Возмущенные зэчки загалдели на разные голоса. Надя поспешила на свои нары, где оставила свой «рюкзак», но с огорчением увидела, что место ее занято, а мешка нет.
– Извините, тут мешок мой оставался!
– А! Это ты, малолетка? Мешок твой я под голову вместо подушки определила, – поднялась с нар Манька Лошадь. – Да ты садись. Хочешь, кипяток в котелке, погреться? – добавила она вполне миролюбиво.
Надя сняла несчастное пальто с кожворотннком и искалеченными пуговицами и присела на край нар.
– Где это вы с Лысой колобродили? Иль правда к мужикам лазили?
Надя передернулась от отвращения.
– Смотрели, как у мамок детей забирают…
– Охота была! Небось рев стоял?
– Конечно, плакали, ведь дети же, жалко!
– Жалко у пчелки! Чего им будет? Вырастут! Сколько их в детприютах!
– Вырастут, конечно! А чего хорошего в детдоме? – вспомнила Надя вечно голодных детдомовцев, что учились с ней в малаховской школе.
– Хорошего мало, да куда денешься? Я сама детдомовская, по себе знаю! Да ты чего шары-то на меня выкатила? Точно тебе говорю!
– Что ж, у тебя ни отца, ни матери?
– Ни матери, ни отца, ни прохожего молодца! В тридцать седьмом я враз осиротела и в детдом попала.
– Умерли? – посочувствовала Надя.
– Сгинули в одночасье! В ночь пришли энкэвэдэшники и обоих увели, да еще всю квартиру вверх тормашками перешуровали. Мы тогда в Москве жили, в Малом Кисловском.
– И ты больше их не видала?
– Не, – мотнула головой Манька.
– За что ж их… обоих сразу? – А про себя подумала: «Родители воровки, должно, тоже воры».
– За что? Я и сама не знаю… В ту ночь чуть не полдома охолостили, только успевали машины подъезжать.
«Полдома – это не воры», – решила Надя.
– А кто был твой папа?
– Отец у меня военный был, четыре шпалы носил.
– Как врагов народа, наверное…
– Пошла ты… – матерно выругалась неожиданно Манька. – Дура набитая! Я с тобой как с человеком говорю, а у тебя в башке одни «враги народа».
– Извини, Маня, я не хотела тебя обидеть…
– Так! Слушать всем, прибывшим с этапа, разнарядку на завтра! – заорала во всю мочь с порога Тоська. – На расчистку путей всего десять человек, на разгрузку платформы с балластом двадцать человек, на разгрузку угля двадцать пять человек, на кухню три человека. Кто болен, берите освобождение в санчасти, за невыход на работу – бур.
Дальше Надя уже не слушала. Ее фамилию назвали в числе тех, что пойдут на разгрузку балласта.
– Что это, балласт? – спросила она.
– Бери больше – кидай дальше, – вот и вся наука, – объяснила, смеясь, маленькая воровка, которая ехала с Надей от самой Пресни. Звали ее, кажется, Аннушкой.
«Вот тебе на! – огорчилась Надя. – А театр? Почему же никто не спросил меня?»
Подошла Лысая.
– Тебя куда?
– Не знаю, на какой-то балласт!
– Тю! – присвистнула Лысая. – А как же твой театр?
– Не знаю! – чуть не плача с досады, проговорила Надя.
– Ты вот что! – зашептала Лысая прямо в Надино ухо. – Если не хочешь завязнуть на общих, завтра на работу нипочем не выходи!
– А бур? Бур какой-то!
– Ты стой на своем! Говори, что прибыла по спецнаряду: работать по специальности в театре. Поняла?
– И не пойду, – тряхнула головой Надя.
– В карцер отправят. Не хошь? – подала с нар голос Манька.
– И пусть!
– Во, дура малолетка, не знаешь, что такое, с чем едят. Будет тебе не театр, а цирк.
– Пускай! – упрямо повторила Надя. Она действительно не имела ни малейшего представления, что такое бур, карцер и прочие всевозможные лагерные наказания, а то наверняка не была бы так строптива.
Утром с бригадой на разгрузку балласта она не вышла. После развода Тоська пулей ворвалась в барак и набросилась на Надю:
– Ты чего себе думаешь? Почему на работу не вышла?
– И не пойду! – как можно спокойнее ответила Надя, не позволяя бесу обуять себя. – Я приехала работать по спецнаряду в театр, вот!
– В театр захотела! – возмущенно завопила на весь барак Тоська. – А в бур тебе не желательно?
– Я не знаю, что такое бур, – так же не теряя самообладания, произнесла спокойно Надя.
– Не знаешь? Ну, узнаешь! Я уж позабочусь! – И она вихрем вылетела из барака.
Подошла дневальная:
– Ты, девка, зря так заводишься: бур – это «барак усиленного режима», и не приведи лихая сила туда попасть. Не таким оторвам, как ты, роги сбивали. Попадешь – слезами горючими умоешься.
– Пусть, все равно не пойду, – упрямо заявила Надя. Она уже продумала все дальнейшие ходы. Если не в театр, пусть подохну в карцере или буре, где, как она слышала, по полу и по стенкам течет вода и есть дают на целый день штрафную пайку – триста граммов. Весь срок среди такого отребья – так лучше заболеть и умереть. Горестные ее размышления были прерваны появлением коменданта Бори Ремизова. Поскрипывая на ходу начищенными сапогами, он подошел к дневальной, что-то спросил и окинул взглядом барак. Старуха с угодливой готовностью указала на нары, где сидела, пригорюнившись, Надя и мысленно оплакивала свою судьбу, а главное, необдуманное решение – проситься в Воркуту. Она не знала, да и откуда ей было знать, что Зинаида Федоровна пробилась на прием к начальнику ГУЛАГа товарищу Наседкину и как жена погибшего фронтовика, да еще к тому же Героя, просила его слезно помочь дочери, что он и сделал без труда, уважив единственный раз просьбу родственников заключенных. Охотников добровольно ехать на Север не было, а мать Нади и слыхом не слыхивала, что за город такой Воркута.
– Артистка! К начальнику! – скомандовал он.
– Куда это? – спросила Надя, не поднимая головы.
– Вставай! Иди за мной!
Дом, в котором помещались лагерные боги, внешне мало чем отличался от остальных бараков, зато внутри было чище и пол покрыт красной дорожкой. Пройдя длинный коридор, комендант открыл дверь и пропустил Надю. В маленькой комнатке помещалась секретарша начальника.
Вольная, догадалась Надя, судя по тому, как почтительно, по имени-отчеству назвал ее Боря Ремизов.
– Сейчас спрошу! – бабочкой порхнула она из-за стола и скрылась за обитой клеенкой дверью, вильнув обтянутым коротенькой юбчонкой задом.
– Проходите! – сказала она, появившись через минуту.
