Эдуард Хруцкий. Осень в Сокольниках

   Он помолчал, затянулся глубоко, посмотрел на Калугина.
   — Для меня это крушение надежд.
   — Не понимаю.
   — Когда еще мне доверят реставрацию музейной экспозиции. Не церкви, не картинок и икон у жуковатых коллекционеров, а экспозиции. Причем художника открытого, найденного. Вы понимаете, о чем я говорю? На Лимареве я сделал бы имя. Да и не только имя. Главное, что я сам увлекаюсь эмалью. — Славский махнул рукой. — Кстати, передайте вашему шефу, что я хотел нарисовать ночь, машину и женщину. Он спросил, почему. Тогда я не вспомнил. Сигареты.
   — Какие сигареты?
   — «More», американские дамские сигареты, длинные, темно-коричневые сигареты, я видел окурки.
   — Их может курить мужчина.
   — Может. Но у меня возникли ассоциации именно с женщиной.
   Славский пошел к выходу, а Калугин остался сидеть за столом. Потом он встал, подошел к стойке и заказал большую чашку кофе и мясной салат.
   Телефон Фомина был наглухо занят. После получаса бесполезных попыток Вадим сказал Симакову:
   — Позвони дежурному, пусть остановит этот поток красноречия.
   — А может, у Фомина роман?
   Вадим усмехнулся. Он представил подполковника с цветами в руках, ожидающего даму у памятника Пушкину.
   — Не думаю. Видимо, у него телефонный роман с прачечными.
   Он взял заварной чайник, налил себе в стакан коричневой, почти черной, настоявшейся жидкости.
   — Какая же гадость этот портвейн.
   — На любителя, — Симаков положил руку на телефон, — а может, я с вами поеду, Вадим Николаевич?
   — Нет. У тебя и так дел хватает. Устанавливай машину.
   — Я уже взял сводку по всем угонам и краже колес.
   — Думаешь, угнанная?
   — А кто на своей поедет на такое дело?
   — Колеса — это теплее. На краденой на дело…
   — А почему? Взяли ночью. Номер переставили, отъехали в переулок, перегрузили и бросили угнанную машину.
   — Гадать мы можем до бесконечности. Поэтому, Симаков, работай. Я поехал в бар на Пушкинскую, а ты туда вызови Фомина.
   У Никитских ворот на ветровое стекло машины упала первая капля дождя. У здания МХАТа дождь уже набирал силу, а когда подъехали к Советской площади, на улицах стояла сплошная стена воды.
   Автомобили, словно катера, неслись по улице Горького, поднимая колесами столбы воды.
   Шофер развернулся у телеграфа, свернул в Столешников переулок и остановился у арки.
   Вадим увидел Фомина и Стрельцова, куривших в глубине. Он вылез. И сразу же двое молодых ребят бросились к машине.
   — Шеф! — заорали они. — Добрось до Кировской. Трешник.
   Вадим увидел стройную девушку, прячущуюся от дождя, и понял истоки их щедрости.
   Фомин, бросив сигарету, подошел к нему.
   — Установили?
   — Почти. Он должен здесь пить с Тарасом или Батоном. Так в миру именуют его дружков.
   — Пойдемте, — сказал Стрельцов, — здесь служебный ход есть.
   Вадим толкнул обитую железом дверь, и она поддалась. В лицо ударил запах застоявшегося пива. Они спустились по скользким ступенькам и оказались в узеньком коридоре.
   — Куда?! Ишь алкашня… — Навстречу им вылетел человек в грязно-белой куртке, из-под которой выглядывал воротник несвежей рубашки. — Повадились… Ну, валите отсюда, а то в милицию позвоню.
   — Не надо, — сказал Вадим.
   — Че-го? — переспросил человек.
   — Пить на работе не надо.
   — А ты мне подносил? Сейчас устрою в отделение…
   — Мы из милиции. — Орлов достал удостоверение.
   Человек икнул, шагнул назад, лицо его расплылось в подобие улыбки.
   — Сейчас пивка организую свежего…
   — Не надо, — Вадим отстранил его, и они прошли в зал.
