Эдуард Хруцкий. Осень в Сокольниках

   — Вы маг, Юрий Петрович, — Лариса Игоревна развела руками, — маг и волшебник.
   — Все проще. Я всех вас нежно люблю, — засмеялся Долгушин.
   Из издательства он вышел довольным. Пока все шло как надо. Если бы не Гришин запой! Но ничего, он свое возьмет.
   На этот раз он остановил машину у большого нового здания, в котором помещались редакции всех молодежных журналов. Только полный безумец мог придумать строительство журнального корпуса рядом с грохочущим кузнечным производством и пятью железнодорожными путями.
   От вахтера Юрий Петрович позвонил и попросил своего собеседника спуститься. Через десять минут к его машине подошел высокий стройный парень в рубашке со множеством карманов.Он молча подал руку.
   — Милый Коля, — Юрий Петрович протянул ему пачку сигарет — как наши дела?
   Коля взял сигарету. Долгушин достал желтую изящную зажигалку.
   — Владейте.
   — Спасибо. Вот ваша статья, — Коля положил на сиденье прозрачную папку с бумагами.
   — Прекрасно. Вам надлежит поехать в известное издательство, подписать договор, получить аванс и пуститься в бурное море литературы. Дерзайте.
   — Это правда? — Голос Коли сорвался от волнения. — Юрий Петрович, да я…
   — Так будет всегда, если наша конвенция останется в силе. Теперь о деле. За статью, которую вы мне передали, я получу, — Долгушин задумался на минуту — рублей двести двадцать. Так?
   — Видимо.
   — Прошу, — Юрий Петрович протянул деньги. — Коля, вы же знаете, что работа над диссертацией и книгой не дает мне возможности размениваться на мелочи и писать статьи. Но они необходимы мне для защиты даже больше, чем книги.
   — Я знаю, Юрии Петрович.
   — Есть еще три заказа. Для «Недели», «Литературной России» и «Театральной жизни».
   — Материалы? — спросил Коля.
   — Вот, — Долгушин открыл кейс и вытащил папку, — вот все они разложены по темам.
   — Сроки?
   — До конца месяца.
   — Годится. Я напишу.
   — Милый Коля, если наша дружба будет крепкой, я гарантирую вам минимум в два года книгу.
   — Спасибо, Юрий Петрович.
   — Спасибо вам, Коля. Это, кстати, от меня, — Долгушин взял с сиденья сверток.
   — Что это?
   — Мелочь. Три блока ваших любимых сигарет «Кэмел» без фильтра.
   Теперь у Юрия Петровича оставалось еще два неотложных дела. Но прежде он решил пообедать. «Волга» остановилась у здания гостиницы «Интурист». Долгушин позвонил из автомата, коротко сообщив собеседнику, что он через десять минут будет в кафе «Националь».
   В кафе все столики были заняты. Народ сидел хорошо знакомый Долгушину. Люди были разные. Свой брат литератор, посещавший «Националь» по инерции, ведь когда-то именно это место было своеобразным литературно-артистическим кружком. Завсегдатаями кафе были Юрий Олеша, Михаил Светлов, драматурги братья Тур, Погодин, такие актеры, как Ливанов, Яншин, Грибов, Кторов.
   В те годы этот уголок улицы Горького для многих стал вторым домом. Обшитый деревом, со старинной мебелью, с прекрасной сервировкой — он привлекал уютом и хорошей кухней.
   Люди собирались здесь хорошо знакомые. Пили кофе, ели знаменитый яблочный пай, баловались коньячком.
   Модным местом считалось кафе «Националь». Поэтому и наползли сюда окололитературные жучки, купающиеся в лучах щедрой славы известных людей, да и дельцы всех рангов тоже выбрали его своим убежищем. После революционных преобразований в системе общепита заменили столы, отодрали деревянные панели, сменили сервировку, даже земной шар из разноцветного стекла сняли. И кончился клуб. Стало кафе. Да разве только «Националь» обрядили в современные одежды? Мало кто из москвичей помнит, каким было кафе «Красный мак» и «Артистическое», как выглядел знаменитый «Коктейль-холл». Старый «Националь» кончился. Его постоянные посетители или ушли из жизни, или нашли другие места. А жучки и дельцы остались. Теперь это было их место. Здесь они вспоминали прошлое, рассказывая, как поили известных писателей и актеров. Рассказывали небрежно, как само собой разумеющееся. Да было ли это? Кто знает, кто знает. Наверно, все-таки не было.