В большой продолговатой комнате с двумя печами было тепло и сильно накурено. Надя успела рассмотреть длинный стол со множеством стульев и в конце его еще один письменный стол, поставленный поперек, в виде буквы «Т». За столом сидел майор в кителе с наградными колодками.
– Вот, гражданин начальник, – елейно пропел комендант, толкая Надю в спину, – привел саботажницу! Отказалась выйти на работу!
Майор с минуту рассматривал Надю свинцовым взглядом, как бы пригвождая ее к полу, и наконец изрек:
– Судить тебя будут.
– Что? – не поняла она.
– За саботаж судят.
Этого она не знала и изрядно струсила: «Еще не хватало!» – но виду не показала и продолжала стоять столбом.
– Поняла, что ли? Судить будут! – повторил он, повысив голос.
– За что?
– За отказ от работы!
– Я не отказывалась от работы!
– Как так не отказывалась? Вот рапорт нарядчицы.
– Я вовсе не отказывалась, – еще раз повторила Надя. – Просто я прибыла сюда по спецнаряду для работы в театре, – не моргнув глазом, соврала она, точно как ее подучила Лысая: «Стоять на своем».
– По какому еще спецнаряду? Ну-ка, принеси ее формуляр! – приказал он коменданту.
– Мне в руки не дадут, – поспешил сказать Боря Ремизов, и сладкая улыбка озарила его лицо.
Надя с отвращением дернулась: «Экий добрячок-угодничек, свиное рыло!»
– Да, верно! Скажи Лидии Кирилловне.
Комендант вышел, и сразу все переменилось. Майор поднялся, отодвинул стул и подошел к Наде.
– Откуда прибыла? – спросил он голосом со вполне человеческими интонациями, разглядывая ее без тени злобы, а скорее даже с подобием любопытства.
– Из Москвы.
– Жила там?
– Да.
– Работала? Училась?
– Училась в консерватории, – бойко врала Надя, нисколько не стесняясь. " Мы для них нелюди. Они для нас тоже. Значит, все позволено».
Секретарша принесла формуляр, майор внимательно пробежал глазами страницы, перевернул какие-то листочки-вкладыши.
– Нет тут никакого спецнаряда. Вот твое заявление начальнику «Пресни» за его подписью, и все.
– Значит, потеряли, полтора месяца тащились, могли потерять.
– Ты мне бомбочки не ввинчивай, – внезапно рассвирепел он. – Я гусь стреляный, таких артистов перевидел тьму! Пойдешь на общие пока, до выяснения, сделаем запрос, – уже более миролюбиво закончил он.
– Не пойду! Я простыну, голос потеряю на холоде и петь не смогу.
– Видал? – обратился он к кому-то за ее спиной. – Голос потеряет! На курорт приехала!
Тут только она обернулась и заметила у печки военного в белом полушубке. Он сидел, заложив ногу на ногу в мохнатых пимах, и держал на колене шапку-ушанку.
– За что срок получила? – строго спросил он.
– Ни за что!
– Ну, это ясно: ни за что ни про что, старая песня! А все-таки, в чем обвинялась?
– По наговору, я ни в чем не виновата!
Военный даже засмеялся и покрутил головой:
– Вот ведь, как один, и все не виноваты, кого ни спроси.
Он подошел к столу.
– Разреши, товарищ майор, взглянуть, чего своровала?
Прочитав Надин формуляр с обвинительным заключением, он стразу построжал и нахмурился.
– Ишь ты! По наговору, скажешь ведь! Человека убили…
– Не убивала я никого!
– Может, не убивала, помогала убивать, наводчицей была! А?
– Нет, нет, знать ничего не знала, – возмутилась Надя, еле сдерживая уже готовые брызнуть слезы.
– Что ж, ошиблись судьи? – усомнился майор. – Такого не бывает!
За долгие годы работы в системе лагерей он как раз больше других знал, что такое бывает. Но то касалось не этой, а другой статьи, пострашнее убийства. И должно быть, было в облике этой девушки, по-ребячьи глупой, что-то, что заставляло сомневаться, и майор внезапно смягчился.
– Вот ты заявление написала, просишься работать по специальности, в театр, а вашего брата туда больше не требуется.
– Не требуется? Как так не требуется? – не поверила Надя.
– Так вот и не требуется! Какие были, всех в зону списали. Даже примадонну Ищенко и ту не оставили. Одни вольнонаемные теперь будут артисты.
Это был удар под дых, устоять на ногах невозможно, и Надя почувствовала, что ноги вроде как перестали держать ее. Она бессильно опустилась прямо на пол. Потом, спустя долгое время, Надя узнала, что майор обманул ее. Из театра действительно отправили в зону артистов, судимых по статье 58-й, но уголовный элемент не тронули.
– Вставай, нечего валяться. Вот товарищ капитан с женского лаготделения приехал. Ему нужна экспедитор с малым сроком в хлеборезку.
– Пойдешь? – спросил капитан. – Полсрока отбудешь, расконвоируем. За зону ходить будешь. А петь да плясать в самодеятельности можно. У нас хорошая самодеятельность, правда, одни бабешки, и те политические.
– А чего с ними лялякать? Незачем! – вставил свое слово майор.
– Ты как по части политики? Подкована? А то живо сагитируют и в свою веру обратят – они такие! – предупредил капитан.
«Что такое хлеборезка? – судорожно старалась припомнить Надя. – Где-то слыхала вроде, надо бы спросить». Но не посмела. Не возьмут еще.
– Пойду! – согласилась она, а про себя подумала: хоть куда пойду, только бы не оставаться здесь, не видеть Тоську-нарядчицу и татуированного дикаря Ремизова.
– Только вот что, предупреждаю сразу: за недостачу срок намотаю без жалости. Воровства не потерплю, ясно?
– Ясно!
Стыдно было до слез за такое предупреждение. Обругать бы его, этого капитанишку, последними словами. Но ничего не поделаешь, «всяк сверчок знай свой шесток».
– Тогда формуляр ее я забираю, а вы уж не забудьте распорядиться документы оформить, – обратился капитан в пимах к майору, а затем к Наде: – А ты, как тебя там, Михайлова, марш в барак за вещами и быстро к вахте.
Вещей не было, один пустой мешок с зубной щеткой. И прощай пересылка, Манька Лошадь, Амурка, Лысая и голубоглазая Гражоля Бируте.
За воротами вахты стоял грузовик, и капитан приказал ей лезть в кузов, что было совсем не легко. Спасибо, шофер подсобил и, уже залезая в кабину, где устроился капитан, крикнул Наде:
– Там брезент лежит, ты набрось на себя, а то просвистит, не очухаешься! – И покосился на ее пальто с облезлым воротником и исковерканными пуговицами.
Ехать пришлось через город, и Надя с любопытством посматривала по сторонам. Прочитала на одной улице, в самом центре на доме: «Комсомольская улица». Слева на здании: «Горный техникум», справа: «Гостиница «Север». Строения смешные, с колоннами, шпилями, и все какое-то ненастоящее, словно из фанеры слеплено. Народу немного, и все спешат кто куда, видно, мороз подгоняет. Выехали за город. В окрестности ни деревца, ни кусточка, снег, снег, куда ни взглянешь, только на горизонте островерхие, черные пирамиды стоят – пустынно, уныло, и ветер такой, что хоть ложись на дно кузова. Так и сделала: улеглась на дно машины и укрылась брезентом с головой – вроде потеплее стало. Капитан выглянул из кабины в окошко, не увидел ее и остановил машину.
– Эй, где ты там? – встревоженно крикнул он, вставая на колесо и приподнимая брезент.
– Здесь, – отозвалась Надя, едва шевеля окоченевшими губами.
– Потерпи, уже скоро.
«А ведь тоже человек! Сочувствие имеет!»
Ей и в голову не могло прийти, что за нее, в случае побега, капитан распрощался бы со своим партбилетом. А что за офицер войск МВД без партбилета? Ноль! Машина рванула и поехала быстрее, хотя теплее от этого не стало. Больно ударяясь боками на кочках, Надя наивно утешала себя, думая, что капитан приказал шоферу ехать быстрее, чтобы она не простудилась. В самом деле у капитана, возможно, и была такая мысль – кому нужна обмороженная зэчка с воспалением легких? Он и так нашел с трудом уголовницу с малым сроком, лицо которой не вызывало опасений. Ведь не расконвоируешь политическую (а ими теперь заполонили Воркуту) со сроком самое малое десять лет? В то же время поставь в хлеборезку такую, политическую, хоть хлеба не разворует, зато и за зону не выведешь. Тогда нужен экспедитор, рабочий погрузки, а им, вольнонаемным, зарплату плати, и восьмичасовой рабочий день, и северные надбавки, и двойные отпуска. А уголовница – это удобно! И срок детский, и что убийца, тоже лучше, чем воровка, по крайней мере хлеб и сахар воровать не будет.
Лагпункт, куда привезли Надю, ничем не отличался от пересылки: те же бараки, собаки, предзонники с вышками и даже вахта с пропускными воротами точь-в-точь та же. Проект один. Разница только в названии, этот назывался Кирпичный завод № 2. Потом она узнала, что кирпичных заводов в Воркуте два и находились там одни женщины, осужденные «за политику». «И слава богу! Мужчины арестанткам не нужны, а что контрики, так это еще лучше, хоть воровать и материться не будут», – обрадовалась Надя.
Капитан с ее формуляром в руке прошел с ней на вахту.
– Посиди здесь, я документы оформлю – И дежурному сержанту по вахте: – Пусть здесь побудет, присмотри! – приказал.
В маленькой прокуренной вахтерской было тепло.
– Сядь здесь! – указал ей на лавку молодой вахтер со строгими глазами и злым ртом. – Да не очень пыли, своей грязи хватает, – добавил он, увидев, что Надя сняла с головы платок.
На вахту зашли две молодые женщины, обе в полушубках с лычками сержантов, покосились на Надю. Вахтер набросился на них с бранью:
– Опять опаздываете! Бригады на подходе. Я, что ль, за вас принимать должен!
– Успеется, не ори, не убегут, все туточки будут, – огрызнулась одна, что постарше, и обе не спеша вышли к воротам. Бешено залаяли собаки, и к вахте подошла колонна женщин в сопровождении конвоиров. Все, как одна, были одеты в бушлаты поверх телогреек, валенки, на головах ушанки или платки. Многие совсем молоденькие и, как показалось Наде, красивые. Вахтер отворил ворота, и женщины в полушубках стали по одной щупать и обыскивать подошедших. Они деловито и усердно выворачивали карманы, лазили руками под телогрейки и платки, с некоторых снимали шапки, а двух заставили скинуть и потрясти валенки. Битых полчаса осматривали и ощупывали, не успели пропустить одних, как уже подходила другая такая же туча людей. Была уже ночь, но множество огней и прожекторов прекрасно освещали зону, помогая обыскивать, щупать, шарить по карманам, хотя ни одна из них ничего не нашла.
– Разобраться по пятеркам, марш в зону! – скомандовал лейтенант и начал считать: – Пять… десять… – пропуская озябших женщин.
У ворот толпились военные, все внимательно считали проходящих. Не приведи бог ошибиться, тогда всю колонну возвращай обратно и начинай считать сначала. То ли ошибка вышла в счете, то ли… а вдруг побег?
– Сколько же людей! – невольно вырвалось у Нади.
Сержант обернулся и вскинул голову, словно горд был доверенным ему постом:
– Тебе сидеть приказано, а не глаза таращить!
Капитан долго не возвращался, и Надя, привалившись спиной к горячей печке, пригрелась и задремала. И враз увидела отца и Алешку. Они идут берегом малаховского озера, как в тот выходной день, последний перед войной. У Алешки удочка и небольшое ведерко. «Для лягушек», – дразнит его отец, ведь все знают, что никакой рыбы Алешка не словит, но удочка берется для важности. Солидно идти с удочкой! Всем им очень хорошо и радостно. Солнышко печет изо всех сил, и его тепло Надя чувствует на своих плечах и спине.
– Сгоришь, – говорит отец не своим голосом.
– Нет, мне хорошо, – ответила Надя и вдруг сообразила, что это вовсе не отец.
Перед ней стоял капитан.
– Подымайся! Пойдешь на место, – строго приказал он.
Хлеборезка
Крошечный домик, сложенный из старых шпал, похожий на сказочную избушку на курьих ножках, и значился хлеборезкой. На крыльце Надя споткнулась и чуть не упала – доска ступени оказалась неприбитой, ржавый гвоздь торчал на целый вершок.
«Плохой признак споткнуться, входя в дом. Отощала, ноги не держат», – подумала она. По двери словно ногами колотили. Клеенчатая обивка прорвалась по низу, и оттуда грязными клочьями висела не то вата, не то пакля. Дверь вела в такой же крошечный тамбурок (без тамбура на Севере нельзя), а уже из него – дверь в хлеборезку с полками для хлеба и столом для резки. Прямо над столом небольшое окошко для подачи лотков с хлебом из хлеборезки в тамбур. Вход в хлеборезку посторонним категорически запрещен, пояснил капитан. Называть его надо было гражданин начальник ЧОС (часть общего снабжения). Надя мысленно улыбнулась, вспомнив безобразную песню, что пела Пионерка про ЧОС в голове и УРЧ в животе (УРЧ – учетно-распределительная часть). Внутри домик, как и снаружи, выглядел довольно неопрятным. Стены давно не беленные, штукатурка кое-где обвалилась, пол затоптан и давно не мыт. В дальнем углу помещалась большая печь. Дощатая перегородка отделяла затоп печки от самой хлеборезки, образуя как бы закуток, где стоял прибитый к перегородке топчан с матрасом, набитым сеном, и столик на одной ноге, тоже приколоченный к стене. Там Наде надлежало спать. Въедливо и скрупулезно гражданин начальник ЧОС долго объяснял Наде ее обязанности, которых оказалось немало. Каждое утро к пяти часам, к подъему, она должна была нарезать хлеб на пайки для утренней смены и к девяти – для смены, работавшей в ночь. Все пайки должны быть заготовлены соответственно реестру, который поступал из бухгалтерии и обозначал количество паек и их вес. Тяжелые работы на кирпичном заводе (гофманки, горячие цеха) – семьсот граммов, работяги за выполнение нормы – шестьсот граммов, доходяги и в зоне – пятьсот граммов, штрафные – триста граммов. Кроме того, раз в месяц развесить по двести граммов сахарный песок. Каждая бригада должна получить свой лоток с хлебом до завтрака. После раздачи полки и лотки, где лежал хлеб, тщательно мылись и скреблись стеклом или, судя по запущенности помещения, должны были быть вымыты и вычищены. Когда же все будет приведено в надлежащий порядок, нужно вычистить печь, да так, чтоб оставить часть горящего угля, выбрав только шлак, и заново засыпать углем. Потом ждать привоза хлеба, чтобы опять начать все сначала. Капитан посоветовал начинать резать хлеб с вечера, иначе можно не успеть к подъему. Ведь каждую пайку надобно точно взвесить, а довесок, который обязательно получится, посадить на лучину и воткнуть в хлеб. И не дай бог, чтоб грамма не хватило или вышел лишний! Снабженец выразительно выкатил глаза и предупредил: – Смотри! Сам буду проверять, если что…
В первый же день Надя сама осталась без хлеба: не хватило. Смахнула со стола крошки на ладонь и съела. Спасибо, в столовой раздатчица Люся Тупицына не поскупилась на овсянку. На следующий раз остался лишний кусок граммов в двадцать пять, не больше. Перепуганная Надя поспешила проглотить его, как только захлопнулось окошко за последним бригадиром. Каждую ночь, а иной раз по два раза в ночь, являлось в хлеборезку дежурившее лагерное начальство, брали из лотков приготовленные к раздаче пайки, взвешивали, бросая на весы, проверяли чистоту полок и лотков и все, к чему можно было придраться. Начальник режима, пожилой, с нездоровым испитым лицом, под конец доставал чистый носовой платок, проводил им по полкам и, не обнаружив никаких огрехов, говорил, направляясь к двери: – Ничего, ничего, старайся, старайся!
Надя не могла отказать себе в удовольствии злорадно показать язык его спине. Были и огорчения. Пальцы на руках в первую же неделю покрылись кровавыми волдырями, и, несмотря на великую усталость, заснуть от боли в руках и пояснице она не могла. Превозмогая боль, с трудом поднималась и резала пайки до полного отупения. Со временем волдыри затвердели и превратились в мозоли. Казалось ей тогда по наивности или по глупости, что она сама выбрала свою участь, дав согласие работать в хлеборезке, но довольно скоро убедилась, что это не так. Капитан ЧОС, начальник снабжения этого лагпункта, приехал на пересылку именно за бытовичкой-малосрочницей для работы в лагере особого режима – такие по личному указанию товарища Берия только начали образовываться в Воркуте. Каждый имел свое кодовое название. Воркутинский назывался почему-то «Речлаг» – должно быть, от речки Воркуты, по берегам которой разбросаны были многие лагпункты. С осени пятидесятого года речлаговцам вменили обязательное ношение номеров на шапке, на спине платья, телогрейки или бушлата, смотря по сезону, а также на подоле юбки или платья и на штанине. Кроме номера нужно было носить на рукаве знак «Речлага» – небольшой, чуть меньше чайного блюдца, кружок с буквой «Р» внутри, намалеванной по трафарету белой масляной краской. Несмотря на особенно строгий режим – например, запирались бараки после отбоя, переписка разрешалась только с родными два раза в год, не было зачетов и расконвоирования и так далее, – такие лагеря имели и свои преимущества. Во-первых, там не содержались уголовники. (Политических стало такое множество, что они могли разложить уголовников или, как сказал капитан, «обратить в свою веру».) Те посылки, которые зэчки получали от родных и близких, съедали не наглые блатнячки, а они сами. Во-вторых, разделены были лагпункты на женские и мужские, что тоже хорошо. Не было семейных трагедий, а детприюты не получали пополнения. На что могла рассчитывать женщина-каторжанка или заключенная со сроком десять-пятнадцать, двадцать—двадцать пять лет? Могла ли она надеяться увидеть когда-нибудь свое дитя? Было это вполне по-человечески в том нечеловеческом мире. И конечно же, здесь было совершенно другое общество. Интеллигентные и простые, аристократки и крестьянки, русские, украинки, белоруски, литовки, немки, латышки, эстонки, еврейки, польки, венгерки, румынки, молдаванки, грузинки, армянки – словом, полный интернационал. В бараках не слышно матерщины, можно спокойно заснуть, не тревожась, что из подголовья уволокут последнее.
На первых порах хлеб ей привозили, но в конце ноября женщина-возчик, тоже бытовичка, освободилась, и Наде предстояло ездить за хлебом в пекарню самой, с конвоем. Любопытно было выбраться за зону, интересно посмотреть, хоть в это время смотреть особо и нечего. Далеко вокруг, куда ни кинь взгляд, все снег да снег, голая равнина, а может, и не равнина, да только под снегом все, и лишь вдали, где-то на горизонте, протянулись цепочкой горы. Урал. Бежать некуда. Убежишь – замерзнешь. Кое-кому, может, это и лучше, чем двадцать лет по зонам мотаться, но Наде мысль о том, чтобы бежать, и в голову не приходила. Убежишь, а куда денешься? Без денег и паспорта кому нужна? Молодые, красивые женщины, ничем не хуже ее, Нади Михайловой, терпеливо работали и жили, даже смеялись и шутили, значит, надеялись на что-то. Вот только на что?
Теперь каждый день к трем часам к вахте приводили лошадь, и она в сопровождении конвоира, кривоногого малыша, чуть повыше Надиного плеча, отправлялась в пекарню. Некая злоязычная зэчка прозвала малыша Пятницей – «за высокий уровень интеллекта», и прозвище прилипло намертво, так что бедняга с ее легкой руки служил предметом всяческих насмешек не только в зоне, но даже в казарме.
Не без душевного трепета отправилась Надя в первый раз в пекарню в сопровождении Пятницы. Она уже знала, что там работают четверо бесконвойных мужчин, и приготовилась отразить любую атаку, не рассчитывая на конвой. К счастью, никто на нее не покушался. Отстроенная в те времена, когда на Кирпичном содержались пленные немцы, пекарня с тех пор пришла в упадок. Закопченая высокая труба, крыша с вереницей грязно-серых гигантских сосулек и два маленьких грязных окна – все это выглядело черным пятном на фоне сверкающих снегов при свете прожектора на столбе и лампочки над крыльцом. Лошадь, зная хорошо дорогу, сама подошла к крыльцу и остановилась.
– Извините, тут мешок мой оставался!
– А! Это ты, малолетка? Мешок твой я под голову вместо подушки определила, – поднялась с нар Манька Лошадь. – Да ты садись. Хочешь, кипяток в котелке, погреться? – добавила она вполне миролюбиво.
Надя сняла несчастное пальто с кожворотннком и искалеченными пуговицами и присела на край нар.
– Где это вы с Лысой колобродили? Иль правда к мужикам лазили?
Надя передернулась от отвращения.
– Смотрели, как у мамок детей забирают…
– Охота была! Небось рев стоял?
– Конечно, плакали, ведь дети же, жалко!
– Жалко у пчелки! Чего им будет? Вырастут! Сколько их в детприютах!
– Вырастут, конечно! А чего хорошего в детдоме? – вспомнила Надя вечно голодных детдомовцев, что учились с ней в малаховской школе.
– Хорошего мало, да куда денешься? Я сама детдомовская, по себе знаю! Да ты чего шары-то на меня выкатила? Точно тебе говорю!
– Что ж, у тебя ни отца, ни матери?
– Ни матери, ни отца, ни прохожего молодца! В тридцать седьмом я враз осиротела и в детдом попала.
– Умерли? – посочувствовала Надя.
– Сгинули в одночасье! В ночь пришли энкэвэдэшники и обоих увели, да еще всю квартиру вверх тормашками перешуровали. Мы тогда в Москве жили, в Малом Кисловском.
– И ты больше их не видала?
– Не, – мотнула головой Манька.
– За что ж их… обоих сразу? – А про себя подумала: «Родители воровки, должно, тоже воры».
– За что? Я и сама не знаю… В ту ночь чуть не полдома охолостили, только успевали машины подъезжать.
«Полдома – это не воры», – решила Надя.
– А кто был твой папа?
– Отец у меня военный был, четыре шпалы носил.
– Как врагов народа, наверное…
– Пошла ты… – матерно выругалась неожиданно Манька. – Дура набитая! Я с тобой как с человеком говорю, а у тебя в башке одни «враги народа».
– Извини, Маня, я не хотела тебя обидеть…
– Так! Слушать всем, прибывшим с этапа, разнарядку на завтра! – заорала во всю мочь с порога Тоська. – На расчистку путей всего десять человек, на разгрузку платформы с балластом двадцать человек, на разгрузку угля двадцать пять человек, на кухню три человека. Кто болен, берите освобождение в санчасти, за невыход на работу – бур.
Дальше Надя уже не слушала. Ее фамилию назвали в числе тех, что пойдут на разгрузку балласта.
– Что это, балласт? – спросила она.
– Бери больше – кидай дальше, – вот и вся наука, – объяснила, смеясь, маленькая воровка, которая ехала с Надей от самой Пресни. Звали ее, кажется, Аннушкой.
«Вот тебе на! – огорчилась Надя. – А театр? Почему же никто не спросил меня?»
Подошла Лысая.
– Тебя куда?
– Не знаю, на какой-то балласт!
– Тю! – присвистнула Лысая. – А как же твой театр?
– Не знаю! – чуть не плача с досады, проговорила Надя.
– Ты вот что! – зашептала Лысая прямо в Надино ухо. – Если не хочешь завязнуть на общих, завтра на работу нипочем не выходи!
– А бур? Бур какой-то!
– Ты стой на своем! Говори, что прибыла по спецнаряду: работать по специальности в театре. Поняла?
– И не пойду, – тряхнула головой Надя.
– В карцер отправят. Не хошь? – подала с нар голос Манька.
– И пусть!
– Во, дура малолетка, не знаешь, что такое, с чем едят. Будет тебе не театр, а цирк.
– Пускай! – упрямо повторила Надя. Она действительно не имела ни малейшего представления, что такое бур, карцер и прочие всевозможные лагерные наказания, а то наверняка не была бы так строптива.
Утром с бригадой на разгрузку балласта она не вышла. После развода Тоська пулей ворвалась в барак и набросилась на Надю:
– Ты чего себе думаешь? Почему на работу не вышла?
– И не пойду! – как можно спокойнее ответила Надя, не позволяя бесу обуять себя. – Я приехала работать по спецнаряду в театр, вот!
– В театр захотела! – возмущенно завопила на весь барак Тоська. – А в бур тебе не желательно?
– Я не знаю, что такое бур, – так же не теряя самообладания, произнесла спокойно Надя.
– Не знаешь? Ну, узнаешь! Я уж позабочусь! – И она вихрем вылетела из барака.
Подошла дневальная:
– Ты, девка, зря так заводишься: бур – это «барак усиленного режима», и не приведи лихая сила туда попасть. Не таким оторвам, как ты, роги сбивали. Попадешь – слезами горючими умоешься.
– Пусть, все равно не пойду, – упрямо заявила Надя. Она уже продумала все дальнейшие ходы. Если не в театр, пусть подохну в карцере или буре, где, как она слышала, по полу и по стенкам течет вода и есть дают на целый день штрафную пайку – триста граммов. Весь срок среди такого отребья – так лучше заболеть и умереть. Горестные ее размышления были прерваны появлением коменданта Бори Ремизова. Поскрипывая на ходу начищенными сапогами, он подошел к дневальной, что-то спросил и окинул взглядом барак. Старуха с угодливой готовностью указала на нары, где сидела, пригорюнившись, Надя и мысленно оплакивала свою судьбу, а главное, необдуманное решение – проситься в Воркуту. Она не знала, да и откуда ей было знать, что Зинаида Федоровна пробилась на прием к начальнику ГУЛАГа товарищу Наседкину и как жена погибшего фронтовика, да еще к тому же Героя, просила его слезно помочь дочери, что он и сделал без труда, уважив единственный раз просьбу родственников заключенных. Охотников добровольно ехать на Север не было, а мать Нади и слыхом не слыхивала, что за город такой Воркута.
– Артистка! К начальнику! – скомандовал он.
– Куда это? – спросила Надя, не поднимая головы.
– Вставай! Иди за мной!
Дом, в котором помещались лагерные боги, внешне мало чем отличался от остальных бараков, зато внутри было чище и пол покрыт красной дорожкой. Пройдя длинный коридор, комендант открыл дверь и пропустил Надю. В маленькой комнатке помещалась секретарша начальника.
Вольная, догадалась Надя, судя по тому, как почтительно, по имени-отчеству назвал ее Боря Ремизов.
– Сейчас спрошу! – бабочкой порхнула она из-за стола и скрылась за обитой клеенкой дверью, вильнув обтянутым коротенькой юбчонкой задом.
– Проходите! – сказала она, появившись через минуту.
В большой продолговатой комнате с двумя печами было тепло и сильно накурено. Надя успела рассмотреть длинный стол со множеством стульев и в конце его еще один письменный стол, поставленный поперек, в виде буквы «Т». За столом сидел майор в кителе с наградными колодками.
– Вот, гражданин начальник, – елейно пропел комендант, толкая Надю в спину, – привел саботажницу! Отказалась выйти на работу!
Майор с минуту рассматривал Надю свинцовым взглядом, как бы пригвождая ее к полу, и наконец изрек:
– Судить тебя будут.
– Что? – не поняла она.
– За саботаж судят.
Этого она не знала и изрядно струсила: «Еще не хватало!» – но виду не показала и продолжала стоять столбом.
– Поняла, что ли? Судить будут! – повторил он, повысив голос.
– За что?
– За отказ от работы!
– Я не отказывалась от работы!
– Как так не отказывалась? Вот рапорт нарядчицы.
– Я вовсе не отказывалась, – еще раз повторила Надя. – Просто я прибыла сюда по спецнаряду для работы в театре, – не моргнув глазом, соврала она, точно как ее подучила Лысая: «Стоять на своем».
– По какому еще спецнаряду? Ну-ка, принеси ее формуляр! – приказал он коменданту.
– Мне в руки не дадут, – поспешил сказать Боря Ремизов, и сладкая улыбка озарила его лицо.
Надя с отвращением дернулась: «Экий добрячок-угодничек, свиное рыло!»
– Да, верно! Скажи Лидии Кирилловне.
Комендант вышел, и сразу все переменилось. Майор поднялся, отодвинул стул и подошел к Наде.
– Откуда прибыла? – спросил он голосом со вполне человеческими интонациями, разглядывая ее без тени злобы, а скорее даже с подобием любопытства.
– Из Москвы.
– Жила там?
– Да.
– Работала? Училась?
– Училась в консерватории, – бойко врала Надя, нисколько не стесняясь. " Мы для них нелюди. Они для нас тоже. Значит, все позволено».
Секретарша принесла формуляр, майор внимательно пробежал глазами страницы, перевернул какие-то листочки-вкладыши.
– Нет тут никакого спецнаряда. Вот твое заявление начальнику «Пресни» за его подписью, и все.
– Значит, потеряли, полтора месяца тащились, могли потерять.
– Ты мне бомбочки не ввинчивай, – внезапно рассвирепел он. – Я гусь стреляный, таких артистов перевидел тьму! Пойдешь на общие пока, до выяснения, сделаем запрос, – уже более миролюбиво закончил он.
– Не пойду! Я простыну, голос потеряю на холоде и петь не смогу.
– Видал? – обратился он к кому-то за ее спиной. – Голос потеряет! На курорт приехала!
Тут только она обернулась и заметила у печки военного в белом полушубке. Он сидел, заложив ногу на ногу в мохнатых пимах, и держал на колене шапку-ушанку.
– За что срок получила? – строго спросил он.
– Ни за что!
– Ну, это ясно: ни за что ни про что, старая песня! А все-таки, в чем обвинялась?
– По наговору, я ни в чем не виновата!
Военный даже засмеялся и покрутил головой:
– Вот ведь, как один, и все не виноваты, кого ни спроси.
Он подошел к столу.
– Разреши, товарищ майор, взглянуть, чего своровала?
Прочитав Надин формуляр с обвинительным заключением, он стразу построжал и нахмурился.
– Ишь ты! По наговору, скажешь ведь! Человека убили…
– Не убивала я никого!
– Может, не убивала, помогала убивать, наводчицей была! А?
– Нет, нет, знать ничего не знала, – возмутилась Надя, еле сдерживая уже готовые брызнуть слезы.
– Что ж, ошиблись судьи? – усомнился майор. – Такого не бывает!
За долгие годы работы в системе лагерей он как раз больше других знал, что такое бывает. Но то касалось не этой, а другой статьи, пострашнее убийства. И должно быть, было в облике этой девушки, по-ребячьи глупой, что-то, что заставляло сомневаться, и майор внезапно смягчился.
– Вот ты заявление написала, просишься работать по специальности, в театр, а вашего брата туда больше не требуется.
– Не требуется? Как так не требуется? – не поверила Надя.
– Так вот и не требуется! Какие были, всех в зону списали. Даже примадонну Ищенко и ту не оставили. Одни вольнонаемные теперь будут артисты.
Это был удар под дых, устоять на ногах невозможно, и Надя почувствовала, что ноги вроде как перестали держать ее. Она бессильно опустилась прямо на пол. Потом, спустя долгое время, Надя узнала, что майор обманул ее. Из театра действительно отправили в зону артистов, судимых по статье 58-й, но уголовный элемент не тронули.
– Вставай, нечего валяться. Вот товарищ капитан с женского лаготделения приехал. Ему нужна экспедитор с малым сроком в хлеборезку.
– Пойдешь? – спросил капитан. – Полсрока отбудешь, расконвоируем. За зону ходить будешь. А петь да плясать в самодеятельности можно. У нас хорошая самодеятельность, правда, одни бабешки, и те политические.
– А чего с ними лялякать? Незачем! – вставил свое слово майор.
– Ты как по части политики? Подкована? А то живо сагитируют и в свою веру обратят – они такие! – предупредил капитан.
«Что такое хлеборезка? – судорожно старалась припомнить Надя. – Где-то слыхала вроде, надо бы спросить». Но не посмела. Не возьмут еще.
– Пойду! – согласилась она, а про себя подумала: хоть куда пойду, только бы не оставаться здесь, не видеть Тоську-нарядчицу и татуированного дикаря Ремизова.
– Только вот что, предупреждаю сразу: за недостачу срок намотаю без жалости. Воровства не потерплю, ясно?
– Ясно!
Стыдно было до слез за такое предупреждение. Обругать бы его, этого капитанишку, последними словами. Но ничего не поделаешь, «всяк сверчок знай свой шесток».
– Тогда формуляр ее я забираю, а вы уж не забудьте распорядиться документы оформить, – обратился капитан в пимах к майору, а затем к Наде: – А ты, как тебя там, Михайлова, марш в барак за вещами и быстро к вахте.
Вещей не было, один пустой мешок с зубной щеткой. И прощай пересылка, Манька Лошадь, Амурка, Лысая и голубоглазая Гражоля Бируте.
За воротами вахты стоял грузовик, и капитан приказал ей лезть в кузов, что было совсем не легко. Спасибо, шофер подсобил и, уже залезая в кабину, где устроился капитан, крикнул Наде:
– Там брезент лежит, ты набрось на себя, а то просвистит, не очухаешься! – И покосился на ее пальто с облезлым воротником и исковерканными пуговицами.
Ехать пришлось через город, и Надя с любопытством посматривала по сторонам. Прочитала на одной улице, в самом центре на доме: «Комсомольская улица». Слева на здании: «Горный техникум», справа: «Гостиница «Север». Строения смешные, с колоннами, шпилями, и все какое-то ненастоящее, словно из фанеры слеплено. Народу немного, и все спешат кто куда, видно, мороз подгоняет. Выехали за город. В окрестности ни деревца, ни кусточка, снег, снег, куда ни взглянешь, только на горизонте островерхие, черные пирамиды стоят – пустынно, уныло, и ветер такой, что хоть ложись на дно кузова. Так и сделала: улеглась на дно машины и укрылась брезентом с головой – вроде потеплее стало. Капитан выглянул из кабины в окошко, не увидел ее и остановил машину.
– Эй, где ты там? – встревоженно крикнул он, вставая на колесо и приподнимая брезент.
– Здесь, – отозвалась Надя, едва шевеля окоченевшими губами.
– Потерпи, уже скоро.
«А ведь тоже человек! Сочувствие имеет!»
Ей и в голову не могло прийти, что за нее, в случае побега, капитан распрощался бы со своим партбилетом. А что за офицер войск МВД без партбилета? Ноль! Машина рванула и поехала быстрее, хотя теплее от этого не стало. Больно ударяясь боками на кочках, Надя наивно утешала себя, думая, что капитан приказал шоферу ехать быстрее, чтобы она не простудилась. В самом деле у капитана, возможно, и была такая мысль – кому нужна обмороженная зэчка с воспалением легких? Он и так нашел с трудом уголовницу с малым сроком, лицо которой не вызывало опасений. Ведь не расконвоируешь политическую (а ими теперь заполонили Воркуту) со сроком самое малое десять лет? В то же время поставь в хлеборезку такую, политическую, хоть хлеба не разворует, зато и за зону не выведешь. Тогда нужен экспедитор, рабочий погрузки, а им, вольнонаемным, зарплату плати, и восьмичасовой рабочий день, и северные надбавки, и двойные отпуска. А уголовница – это удобно! И срок детский, и что убийца, тоже лучше, чем воровка, по крайней мере хлеб и сахар воровать не будет.
Лагпункт, куда привезли Надю, ничем не отличался от пересылки: те же бараки, собаки, предзонники с вышками и даже вахта с пропускными воротами точь-в-точь та же. Проект один. Разница только в названии, этот назывался Кирпичный завод № 2. Потом она узнала, что кирпичных заводов в Воркуте два и находились там одни женщины, осужденные «за политику». «И слава богу! Мужчины арестанткам не нужны, а что контрики, так это еще лучше, хоть воровать и материться не будут», – обрадовалась Надя.
Капитан с ее формуляром в руке прошел с ней на вахту.
– Посиди здесь, я документы оформлю – И дежурному сержанту по вахте: – Пусть здесь побудет, присмотри! – приказал.
В маленькой прокуренной вахтерской было тепло.
– Сядь здесь! – указал ей на лавку молодой вахтер со строгими глазами и злым ртом. – Да не очень пыли, своей грязи хватает, – добавил он, увидев, что Надя сняла с головы платок.
На вахту зашли две молодые женщины, обе в полушубках с лычками сержантов, покосились на Надю. Вахтер набросился на них с бранью:
– Опять опаздываете! Бригады на подходе. Я, что ль, за вас принимать должен!
– Успеется, не ори, не убегут, все туточки будут, – огрызнулась одна, что постарше, и обе не спеша вышли к воротам. Бешено залаяли собаки, и к вахте подошла колонна женщин в сопровождении конвоиров. Все, как одна, были одеты в бушлаты поверх телогреек, валенки, на головах ушанки или платки. Многие совсем молоденькие и, как показалось Наде, красивые. Вахтер отворил ворота, и женщины в полушубках стали по одной щупать и обыскивать подошедших. Они деловито и усердно выворачивали карманы, лазили руками под телогрейки и платки, с некоторых снимали шапки, а двух заставили скинуть и потрясти валенки. Битых полчаса осматривали и ощупывали, не успели пропустить одних, как уже подходила другая такая же туча людей. Была уже ночь, но множество огней и прожекторов прекрасно освещали зону, помогая обыскивать, щупать, шарить по карманам, хотя ни одна из них ничего не нашла.
– Разобраться по пятеркам, марш в зону! – скомандовал лейтенант и начал считать: – Пять… десять… – пропуская озябших женщин.
У ворот толпились военные, все внимательно считали проходящих. Не приведи бог ошибиться, тогда всю колонну возвращай обратно и начинай считать сначала. То ли ошибка вышла в счете, то ли… а вдруг побег?
– Сколько же людей! – невольно вырвалось у Нади.
Сержант обернулся и вскинул голову, словно горд был доверенным ему постом:
– Тебе сидеть приказано, а не глаза таращить!
Капитан долго не возвращался, и Надя, привалившись спиной к горячей печке, пригрелась и задремала. И враз увидела отца и Алешку. Они идут берегом малаховского озера, как в тот выходной день, последний перед войной. У Алешки удочка и небольшое ведерко. «Для лягушек», – дразнит его отец, ведь все знают, что никакой рыбы Алешка не словит, но удочка берется для важности. Солидно идти с удочкой! Всем им очень хорошо и радостно. Солнышко печет изо всех сил, и его тепло Надя чувствует на своих плечах и спине.
– Сгоришь, – говорит отец не своим голосом.
– Нет, мне хорошо, – ответила Надя и вдруг сообразила, что это вовсе не отец.
Перед ней стоял капитан.
– Подымайся! Пойдешь на место, – строго приказал он.
Хлеборезка
Есть многое на свете, друг Горацио,
Что и не снилось нашим мудрецам.
У. Шекспир, «Гамлет»
Крошечный домик, сложенный из старых шпал, похожий на сказочную избушку на курьих ножках, и значился хлеборезкой. На крыльце Надя споткнулась и чуть не упала – доска ступени оказалась неприбитой, ржавый гвоздь торчал на целый вершок.
«Плохой признак споткнуться, входя в дом. Отощала, ноги не держат», – подумала она. По двери словно ногами колотили. Клеенчатая обивка прорвалась по низу, и оттуда грязными клочьями висела не то вата, не то пакля. Дверь вела в такой же крошечный тамбурок (без тамбура на Севере нельзя), а уже из него – дверь в хлеборезку с полками для хлеба и столом для резки. Прямо над столом небольшое окошко для подачи лотков с хлебом из хлеборезки в тамбур. Вход в хлеборезку посторонним категорически запрещен, пояснил капитан. Называть его надо было гражданин начальник ЧОС (часть общего снабжения). Надя мысленно улыбнулась, вспомнив безобразную песню, что пела Пионерка про ЧОС в голове и УРЧ в животе (УРЧ – учетно-распределительная часть). Внутри домик, как и снаружи, выглядел довольно неопрятным. Стены давно не беленные, штукатурка кое-где обвалилась, пол затоптан и давно не мыт. В дальнем углу помещалась большая печь. Дощатая перегородка отделяла затоп печки от самой хлеборезки, образуя как бы закуток, где стоял прибитый к перегородке топчан с матрасом, набитым сеном, и столик на одной ноге, тоже приколоченный к стене. Там Наде надлежало спать. Въедливо и скрупулезно гражданин начальник ЧОС долго объяснял Наде ее обязанности, которых оказалось немало. Каждое утро к пяти часам, к подъему, она должна была нарезать хлеб на пайки для утренней смены и к девяти – для смены, работавшей в ночь. Все пайки должны быть заготовлены соответственно реестру, который поступал из бухгалтерии и обозначал количество паек и их вес. Тяжелые работы на кирпичном заводе (гофманки, горячие цеха) – семьсот граммов, работяги за выполнение нормы – шестьсот граммов, доходяги и в зоне – пятьсот граммов, штрафные – триста граммов. Кроме того, раз в месяц развесить по двести граммов сахарный песок. Каждая бригада должна получить свой лоток с хлебом до завтрака. После раздачи полки и лотки, где лежал хлеб, тщательно мылись и скреблись стеклом или, судя по запущенности помещения, должны были быть вымыты и вычищены. Когда же все будет приведено в надлежащий порядок, нужно вычистить печь, да так, чтоб оставить часть горящего угля, выбрав только шлак, и заново засыпать углем. Потом ждать привоза хлеба, чтобы опять начать все сначала. Капитан посоветовал начинать резать хлеб с вечера, иначе можно не успеть к подъему. Ведь каждую пайку надобно точно взвесить, а довесок, который обязательно получится, посадить на лучину и воткнуть в хлеб. И не дай бог, чтоб грамма не хватило или вышел лишний! Снабженец выразительно выкатил глаза и предупредил: – Смотри! Сам буду проверять, если что…
В первый же день Надя сама осталась без хлеба: не хватило. Смахнула со стола крошки на ладонь и съела. Спасибо, в столовой раздатчица Люся Тупицына не поскупилась на овсянку. На следующий раз остался лишний кусок граммов в двадцать пять, не больше. Перепуганная Надя поспешила проглотить его, как только захлопнулось окошко за последним бригадиром. Каждую ночь, а иной раз по два раза в ночь, являлось в хлеборезку дежурившее лагерное начальство, брали из лотков приготовленные к раздаче пайки, взвешивали, бросая на весы, проверяли чистоту полок и лотков и все, к чему можно было придраться. Начальник режима, пожилой, с нездоровым испитым лицом, под конец доставал чистый носовой платок, проводил им по полкам и, не обнаружив никаких огрехов, говорил, направляясь к двери: – Ничего, ничего, старайся, старайся!
Надя не могла отказать себе в удовольствии злорадно показать язык его спине. Были и огорчения. Пальцы на руках в первую же неделю покрылись кровавыми волдырями, и, несмотря на великую усталость, заснуть от боли в руках и пояснице она не могла. Превозмогая боль, с трудом поднималась и резала пайки до полного отупения. Со временем волдыри затвердели и превратились в мозоли. Казалось ей тогда по наивности или по глупости, что она сама выбрала свою участь, дав согласие работать в хлеборезке, но довольно скоро убедилась, что это не так. Капитан ЧОС, начальник снабжения этого лагпункта, приехал на пересылку именно за бытовичкой-малосрочницей для работы в лагере особого режима – такие по личному указанию товарища Берия только начали образовываться в Воркуте. Каждый имел свое кодовое название. Воркутинский назывался почему-то «Речлаг» – должно быть, от речки Воркуты, по берегам которой разбросаны были многие лагпункты. С осени пятидесятого года речлаговцам вменили обязательное ношение номеров на шапке, на спине платья, телогрейки или бушлата, смотря по сезону, а также на подоле юбки или платья и на штанине. Кроме номера нужно было носить на рукаве знак «Речлага» – небольшой, чуть меньше чайного блюдца, кружок с буквой «Р» внутри, намалеванной по трафарету белой масляной краской. Несмотря на особенно строгий режим – например, запирались бараки после отбоя, переписка разрешалась только с родными два раза в год, не было зачетов и расконвоирования и так далее, – такие лагеря имели и свои преимущества. Во-первых, там не содержались уголовники. (Политических стало такое множество, что они могли разложить уголовников или, как сказал капитан, «обратить в свою веру».) Те посылки, которые зэчки получали от родных и близких, съедали не наглые блатнячки, а они сами. Во-вторых, разделены были лагпункты на женские и мужские, что тоже хорошо. Не было семейных трагедий, а детприюты не получали пополнения. На что могла рассчитывать женщина-каторжанка или заключенная со сроком десять-пятнадцать, двадцать—двадцать пять лет? Могла ли она надеяться увидеть когда-нибудь свое дитя? Было это вполне по-человечески в том нечеловеческом мире. И конечно же, здесь было совершенно другое общество. Интеллигентные и простые, аристократки и крестьянки, русские, украинки, белоруски, литовки, немки, латышки, эстонки, еврейки, польки, венгерки, румынки, молдаванки, грузинки, армянки – словом, полный интернационал. В бараках не слышно матерщины, можно спокойно заснуть, не тревожась, что из подголовья уволокут последнее.
На первых порах хлеб ей привозили, но в конце ноября женщина-возчик, тоже бытовичка, освободилась, и Наде предстояло ездить за хлебом в пекарню самой, с конвоем. Любопытно было выбраться за зону, интересно посмотреть, хоть в это время смотреть особо и нечего. Далеко вокруг, куда ни кинь взгляд, все снег да снег, голая равнина, а может, и не равнина, да только под снегом все, и лишь вдали, где-то на горизонте, протянулись цепочкой горы. Урал. Бежать некуда. Убежишь – замерзнешь. Кое-кому, может, это и лучше, чем двадцать лет по зонам мотаться, но Наде мысль о том, чтобы бежать, и в голову не приходила. Убежишь, а куда денешься? Без денег и паспорта кому нужна? Молодые, красивые женщины, ничем не хуже ее, Нади Михайловой, терпеливо работали и жили, даже смеялись и шутили, значит, надеялись на что-то. Вот только на что?
Теперь каждый день к трем часам к вахте приводили лошадь, и она в сопровождении конвоира, кривоногого малыша, чуть повыше Надиного плеча, отправлялась в пекарню. Некая злоязычная зэчка прозвала малыша Пятницей – «за высокий уровень интеллекта», и прозвище прилипло намертво, так что бедняга с ее легкой руки служил предметом всяческих насмешек не только в зоне, но даже в казарме.
Не без душевного трепета отправилась Надя в первый раз в пекарню в сопровождении Пятницы. Она уже знала, что там работают четверо бесконвойных мужчин, и приготовилась отразить любую атаку, не рассчитывая на конвой. К счастью, никто на нее не покушался. Отстроенная в те времена, когда на Кирпичном содержались пленные немцы, пекарня с тех пор пришла в упадок. Закопченая высокая труба, крыша с вереницей грязно-серых гигантских сосулек и два маленьких грязных окна – все это выглядело черным пятном на фоне сверкающих снегов при свете прожектора на столбе и лампочки над крыльцом. Лошадь, зная хорошо дорогу, сама подошла к крыльцу и остановилась.