   Табачный дым, похожий на облако, медленно полз над островами столов. Дымили вес, несмотря на устрашающую надпись «У нас не курят».
   Звон кружек, обрывки разговоров, чьи-то выкрики сливались в однообразный непрекращающийся шум.
   — Где ж его искать-то? — спросил Стрельцов, вопросительно глядя на Вадима.
   — Сейчас. — Орлов обернулся, тот самый официант стоял за его спиной.
   — Можно вас?
   Официант бочком, стараясь не задеть инспекторов, приблизился к Вадиму.
   — Креветочки есть крупные, — доверительно сообщил он и даже зажмурился от удовольствия.
   — Это потом. Вы здесь давно работаете?
   — Лет десять. Я летать не люблю. У меня грамота…
   — Прекрасно. Я хотел бы кое о чем спросить вас.
   Официант изобразил на своем лице внимание.
   — Так вот, — продолжал Вадим, — коль скоро вы здешний ветеран, то наверняка знаете местных завсегдатаев.
   — Так вы не из ОБХСС, — с облегчением сказал официант, — я многих знаю. Многих. Кто такие?
   — Тарас и Батон.
   — Пьянь. Целыми днями здесь торчат.
   — А сегодня?
   — Здесь. Сначала пили, потом начали в железку играть. Второй день гуляют. Деньги завелись.
   — Где они?
   — А вон за тем столом.
   В углу сидела компания. Пять человек здоровых мужиков.
   — А вы Хоттабыча не знаете? — спросил Вадим.
   — Там он, в углу.
   — Вы здесь постойте, дорогой ветеран, — Вадим пошел к столу.
   За уставленным кружками столом разливали водку.
   — Слушай, сука, я петь буду, — толкал соседа в грудь человек с усиками и изможденным лицом, — решай.
   — Погоди. Выпей лучше. Я заряжаю. Три первых, — сказал его сосед, здоровый детина, и протянул над столом сжатый кулак.
   Силин сидел в углу, он был давно и тяжело пьян.
   — Петя, — Вадим подошел к столу, — можно тебя на минутку. Дело есть.
   На мгновение глаза Силина стали осмысленными.
   — А… дру-жок… Ты ко мне… Садись… Налью.
   — Потом, Петя. Я с тобой насчет ремонта поговорить хотел.
   — Ты кто? — Из-за стола поднялся кряжистый человек в темной рубашке, расстегнутой почти до пояса. — Тебе чего?
   — Кончай, Тарас, — сказал Силин, — человек по делу.
   — Пусть нам отдыхать не мешают. Ты, мужик, иди. Делай ногами походку.
   Вадим посмотрел на его подбородок. Открытый, созданный для удара. Ох, как хотелось ему рубануть с правой этого Тараса.
   — Я ж насчет ремонта, — сказал он спокойно, — мы с Петром сговаривались.
   И тут он увидел глаза человека, собиравшего со стола выигранные мятые рубли. Человек глядел на Вадима внимательно и настороженно. Он был самым трезвым из этой пятерки.
   А пьяный Тарас продолжал напирать грудью, говоря что-то бессвязное и угрожающее.
   Вадиму надоело это лицо — отекшее и бессмысленное, надоел запах алкоголя, которым Тарас дышал на него, все надоело. А самое главное — противно было пятиться от обалдевшего от бормотухи алкаша. Он взял его за руку, сжал, глядя, как начинает отливать краска от лица Тараса, и резко толкнул на длинную лавку, стоявшую у стола.
   — Отдохни, — усмехнулся Вадим, — так что, Петя?
   — Пошли, поговорим, раз я сказал — мое слово кремень. — Язык у Силина заплетался, но он встал и достаточно твердо пошел за Вадимом.
   В восемнадцать часов вся группа собралась в кабинете у Вадима.
   — Давайте, — сказал он, — докладывайте, Симаков.
   Вадим открыл блокнот. Капитан встал, одернул пиджак. Помолчал смущенно, словно студент на экзамене. Вздохнул.
   — Ну что, Симаков? Пока ничего?
   — Ничего. Проверяем угнанные машины, проверяем заявления о пропаже колес.