   Долгушин принадлежал к тем, кого принимали в свой круг знаменитости. Теперь он здесь стал звездой первой величины.
   — Видишь того, в сером костюме? — говорили ему вслед. — Это писатель, друг Светлова и Олеши.
   Теперь за его столик стремились попасть. Посидеть, поговорить с этим независимым человеком.
   Народу было много, время обеденное. Но Долгушину стол резервировали.
   — Пойдемте, Юрий Петрович, — сказала официантка Валя. Нет, уж не Валя, а Валентина Степановна. Внуки у нее росли. Но Долгушин помнил ее яркой блондинкой, хорошенькой, синеглазой, которая не раз в трудную минуту ссуживала деньги на кофе и коньяк молодому искусствоведу.
   Он сел за стол.
   — Что будете, Юра? — Теперь они вдвоем, теперь можно и просто по имени.
   — Как всегда, Валюша, только бутылочку шампанского не забудь. Наташа придет.
   Долгушин закурил сигарету, оглядел зал. Лица все больше знакомые. Вон барственно кивает человек из прошлого. Давно знакомый. Пьет кофе и что-то рассказывает молодому парню и его спутнице. Видимо, разворачивает перед ними книгу, которую никогда не напишет. Всю жизнь такой же. Одет поношенно-модно, с чужого плеча, дома курит «Дымок», а здесь достает из кармана «Мальборо». Проговорил до старости в кафе. Начинал хорошо, но остался на всю жизнь автором единственной книги, вышедшей еще в пятидесятые годы. А когда-то, что кривить душой, его рассказы увлекали Долгушина, когда они гуляли до рассвета по московским бульварам. Наверняка припрется сейчас и попросит рубль.
   Человек встал, подошел к его столу.
   — Привет, Юра.
   — Привет, Виталий.
   — Ждешь?
   — Да.
   — Ты понимаешь, есть идея, мы могли бы написать грандиозную вещь…
   — Я всегда работаю один. Напиши сам, зачем делить славу?
   — Я о тебе думаю.
   Виталий присел. Оглядел стол. Потянулся к пачке сигарет.
   — «Данхилл». Богатые люди — особые люди. Я возьму штуки три.
   — Бери.
   — Видел девочку?
   — За твоим столом?
   — Да. До чего хороша. Хочу пригласить ее к себе.
   — Будешь рассказывать ей о новом сценарии?
   — Ты думаешь, я на другое не способен?
   Долгушин промолчал.
   — Ты очень изменился, Юра.
   — Мне через три года шестьдесят.
   — О тебе плохо говорят.
   — Кто и где? Те, что приходят сюда по вечерам и пьют кофе? Их мнение меня не волнует.
   — Я защищаю тебя… Кстати, у тебя не будет трех рублей?
   Долгушин достал пятерку, протянул Виталию. Тот ОГЛЯНУЛСЯ, взял еще три сигареты и, барственно кивнув, пошел к своему столу.
   О том, что Наташа появилась в зале, Долгушин узнавал, даже если он сидел спиной к двери. Она входила, и на секунду наступала тишина. Мужчины прекращали говорить и жадно смотрели ей вслед. А она шла сквозь эту тишину, глядя прямо перед собой, равнодушно-усталая, привыкшая ко всеобщему восхищению. Долгушин смотрел, как Наташа идет через зал, обходя столики. Высокая, идеально сложенная, гордо неся коротко стриженную красивую голову, и в душе его пели трубы победы. Ведь именно он приручил это красивое умное существо, развел с мужем, заставил быть ему бесконечно преданной. Наташа подошла к столику, чмокнула в щеку поднявшегося Долгушина, села, достала из сумочки сигареты.
