Эдель Михаил. Чем вы недовольны?

   Тернюк ещё до денежной реформы разместил свои капиталы: сто десять тысяч в Киеве, сто пятнадцать в Москве, шестьдесят в Ленинграде. Получив сберкнижки, тут же порвал их. Знал, что по закону, если предъявишь паспорт, деньги всегда твои, ещё с процентами. Остальные деньги доверил дяде.
   Мысли Тернюка развеял старшина милиции.
   – Гражданин!
   Тернюк оторопел. Старшина взял под козырёк: «Почему нарушаете?» – и указал рукой на тротуар.
   – Извиняюсь. У нас в селе, на Украине, покамест тротуаров нет, – заискивающе улыбаясь, произнес Тернюк, нащупывая ногой тротуар.
   «Ну, не дают жить!» – снова вернулся к своей неувядаемой теме междугородный мошенник.
   «Нет, в Сибирь не поеду, там уже зима. Поеду в Казань, к Земфире. Очень славная женщина, хоть и татарка. Поживу там месяца два, пока всякие телеграммы проскочат, пока будут активно искать».
   В гостиницу Тернюк не пошёл. Сдал на вокзале чемодан на хранение и отправился на рынок. Посидел в закусочной. Разговорился с уборщицей, – мол, приехал в командировку, в гостиницу не пробьешься. Уборщица предложила Тернюку пожить у неё. Вечером, по окончании работы, поведет его к себе.
   Тернюк без интереса осматривал город.
   Пошёл на вокзал, взял из камеры хранения чемодан и вместе с уборщицей поехал трамваем к ней домой. Дом старый, но комната большая, в два окна, с перегородкой не до самого потолка.
   – До этого года, – рассказывала хозяйка, – жила с дочкой и сыном. Дочка замуж вышла за техника завода искусственной кожи и к нему переехала. Сын в Ленинграде учится.
   Ночью на междугородной станции Юхим снова позвонил дяде, Ивану Юхимовичу. Трубку взяла сонная тётка.
   – Кто? Юхим? Чего? Приехать желаешь? Дядя заболел, дуже тяжко.
   Дядя отнял трубку. Долго хмыкал, откашливался. Плохо слышал. Когда же Тернюк сказал: «Возьму свои гроши», – дядя сразу услышал. И удивился:
   – Яки гроши? А? Никаких твоих грошей у меня нету. А так, нема. Приезжать нечего. Я сам без работы другую неделю. И болею. Какая болезнь? Госконтроль. Слыхал про такую? И больше по ночам не звони. Бувай!
   Тернюк, повесив трубку, выругался. Нехорошо выругался в адрес дяди.
   – Самостийна сволота. Недорезанный бандит. Строй с таким коммунизм.
   Тут же позвонил на квартиру к Дымченко. Подошла жена:
   – Влас Тимофеевич в командировке. Кто говорит?
   – Вы меня знаете, я вам серые смушки привозил.
   – А-а! Нет Власа Тимофеевича, – голос понизился.
   – Надолго уехал?
   – Наверное, не скоро вернется, – и всхлипнула. Тернюк вторично повесил трубку. Расплатился и вышел на улицу.
   – И що это на свете делается, куда ни позвонишь… имущество опечатано. Наверное, какая-то кампания проходит, що всех хватают. Ну прямо житья никакого нету.
   Мимо Тернюка проносились десятитонные грузовики, шипели пневматические тормоза у светофоров. Со складов на грузовые рампы железной дороги везли кипы искусственной кожи, тонкие сукна, нейлоновые и меховые изделия, на стройки – кирпич, блоки, лакокраски, стекло…
   Неслись белые цистерны «Молоко», серебристые авторефрижераторы, во многих окнах горел свет, склонившись над столами, чертили проекты студенты, изобретатели, конструкторы, архитекторы… Ночные экскаваторы спешно рыли траншеи для новых линий газопровода, уличного освещения.
   Жизнь шла, как всегда, в темпе и творческом напряжении.
   Вот этой жизнью и был страшно недоволен Тернюк. Утром хозяйка сказала гостю:
   – Дай-ка, милый, свой паспорт. Схожу в домоуправление. Заявить надо, кто у меня проживает.
   – Да может, я сегодня уеду. Ночью говорил по телефону, вызывают в Москву.
   Нет, паспорт он показать не может.
   – Смотри. Без прописки не пущу ночевать.
   «Поеду», – решил Тернюк.
   Расплатился, взял чемодан и, недовольный порядками, поехал на вокзал.
   В вокзальном ресторане напился. Больше недели Тернюк колесил из города в город. Сутки прожил в Вологде, два дня в Ярославле, спустился теплоходом до Горького и наконец прибыл в Черкассы. Сел в автобус и доехал до пригорода, где жила тётка Олена.
   В Горьком Тернюк изменил облик. Купил осеннее пальто, толстую кепку. Со вздохом вспомнил чемодан, оставшийся в Ломоносовеке в гостинице «Двина» (новая рубашка, шёлковые носки). Надел костюм, полуботинки и в таком виде прибыл в Черкассы. Жалел о шевелюре, но ничего не поделаешь – такая жизнь теперь, приходится идти на жертвы.
   Тётка Олена, женщина лет сорока пяти, темноглазая, чуть скуластая, крепкая, как спелая тыква, не очень приветливо встретила племянника.
   – В Харьков заезжал? – спросила Олена, ставя на стол борщ.
   – По телефону говорил. – Ну як там?
   – Здоровы. Привет передавали.
   Тётка Олена не подымала глаз, губы в ниточку. Трижды нервно вытерла фартуком сухие руки. Убрала посуду, суетясь, сказала:
   – Схожу в магазин.
   Тётка Олена ещё позавчера получила письмо из Харькова. Если в Черкассах появится Юхим, не пускать его в хату, боже сохрани. Иначе потом не оправдаться. В письме намекалось, что Тернюк кого-то ограбил и скрывается.
   Тётку Олену мучила мысль: неужели придётся вернуть деньги этому Юхиму? Такие деньги! Что, он их честным путем нажил?! Всё равно его посадят. И постаралась, чтобы это случилось как можно скорей.
   – А где Степан Мефодиевич? – спросил Тернюк тётку Олену.
   – В совхозе работает. На шофёра выучился. Из милиции всех старых геть! Молодых поставили, со школы милиции.
   Такой перестановкой Тернюк остался недоволен. Он лишался надежной охраны.
   – Схожу в парикмахерскую.
   – Сходи.
   Когда Тернюк, пахнувший одеколоном, франтоватый, в тёмно-коричневом пальто, светлой кепке, цветном кашне, отставив локти и воображаемой «интеллигентной» походкой подошёл к витрине районного универмага, рядом с ним стал молодой человек.
   – Гражданин, пойдёмте со мной. Без разговоров. Я сотрудник милиции.
   Тернюк всё понял: «Продала, змея».
   – Ваши документы? С какой целью прибыли в Черкассы? – спросил молодой лейтенант в отделении милиции.
   – В гости.
   – Вы в отпуске?
   – Нет, по пути.
   – Так, так… Значит, в гости? Вынуждены задержать вас. Вами, гражданин Тернюк, давно интересуется ставропольский краевой суд. Мы ждали вашего прибытия в Черкассы, а вы всё не показывались. Еще интересуется вами ломоносовская прокуратура. Специальная телеграмма прибыла. В записной книжке, оставленной вами в чемодане, значился адрес дома, где вы сейчас остановились.
   – Она донесла, что я приехал?
   – Это уже значения не имеет. Выкладывайте всё на стол.
   Тернюк выложил три тысячи девятьсот рублей и документы «Межколхозстроя».
   – Куда меня отправите?
   – Вам, я думаю, уже безразлично. И в Ставрополе и в Ломоносовске вас, как вы понимаете, ждёт далеко не торжественная встреча.
   Тернюк хотел было сказать: «Оставьте себе три тысячи и отпустите меня», но, посмотрев на аккуратный пробор лейтенанта, писавшего протокол, подумал:
   «Не те кадры. Этот не возьмет».
   И был этим обстоятельством весьма недоволен.

ТЕБЯ БУДУТ БЛАГОДАРИТЬ ДВЕСТИ ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ РОДСТВЕННИКОВ

   Яша Сверчок еженощно говорил по телефону с Зосей. По полчаса. Сухумские телефонистки восторженно сочувствовали своей киевской коллеге Зосе и в часы затишья предоставляли Яше провод с минимальной оплатой переговоров.
   – Яша, говорите с Зосенькой. Скорей! – торопили его охваченные нетерпеньем телефонистки. И, конечно, подслушивали, завидуя Зосе. Какая девушка не мечтает о разговоре с любимым хотя бы по телефону.
   Наконец начались сухумские дожди. Длительные, унылые, с получасовыми перерывами. Именно в тот час, когда закрыты кафе и столовые, Яше осточертело ждать фотокорреспондента. Дважды он говорил по телефону с Андреем. Полонский убеждал дождаться фотокора.
   – Не могу. Пройдет срок нашего заявления в загс.
   – Новое напишете. – Зося волнуется.
   – Не Зося, а ты. Я позвоню Зосе на работу. Продиктуй её телефон.
   – Тебя никто не просит, тоже мне посредник нашёлся.
   Часов в одиннадцать утра Яша, выпив кофе по-турецки, хотел идти за газетами. Светило приморское солнце. После дождя курорт благоухал. К дому подкатил тёмно-красный «Москвич». Из него вышел светлорусый молодой человек в комбинезоне и коротких сапогах.
   – Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, хозяйка дома?
   – Дома.
   Молодой человек замялся.
   – Здесь жили две девушки. Наверное, до вас. Одна из них забыла купальный костюм. Я получил письмо. Спешила, очевидно.
   Но Яша не был бы Яшей, если не спросил бы:
   – Вы их знакомый?
   – Да. Они гостили у нас.
   – Откуда девушки?
   – Из Ломоносовска. Катя и Ася.
   – Катя Турбина?!
   – Да, Катя Турбина. Вы знакомы?
   – Я из Ломоносовска. Хорошо знаком с Клавдией Павловной, её мамой. Зовут меня Яков Сверчок.
   – Николай Эшба. – Увидев пытливые глаза Яши, добавил: – И ещё Мухин.
   – Что?! А ну-ка повторите.
   Николай улыбнулся, точно так, как улыбалась Катя.
   – Николай Мухин-Эшба. Я воспитанник абхазской семьи.
   – Сын подполковника Мухина? Из Краснодара?
   – Всё верно.
   Яша обошёл вокруг Николая, как тигр, кошачьим шагом.
   – Садись, Коля, – приказал Яша. Оба сели.
   – Слушай, Коля. Не сказать я не имею права. Но и сказать не могу. Ты об этом никому не скажешь, даже отцу…
   – Отцу скажу.
   – Эх! Тогда слушай. Катя Турбина – не Катя Турбина. А Тамара Мухина. Твоя родная сестра.
   – Что вы…
   – Я двенадцать дней ищу тебя, сидя на этой скамье. Кроме шуток. Специально приехал.
   Яша рассказал Николаю всё, что знал.
   – Можешь не сомневаться, всё проверено. Твоему покойному отцу, Григорию Ивановичу Мухину, недавно присвоено звание Героя Советского Союза. Посмертно.
   Николай невольно встал. И Яша встал. Оба безмолвно смотрели на солнечное море, словно молчаньем отдавали честь Герою.
   – А я и не знал, – тихо сказал Николай. – Едем, Яша, к нам. Расскажем отцу. Между прочим в Ломоносовск поехали мой брат Анатолий и его друг, Коста Джонуа. Они разыскивают сестру.
   – Они сейчас в Ломоносовске?!
   – Да. На днях получили телеграмму.
   – Едем на междугородную. Скорей. Я позвоню Андрею. Он их разыщет и сообщит им.
   – Отец в городе, сперва скажем ему. Он ждёт меня в обкоме.
   Гуляющие курортники ровно ничего не понимали, но улыбались, наблюдая, как какой-то пожилой абхазец сжимал в объятиях невысокого молодого человека. Сперва с криком прижал его к груди, затем поднял на воздух и понес к машине.
   – Я чувствовал, что Катя моя дочь!! – кричал, размахивая руками, Еснат. – Теперь у меня полноценная семья. Яша, тебя будут благодарить двести восемьдесят шесть родственников. И сам Алиас Эшба. Коля, гони домой, как ветер. Будут свистеть – заплачу штраф.

* * *

   Теплоход «Абхазия» экскурсионным рейсом доставил Клавдию Павловну и Бориса Ивановича в Сухуми, в девять утра. В одиннадцать пассажиры отправились осматривать город.
   На углу проспекта Ленина и улицы Лакобы Бориса Ивановича привлек красивый киоск с газированной водой. Над батареей сиропниц жужжали пчелы… Борис Иванович, наслаждаясь, пил воду с сиропом «Свежее сено».
   – Прелесть какая вода, – поманил он Клавдию Павловну.
   Борис Иванович уже через силу допивал второй стакан. Клавдия Павловна ждала его у фруктового магазина. К перекрестку подкатил тёмно-красный «Москвич», его остановил светофор. Клавдия Павловна услышала, как её окликнули. К ней бежал…
   – Яшенька! – удивилась Клавдия Павловна.
   Яша сжал протянутые руки Клавдии Павловны и целовал их попеременно. Борис Иванович не допил воду.
   – Не устраивайте сцен, эти руки я целовал до вас, – сказал ему Яша. – Идёмте. Я вам представлю Николая Мухина-Эшба, вашего взрослого сына. – Яша рукой поманил Николая и Есната.
   Клавдия Павловна пошла навстречу Коле. Обняла его, не успев даже разглядеть.
   – Родной мой… – и заплакала. – Какой ты славный…
   Еснат всё понял. Дожидаясь, пока освободится Клавдия Павловна, тряс руку Бориса Ивановича.
   – Вы мой родственник? – первым делом осведомился Еснат у Шпиля.
   – Да, – на всякий случай согласился Борис Иванович.
   Подошёл милиционер-регулировщик:
   – Пожалуйста, пройдите на тротуар. Смотрите, сколько машин ожидает. Они, наверное, торопятся.
   Сухумцы не торопились. Они беззаботно-весело наблюдали, как красивая женщина обнимает статного парня в комбинезоне и говорит ему: «Коленька, какой ты славный». Наблюдателям всё было ясно, без комментариев.
   – Вы… вы отец Коли? – опомнилась Клавдия Павловна и трогательно взглянула на Есната.
   Старый конник не растерялся и трижды расцеловал Клавдию.
   – Спасибо! Вы воспитали мою дочь Тамару! – воскликнул Еснат.
   – Как это, – вашу дочь?!
   – Конечно, Катя-Тамара теперь Эшба, как её старший брат. Наша семья будет гордиться такой дочерью.
   Клавдия Павловна насторожилась.
   – Не возражай, – шепнул ей Шпиль.
   Еснат что-то сказал Коле и Яше. Оба стали метаться по улице, высматривая такси. Борис Иванович понял их рвение.
   – Мы с теплохода, едем в Батуми, – сказал он Еснату.
   – Мы все сейчас едем домой, в Акуа. Нас ждут двести восемьдесят шесть родственников. И сам Алиас Эшба, – тоном приказа сообщил Еснат.
   – Что делать? – беспомощно спросила Шпиля Клавдия Павловна.
   К счастью, Коля и Яша ещё не поймали такси, а на «Москвиче» всем не уехать. Добрый Еснат понял – нельзя лишать людей отдыха.
   – Хорошо. Ваш теплоход когда уходит?
   – Через четыре часа.
   – В «Амра»! – крикнул он Коле. – Пойдёмте. Посидим. Как одна семья. Меня зовут Еснат Эшба.
   – Клавдия Павловна, – Шпиль представил жену и себя.
   – Яша, идём, – уже командовал Еснат.
   Есната знал весь Сухуми. Директор ресторана лично проводил гостей в маленький зал за эстрадой. Еснат попросил свидания с шеф-поваром. После восторженных восклицаний наступила деловая часть. Шеф-повар, кавказец, добродушный и грузный, с радушным взглядом, развел руками, что означало: проси, друг, чего пожелаешь. Всё сделаю.
   Однако Еснат решил разъяснить ему:
   – Я нашёл свою дочь… Её воспитала… Идём познакомлю. Самая красивая и самая сердечная женщина России.
   – Сейчас приду.
   Седоватый шеф поспешил к умывальнику, освежил лицо, снял белую куртку и, как посол великой державы при вручении верительных грамот, проследовал к гостям.
   Минуты три шеф говорил в адрес Клавдии Павловны самые любезные слова, пожал руку Борису Ивановичу и наконец спросил:
   – Шашлык по-карски?! Цыплята табака?! – сложил щепотью пальцы и так вкусно причмокнул, что гостям захотелось есть.
   Минуты две Еснат с шефом шепотом вели переговоры о марках вина. Вина принесли столько, что у Клавдии Павловны испуганно расширились глаза.
   Колю Клавдия Павловна посадила рядом с собой.
   После закуски Еснат налил себе три бокала красного вина, торжественно встал и взял в руки первый бокал.
   – Отец будет произносить тост по обычаю, – тоном извинения сказал Клавдии Павловне Коля. – Двадцать пять минут, не меньше.
   Еснат заговорил с какой-то строгостью в голосе:
   – В счастливый день солнце светит человеку гораздо ласковей, чем всегда. Я это чувствовал сегодня, когда встречал восход. Но я не знал, что сегодня солнце придёт с Севера. Оно вошло в наш город, и я увидел его на улице… Нас задержал светофор. Люди ругают постовых милиционеров, когда они задерживают их на перекрестках. Не всегда люди правы. Светофор, остановив их, нередко дает им возможность встретить счастье. Спасибо постовому, который остановил нас. «Не спеши, – сказал он. – Вот на тротуаре стоит счастье твоей семьи». Я посмотрел. На душе стало ещё светлей – вся улица радовалась северному солнцу. Вы, Клавдия Павловна, осветили наш любимый город, мы гордимся им, мы – горцы, увидевшие свет, который пришёл к нам с Севера.
   Когда я вот этой рукой держал в последний раз ещё теплую руку командира полка Григория Мухина, я не знал, что жива его дочь Тамара. И вы, лучшая из лучших русских женщин, вырастили сироту погибшего солдата. Клавдия Павловна, наш дом – ваш дом. Катя Турбина была в моем доме, мы не знали, что Катя – сестра Николая и моя дочь. Я подымаю тост за женщину, воспитавшую Катю-Тамару, Мухину-Турбину-Эшба. Я подымаю тост за северное солнце, которое ласково согрело мое сердце, за вас, родная наша Клавдия…
   Коля тихо сказал:
   – Говорил всего семнадцать минут.
   Говорил Яша. Увлекся и подробно изложил основные качества Зоси и как он благодаря Николаю Мухину нашёл свое счастье в Киеве у памятника Богдану Хмельницкому. Яша разошёлся и веселил всех. Хохотали до той минуты, когда, взглянув на часы, убедились – до отхода «Абхазии» ровно двадцать минут. Клавдия Павловна поцеловала Колю, когда уже убирали трап.
   В Еснат Эшба необыкновенно важный шёл по молу. Справа Коля, слева Яша. Сейчас он вернется в Акуа и расскажет всем, каких замечательных родственников приобрел. Взглянув на солнце, сказал ему:
   – Я чувствовал, сегодня будет очень счастливый день.

* * *

   Утром двое моряков со шведского лесовоза знакомились с центральным рынком Ломоносовска. Смеясь, демонстрируя любопытство, купили три бутылки кваса и шумно прошлись по мясному ряду. Один из них взглянул на плечистого рубщика мяса, снова рассмеялся. Ах, как весело. Даже вслух произнес: «Квас».
   Вечером Гаркушин зашёл в гостиницу «Интурист» к приятелю, служащему камеры хранения. Просто покалякать о том о сем. Те же шведы, покинув ресторан, надевали плащи у гардероба.
 

 
   Шведы, чуть покачиваясь, шли по проспекту к морю. По другой стороне улицы шёл Гаркушин. Шведы отлично видели его. Один из них, плотный, высокий, свернул в переулок и зашёл в недостроенный одноэтажный дом. Дом этот когда-то начала строить сестра Гаркушина и затем почему-то прекратила. За шведом последовал Гаркушин. Оба спустились в подвал.
   Рубщик знал шведа. Хорошо знал. Не раз встречались. Эльмар Трот – доверенное лицо фирмы «Отто Олхастен», его мясистые руки не раз отсчитывали Гаркушину иностранные марки, кроны, доллары в обмен на советские деньги или царские монеты. И всегда Трот презентовал своему клиенту Гаркушину сардины и бутылку коньяку. От вещей Гаркушин отказывался – лишняя морока, носить их не станешь, а продавать не с руки.
   Швед Эльмар Трот сообщил – пришёл лесовоз и может взять Маврикия Ка-ширина. Лесовоз уйдет через шесть дней. Завтра в этом же подвале он вручит Гаркушину плащ-пальто и форменную фуражку.
   Маврикий Каширин пройдет на корабль вместе с другими, по документам шведского моряка. Тот, кому принадлежат документы, останется на берегу и потом заявит, что в ресторане его обчистили карманники… Пропал бумажник с документами.
   Эльмар Трот протянул рубщику мясистую руку и сотворил деловую улыбку.
   – А вы не желайте в Швецию?
   – Нет.
   – Хорошо. Можно жить и на родине. До свидания.

* * *

   Гаркушин окончательно успокоился, санитарка больницы уведомила его: – Грузин не сегодня-завтра помрёт. Славный парень, так жаль его… У него никакой родни, один на свете… Две операции ему сделали… Даже следователя к нему не пускают, до того плох. А Федосеева судить будут и, наверное, лишат жизни за такое дело, тем более он ворюга, пропащий человек…
   Пожилая санитарка вдохновенно сыграла роль простушки по указанию Воробушкина, она тоже очень уважала «нашего лейтенанта» за вежливость и обходительность.
   Между тем Бур выздоравливал. Медицина совершила очередное чудо.
   В Ломоносовск Джейран и Курбский прибыли в одном поезде, в пути не общались. Сегодня вечером в половине двенадцатого Джейран уйдет на лесовоз в компании шведских моряков. Курбскому сказал, что теплоход уходит завтра вечером.
   Оба, по совету Джейрана, остановились в интуристской гостинице.
   Джейрану нужно было пробыть в гостинице всего день и вечер. Брать с собой Курбского в Швецию он, конечно, не собирался. А Филимон Гаркушин вообще не помышляет о загранице. Он задумал – после отплытия лесовоза с Джейраном тут же уехать на Дальний Восток. Навсегда. Купит там дом и даже женится.
   Наступил вечер. Шёл дождь со снегом. Джейран в номере «люкс» смотрел из окна с удовлетворением. Отличная непогода. На портовых улицах темно, безлюдно, на пирсе тоже. Легче будет пройти на лесовоз, который с рассветом уйдет в Швецию.
   Джейран ещё и ещё раз прослеживал свой план по звеньям. Ограбить такого, как Курбский, не так-то просто. Сейчас восемь вечера. В половине двенадцатого он уйдет со шведами. Только бы не «погореть» на пирсе. Курбский знает, что судно уходит не сегодня, а завтра вечером. Так что с ним надо покончить сегодня. Не позднее десяти часов. Курбский ушёл в «Гастроном» купить лимоны. Коньяк на столе.
   Вернулся Курбский. Джейран, чтобы укрепить веру компаньона в то, что именно завтра их увезут в Швецию, протянул ему заморский плащ и форменную фуражку шведского торгового флота.
   – Вот. В нём вы пойдете завтра в одиннадцать вечера. Где ваш чемодан?
   – В камере хранения.
   – Надо избавиться от него.
   – Завтра. Всё будет на мне.
   – Выпьем, – предложил Джейран.
   – Выпьем.
   – Завтра некогда будет. Да и нельзя. Голова должна быть ясной. Очень симпатичный человек, сын моего друга.
   – Как его фамилия? – осмелился спросить Курбский.
   – Отто Олхастен.
   – Фамилия главы фирмы?
   – Да.
   Выпили. В коньячную рюмку Джейран всыпал кристаллики, крепкое снотворное, давно припасенное. Всыпал в свою рюмку и проследил – растворилось. Затем переставил рюмки. Курбский в это время открывал бутылку боржоми у маленького столика.
   – Ну, за нашу многолетнюю дружбу и дальнейшие успехи, – провозгласил Джейран и обнял компаньона за плечи.
   Выпили.
   – Пойду к себе прилягу, – сказал Курбский минут через десять. – Что-то сердце сдает.
   – Не сердце, а нервы. Прилягте здесь. Я вам дам капли.
   Курбский прилег на диване. Джейран накапал капли и для верности добавил ещё снотворного. – Фу, какие противные, – поморщился «академик».
 

 
   Через десять минут он заснул. Подождав с четверть часа, Джейран с трудом перетащил его в спальню, уложил на кровать и, торопясь, раздел. Шеф Курбского расправил на столе его пиджак и распорол швы. Ничего нет? Ни одного доллара. Взялся за пальто. Изрезал его острым ножом. Ни черта?! Раскромсал туфли, снял с Курбского белье. Голо. Ни тайного пояса, ни замшевых мешочков с алмазами. Неужели все его ценности в чемодане? Заглянул в бумажник, нашёл квитанцию камеры хранения.
   Чемодан надо взять сейчас. С ним на судно не пройдешь. Можно успеть сделать пояс, пачки крупных купюр рассовать по карманам.
   Да, он возьмет его чемодан. Скажет, что Леону Константиновичу нездоровится. «Меня знают – поверят. Тем более я чемодан понесу наверх, а не на улицу».
   Джейран лихорадочно освежил холодной водой лицо, голову, причесался, спустился вниз. Подошёл к камере хранения, небрежно предъявил квитанцию.
   – Не могу. Приказано только лично им вручить.
   – Леону Константиновичу нездоровится. Что за чушь?
   – Никакая не чушь.
   – Вы меня знаете?
   – Знаю. Но не имею права. Пускай гражданин Курбский позвонит мне.
   Джейран с ненавистью смотрел на кладовщика.
   – Вы идиот!
   Кладовщик, пожилой человек с небольшой рыжеватой бородкой, зашумел:
   – Это кто же идиот?! Чужой чемодан требует и ещё оскорбляет. Харитон Павлович, позови-ка дежурного постового.
   Джейран понял – дело плохо и метнулся к администратору.
   – Ангелина Ивановна… что за отношение?!
   И был момент, когда Джейран, как ему казалось, мог спастись. Был. Ангелина Ивановна уже гневно спросила кладовщика:
   – В чем дело? Чего грубите?
   Но… с глубокого кожаного кресла, стоявшего в углу вестибюля, поднялся читавший газету Воробушкин. С другого кресла поднялся сержант в штатском.
   – Позвольте, Ангелина Ивановна, сейчас разберемся.
   Воробушкин взял в руки квитанцию. Джейран с возмущённым видом направился к лестнице, уже чувствуя, как страх – холодный комочек – сосет под ложечкой.
   – Погодите, гражданин. Побудьте здесь, – тихо сказал Воробушкин.
   Евгений Иванович многозначительно взглянул на штатского – смотри в оба. Затем снял кепку, поправил шевелюру, снова надел её и, ступая мягко со ступеньки на ступеньку, пошёл на второй этаж. Подошёл к дежурной:
   – Восьмой номер у себя?
   – Нет, – ответила дежурная. – Он в четвертом. И ключ у него.
   Воробушкин постучал в четвертый. Никто не отвечал.
   – Позвоните, пожалуйста, в четвертый номер, – попросил Евгений Иванович дежурную.
   Дежурная позвонила. Никто не отвечал. Воробушкин спустился вниз, внимательно посмотрел на руководителя, получил одобрение, затем показал – ведите задержанного наверх. У дверей «люкса» Воробушкин сказал Джейрану:
   – Откройте дверь.
   – У меня нет ключа! – выкрикнул он и добавил глупейшую фразу: – Вы мне за это ответите!
   – Откройте дверь! – ещё раз спокойно потребовал Воробушкин.