   — Быстрее отрабатывайте. — Вадим поставил галочку рядом со словом «автомобили».
   — Что у вас, Игорь?
   Калугин встал, достал листок бумаги.
   — Пока очень мало, практически ничего. Но думаю, что Славский и Шейкман к краже отношения не имеют.
   — Думаете или уверены?
   — Уверен.
   Вадим зачеркнул две фамилии.
   — Что еще?
   — Славский считает, что в краже участвовала женщина.
   — Почему?
   — Окурки от американских дамских сигарет «More».
   — Примем как версию. Коллекционеры?
   — Говорил с Алдохиным и Лазаревичем, считают, что вряд ли кто купит эти вещи. Слишком большой риск. Сегодня вечером встречусь еще с двумя. Один из них Патрушев.
   — Так. — Вадим замолчал. Постучал карандашом по столу. — Фомин.
   — Прошлись по всем прачечным. Такого номера нет.
   — Я уже докладывал, что следы больно похожи на кражу у академика Муравьева. Посмотрел дело. Усков и Старухин еще отбывают срок. Но вот что я нашел. По делу проходил Кудин Олег Дмитриевич, кличка «Чума», против него дело прекратили за недоказанностью. Косвенные улики были, но жиденькие очень.
   — Где Кудин сейчас?
   — В Москве. Прописан по адресу: Грузинский вал, дом 143, квартира 18. Мать сказала, что дома он не живет. Заходит иногда.
   — Работает?
   — С последней работы уволился три месяца назад.
   — Где работал?
   — В пятом таксомоторном парке.
   — Не узнаю вас, Павел Степанович, не узнаю. — Вадим улыбнулся.
   — Так, Вадим Николаевич, времени немного. Завтра к утру я этого Чуму раздобуду.
   — Как? Если не секрет, Павел Степанович, расскажите.
   — Да просто. Живет он у какой-нибудь девицы. Кудин парень видный, модный. Тут я поговорил кое с кем, он вечерами любит время в загородных ресторанах проводить. Такой уж у него образ жизни.
   — А если у него денег нет? — спросил Калугин.
   — У них, значит, как нет денег, к дружкам пристроятся, погуляют, потом как появятся — ответит.
   — Какая-то у нас жизнь веселая начинается, пьем на пустырях, пивные посещаем, сейчас ресторан намечается.
   — Что делать, — вмешался в разговор Стрельцов, — наши клиенты не ходят в филармонию.
   — Это точно, но я не поверю, Павел Степанович, что у вас нет в запасе чего-нибудь еще, — сказал Орлов.
   — Есть, конечно, зацепочка, есть. Диспетчер из пятого парка, славная девушка, вспомнила, что Кудину несколько раз звонила женщина и даже телефон оставила. Они его записали, но не помнят где, ищут, одним словом.
   — Вот это дело. Это уже горячо. Если не найдут телефон, опросите водителей.
   — Инспектор Крылов в таксопарке.
   — Ну что же, пока основания для радости нет. Но и унывать нечего. Без недостатков строят только воздушные замки.
   Орлов встал, подошел к окну, присел на подоконник.
   — Силина мы взяли, то, что он причастен к краже, сомнений нет, — продолжал он, — спит он уже больше часа, как очухается, мы с ним поговорим.
   Силин проснулся и не понял, где он, день это или утро. Тело ломило, во рту было сухо, мучительно подташнивало. Он огляделся. Лампа под потолком, нары, решетки на окнах, дверь с волчком и кормушкой. В углу стояла бочка с водой. Он подошел, взял кружку, долго пил тепловатую, отдающую жестью воду. Как он попал в милицию, Силин не помнил. Пили они два дня. Хорошо пили. Позавчера в бар пришли к открытию, к десяти, и просидели весь день — он, Тарас и Витька-китаец. Потом он очнулся в квартире у Витьки, мать его была в больнице, и они пили предусмотрительно захваченный с собой портвейн, утром опять пошли в бар. Неужели подрались с кем? А черт его знает, наверное. Два прошедших дня были полностью смыты из памяти.