   Она медленно мазала зернистую икру на хлеб, медленно пила шампанское.
   Они молчали.
   — Ну как? — нарушил молчание Юрий Петрович.
   — Он согласен. Но просит, сам знаешь что.
   — Хорошо. Я дам ему эту картину. Только пусть начинает оформление.
   — Он хочет, чтобы я с ним спала.
   Долгушин зло ткнул сигарету в пепельницу.
   — Юра, ты же все сам понимаешь…
   — К сожалению, Ната, к сожалению. Понимаю, что надо, но не могу смириться.
   — Мы с тобой смирились со многим.
   — Правильно, но ради чего? Цель?
   — Цель оправдывает средства.
   — Понимаю. Ты мне не говори больше об этом, ладно?
   — Как хочешь. Ты думаешь, мне легко?
   Долгушин взял сигарету, прикурил. И тут же вспомнил, что до конца дня он может выкурить всего три, а дел предстоит много. И чувство досады на себя на время затмило все остальное, исчезло острое ощущение ревности, и он опять мог контролировать себя.
   — Как у тебя дела? — спросила Наташа.
   — Все по плану, документы сдал, отношение положительное, в ноябре надеюсь гулять по Елисейским полям. Причина для поездки солидная — архив Дягилева… Посмотрим…
   — А если сорвется?
   — Нужно надеяться на лучшее, но готовиться к худшему. Я готовлюсь. В издательстве все в порядке, заказанные статьи делаются. Главное, чтобы уехала ты.
   — Мне иногда становится страшно, Юра.
   — Это ты напрасно, Наташа, — Долгушин вытер рот салфеткой, скомкал ее, огляделся.
   Из-за соседнего столика на него смотрел Виталий. С ненавистью смотрел, с тоскою.
   С Наташей Долгушин попрощался у выхода, она пошла к себе в «Интурист», а Юрий Петрович сел в машину.
   Ровно через час он должен был выступать во Дворце культуры в устном молодежном журнале.
   Юрий Петрович вынул из кейса красную коробочку, раскрыл ее. Золотом блеснула лауреатская медаль.
   Долгушин привинтил ее к лацкану пиджака, скосил глаз. Медаль всегда придавала ему уверенности. Она выглядела солидно и нарядно. Когда он получил ее, многие удивлялись. Не столь уж велик был вклад молодого мэнээса в работу над монографией и в науку вообще. Мало кто знал, что академик, руководивший работой, был частым гостем в квартире на Сивцевом Вражке. А жил в этой квартире мэнээс Долгушин. И бывал там академик не один.
   Пришло время, и не стало академика, выпрыгнувшего на волне очередной кампании в сорок восьмом году.
   Никого не интересовали книги, выпущенные тогда. А медаль осталась. Навсегда. Она, как путеводная звезда, провела своего владельца сквозь бурное время реорганизаций. Звание, как щит, надежно закрывало его.
   Надежно ли? Об этом стал чаще и чаще думать Долгушин.
   Он уже много лет жил двойной жизнью, но как умный человек, понимал, что когда-то всему этому должен прийти конец. Поэтому и оформлял он документы для поездки во Францию, поэтому и заставлял женщину, которую любил, ложиться в постель к иностранцу и выходить за него замуж.
   У него было слишком мало времени. Слишком мало.
   Долгушин думал об этом, сидя на сцене Дворца культуры. Он не волновался. Выступать он умел и любил.
   — А теперь, друзья, — сказала ведущая, хорошенькая, совсем юная девушка, — выступит Лауреат Государственной премии, искусствовед Юрий Петрович Долгушин. Он автор книги «Рукоятка меча», он расскажет нам…
   — Минуточку, — Долгушин прервал ведущую, — не раскрывайте моего секрета.
   Он подошел к микрофону.
