающие Анатолия женщины, работницы электрообмоточного цеха, забыли о своих делах. Прасковья Тимофеевна огорченно оправдывалась:
   – Много было Тамарочек… Не припомню её. Мы их по фамилии не знали. Я помощником повара работала. Да, всё делали в те времена: и полы мыли, и стирали, и обшивали детишек, и дрова кололи. Тамара, говорите? Одну Тамару военный моряк, капитан второго ранга взял, черненькую такую… Уехали они. Вот что, милый ты мой, поезжай в город… Ты где живешь?
   – В гостинице «Двина», сорок шестой номер.
   – Запиши мне. И телефон запиши. Мы всех на ноги поставим, всех расспросим. И тебе сообщим. Комсомольцев попрошу. Они выделят ребят на розыск. В бумагах пороются, в архиве. Все узнают.

* * *

   Коста всё же не выдержал. Подумав, направился в родственный ему радиокомитет.
   В дверях Коста столкнулся с обладателем буйной шевелюры, одним из тех радиожурналистов, которые «мотаются» по лесоразработкам, выходят с рыбаками в море, мокнут на стадионах, рыщут по цехам, выискивают крупицы нового быта, нового отношения к труду, интересные биографии.
   – В чем дело? – спросил Косту носитель буйной шевелюры.
   Коста представился.
   – Сватов. Алексей Сватов. Пойдём поговорим.
   Сватов привел Косту в комнатушку с четырьмя пустующими столами. Слушал его с видом человека, которому сию минуту предстоит броситься в погоню.
   – Коста, никому не говори. Тамару найду. Дам репортаж лирического характера. Приехали двое, ищут дочь Героя. Наши не очень любят подобные передачи, но я добьюсь. Нам сразу ответят все, знавшие Тамару. Пошли обедать.

А ЭТО ЧТО ЗА ЗВЕРИ?

   У Джейрана не было настроения строить социализм. По одной причине. Во-первых, он обладал миллионами, но не мог пользоваться ими. Он рос в семье отца – богатейшего лесоторговца Каширина – и являлся его единственным наследником. Получить миллионное наследство помешала революция.
   В 1918 году в Ломоносовске пришвартовывались английские, шведские и прочие лесовозы под охраной английских, американских и прочих миноносцев. Русский советский лес вывозился лихорадочно и бессовестно. Вот пришли и вывозим, кто нам может помешать?!