   Лампочка гудела под потолком, словно в ней поселилась большая желтая муха. В камере было душно. Или ему так показалось, понять Силин не мог. Он весь покрылся липким потом. Пришлось снять рубашку, но и это не помогло. Он сидел, ничего не понимая, думал только о том, что похмелиться достать не удастся. Тошнота подкатила к горлу, он подбежал к параше в углу камеры, и его рвало долго и мучительно.
   Звякнул замок, раскрылась дверь. В камеру просунулась голова милиционера.
   — Ты чего? — спросил он, повел носом. — У тебя здесь не продохнешь.
   Силин с трудом разогнулся. Вытер рот ладонью.
   — Я в каком отделении, начальник?
   — Ты что, не помнишь, куда тебя привезли?
   — Не помню.
   — Во нажрался. Сиди, узнаешь скоро.
   Дверь захлопнулась. И он опять остался один. Где-то в самой глубине сознания шевелилась мысль о том, что случилось нечто неисправимое и страшное. Но мысль эта была слишком далека, и неважна сейчас, когда все его существо захватило неодолимое желание опохмелиться. Он думал только об этом, страдал только от этого, напрочь забыв об искалеченной жизни, не помня, что именно водка привела его, доброго человека и хорошего мастера, Петра Силина, к жизненной катастрофе. Он метался из угла в угол, пил воду. В камере было жарко, а его колотила дрожь, и пот, соленый и липкий, заливал лицо. Силин присел на нары, дрожь стала невыносимой, и он вскочил, мечась в этом пространстве, отгороженном от мира.
   Если бы он смог сосредоточиться, задуматься хотя бы на секунду, то понял бы, что именно в этой камере начинается для него страшный жизненный этап. И все неприятности, случавшиеся с ним до этого: и наказание за хулиганство, и вызовы к участковому, — были мелки и неважны.
   Если бы он мог понять! Но думал он не об этом. Ему хотелось скорее попасть на очередную беседу с офицером милиции, а потом выйти из отделения, забрать изъятые деньги и бежать к магазину.
   Он закрыл глаза и увидел прилавок винного отдела.
   Это было настолько прекрасно и неисполнимо сейчас, что Силин заплакал.
   Шло время, каждая минута для него была мучительно длинна, и он метался по камере, весь отдавшись страшному болезненному ощущению.
   Сколько он находился здесь? Час? Три? Сутки?
   Они сидели в кабинете вдвоем с Фоминым. За окном в парке Эрмитаж играла музыка, шуршала шинами Петровка. Прохладный вечер сменил душноватый день.
   И в красках этого вечера чувствовалась скорая осень.
   Вадим снял пиджак, повесил его на спинку стула, распустил узел галстука.
   — Снимите пиджак, — предложил Вадим.
   — Ничего, Вадим Николаевич, спасибо. Мне не жарко.
   Фомин сидел на стуле фундаментально и твердо, словно памятник, облитый синим жарким костюмом.
   Казалось, что погода никогда не действует на него. Лицо у него и зимой и летом было одинаково темно-загорелое, как будто навсегда обожженное ветром.
   — Как вы думаете, — спросил Вадим, — это Силин?
   — Мог, конечно. Пьянь, она и есть пьянь, украл, да за бутылку продал. Им же все равно.
   — А вы разве не пьете, Павел Степанович?
   — А кто нынче не пьет? Люблю даже. После работы или в гостях когда. К брату в деревню если езжу. Но я норму знаю. Взял пару стаканов и отойди.
   — Тонких или толстых?
   — Чего?
   — Стаканов.
   — Так какие на стол ставят, но всегда норму знаю.
   — Устрашающая у вас норма.
   — Это, Вадим Николаевич, от организма зависит.
   — Мне бы такой организм.
   — Это от воспитателя зависит.
   — Сколько у нас отдыхает гражданин Силин? — Вадим посмотрел на часы. — Пять часов. Сон алкоголика крепок, но краток. Пора с ним познакомиться ближе.
   Вадим поднял телефонную трубку.