   — Итак, друзья, великий философ средневековья Мартин Лютер сказал: «На том стою и не могу иначе»…
   Домой он вернулся поздно. Сел в кресло, не зажигая огня, закурил сигарету. Позади был тяжелый день. Но все, кажется, уладилось. Даже Гриша привел себя в порядок и начал работать. Гриша когда-то был прекрасным журналистом, писавшим об искусстве, потом начал пить. Работая в издательстве, попал под суд за взятку. Теперь он стал верным «негром» Долгушина. Автором-невидимкой.
   Долгушин курил, но вкуса сигареты не чувствовал, так бывает, когда куришь, не видя дыма. Он щелкнул выключателем. Над письменным столом загорелся цветной колпак настольной лампы…
   …И тут Долгушин увидел человека. Тот сидел в углу, в кресле. Долгушин напрягся для прыжка.
   Человек встал.
   — Спокойно, Каин, на своих не бросайся.
   — Как ты сюда попал?
   — Через дверь, естественно. — Человек подошел к столу и взял из пачки сигарету.
 
   — Садись, — сказал генерал и достал сигареты из кармана пиджака, висевшего на спинке стула.
   Орлов сел, прикидывая мысленно, для чего вызвал Кафтанов.
   — Я прочел твой рапорт. Что это за ночные визиты?
   — Не знаю.
   — Как они установили твой адрес?
   — Не знаю.
   — Да что ты все «не знаю» да «не знаю». А кто должен знать? Я?!
   — Я действительно не знаю, Андрей Петрович, кто надоумил родственников Тохадзе прийти ко мне.
   — Я думаю, они не остановятся на этом. Жди телеги.
   — Я поступил по правилам. Сообщил дежурному по городу, тот прислал наряд…
   — Ну ладно, не будем предвосхищать события, что по делу?
   — Немного.
   — Докладывай.
   Кафтанов взял карандаш, слушая, он всегда чертил в блокноте понятные только ему одному кружки, треугольники. квадраты, переплетая их, соединяя линиями и пунктирами.
   — Нами задержан Силин Петр Семенович. Он признался в краже ковки и изразцовой плитки. Похищенные им вещи обнаружены на даче композитора Лесоковского и изъяты.
   Вадим вынул из папки протоколы допросов Силина и Лесоковского, акт изъятия, протянул Кафтанову. Генерал взял бумаги, быстро пробежал глазами, начал что-то выписывать. Вадим ждал, когда Кафтанов закончит, думая о том, что сегодня предстоит сделать его группе. Пока поиски пробуксовывали… Не было ничего определенного. Какие-то отрывочные сведения, не совсем точные предположения не позволяли выстроить четкие версии, пригодные к отработке.
   Кафтанов поднял телефонную трубку, набрал четырехзначный номер.
   — Сергей Иванович, — сказал, — Кафтанов докладывает… Да… Да… По делу ограбления музея… Да… Пока нет… Часть ценностей найдена, преступник задержан… Конечно, Сергей Иванович… Прилагаем все силы… Желаю здравствовать. — Кафтанов положил трубку, взял из пачки новую сигарету, закурил. Некоторое время он молчал, глядя на Вадима.
   — Ты думаешь, легко быть генералом? — спросил он.
   — А что мне думать, я генералом не стану.
   — А это как пойдет. Я тоже думал, что умру полковником. Докладывал наверх о делах наших скорбных, пока начальство довольно, но торопит. Какие соображения, версии, наметки?
   — Я начну по порядку, — ответил Вадим, — поэтому разговор у нас долгим будет.
   — Ничего, — Кафтанов вновь взял карандаш.
   — Силин, — начал Вадим, — арестован, но, как известно, он там был вторым. Плитка и ковка найдены. Остались камин и медальоны. Отработка следов машины ничего не дала. Калугин встретился кое с кем из коллекционеров, поговорил — пока пусто. Мы проанализировали несколько подобных эпизодов. Думаю, что на даче академика Муравьева и здесь поработали одни и те же люди.
   — Но кража у Муравьева раскрыта, преступник наказан, что-то ты, Вадим, не туда гребешь.
