Эдуард Хруцкий. Осень в Сокольниках

   — Что, Юрик, — блеснув золотыми фиксами, ощерился он, — пар выпускаешь, падло? Не хочешь халатик махровый, парижской работы на бушлат менять? А?! Боишься, гнида?
   — Ты, сволочь, — Долгушин шагнул к дверям. Он не заметил, как в руке Семена оказался нож. Щелкнула пружина, и выскочило из рукоятки безжалостное, заточенное лезвие.
   — Стой! Не то запорю, как телка.
   Долгушин остановился. Он видел лезвие ножа и руку видел с синей татуировкой, которую почему-то не замечал раньше. Не обращал на нее внимания. А сейчас рука с татуировкой и нож стали единым — угрожающим и страшным.
   — Ну вот что, Каин, — насмешливо сказал Семен, — кличку же себе придумал. Ты ею своих фрайеров пугай, а мое слово такое. Попадешься, продашь — на дне моря найду и запорю. Понял? Надо бы с тебя за Нинку получить. Но потом.
   Он плюнул и захлопнул дверь. Плевок, словно медаль, повис на халате. Долгушин брезгливо скинул халат и, как был в одних трусах, бросился в кресло.
   Все, конец его с таким трудом выстроенной империи. Империи, где только он пять последних лет миловал и казнил. Империи, где жадно ловили каждое слово и боялись его.
   Значит, не было этого ничего. Значит, просто он нужен оказался этим людям. Они использовали его, а не он их. Использовали его ум, знания, умение выстроить любую, даже самую сложную комбинацию. Ну что же, может, это к лучшему. Конец империи. Король умер — да здравствует король.
   Ничего, он еще может кое-что сделать. Нет, Семен, мы с тобой не встретимся на пересылках и в колониях. Мы, Бог даст, больше вообще не встретимся. Долгушин закурил, подошел к столу, поднял телефонную трубку. Постоял, положил ее и вышел в прихожую, там минут десять у зеркала он придавал своему лицу соответствующее выражение.
   Вот теперь он спокоен. Абсолютно спокоен.
   Он подошел к телефону и набрал номер Забродина.
   — Владимир Федорович, дорогой, простите великодушно, что отрываю от работы, но хотел бы воспользоваться вашим разрешением и получить пятиминутную аудиенцию… Спасибо… Спасибо… Через сорок минут я у вас… До встречи.
   Он оделся, как всегда, тщательно. Выходя в прихожую, увидел валяющийся халат. Брезгливо поднял его двумя пальцами и, выходя, заткнул в мусоропровод.
   Забродин жил в старом доме на улице Чехова, рядом с Театром Ленинского комсомола. Квартира его отличалась от остальных, виденных Долгушиным, размерами и нелепостью планировки. Непонятно, кому могло взбрести в голову построить такое количество переходов и коридорчиков. Долгушин был здесь первый раз, но он прекрасно знал эту квартиру. Она была изучена им по рассказам общих знакомых и по фотографиям людей, снимавших хоть небольшую, но интересную коллекцию Забродина. И, проходя по ней, думал о том, что повезло члену-корреспонденту, так как его квартира должна быть следующей.
   Они вошли в большой кабинет, обставленный тяжелой старинной мебелью. Письменный стол, величиной своей напоминающий саркофаг, кожаные кресла и такой же диван. Стены закрыли тяжелые шкафы, полные книг. На одной из стен висело восемь миниатюр. Долгушин подошел, посмотрел, вздохнул тяжело.
   — Какая прелесть. Когда я разбогатею, обязательно куплю хоть парочку, повешу и буду смотреть. Мне кажется, что именно эти прекрасные лица могут исправить любое настроение.
   — Вы правы, Юрий Петрович, — Забродин надел очки, подошел к Долгушину, — я смотрю на это женское лицо, вот, справа, неотрывно. Вглядитесь, насколько оно одухотворено, как будто его внутренний жар заставляет светиться ее глаза. Жар души, жажда великого сильного чувства. Прошу.
   На столике в углу был сервирован кофе.