   Сердце проваливалось, и каждый шаг давался ему с трудом. Силин еле волочил ноги, идя впереди конвойного милиционера. Он уже понял, что это не отделение и не вытрезвитель. Понял, что случилось с ним страшное, только вот что? Мысли в голове были, как детские кубики с буквами, из которых он никак не мог сложить слово.
   А слово это именовалось — беда. Но не складывалось оно никак. И поэтому все происшедшее Силин воспринимал не целиком, а фрагментарно.
   Вот лестница, закрытая металлической сеткой. Зачем она? Сетка-то эта?
   Вон милиционер в форме прошел, ведя на поводке овчарку. Здоровую. Равнодушно-презрительную ко всему. Штатских много. Торопятся, куда-то спешат.
   — Стой, — скомандовал конвоир и постучал в дверь.
   — Заходите, — крикнул веселый голос.
   Силин вошел и увидел человека без пиджака, в рубашке с приспущенным галстуком. Он стоял посередине комнаты и улыбался.
   Где же он видел-то его? Где? Совсем недавно? Где?!
   — Садитесь, Силин, располагайтесь удобнее, мы с вами сейчас поговорим о делах наших невеселых.
   Силин увидел второго, тяжелого и мрачного, сидевшего у окна на стуле.
   — Эк как вас скрутило-то, — сказал высокий и покачал головой.
   Силина трясло, он ухватился за край стула, и тот пополз по паркету.
   Фомин встал, подошел ближе, посмотрел внимательно и с сожалением.
   — От него толку не будет сегодня, Вадим Николаевич.
   — Время, Павел Степанович, время. Ну надо же так нажраться до безумия.
   — Время, оно, конечно, — Фомин достал сигарету, разломил, всунул в мундштук. — Время. Конечно…
   — Что? — перебил его Орлов.
   — Конечно, метод есть, его в порядок привести…
   — Врача вызвать? — насмешливо спросил Вадим. — Врача похметолога. Я что-то такого направления в медицине не знаю.
   — Зачем, — Фомин затянулся, — проще все сделать можно. Если вы, конечно, не возражаете.
   — Дорогой Павел Степанович, как я могу возражать.
   — Как?
   — Ну тогда не сердитесь. Это наш старый метод. Мы им в пятьдесят первом Витю Утюга в порядок приводили.
   Фомин вышел, а Вадим посмотрел на Силина.
   На стуле сидел трясущийся, небритый человек в грязной рубашке, мятом костюме.
   И Вадим подумал о том, что сколько сил и средств затрачено было для того, чтобы это подобие человека оказалось в его кабинете. Странно как-то, он, подполковник милиции, здоровый мужик, вместо того чтобы работать где-нибудь на стройке или в геологии, должен из-за таких, как Силин, растрачивать свою энергию и душевные силы. А сколько таких офицеров в милиции, во всей стране? Обидно тратить себя на всякую сволочь, когда можно было бы так много сделать прекрасного.
   Вошел Фомин, неся нечто, прикрытое газетой.
   — Что это? — спросил Вадим.
   — Лекарство.
   Фомин подошел к Силину, подтянул стул и сел рядом.
   — Ну, Петя, давай. Прими. А то совсем Богу душу отдашь.
   Фомин снял газету, и Вадим увидел у него в руке тонкий стакан, наполненный до половины.
   Силин дернулся и даже трястись перестал.
   — На, Петя, пей.
   Силин трясущимися руками взял стакан. И со стоном в два глотка выпил его.
   Вадим впервые так близко видел настоящего алкоголика. Силин был даже не алкоголик, он уже переступил эту грань. На стуле сидел человек, больной какой-то страшной болезнью. Она разрушала не только здоровье, но и уничтожала его как личность. Человека не было. Было нечто, имеющее привычный человеческий облик. И вот это нечто откашлялось и посмотрело на Вадима вполне осмысленными глазами.
   — Гражданин Силин, вы понимаете, где находитесь?
   — Нет, — выдавил, выдохнул Силин хрипло и придушенно. Он помолчал, огляделся. — В милиции вроде.
   — Вы находитесь в Управлении Московского уголовного розыска.
   — На Петровке, что ль?
   — Именно, гражданин Силин, именно на Петровке.