   — Туда, именно туда. В краже у Муравьева полностью сознался Валентин Суханов. Инженер, гонщик, заслуженный мастер спорта, член нашей сборной команды…
   — Ну и что, — перебил Кафтанов, — тебе его титулы мешают?
   — Нет, не титулы. Я посмотрел его дело. Слишком легко Суханов все взял на себя…
   — Подожди, что значит взял, у него нашли похищенные вещи.
   — Не все. Куда делись остальные, он вразумительно ответить не мог. Смолин еще тогда проверил его связи. Суханов никогда не занимался антиквариатом.
   — Ну это, знаешь, не оправдание. Вчера не занимался, а сегодня начал…
   — Не в этом дело, — перебил Кафтанова Вадим, — не в этом дело. Суханов везде характеризуется положительно. Два года назад он рискнул жизнью, на горной дороге поставил свою машину под удар автобуса, спасая детей.
   — Как это? — удивился Кафтанов.
   — А так, автобус со школьниками в Дагестане около Гуниба потерял управление, и его понесло к пропасти, Суханов поставил свою машину под удар. Он спас детей и сам попал в больницу. Это поступок.
   — Да. Рискуя жизнью, спасает детей, а потом грабит дачу. Не складывается. — Кафтанов встал, зашагал по кабинету. — Что еще?
   — Теперь о краже на даче. Большую часть похищенного нашли у Суханова. Не хватало трех икон работы Рублева и картин Фалька, Кандинского и Якулова. Куда они делись, Суханов вразумительно ответить не смог.
   Вот что он показал на допросе:
   «… Иконы Рублева и картины Фалька, Кандинского и Якулова я продал у комиссионного магазина на Октябрьской улице неизвестному гражданину за семь тысяч рублей…»
   Далее идут приметы покупателя.
   — А деньги нашли?
   — В том то и дело, что нашли ровно семь тысяч.
   — Любопытно, — Кафтанов вновь сел за стол, забарабанил пальцами по стеклу, — твое мнение?
   — Я изучил дело, внимательно прочел материалы суда. Суханов отказался от адвоката. На следствии и на суде он очень торопился поскорее получить срок.
   — Обычно так делают те, у кого за спиной более серьезное преступление. — Кафтанов сделал пометку в блокноте. — Интересную историю ты мне рассказываешь. Теперь, Орлов, давай подумаем. Что у Суханова было такое, из-за чего он добровольно бы в острог пошел. Как ты думаешь?
   — Думаю, что не такой человек Суханов, чтобы совершить преступление.
   — Хорошо, — сказал генерал, — я рад, что ты так твердо уверен в этом. Почему же тогда он взял на себя чужую вину? Исходя из нашей многолетней практики, могут быть две причины: страх и деньги.
   — Но за семь тысяч не садятся на восемь лет.
   — Опять ты прав, — Кафтанов достал новую сигарету, — значит, он кого-то боялся?
   — Не думаю, — уверенно ответил Вадим, — не такая у него профессия, чтобы бояться. Да и история со спасением детей…
   — Вадим, милый, а если он не за себя боялся. Возможно, у него не было выбора. Вдруг он опять кого-нибудь спасал. Такое может быть?
   — Такое может.
   — Эх, Вадим, ты уже нарисовал себе образ некоего рыцаря, который сам строит мельницы и сам с ними воюет. Что еще?
   — Мы опросили всех людей, которые бывали в особняке Сухотина, всех, кроме фотографа Министерства культуры Гринина…
   — Почему не допросили Гринина?
   — Он в командировке, приезжает сегодня.
   — Ясно.
   — Я беседовал с Олегом Кудиным. Некто Алимов подсылал к нему людей.
   — Кто эти люди?
   — Он не говорит. Но, по нашим данным, «телохранители» нового типа. Молодые люди, готовые ради денег на все.
   — Алимов тоже, кажется, бывший гонщик?
   — Он кроссмен. Выгнан из команды, лишен звания. Пытался провезти за границу крупную партию валюты.
   — Ну что же, Вадим, ты, как всегда, скромен, — Кафтанов улыбнулся. — Немного. Есть уже цепочка. Кстати, что делает Алимов?