   — Я знаю, что вы, Юрий Петрович, знаток и любитель. А я себе позволю рюмочку ликера.
   — Не знал, что вы его любите. Если бы я поехал в Париж, привез бы вам «Куантро».
   — Что значит если?
   — Вот поэтому я и побеспокоил вас, Владимир Федорович. Не могли бы вы уточнить, как моя поездка?
   — А что вас волнует?
   — Многое, от этого зависит, буду я браться за работу о наполеоновской эпохе или займусь чем-то другим.
   — Я сейчас позвоню.
   Забродин подошел к столу, поднял телефонную трубку.
   — Борис Евсеевич, добрый день, Забродин. Да какие у нас дела? Так, по мелочи. Я вас побеспокоил по поводу командировки в Париж искусствоведа Долгушина Юрия Петровича. Да. Да. Понятно. Все оформлено. Спасибо. И когда это может состояться? Дней через десять-двенадцать. Хорошо, я передам ему. Спасибо большое.
   Впервые Долгушин потерял самообладание. Он так сжал руки в кулаки, что ногти больно впились в ладони. Его начала бить мелкая, противная дрожь. Забродин положил трубку, повернулся к Долгушину.
   — Эко, батенька, вас скрутило. Нельзя, нельзя так нервничать. Не впервой ведь за рубеж отправляетесь.
   Долгушин глубоко вздохнул, приходя в себя. Весь ужас сегодняшнего дня, смерть Алимова, «крушение империи» показались ему копеечными, мелкими по сравнению с тем, что будет через десять дней.
   — Спасибо, Владимир Федорович. Не знаю, как благодарить вас.
   — Да вы пейте-то кофе. Пейте.
   Уже у дверей, провожая Долгушина, Забродин сказал:
   — Да, кстати, памятуя нашу банную беседу, хочу вас кое-чем порадовать.
   — Весь внимание, — внутренне напрягся Долгушин.
   — Скоро вы сможете написать о кошмарной драме в сухотинском особняке. Милиция нашла часть пропавших вещей.
   — Как? — искренне удивился Долгушин.
   — Узорную плитку и каминную облицовку работы Жюля Пено.
   — Я-то думал, что там взяли только Лимарева.
   — А разве я вам не говорил?
   — Нет.
   — Склероз.
   Это была третья оглушительная новость за сегодняшний день. Садясь в машину, Юрий Петрович понял, что с него хватит и пора навести порядок. Какая плитка? Какой камин? Он же велел взять только медальоны. Ну, Алимов и Семен понятно, Сережка тоже, но ведь там была Наташа. Неужели она за его спиной…
   Из автомата у «Интуриста» он позвонил.
   — Кольцову, пожалуйста.
   Трубку положили на стол, и он слышал крики: «Наташа! Наташа! Приятный мужской голос».
   — Да, — голос у Наташи был торопливый и запыхавшийся.
   — Немедленно выходи, я жду.
   — Но у меня группа.
   — Это твои подробности, я сказал немедленно.
   Она выбежала через десять минут. Такая же, как всегда, прекрасная. Даже тени беспокойства не было на ее лице.
   — Ты чего, Юра?
   Долгушин с силой распахнул дверь, чуть не ударив женщину.
   — Садись. Поедем.
   — Куда, Юра? Работа…
   — Я тебе что сказал? — Голос его был хриплым и злым, Наташа посмотрела на него, увидела поджатые губы, выцветшие от злобы глаза, молча села в машину. До самого дома Долгушина они ехали не проронив ни слова, вошли в подъезд, поднялись на лифте. В квартире, едва закрыв дверь, Долгушин ударил Наташу. Коротко, без размаха — в печень. Она ахнула и отлетела к стене, сползая, схватилась за плащ, висевший на вешалке, потащила его за собой. Долгушин вошел в ванную, налил стакан воды. Вернулся и выплеснул его в лицо Наташе. Она застонала и, открыв глаза, поползла по полу к двери.
   — Ну, счастье мое, расскажи мне про плитку и камин.
   — Юра… Юрочка… Не бей… Мы взяли камин… С Борисом.