   — Значит, не за драку? — Голос Силина позвучнел, обрел некоторую твердость.
   — Позвольте, Вадим Николаевич? — Фомин подвинул стул, сел рядом с Силиным.
   — Не за драку, Петя. Здесь МУР, мы хулиганами не занимаемся. Усек?
   Силин молчал.
   — Я тебе, Петя Силин, вот что скажу, — Фомин достал сигарету, переломил, вставил в мундштук. — Я тебе, Петя Силин, помочь хочу, так как жизнь свою ты — и до этого нашего разговора — на бормотуху променял. А теперь ты, Петя Силин, до самого края дошел. Ты видишь, мы никаких протоколов не ведем, просто беседуем с тобой.
   Силин молчал, перебирая пальцами петли на пиджаке.
   — Мы, — Фомин погасил сигарету, — по закону тебя в таком состоянии допрашивать не можем. Но ты же видишь что мы к тебе по-людски относимся. Так что и ты, Петя Силин, так же к нам отнесись. А разговор наш короткий будет. В Зачатьевском что взял, Петя Силин?
   Силин молчал, кадык на горле его дернулся, пальцы перестали перебирать петли пиджака. Он весь напрягся, а глаза смотрели уже осмысленно и затравленно,
   — Так что, Силин, — Вадим встал из-за стола, — мы можем предъявить вам доказательства…
   — Не надо, — прохрипел Силин, — не надо. Товарищ начальник. Сам все скажу.
   — Вот и хорошо, Петя, — Фомин выбил сигарету из мундштука, — так оно легче будет. Чистосердечно.
   — Чистосердечное признание облегчает душу, но удлиняет срок, — Силин усмехнулся.
   — Ты не глупи, Петя, не твои это слова. Ты же не урка ушлая. Ты человек оступившийся.
   — Я сам хотел прийти, да загулял, — в голосе Силина послышалась тоска. — Получу-то сколько?
   — Мы ж с тобой мужики. Врать я тебе не буду. Вот, — Фомин хлопнул по лежащему на столе УК РСФСР, — здесь все написано.
   Фомин взял кодекс, полистал.
   — Читай вот, статья 89. Лишение свободы на срок до трех лет или исправительные работы до года. Вот и думай, Петя Силин, что тебе выгоднее, на нарах припухать или из зарплаты отчислять государству.
   — Я что, — Силин привстал, — я разве чего… Начальник… Со всей душой я… Попутало меня.
   — Силин, — твердо сказал Вадим, — вы сами понимаете, что для вас лучше. Так вот, рассказывайте все по порядку.
   — Как рассказывать? — Силин заерзал.
   — А как было, Петя, все, как в тот вечер произошло. Откуда вы с Киреевым, покойным…
   — Это как?! — Силин вскочил. — Как это?! А?.. Покойным… Погоди… Что говоришь, начальник… Витька Киреев живой был, когда я ушел… Вы что…
   Силин вскочил, что-то бормоча невнятное, выкрикивая какие-то слова, но Вадим видел, как постепенно, буквально на глазах он начал трезветь.
   Страх, поселившийся в нем после слов Фомина о смерти Киреева, выгнал из него алкогольный туман. Стал своеобразным допингом, заставившим работать мозг. Силин менялся на глазах.
   — Хватит, Силин! — Вадим стукнул ладонью по столу. — Хватит. Здесь дело не о пьянке и воровстве, мы говорим сейчас о мертвом Кирееве. Вы последний, кто его видел живым.
   Силин с ужасом смотрел на высокого человека, так несовместимого с его представлениями о милиционерах. Он разглядывал Вадима, и эта несовместимость пугала его еще больше. Силин знал, как разговаривать с участковыми, с дежурными отделений милиции и вытрезвителей, но не мог найти нужных слов для этого холодно-вежливого человека. И страх, заполнивший его всего, страх перед чем-то страшным, неведомым ему, становился материальным, обретал облик. В этом человеке Силин видел неотвратимость расплаты за все сразу: за пропитую жизнь, за слезы жены, за кражу. Он собрался, вдохнул глубоко воздух, задержал его.