   — Работает шофером в Театре оперетты. Им уже занимается Фомин.
   — Значит, так! — Кафтанов встал, давая понять, что разговор окончен. — Гринин, Алимов, все о Суханове. Доложить мне…, — генерал сделал пометку в календаре. — Через два дня. Кстати, фоторобот отравителя готов?
   — Разослан по отделениям.
   Напротив служебного входа в Театр оперетты расположилась рюмочная. Фомин несколько раз заходил сюда после работы. Деловито выпив две рюмки и закусив бутербродами, он шел к метро и ехал в свое далекое Тушино. Ему нравилось это место именно потому, что оно было рядом с театром. В феврале сорок пятого, после ранения, комсомол направил его на работу в милицию. До войны Фомин жил в небольшой деревне под Скопином, поэтому Москва заворожила его. Однажды культкомиссия Управления наградила его бесплатным билетом в оперетту. До этого дня Фомин никогда не был в театре. Правда, на фронте он видел выступления фронтовой бригады, но о настоящем театре с бархатными креслами и ложами, отделанными сусальным золотом, Павел Фомин знал по рассказам. Он до матового блеска начистил сапоги, отутюжил синюю милицейскую форму, надел на китель все пять медалей. Он шел в театр, как на праздник. Фомин смотрел «Сильву». Сцена стала для него окном в иной мир. Беззаботный и легкий. Там жили веселые мужчины и красивые женщины. С тех пор Фомин зачастил в оперетту. Он уходил в ее мир из послевоенной скудости и неустроенности коммунальных квартир. Сцена завораживала его. А музыка, жившая в нем, делала Фомина увереннее и легче. Теперь героев оперетты он переносил в реальную жизнь.
   — Ну ты чистый Бонни, — сказал Фомин как-то мошеннику Вите Пончевскому.
   — Кто-кто? — заинтересованно повторил тот.
   — Ну, Бонни, из «Сильвы».
   — А вы, начальник, оказывается, меломан.
   Фомин отроду не слышал такого слова. И переспрашивать у Пончевского не стал. Феня она и есть феня. Только позже он узнал, что такое меломан. Позже, когда собрал богатую коллекцию пластинок с ариями из оперетт. Жизнь прошла, а увлечение осталось. Поэтому с особым чувством входил он сегодня в служебный вход театра.
   — Вы к кому? — спросила Фомина пожилая женщина-вахтер.
   — Я из милиции, мне бы к инспектору по кадрам.
   — Документ у вас есть?
   Фомин достал удостоверение и, не давая в руки, раскрыл.
   — Московский уголовный розыск, — прочитала вахтерша. — Ну что ж, — нехотя сказала она, — проходите, кадры на втором этаже.
   Лестницу покрывала вытертая ковровая дорожка, глушившая шаги. Фомин поднимался, прислушиваясь, втайне надеясь услышать музыку. Он шел по узкому коридору мимо дверей с аккуратными табличками, удивляясь обыденности театра. Учреждение как учреждение. Реальные будни никак не вязались с волшебным миром, живущим в его воображении. И кабинет у инспектора по кадрам был самый обычный, в таких Фомину приходилось бывать часто.
   — Что вас интересует, товарищ подполковник? — спросила инспектор, женщина лет тридцати пяти, гладко причесанная, аккуратная, подтянутая.
   — У вас шофером работает Алимов?
   — Он уже не работает шофером, — перебила Фомина женщина, — за пьянку его лишили водительских прав на три года. Сейчас он постановщик.
   — Это что за должность такая? — удивленно спросил Фомин.
   — По-старому — рабочий сцены.
   — Алимов сейчас в театре?
   — Нет, он в командировке, в Перми…
   На столе пронзительно и длинно залился телефон.
   — Это Пермь, — инспектор взяла трубку, — я сейчас узнаю, где он.
   Она долго говорила о каких-то заявлениях на отпуск, о тарификационной комиссии, потом спросила невидимого собеседника:
   — Кстати, Виктор Иванович, как там Алимов? Ах так… Понятно… Ясно… Принимайте меры… Да… Хватит с ним цацкаться.
   Инспектор положила трубку, посмотрела на Фомина.
   — Ничего утешительного вам сказать не могу. Пил, самовольно уехал из Перми.
   — Давно?
   — Три дня назад.
   Фомин шел по Пушкинской к метро, прикидывая, как ему отловить Алимова. Дома он у него был. Участковый выяснил, что Алимов в квартире не появлялся больше месяца. Ну это и понятно, он был в Перми. А теперь? Где же Алимов? Конечно, он мог уехать куда угодно, хоть в Сочи. Но должен же человек появиться дома. Фомин спустился в метро, он решил опять зайти в сорок восьмое отделение.
   Двери квартиры Патрушева были обиты металлическими скобами и напоминали крепостные ворота перед набегом татар.
   Калугин нашел кнопку и долго слушал, как звенит звонок на «сопредельной стороне». Потом послышался лязг запоров. Видимо, хозяин открывал еще одну дверь. И наступила тишина. Калугин знал, что Патрушев внимательно изучает его в дверной глазок.
   — Кто там? — Голос был приглушен массивностью двери.
   — Это я, Борис Львович, Калугин из МУРа.
   Опять наступила тишина, и Калугин уже начал злиться. Вновь сработали задвижки и запоры. Звук их напоминал звук работающих поршней дизеля, и дверь приоткрылась. Сначала чуть-чуть, потом пошире, и наконец щель позволила Калугину протиснуться в прихожую. За его спиной ухнула дверь. Синхронно сработали запоры. Вспыхнул свет, и Калугин увидел Патрушева. С последней их встречи прошло около шести лет, но Борис Львович не изменился. Перед Калугиным стоял моложавый для своих шестидесяти двух лет человек. Одет Патрушев был, как всегда, в темно-синий двубортный костюм из дорогого материала. Калугин знал, что Патрушев много лет шьет костюмы у самого дорогого закройщика. Белая крахмальная сорочка намертво врезалась в могучую шею. Рукопожатие было коротким и сильным, Патрушев любил демонстрировать свою мощь. Он принадлежал к категории людей, которых природа наградила силой от рождения. Ему не надо было искусственно накачивать мышцы.
   — Здравствуйте, Игорь Владимирович, — Патрушев улыбнулся, показывая великолепные зубы, не знающие, что такое врачебное вмешательство. — Проходите, — продолжал он, — я, как видите, караулом стою. Сокровища свои охраняю.
   — Да, Борис Львович, вам есть, что охранять.
   — Не для себя, не для себя старался. Умру, все людям достанется.
   — Ну, вам-то о смерти говорить смешно.
   — Почему же. Вы не знали моего друга кинорежиссера Садовникова?
   — Слышал, конечно.
   — Он на двадцать лет моложе меня. К тому же спорт, культуризм всякий, утренние пробежки. Не пил, не курил. Был у меня в гостях, говорили, спорили. Вышел, домой пешком пошел и умер. Так-то вот, Игорь Владимирович. Прошу, прошу.
   Калугин вошел в комнату. Одна стена была застекленная, и на ней плотно висели миниатюры и медальоны, вторую заняли иконы.
   — Ничего нового нет, кроме, пожалуй, вот этой, — Патрушев взял Калугина за локоть и подвел к стене. — Лимарев. Приобрел два года назад, в Туле.
   Патрушев отодвинул стекло, снял миниатюру, протянул Калугину.
   Игорь долго рассматривал ее и протянул Патрушеву.
   — Здорово.
   — Прекрасная вещь. У меня был Забродин, перефотографировал ее. Реликт по нынешним временам. Телефон дымится, мои коллеги предлагают любой обмен. Но она мне нравится. Не отдам. Знаете, в любой коллекции есть вещи, которые приобретаешь для собрания как такового, а некоторые для себя. Так вот Лимарева я приобрел для себя. Вечером сяду, поставлю его рядом с настольной лампой и смотрю часами. Понимаете?