   Долгушин рывком поднял ее и хлестнул по лицу тыльной стороной ладони. Голова Наташи беспомощно закинулась.
   — Дура. Нажить копейку захотела, чтобы потерять миллион. На ваш след чуть не вышел угрозыск.
   Наташа молчала, глядя на него с ужасом.
   — Поняла ты? Если бы я ради тебя не убрал Алимова и Семена, ты давно бы спала на нарах.
   — Как убрал? — прошептала Наташа.
   — Как надо.
   — Я боюсь! — закричала она. — Я боюсь! Отпусти меня!
   — Иди раздевайся, останешься у меня.
   Дом, в котором жил Суханов, был знаменитым. Пожалуй, второго такого не было в Москве. О нем написал роман прекрасный писатель, так рано ушедший из жизни. Театр на Таганке поставил спектакль. Дом этот было видно издалека. Он предварял Замоскворечье, словно сторож. Огромный, мрачновато-серый, украшенный наградами из мемориальных досок. Не дом, а целый город в городе. Со своими легендами, прошлым, тайнами. Если бы могли говорить эти стены! Как много рассказали бы они о тех, чьи профили сегодня чеканно выбиты в гранитных квадратах и овалах. Со стародавних времен въезд во двор этого дома ограничивали запрещающие знаки, в обиходе именуемые кирпичами. Но Филиппыч знал, кому можно проезжать под знаком, а кому нельзя.
   Во дворе шел ремонт, неистово стучал дизель, лежали огромные кучи строительного мусора.
   — Вон десятый подъезд, — сказал всезнающий Филиппыч и точно подогнал машину к нужной двери.
   — Все ты знаешь, Филиппыч, — улыбнулся Вадим.
   — Здесь раньше наш начальник главка жил.
   — Это когда раньше? — хитро поинтересовался Калугин.
   — Когда вас, товарищ подполковник, еще в проекте не было.
   Со старшими офицерами Филиппыч всегда говорил на «вы».
   Вадим вылез из машины.
   — Мне пойти с вами, Вадим Николаевич? — поинтересовался Калугин.
   — Не стоит, Игорь, думаю, что вдова профессора Суханова в данный момент не стоит с обрезом у дверей.
   Вадим вошел в подъезд. В вестибюле как признак былой респектабельности висели электрические часы. Они навечно показывали одиннадцать часов. Вадим автоматически взглянул на свои. Было 15.25.
   У дверей с медной табличкой «Профессор Суханов» он позвонил. Ему открыла невысокая женщина в темно-синем костюме джерси. На лацкане висел орден Ленина.
   — Добрый день! Моя фамилия Орлов. Я договаривался с вами по телефону.
   — Доктор биологических наук Суханова Надежда Павловна. Вы из милиции?
   — Да.
   — Проходите, товарищ Орлов.
   — Меня зовут Вадим Николаевич, Надежда Павловна.
   Они вошли в огромную, как показалось Вадиму, гостиную. Потом он понял, почему комната представилась ему такой большой. В ней почти не было мебели. Стол посередине, шесть стульев, низкий поставец для посуды у стены, старинные часы в углу. Они отбили полчаса, как будто здороваясь с ним. Звук их был мягок и ненавязчив. На стенах висело несколько картин русских мастеров, но кого именно, Вадим так и не узнал, он был не силен в живописи.
   — Садитесь, Вадим Николаевич.
   — Спасибо.
   — Вы пришли по поводу Вали?
   Она спросила именно Валю, а не сына. Спросила таким тоном, будто Суханов вот-вот войдет в эту комнату.
   — Да, Надежда Павловна.
   — Что вы хотите о нем узнать?
   — Все.
   — Это слишком неконкретно. Для чего это вам?
   — Я смотрел дело по обвинению вашего сына, оно оставило у меня двойственное впечатление.
   — Вы верите в виновность Вали?
   — А вы?
   — Я нет.
   — Так почему же вы не подали ни одной кассационной жалобы?
   — Валя запретил мне это делать.
   — А почему?
   — Он просто запретил.