   — Нет, — сказал он, — нет. Не брал я грех на душу. Жив был Витька, жив.
   — Все по порядку, — сказал Вадим, садясь.
   — Я утром ручки искать пошел…
   — Какие ручки?
   — Дом, значит, у нас ломали… Дом, значит, три… Старинный дом… Там добра всякого много было… Ручки со звериными мордами… Значит, бронзовые накладки всякие… Добру-то чего пропадать… Я по городу езжу, в старых домах это добро собираю.
   — Зачем? — спросил Вадим.
   — Так клиенты есть. Раньше это добро даром никто не брал, все помойки завалены были. А теперь люди покупают, значит… Им красота нужна… Чтоб если ручка, так с мордой.
   — А кто у вас покупает?
   — Пал Сергеевич, директор овощного, Нинка из бара, буфетчица, Олег Моисеевич, он песни пишет… Потом Боря-художник… Вот, значит.
   Силин замолчал. Он дышал тяжело и надсадно, как человек, затащивший холодильник на седьмой этаж.
   Вадим не торопил его. Он ждал. Его учитель, Игорь Дмитриевич Скорин, учил его не прерывать людей, дать им выговориться, искать главное в их рассказе, то главное, которое станет основой для будущей работы.
   Силин говорил, называл фамилии и имена, цены и количество бутылок. Из его неуклюжих фраз, тяжелого похмельного откровения слагалась картина жизни человека, обокравшего в первую очередь себя самого.
   — …Я одну дверную накладку нашел, Боре-художнику продал за трояк. У Витьки Киреева копеек восемьдесят было, он бутылки от молока у реставраторов спер… Выпили мы. Поспали потом у него в сторожке. Нас этот бородатый бригадир разбудил. Ругался он очень на Витьку. Говорил, выгоню, другого возьму. А кого за шестьдесят рублей взять-то?
   Силин перевел дух, покосился на графин.
   — Попить разрешите.
   Фомин налил ему полный стакан. Силин выпил его и вздохнул.
   — У нас еще копеек шестьдесят оставалось, мы и пошли к магазину на Кропоткинскую, там я Доктора и Лю-Лю найти хотел. Пришли, а их нет… Мы подшибить решили, разгрузить или что еще. Тут парень к нам подходит.
   — Какой парень? — спросил Вадим.
   — Сережа, он культурный такой, в брюках из вельвета, в куртке кожаной…
   — Какого цвета куртка?
   Силин задумался.
   — Вроде как зеленая, — сказал он неуверенно.
   — Вроде как или зеленая?
   — Скорее зеленая… — неуверенно ответил Силин.
   — А брюки какого цвета? — вмешался Фомин.
   — Вот брюки точно помню — темные.
   — А сколько было времени, когда он подошел?
   — Часов-то у меня нет, но водкой уже не торговали.
   — Ну что ж, достаточно точная хронография, — усмехнулся Вадим.
   Человек, сидящий перед ним, измерял движение времени в зависимости от работы винных отделов и пивных палаток в районе. Исчисление суток для него начиналось с девяти утра, когда открывался первый «пивной шатер» в Зачатьевском, и заканчивалось закрытием винного отдела в магазине на Кропоткинской.
   — Так, что дальше было?
   — Он подошел, — Силин задумался, помолчал, — и говорит, здорово, мол, Петя, руку протягивает. Потом и Кирееву, здорово, мол, Виктор.
   — Вы его видели раньше?
   — Не помню… Он нам говорит, чего стоите? А мы ему: добавь рублишко. Он тогда портфель открыл и достал бутылку «Лимонной», говорит, дома поругался, где бы выпить? Витька ему и говорит, пошли, значит, ко мне… Мы пошли… А по дороге я Женю Тараскина встретил…
   — Кто такой Тараскин?
   — Сосед мой, мы работали раньше вместе. Я у него разводные ключи просил. Он мне сказал, что даст, если я ему мотоцикл отрегулирую.
   — В какой квартире живет Тараскин?
   — В шестой.
   Фомин встал и вышел из кабинета.
   Силин покосился на него и продолжал: