Эдель Михаил. Чем вы недовольны?

   – Сожалею. Но вы обратились не по адресу.
   – Извините.
   – Рад бы…
   Илона уходит. Садится в машину и едет либо в вышестоящую инстанцию, коей подчинен твердокаменно-идейный, либо в нижестоящую. И наконец – перед ней он, краснобай, позёр, не дурак выпить, посидеть за пулькой, поухаживать. Он заинтригован. На приём, к сожалению, никогда не приходят столь очаровательные посетительницы.
   Илона обращается с пустяковой просьбой.
   – И это всё, из-за чего вы беспокоили себя?
   – Да.
   – Ну… Это мы с удовольствием… Для вас…
   Краснобай-позёр оживился, завертелся.
   – Ваша фамилия Голицына?! Имеет ли ваша фамилия какое-либо отношение к историческим лицам, князьям Голицыным?
   – Может быть, – загадочно отвечает Илона Сергеевна.
   Голицына – уроженка города Ростова, дочь потомственного купца, торговца скобяными товарами.
   Словоохотливый позёр польщён. В его кабинете живой отпрыск князей Голицыных. Да, она весьма, весьма похожа на княжну.
   Звонит телефон, краснобай отвечает: занят. Вошла секретарша подписать телеграмму – занят.
   Илона держит себя холодно, царственно. Говорит всё время он, – уж очень ему не хочется, чтобы столь привлекательная особа покинула его кабинет. Он заверяет: просьба будет удовлетворена. Он сам позвонит Илоне Сергеевне.
   – Мне звонить неудобно.
   – Супруг?
   – Да.
   – Тогда… Прошу, позвоните мне. Вот номер телефона. Прямой, не через секретаря.
   Илона звонила в назначенное время обычно на другой день. Он оживлялся, говорил более интимно, настойчиво, просил разрешения встретиться.
   Илона сама назначала время. Пожалуй, через день-два. Причем она заедет за ним на своей машине.
   О, для него это весьма удобно, не надо гнать служебную и тем более приобщать шофёра к делам такого свойства.
   К театру оперетты (излюбленное место Илоны Сергеевны для деловых встреч) чёрная «Волга» подкатывает точно, минута в минуту. За рулем она, восхитительная Илона.
   «Волга» мчится в Химки, в Измайлово, в Останкино. От ресторана Илона категорически отказывается. Нет, нет. Только прогулки на свежем воздухе. Он настаивает… Она уступает – в ресторан в другой раз, через несколько дней. Илона улыбается, она внимательно слушает, ей приятен собеседник.
   В другой раз Илона соглашается посидеть в ресторане, но ей удобно днем.
   Он спешно оставляет главк, управление, контору, завод – его срочно вызывают в министерство. Едет. Отпускает машину и пересаживается в черную «Волгу».
   Ресторан «Прага». Во время обеда, когда он больше всего увлечен, появляется Курбский… Импозантный, культурный, привлекательный, не похожий на дельца.
   – Какими судьбами? – изумляется Илона Сергеевна.
   Илона знакомит мужчин. Представляя Курбского, говорит:
   – Приятель моего мужа.
   «Приятель мужа» по случаю приятной встречи один оплачивает солидный счёт. Делает это галантно, со знанием дела, не встречая особого возражения со стороны твердобюджетного начальника. «Приятель мужа» быстро становится приятелем того, от кого зависит отпуск цветного металла, анодированной проволоки, синтетической ленты, красителей, шерстяной пряжи, леса, кровельного железа, кожи, станков для пуговиц и т. д. и т. п.
   И начинается то, о чем потом много дней говорится в комнатах следователей, прокуроров, судебных заседаний.
   После нескольких платонических свиданий Илона твердо обещает, что встретится, с краснобаем-позёром на курорте. Непременно. Обязательно. И прекращает встречи.
   Остальное завершает торпедирующая товароведов, директоров баз, начальников снабжения, заведующих складов неустрашимая взятка.
   Указание влюбленного в Илону начальника главка, конторы, управления об отпуске дефицитных материалов было ведь общее, не конкретное (в этом уж потом детально разбирается следствие). Но указание было. И подчиненные ретиво выполняют его за… мзду.
   Илона не фигурирует. Нигде. Никак. А также Курбский. Курбский – аристократ, он никогда не унижался, чтобы лично получать свою долю от коммерческих директоров или начальников снабжения. Для этого имеются подручные, коими командует сам шеф: – Джейран.
   По указанию Джейрана подручные направляют в Грузию и на Кубань похищенный на Севере строительный лес, в Харьков незаконно добытую пряжу, в Белосток красители, кожу для дамских сумок, в Красноярск перчаточные машины.
   Подручные и посредники, которые усаживались на судебные скамьи рядом с бывшими директорами и заведующими, называли Джейрана разными именами. Под этими именами усердно разыскивали кочующего Джейрана.
   Курбского Джейран – он же Орлов, Никаноров, Хрусталёв и прочая – «приобрел» лет двадцать назад, когда Леон Константинович, на самом деле – Прохорчук Николай Гаврилович, считался преуспевающим адвокатом. Джейрану требовался личный юрисконсульт и представительное лицо. Курбский отвечал его требованиям. Но Джейран все двадцать лет маялся, имея дело с сибаритом Курбским.
   Леон Константинович недолюбливал конспирацию, поддерживал бесцельные знакомства и иногда ни с того ни с сего одобрительно отзывался о мероприятиях советской власти.
   – Почему бы вам, профессор, не пойти лектором общества по распространению знаний? На общественных началах, – издевался над ним его шеф.
   – Но нельзя же отрицать того, что есть.
   – Об этом я вам разрешаю сказать в последнем слове перед лицом прокурора. Может быть, вам это поможет.
   Чистые доходы Джейран делил по такой системе: ему – пятьдесят процентов, Курбскому – двадцать, Илоне и подручным – по десяти.
   Джейран, безусловно, был чем-то недоволен. И мечтал. Но об его мечте в свое время.

* * *

   Сигнал Пухлого значил, что появился Бур, ищет шефа. Ведет себя предательски. Бур слишком много знает. Как быть?
   Джейран вызвал Пухлого к телефону, уточнил, чем дышит Бур, и учуял – энергичный, умный (умнее своего дяди), неустрашимый Бур способен подвести черту под жизнь и деятельность Джейрана (Орлова, Никанорова, Хрусталёва, Перстина и прочая).
   Как быть? – этот вопрос всегда портил самочувствие Яна Петровича. А когда он узнавал об очередном «проколе» – тем более.
   – Куда деваться? Куда деваться с миллионами, да ещё в иностранной валюте? – Всё чаще небесные глазки шефа принимали белесый гневный оттенок.
   Джейрану не раз снились красные флажки. Он идёт по улице, кругом ни души, и куда ни повернет – на тротуаре красные флажки…
   – Облава! – шепчет во сне обладатель миллионов. Просыпаясь в номере гостиницы, он метался и рвал в клочки газеты. Бешено стучал кулаком по настольному репродуктору, и тот умолкал навсегда. «Как быть? Куда деваться?» Его бесил новый пункт в законе против взяточничества. Теперь опасен каждый. Каждый может взять и сообщить и за это не несет наказания. Кроме разве Курбского, которому и это не поможет. Даже Илона опасна. Ей суд ничего особого вменить не может. Ну, обвораживала, соблазняла. И всё. Вот придумали!
   Может, снова купить Бура? Нет. Ни в коем случае. Ох и кретин этот Пухлый! Не мог договориться со своим же родственником. А Бур действительно знает всех, кто ещё уцелел. Бур транспортировал валюту лицам, которым он, Ян Петрович, доверял. Слава богу, Бур не знает последнего явочного телефона в Москве.
   Перед вылетом в Сухуми Джейран пошёл в церковь, в собор на Елоховской. Шло венчание. Пел архиерейский хор. Новобрачных и их гостей в переулке ждали личные и служебные машины.
   – Идиоты! – прошипел Джейран. – Воображают себя счастливыми…
   Когда собор опустел, обладатель миллионов обратился одновременно ко всем святым:
   – В конце концов, вы можете помочь мне? Я же доверяю вам. Неужели вы не можете избавить меня от Богдана Бура? Всё, что я требую от вас.
   Пошептавшись с одним из священников и вручив ему энную сумму, Джейран покинул собор. Он верил, надеялся – должно помочь. И тут же вылетел в Сухуми, так как всё же не очень полагался на добросовестность святых.

* * *

   В номере гостиницы Джейран с ходу атаковал лентяя, сибарита и безответственного Курбского. Леон Константинович пребывал в лирическом настроении. Он мечтал, уже много часов. Мечтал о… той, которая так напоминает «Неизвестную» с картины Крамского.
   Поразительная девушка. Умопомрачительная. Незабываемая. У хозяйки (Курбский проследил Катю и Асю) он осведомился: девушки – жительницы Ломоносовска. Ну что ж, он готов лететь в Ломоносовск. Хоть сегодня. Зачем? Еще не знает. Вот уже больше года, как обрываются цепочки рискованных дел. Можно вернуться к паспорту Николая Гавриловича Прохорчука. Сбыть часть валюты. И осесть. Пора. Всё-таки сорок девять лет.
   Да, но чем заняться? Адвокатурой? Ну что ж… Можно увезти «Неизвестную» из Ломоносовска, поселиться на юге…
   А как избавиться от Джейрана? Ох этот наглый баптист! Курбский давно окрестил Джейрана «баптистом» и относился к нему по-барски, высокомерно и презрительно. Себя он считал высоко интеллектуальным аристократом.
   И вдруг в номер вошёл «баптист» с побелевшими глазками. Курбский только что принял освежающий душ и покоился в кресле в роскошном халате.
   Джейран тоже уселся в кресло и смотрел на Курбского, как купец на нерадивого приказчика.
   – Слушайте, профессор. Каждую минуту сюда могут войти не постучавшись молодцы из охраны общественного порядка.
   – Уж слышал. Вернее, слышу двадцать лет.
   – Отлично, тогда внимайте. Нам угрожает Бур.
   – Откуда он взялся?
   – Из дальних мест.
   – А почему он должен угрожать?
   – Потому что сейчас он чистенький.
   – Я его никогда не видел и никаких дел с ним не имел.
   – Весьма благородное заявление.
   – Слушайте, попик, вы мне надоели. И я этого не скрываю. Всё!
   – Нет, не всё.
   – Понимаю, в случае чего… вы назовете меня.
   – Вас назовет Илона.
   – Ей-то уж и в несчастном случае ничего не угрожает. Ну, знакомила. Без нанесения ущерба. Соучастие втёмную. Наказание незначительное. А вы при случае, конечно, скажете обо мне. Не сомневаюсь.
   – Хотите, я вас вывезу за границу? С деньгами, – сказал Джейран.
   – Илона не поедет.
   – Не о ней речь. Вы знаете, что я не бросаю слов…
   – Неужели вы считаете, что Бур готов предать нас? Восемь лет молчал. Что-то же удерживало его? Ему стоит заплатить.
   – Не то время, профессор. Возьмет и донесет. Для него это имеет смысл.
   Для Джейрана имело смысл взбудоражить, привести в смятение и держать Курбского в страхе.
   – Где сейчас этот Бур?
   – В Ялте, организованно отдыхает.
   – Переговорите с ним. Через посредника.
   – Как раз посредник и предупреждает.
   – Не убеждён. Буру имеет смысл получить у нас энную сумму и вспоминать о нас.
   – Допустим. Но нам не имеет смысла быть неуверенными. Они сейчас не стесняются и не церемонятся. Чем выше чин, тем выше наказание. Причем, как вам известно, в ход пошло и самое высшее…
   – И вы полагаете, что это устрашит всех? До единого? Сто веков вешают, рубят головы и сажают на электрический стул всяческих разбойников. И что ж, разбойники, однако, не переводятся. Вы считаете, что берущие мзду устрашатся? Целиком и полностью? Сейчас, сию минуту кто-то дает и кто-то берет.
   – Вот именно кто-то. Но не в прошлом масштабе. Не раздумывайте, Леон Константинович, я лучше вашего чую обстановку. Надо удирать, – значительно мягче, сделав любвеобильные глазки, сказал Джейран и показал в сторону Турции.
   – Только не туда. Только не к туркам.
   – Есть страна с устойчивой властью. Когда решите, я вам объясню, что и как. А сейчас надо немедленно покинуть эти солнечные берега. Может быть, Бур не в Ялте, а вовсе здесь в ста метрах от нас греется на пляже. Советую – соберите в одно место ваши ценности и ждите моих указаний.

И Я ПРИТВОРЯЮСЬ?

   Андрей Полонский мог бы многое сделать для человечества. Одаренный аналитическим мышлением, редкой памятью, наблюдательностью, умением делать выводы… и главным – ненавистью ко всякой фальши. Благородные дела были ему под стать.
   В политехническом институте не терпел фразеров, штатных ораторов, активистов-притворщиков и политических декламаторов. Иронизировал по их адресу, острил и… оставлял их в покое, дальше не шёл. Учился без всяких потуг – отлично, работал в мастерской крупного конструктора чертежником, охотно рисовал поздравительные открытки и портреты для клубов. Ежемесячно получал от матери пятьсот рублей (в старых деньгах), вносил их в сберкассу, по приезде в Москву возвращал всю сумму. Не хотел пользоваться отцовскими деньгами, дабы иметь право не слушать наставлений и указаний, как жить. Ни с кем не дружил. Председателю профкома говаривал:
   – Ты же не веришь в необходимость проводимых тобой мероприятий, а делаешь вид, что упиваешься ими. В сущности, все ваши культмассовые деяния сводятся к радиоле и танцам.
   – А художественная самодеятельность?
   – Из трех тысяч студентов ею заняты сто восемьдесят шесть человек. А остальные? Где жаркие диспуты, массовый спорт, научные кружки? Фикция. Налицо одни призывы да подробные отчеты о несодеянном.
   Полонским дорожили – отличник. Правда, как-то в стороне от общественной деятельности, но её ему приписывали – нарисовал к Первому мая заголовок для стенгазеты, и вот уже – Полонский общественник! И в целом – повышенная стипендия.
   – Чем ты недоволен? – интересовался председатель профкома Лесновский, сосед по комнате.
   – Перепроизводством притворщиков.
   – И я притворяюсь?
   – Больше других. Неужели я не услышу правды?
   – Услышишь. Ответь, как бы ты поступил на моем месте, если бы тебя избрали? Не приглашал бы лекторов, не устраивал бы так называемых вечеров отдыха с танцами, не призывал бы записываться в шахматный кружок, в лыжную секцию, в волейбольную команду? Чем бы ты занимал досуг студентов? Не хлопотал бы о путевках на туристскую базу?
   – Делал бы то же. Только я бы не вопил, не «охватывал». Когда влечет к лыжам, сам пришёл бы. Вам же нужны не горящие сердца, а цифры охвата. В студенческом хоре достаточно профессиональных певцов, но все делают вид, что не замечают этого. Вы делаете всё возможное, чтобы отвлечь студента от учебы, от самостоятельности, не оставляете ему времени даже подумать. И многие притворяются, что признают, одобряют ваши мероприятия и голосуют «за».
   – И ты голосуешь?
   – Я, как тебе известно, отсутствую.
   – Непротивление злу, не так ли?
   – Если хочешь – да. Как я могу голосовать за факультетского комсомольского вожака Дурылина? Дубина же.
   – Любопытно, чего ты ждёшь от него? Чтобы он тебя, Андрея Полонского, идейно воспитывал? Ты нуждаешься в этом? Дурылин выполняет положенное. Тебе не правится его облик, его манеры… Но это не дает тебе права играть роль Печорина, чуждаться товарищей, умничать. Ты нужен не Дурылину, а товарищам. Вся твоя философия – высокомерное фырканье, если хочешь – старомодный эгоцентризм.
   – У меня?
   – У тебя. А другие подобным критиканством прикрывают свое лентяйство и врождённое пренебрежение к людям вообще.
   – А если декан позёр, декламатор на злободневные темы, двурушник?
   – Верно. Но это не мешает тебе преуспевать в науках. Не дураки решают, всегда решают умные. Ты если не лентяй, то человек без страсти – наверняка. Тебе никогда ничего не будет нравиться. Это и хорошо и плохо. Лермонтову тоже кое-что не нравилось, но он об этом говорил очень громко. И Маяковский, кстати.
   – Значит, я прав, ты притворяешься, будто тебя устраивает и Дурылин, и декан, и всё остальное.
   Пять лет говорили и пять лет не могли договориться. Диплом с отличием давал право Полонскому выбрать любой южный город. Выбрал Ломоносовск. Надоело одиночество. Потянуло к родному. Решил работать рядом с Борисом.
   Предложили бумкомбинат, инженером цеха. Отказался. Пошёл работать в управление лесотехнического снабжения.

ПРИХОДИ К ПАМЯТНИКУ БОГДАНУ ХМЕЛЬНИЦКОМУ

   Андрей и Яша встретились на излюбленном месте – на скамье у памятника Петру Первому. Андрей изложил суть задачи, кого следует найти в Сухуми. Оба сидели вытянув ноги, с сигаретами в зубах. Яша молчал. Обмозговывал.
   – Задача, конечно, благородная – это вообще. Дважды гуманная потому, что это касается Клавдии Павловны, которую я обожаю. Только подвиг этот не по твоим зубам. Ты Николая Мухина не разыщешь. Другое дело я. Но… финансы.
   – Хватит на обоих.
   – В обрез? Хотелось бы немного развлечься. Уж если катить к Чёрному морю, то с копейкой в кармане. Слушай… Я выезжаю в Киев. Там процветает папин брат, дядя Петя, директор одного автохозяйства. По старым данным – махинатор. Думаю, что это качество он с годами усовершенствовал. Дядя Петя, как ни странно, одно время горел, ему надо было вернуть в госкассу энную сумму. Примчался к маме в Ломоносовск и взял энную сумму взаймы. Незадолго до этого на пятьдесят шестом году жизни угорел в собственном домике, на окраине Мелитополя, другой мой дядя – протезист. Три дня никто не знал, что он покоится на холостяцкой постели. Мама стала наследницей дяди и выручила за домик некоторые деньги.
   К этому времени «угорел» и мой папаша. Пленился красотой и отсутствием аналитического ума у своей сотрудницы. Оставил маму, меня и сестренку и укатил с пучеглазой супругой на Южный Сахалин. Итак, я лечу в Киев. По двум причинам. Первая – прозондировать возможность поступить в консерваторию, вторая – выколотить у дяди Пети взятую у мамы энную сумму. Ты ждёшь моей телеграммы, и мы мчимся в Сухуми.
   – А если нам вместе лететь в Киев?
   – Лишние расходы.
   – Где тебя искать в Киеве?
   – У дяди жить я не стану. Получишь мою телеграмму – выезжай в Киев и приходи к памятнику Богдану Хмельницкому. В течение трех дней я буду навещать гетмана ровно от семи до половины восьмого вечера.
   – А если телеграфировать тебе до востребования?
   – Памятник более надежен. Иначе мне придётся дежурить у телеграфа. Решено?
   – Решено.

* * *

   Яша, подтянув резервы и взяв несколько рублей взаймы, убыл в Киев. Из аэропорта (оставил чемодан на хранение) отправился на улицу Чкалова по старому адресу дяди Пети.
   Дверь открыла – о, счастье! – тётя Ядвига. Без восторженных восклицаний.
   – Здравствуй, Яша, – грустно сказала тётя.
   Яша последовал за ней. Оглядев комнату, Яша понял – здесь дядя уже не проживает.
   – Он на другой квартире. Наша стала коммунальной, – пояснила тётя.
   – Мерзавец остался мерзавцем? – уточнил Яша.
   – Как видишь.
   – Давно?
   – Два года. Ежемесячно переводит мне по почте пятьдесят рублей.
   – Вы работаете?
   – Да, бухгалтером-ревизором. Завтра выезжаю на ревизию. Ты надолго?
   – С поезда на поезд. Решил навестить.
   – Рада, что хоть заставила его вернуть твоей маме долг.
   – Не вернул.
   – Не может быть?! Тогда… не знаю. Тебе нужно с ним повидаться, только не у него дома. Поезжай к нему на работу, на Куренёвку. Я тебе дам адрес. Не звони ему, после твоего звонка он может сесть в машину и укатить в область.
   – Как он живет? – как бы мимоходом спросил Яша.
   – Не интересуюсь. Говорят, шикарно. Мадам его форсит в дорогих шубах, купил мебель в Ужгороде… На её имя дачу построил.
   Тётя предложила Яше чаю. Яша поблагодарил и пошёл искать пристанище.
   Обратился в гостиницы. Гостиницы пребывали в нормальном состоянии – их заполнили спортсмены-легкоатлеты, участники трёх республиканских совещаний, слет самодеятельных коллективов, ансамбль песни и пляски Грузии и московский Малый театр. Яша ночевал в аэропорту. Утром отправился в руководимое его дядей автохозяйство. Увы – дядя убыл.
   – Надолго? – спросил Яша.
   – Не знаю, – мрачно ответила секретарша.
   – Но он в городе?
   – Обратитесь к товарищу Гавриленко. Направо третья комната.
   Товарищ Гавриленко детально расспросил Яшу, кто он, зачем пожаловал, долго листал бумаги, затем хмуро намекнул:
   – Ваш дядя, гражданин Сверчок, убыл в распоряжение прокурора.
   – Давно?
   – Позавчера вечером. Финплан Яши рухнул.
   – Вы не скажете мне его домашний адрес? Товарищ Гавриленко раздумывал, вспотел и произнес заговорщицким шепотом:
   – Не от меня слышали. Поняли? Улица Смирнова-Ласточкина… А вот номер, номер точно… хи-хи… не помню, – спохватился начальник отдела кадров, не раз пировавший на квартире шефа и вторую ночь не смыкавший глаз, ожидая приглашения прокурора для пояснения некоторых обстоятельств.
   А обстоятельства настойчиво, требовали встречи товарища Гавриленко со следователем. Встреча прояснила бы, например, знал ли начальник отдела кадров, что в Полтаву и Херсон дважды направлялся караван семитонных автомобилей для вывозки невиданного урожая яблок и груш? Что кроме плановых двадцатисемитонных вслед шли ещё восемь «не плановых», ещё более деятельно вывозивших фрукты не в Киев, а в Брянскую область на городские рынки.
   Восемь грузовиков обернулись шесть раз и доставили в распоряжение спекулянтов двести тысяч килограммов фруктов первого сорта. Шеф авантюры П. Е. Сверчок и К0 распределили между собой сорок тысяч рублей (в новых деньгах). Фруктовая операция была заключительной. До этого было много других: цементных, шиферных, стекольных и прочих. Все связаны с дефицитными материалами.
   В сопровождении лиц в милицейской форме в эту же ночь в городскую тюрьму проследовали ещё девятнадцать сотрудников автохозяйства, сдавших паспорта для хранения их в сейфе прокуратуры.
   – Жулики – явление не вечное даже в автохозяйствах, – сказал Яша.
   Однако в его распоряжении оставалось тридцать два рубля, выходной костюм и возможность побывать в приёмной комиссии консерватории.

ВАША ФАМИЛИЯ?

   Андрей Полонский через двое суток после вылета Яши в Киев неожиданно встретил Бориса Ивановича.
   – Еще не уехал?
   – Завтра лечу.
   – Ты бы, Андрюша, не медлил.
   Слишком красноречивы были глаза брата и слишком многозначителен тон просьбы. Андрей решил лететь в Сухуми немедленно. Яша может задержаться в Киеве, во-первых, из-за несговорчивого хапуги дяди, во-вторых – консерватории. Но как известить Яшу, человека без адреса?
   Полонский зашёл на телеграф и сочинил нежную телеграмму матери в Москву… На другом бланке, шутя, написал: «Киев Памятник Богдану Хмельницкому вручить в семь вечера Якову Сверчку». И подал обе телеграммы.
   Юная приемщица пробежала глазами обе телеграммы, подсчитала и выписала квитанции. Андрей вышел из почтамта, в третий раз посмотрел на квитанцию, не веря глазам, – «Киев Хмельницкому…»
   – Странный адрес, – удивилась телеграфистка аппаратной.
   Хотела показать её начальнику смены как образец брака… Но телеграмму приняла её подружка, неопытная, уже имеющая замечание. Эх! Взяла и отстучала телеграмму.
   В Киеве телеграфистки дружно хохотали. Всей сменой. Душевно. Весело. И, наконец задумались – что делать? Вернуть телеграмму в Ломоносовск? Мешает пометка – срочная. К тому же разбирал интерес: кто же этот Яков Сверчок? Во всяком случае, не убеленный сединами гражданин. Девушки остаются девушками, их любопытство часто сильнее ответственности и прочих чувств.
   – А если пойти к памятнику в семь вечера? – предложила телеграфистка Зося, смешливая заводила.
   Пошли вдвоем – смелая Зося и трепещущая Валя.
   Шёл дождь. У памятника прохаживался Яша, подняв воротник плаща. Зося деловито пересекла площадь со стороны собора, подошла к Яше и официально спросила:
   – Ваша фамилия?
   – Сверчок, – не раздумывая ответил Яша.
   – Имя?
   – Яков.
   – Вам телеграмма. Срочная. Из Ломоносовска.
   – Надо расписаться?
   – Обязательно.
   – Под дождём?
   Уже приближалась трепетная Валя.
   – Пойдёмте, пожалуйста, – попросил Яша и порывисто зашагал в ту сторону, куда указывала булава гетмана. Девушки смеялись и шли за ним.
   – В пожарную мы не зайдём, правда? – уже веселился Сверчок. – Не буду нервничать, хотя и не знаю, что в телеграмме. Может быть, мое имение сгорело или мой торговый корабль пошёл ко дну.
   Миновали пожарную, зашли в аптеку. Яша расписался. Поблагодарил. Быстро вскрыл телеграмму: «Срочно убываю Сухуми Жду Встреча делегации Сухуми памятнику Лакобы Ежедневно час дня Руководитель группы детективов Полонский».
   Яшу несколько смутило одно слово «делегация». Кстати, девушку-приемщицу сбили с толку три слова: «делегации… Руководитель группы». «Детективы» она приняла за нормальное научное слово.
   Яша поднял глаза. Девушки исчезли, как виденье. Выбежал из аптеки, сбежал со ступенек – нет их.
   – Идиот! Увлекся загадочной делегацией.
   Всё можно забыть, кроме первого ласкового взгляда. Именно так Зося посмотрела на Яшу, вручая ему телеграмму. Ну как можно было взглянуть иначе? Стоит под дождём милый парень. Просто милый. Не киноартист, не поэт, не олимпийский чемпион. И ждёт под дождём друга. Ответил сразу, без кривляний. Очевидно, искренний, добрый…
   – Если не найду их, повешусь. Где телеграф? Яша ринулся к постовому сержанту и в раже спросил:
   – Вы не заметили, из аптеки вышли две девушки, одна в сиреневом плаще, другая цвета соломы?
   – Заметил, – сказал сержант и взял под козырёк. – Они зашли в «Гастроном». Чего-то здорово смеялись. Даже нарушили правила движения, чуть под троллейбус номер пятнадцать не попали, – весело, со смачным украинским акцентом добавил сержант.
   Яша – в «Гастроном». Нет их. Оглянулся. Звонят по телефону-автомату. Яша приложил руку с телеграммой к сердцу. О, счастье! – им по телефону не отвечают.