   — Надежда Павловна, я юрист, а наша наука, как ни странно, весьма точная. Ответьте мне, как попали к вашему сыну картины и иконы, украденные у академика Муравьева?
   — Меня тогда не было в Москве. Я работала в нашем Новосибирском отделении. Сын ничего не сообщил мне о случившемся.
   — Странно.
   — Что странно?
   — Да так, мысли вслух.
   — Что вас еще интересует? — резко спросила Суханова.
   — Откуда взялись дома семь тысяч?
   — Это мои деньги, я оставила их Вале на машину. Вы мне поверите на слово или принести сберкнижку?
   — Лучше сберкнижку.
   Суханова встала, вышла в другую комнату. Через несколько минут она вернулась и протянула Вадиму сберкнижку.
   — Не смущайтесь, смотрите, у нас честные деньги. Могу отчитаться перед вашей наукой за каждую копейку.
   Вадим раскрыл книжку и сразу увидел в графе «расход» сумму семь тысяч. И чисто увидел, и год.
   — Пойдемте, я покажу его комнату.
   Они вышли в коридор, и хозяйка открыла одну из дверей. У Валентина Суханова была прекрасная светлая комната. Солнце врывалось в нее и сверкало на кубках и медалях, навалом лежавших и стоявших в застекленном стеллаже. Мебель здесь была под стать солнцу, светло-желтая современная, легкая на вид и удобная. На стенах летели куда-то гоночные машины неведомых Орлову марок.
   — Валя добрый, умный и светлый мальчик.
   — Надежда Павловна, что случилось с вашим сыном год назад?
   — Я знаю только одно — у него появилась женщина.
   — Кто?
   — Я не знаю ни ее имени, ни фамилии.
   — Вы могли бы описать ее?
   — Я видела ее один раз мельком у нашего дома. Она очень красивая.
   — Я прошу вас, — сказал он вслух, — вспомните еще что-нибудь.
   — Он очень изменился тогда. Стал не свой. Валя — очень полюбил ее.
   — Он пишет вам?
   — Да. И в каждом письме просит не подавать кассации.
   — Вы ездили к нему?
   — Да.
   — Он очень изменился?
   Суханова с удивлением взглянула на Вадима.
   — Мой сын не может измениться ни при каких обстоятельствах — он мужчина.
   — Если вы еще что-нибудь вспомните, позвоните мне по этому телефону.
   Вадим положил на стол заранее написанные номера.
   — Второй — домашний, можете звонить даже ночью. Я подойду.
   Открывая дверь, Суханова спросила его:
   — Зачем вы приходили?
   — За правдой, — ответил Вадим.
 
   Кафтанов вернулся из райисполкома в прекрасном настроении. Три квартиры для сотрудников, остро нуждающихся в жилье, пробить все же удалось. Он просил пять. Но председатель исполкома, молодой, энергичный, бывший инженер-строитель сказал ему:
   — Андрей Петрович, я ведь не свои даю. Бери пока три, а две остальные твердо обещаю в следующем году.
   — Обещаешь, Сергей Иванович? — лукаво спросил Кафтанов.
   — Твоим обещаю.
   — Смотри.
   Они расстались довольные друг другом. Да и вообще Кафтанов рассчитывал максимум на два ордера, поэтому считал, что день сегодня задался. Он снял форменный китель, повесил его на плечики.
   — Андрей Петрович, — раздался в селекторе голос секретаря, — к вам полковник Чигарин из Инспекции по личному составу.
   Кафтанов надел китель и подошел к столу. Нажал кнопку:
   — Просите.
   Полковник Чигарин, немолодой, в ладно сидящей зеленой форме, с широкой планкой наградных колодок, на которой среди боевых орденов имелась и желто-черная ленточка медали «За победу над Германией», вошел в кабинет.
   — Разрешите, товарищ генерал?
   — Прошу, — Кафтанов тщетно пытался вспомнить имя-отчество полковника.
   — Товарищ генерал, — Чигарин сел на стул. Сел, как положено, прямо, без лишней расслабленности, всегда помня, в чей кабинет он пришел, раскрыл папку.
   — Вот.
   — Что?
   — Два заявления на начальника отдела подполковника Орлова.
   — Что же в них пишут?
   — Первое — от некоего гражданина Тохадзе Арчила Викторовича. Он сигнализирует нам, что подполковник Орлов пригласил их в дом, вымогал взятку, а когда они ему отказали — вызвал наряд.
   — Так, — задумчиво сказал Кафтанов. — Второе?
   — От жены члена Союза композиторов СССР гражданки Лесоковской Ларисы Федоровны. Она пишет, что подполковник Орлов ворвался к ним на дачу, грозил, бесчинствовал, оскорблял.
   — А она не пишет, почему попал на дачу подполковник Орлов?
   — Нет, причина не указана.
   — Он приехал туда вместе с представителем прокуратуры и понятыми для производства обыска и изъятия краденых вещей.
   — Этого в письме гражданки Лесоковской нет, — сказал сухо Чигарин.
   — А я думаю, ей следовало бы с этого начать. И указать, что против ее мужа возбуждается уголовное дело за скупку заведомо краденых вещей.
   — Это несколько меняет дело. Но само поведение подполковника Орлова во время обыска…
   — Товарищ полковник, я знаю Орлова много лет. Он иногда бывает несдержан, но обязанности офицера милиции помнит твердо, впрочем, как и права. Вас устроит докладная записка старшего советника юстиции Малюкова о поведении Орлова на даче Лесоковского?
   — Если вы считаете нужным, товарищ генерал…
   — Да, я считаю. Теперь по поводу Тохадзе. Вы ознакомились с рапортом Орлова?
   — Да.
   — У вас есть какие-либо сомнения?
   — Видите ли, товарищ генерал, случай настолько необычный, что мы просто обязаны назначить служебное расследование.
   — Оставьте мне документы и идите, я сообщу вашему руководству свое решение.
   Чигарин встал.
   — Разрешите идти?
   — Да, конечно, — Кафтанов подождал, когда за полковником закроется дверь, и набрал номер телефона.
   — У себя? — спросил он, — Доложите, что я просил бы принять меня по срочному делу.
   Ожидая ответа, он, придерживая плечом трубку, достал сигареты, закурил.
   — Иду.
   Он положил трубку и вышел из кабинета.
   Начальник Главка, генерал-лейтенант, был старше Кафтанова года на два. Он умел потребовать, но вместе с тем был чутким и отзывчивым человеком. Он внимательно выслушал Кафтанова и сказал:
   — Что касается Лесоковского, то и на меня уже пытались давить некоторые люди. Но я сказал, что ни профессия, ни популярность, ни звания не освобождают человека от ответственности перед законом. Что касается Тохадзе…
   Генерал-лейтенант постучал пальцами по столу:
   — Вы верите Орлову, Андрей Петрович?
   — Да.
   — Что ж, ответ краток и точен. В нем нет полутонов. Хорошо, я позвоню начальнику инспекции по личному составу и попрошу не назначать служебного расследования. Кстати, как дела с особняком Сухотина?
   — Часть вещей найдена, один преступник задержан, двое погибли…
   — Я слышал. Мне доложили, что Орлов вел себя в последнем эпизоде достойно и мужественно.
   — Так точно.
   — Что ж, Андрей Петрович, видимо, ваше представление на замещение Орловым должности заместителя начальника МУРа соответствует действительности.
   — Я не стал бы предлагать недостойную кандидатуру, товарищ генерал.
   — Знаю. Верю вам и рад, что мы работаем вместе.
   — Я могу идти? — Кафтанов встал.
   — Да, конечно.
   Кафтанов подошел к двери.
   — Кстати, Андрей Петрович, а как Тохадзе узнал адрес Орлова?
   — Не знаю, Василий Павлович.
   — Странный ответ для начальника МУРа. Я не задерживаю вас больше.
   Кафтанов покраснел. Он прекрасно понял подтекст этой фразы. С багровым лицом он шел в приемную под пересечение любопытных взглядов ожидающих там людей. Он бегом спустился на третий этаж и, проходя к себе, коротко бросил секретарше:
   — Губина ко мне.
   Меряя шагами ковер. Кафтанов думал о том, что ему нужно было идти к начальнику Главка уже с адресом того, кто навел на квартиру Орлова Тохадзе. Тогда не было бы этой фразы, столь обидной для него. Полковник Губин вошел и остановился на пороге.
   — Вызывали, Андрей Петрович?
   — Вот документы, подробности уточните у Чигарина из инспекции, задача — найти человека, давшего Тохадзе адрес Орлова. Срок — неделя. Ясно?
   — Так точно.
   Губин повернулся и вышел.
 
   Марина остановила машину на набережной Москвы-реки, напротив Парка культуры. Улицы были пусты, в домах погасло большинство окон.
   — Пойдем к воде и покурим, — сказала она.
   Они спустились по гранитным ступеням к самой воде. У ног тихо плескалась река, редкие огоньки качались в сером свинце воды. Вадим обнял Марину за плечи, и она прижалась к нему доверчиво и ласково. Со стороны Каменного моста шел буксир. На мачте его горели красный и синий фонари. Круглые иллюминаторы бортов светились желтым огнем. Марина и Вадим видели рубку и человека в ней. На расстоянии буксир казался большой механической игрушкой. Он проплыл мимо них, и волна, поднятая винтом, разбившись о гранит ступенек, обрызгала им ноги.
   — Ты хотел бы быть моряком? — спросила Марина тихо.
   — Когда-то хотел.
   — Жалеешь, что не стал?
   — Нет.
   — Почему?
   — Тогда бы я не встретил тебя.
   — Закури, — попросила она, — мы покурим одну.
   — Как солдаты перед атакой?
   — Ага.
   Над городом плыла ночь, плескалась у ног река, вкус сигареты был крепок и приятен, рядом стояла Марина, и Вадим был счастлив так, как никогда прежде.
 
   — Ну, — сказал Кафтанов, — тебе не в сыске служить, Орлов, а писать романы, подражание Медынскому. Но тем не менее, прочитав твою докладную, я понимаю, что без встречи с Сухановым нам не обойтись.
   — Андрей Петрович, мы старались сделать все, что могли.
   — Судя по тому, что проделано, по срокам разработки пока унывать нечего. А вдруг Суханов ничего не скажет?
   — Я найду его женщину.
   — Очень красивую?
   — Да.
   — Тебе придется побегать по городу.
   — Сейчас вся группа брошена на отработку связей Суханова.
   Кафтанов встал из-за стола, прошелся по кабинету. Постоял у окна, глядя на желтеющие кроны деревьев в больничном саду напротив, засвистел какой-то прыгающий мотив.
   — Вот что, Вадим, — Кафтанов обернулся, — оформляй командировку и лети к Суханову. Не простой он парнишка, видать, ох не простой.
   Оформить командировку дело нелегкое. Вадим набегался по этажам, собирая визы и подписи. Наконец, когда все было готово, позвонил Марине. Телефон молчал.
   Ребята из Управления милиции на воздушном транспорте обещали подсадить его на первый же рейс до Алма-Аты, поэтому надо было торопиться. Проинструктировав Калугина, он сел в машину и поехал домой собираться. В комнате Смагина магнитофон накручивал «ретро». Слышались веселые голоса. Вадим вошел в свою комнату, положил в кейс три рубашки и кое-чего по мелочи, надел кожаный пиджак, самую любимую свою вещь, набрал телефон Марины.
   Телефон молчал.
   Вадим вышел в коридор, постучал в дверь к Валере. Дверь распахнулась, и Вадим увидел сидящий за накрытым столом народ. Люди все больше были знакомые. Валера не любил менять друзей. Они встретили Вадима радостным гомоном и непременным требованием немедленно выпить.
   — Не могу, ребята, улетаю, — засмеялся Вадим.
   Но для этих людей эта причина не была веским поводом для отказа. Вся их жизнь состояла из поездок. Такая уж профессия — кинематографист. Едешь — прекрасно, вернулся — еще лучше.
   — Не могу, ребята, — твердо сказал Вадим, — работа.
   — Ладно, — Валера вылез из-за стола, — езжай, Орлов, но помни, великий Нансен сказал: прелесть любого путешествия в возвращении.
   — Валера, если мне позвонит Марина…
   — Понял, я скажу, что ты улетел, звонил и не мог дозвониться.
   Они обнялись. Телефонный звонок настиг Вадима на пороге. Он бросился в комнату, поднял трубку.
   — Орлов.
   — Это я, Орлов, — голос Марины доносился издалека, сквозь шорох и писк, казалось, что она говорит из другого города.
   — Я срочно уезжаю, Марина. Еду во Внуково.
   — Я выезжаю туда.
   — Ти-ти-ти, — запела трубка.
   Филиппыч гнал машину по осевой и, как ни странно, молчал. Лицо у него было недовольное, губы поджатые, казалось, что мысленно он видит бесконечный спор с молодым инспектором.
   Вадим смотрел на шоссе, на пролетающие мимо машины, на деревья, обступившие дорогу, и думал о том, что скоро увидит Марину.
   Как сразу и как прочно вошла она в его жизнь. И заслонила все, сделав каждый день праздником. Для него все было счастьем — видеть ее, ждать, думать о ней, только иногда к этому примешивалась горечь неосознанной ревности к прошлому. Марина мало рассказывала о себе. Он знал, что она была замужем еще в институте. Уехала с мужем работать в Калининград, а вернулась одна. Что произошло, она не говорила, а он не допытывался. Интуитивно он чувствовал, что до него у нее кто-то был. И это казалось ему вполне естественным. Молодая, умная, свободная, красивая. Конечно, что-то было. Умом Вадим понимал. Но именно это что-то заставляло его ревновать. Давно у него такого не было.
   Ночью, сидя с Валерой Смагиным на кухне, он сбивчиво пытался передать свое состояние. Валерка посмеивался, ерничал в своей обычной манере и заключал их разговор словами:
   — Тебе необходимы личные потрясения. Иначе ты на всю жизнь останешься в девках. Марина — чудо. Даже если у вас ничего не получится, помни старую истину, что пожар послужил украшению Москвы.
   Он не мог обижаться на Валерку. Они много лет жили вместе. Смагин жил легко, весь оплетенный многочисленными романами. Работал он много и тяжело. К труду своему относился взыскательно и серьезно, считая это главным в жизни. Нет, Валера не мог или не хотел понять его. А Вадим сейчас пребывал в странном состоянии, когда все казалось прекрасным: люди, деревья, погода. Он понимал, что ему необходимо думать о предстоящей встрече с Сухановым. Мысленно готовиться к ней. Проговорить за себя и за него разговор, который состоится в колонии.
   Понимал, но не мог ни на минуту сосредоточиться.
   Машина подлетела к зданию аэропорта, и Вадим увидел двух офицеров милиции, стоящих на ступеньках. Его ждали. Он пожал руку Филиппычу, выслушал его ворчливые наставления и вылез из машины.
   — Вы Орлов? — подошел к нему молодой капитан милиции.
   — Да.
   — Пойдемте, я провожу вас к кассе, ваш рейс через сорок минут.
   До отлета оставалось еще полчаса. Вадим стоял у входа в аэропорт, провожая глазами все серые «Жигули». Время уходило, а Марины не было. Внезапно он увидел Веру, свою бывшую жену, она шла, небрежно помахивая лакированной сумкой, глядя сквозь темные очки на этот суетный мир. Вадим смотрел на нее и думал о том, что правильно сказал Ремарк: «Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, которого ты любил когда-то». Ничего не дернулось в нем. Шла к дверям аэропорта интересная, хорошо одетая женщина. Он знал ее имя, знал, как она говорит, смеется, знал, что она любит мороженое, и все. Такое можно знать о любом другом, не обязательно о бывшей жене. А ведь еще несколько лет назад он встретил ее в новом здании МХАТа, и сердце у него забилось гулко и беспокойно.