– Не люблю обносков, хоть и заграничных. Свое хоть ситцевое, да свежее. А то ишь, «подарила»! Под мышками-то все выпрело. Осчастливили!
Нагловатый красавчик был сражен наповал, увидев Надю в обновке. И не выдержал на этот раз. Встретив ее около школы будто невзначай, решительно перешел в атаку. Так состоялось знакомство. Красавчика звали, как он сам прошепелявил свое имя, «Шаша». Но Надя давно уже знала от закадычной подружки Тоси Фроловой, что фамилия его Гуськов, живет у тетки в самом конце Советской улицы и что эвакуирован был из Белоруссии, а в дороге их эшелон разбомбили фашисты, мать Саши и две сестренки-двойняшки погибли. Каким-то чудом добрался он до своей тетки, сестры матери.
Наконец-то экзамены в школе закончились, но судьба Надиного аттестата повисла на волоске. Педсовет был бурный! Тося стояла за дверью учительской и напряженно слушала, не пропуская ни слова, чтобы немедленно сообщить результат. Особенно яростно настаивали на том, чтобы оставить Михайлову на второй год, преподавательница физики и историк. Каждый из них считал свой предмет самым необходимым в жизни современного человека, и они были не на шутку уязвлены пренебрежительным отношением нерадивой ученицы. Однако директор, из мобилизованных фронтовиков, выслушав всех, решил по-своему:
– Оставив Михайлову на второй год, мы причиним большое зло ее матери. Ведь она потеряла на войне двух самых близких людей: сына и мужа. Подумайте, товарищи! Она просто не вынесет еще одного удара. А что касается самой Михайловой, она и второй год прощебечет. Пусть идет учиться петь. На что ей алгебра и физика?
– Это неправильно, нечестно, если хотите знать, непедагогично, – раздались голоса возражающих.
– Послушайте! Ее отец погиб геройской смертью, а все ли были героями на этой войне? Я лично считаю, что в память о погибшем отце мы можем помочь его дочери. А вообще… много ли мы помогали ей в учебе? А?
– Как же! Поможешь ей, когда в голове одни соловьи!
Кто-то засмеялся, и обстановка разрядилась.
Так Надя получила аттестат об окончании десятилетки, где по всем предметам, кроме пения и дисциплины, значилась оценка «посредственно». Но и это ей был подарок. На выпускном вечере она «очень недурно», как сказал историк, спела «Мне минуло шестнадцать лет» Даргомыжского и была прощена даже учителями-недругами. Аккомпанировала ей учительница немецкого «фрау Зубстантив», прозванная так за чопорность и строгость.
– Ты зря не учила немецкий, – сказала она. – Если ты думаешь серьезно петь, немецкий необходим. Вся классика на немецком языке. Шуман, Шуберт, не говоря уж о Моцарте и Бетховене.
– Да, но все они переведены на русский, – попыталась возразить Надя.
– А! – отмахнулась Зубстантив. – Не то, это совершенно не то…
Красавчик Сашок не был допущен на торжество, он терпеливо стоял около школы и дожидался окончания вечера. Потом они долго шли в темноте, спотыкаясь о корни деревьев. О чем они говорили тогда? Теперь, за давностью лет, она не могла вспомнить, но один разговор ей врезался в память – он не прошел для нее бесследно. Уже подходя к дому, они услыхали бой курантов. На веранде соседней дачи шло запоздалое чаепитие, и на всю улицу громыхал репродуктор.
– У моей Дины Васильевны тоже очень интересные часы, – сказала тогда Надя.
– Какие же такие? – вежливо поинтересовался Сашок.
– А вот какие. Сами все золотые, в виде пенечка, и каждый час открывается в пенечке дверка и выскакивает расписной петушок, маленький такой, чуть больше моего мизинца. И кукарекает столько раз, сколько времени, а каждые полчаса с другой стороны, из окошечка, показывается курочка и хлопает крылышками.
– Ну, это уж ты загнула. Золотые! Сколько же они тогда стоят? – засмеялся Сашок.
– Я не сказала, что золотые, я не знаю какие, – обиделась Надя. – Я сказала, как золотые, и делал их очень знаменитый старинный мастер. Я вот только забыла, как его зовут, нерусский какой-то. А еще у них лягушка есть, на рояле стоит, – зеленая-презеленая, из дорогого камня, совсем как живая, только побольше, и глаза у нее из камней-самоцветов. Уральские мастера такую штуковину сделали и подарили художнику – мужу Дины Васильевны.
– Пустяковины это все, – небрежно процедил Сашок.
– Пустяковины! – передразнила его Надя. – Сам-то ты пустяковина.
– Кто здесь шумит, полуночники? – выплыла из темноты тетя Маня. Она только что усмирила соседей с репродуктором и была в боевом настроении. – Это ты, Надежда? А ну марш домой! А-а-а!.. – увидела она Сашка. – И ты здесь болтаешься! А ну, двигай, двигай отсюда, нечего по ночам под заборами околачиваться.
– Всего, покедова, – поторопился распрощаться Сашок.
Надя, недовольная бесцеремонным вмешательством, попыталась было огрызнуться:
– Какое ваше дело, с кем хочу, с тем и стою. Надоело! – Но дальше грубить не осмелилась, с детства помня тяжелую тети-Манину руку. Была она теперь своим человеком, работала, как и прежде, на «Фрезере» учетчицей и еще находила время помогать матери и изредка баловала Надю кое-чем. Жила она одна, ни родных, ни близких, и в силу своего доброго характера привязалась к разоренной Надиной семье. Впрочем, она нянчила Надю еще младенцем и потому считала ее чуть ли не дочерью. По этой же причине ей ничего не стоило дать Наде подзатыльник своей, как она сама говорила, «рабоче-крестьянской» рукой.
На следующий день вечером, после работы, тетя Маня снова зашла к ним. Ее почему-то встревожил Надин приятель.
– Вот что, Надежда, ты вчера гудела на меня, а я тебе еще раз повторяю! Парень этот никудышный, никчемный. Добра от него не жди. Мотается, нигде не учится, не работает. Тетка его, Ячменева Таня, с ног сбилась, пристраивая парня то туда, то сюда. И к нам на «Фрезер» его пихали с милицией, да не задержался. Там работать надобно, а он к этому непривычен. Целыми днями на барахолке околачивается. Гоже это, такому лбу-то?
– Вам бы только человека оговорить, – не выдержала Надя.
– Пустой, пустой парень, охламон – одно слово. Нечего говорить, смотри сама, потом не пеняй: «Не знала!» Я тебя предупредила!
Мать всхлипнула:
– Война проклятая, всех ребят хороших подобрала.
Надя пулей выскочила из дому:
– Начинается! Опять заголосили! Уж лучше у художника огород прополоть или полы вымыть.
Дины Васильевны дома не оказалось. Открыла Нюра – больная старая женщина.
– А хозяйка в Москве, скоро приедет, ты заходи, – предложила Нюра.
– Лучше я чего-нибудь поделаю пока.
– Дело найдется, были бы руки. На вот тебе бидон да сходи-ка к Климовым, она в эту пору корову доит.
Хозяйка Климова еще гремела пустым подойником в сарае, а уже у дверей толпились желающие. Одна корова на весь поселок, где уж тут прохлаждаться, нужно все вовремя успеть.
– Вот умница! – сказала Дина Васильевна, встречая ее в дверях. – У меня тоже сюрприз для тебя. Послезавтра едем в Большой театр. Будем слушать «Кармен» с Верочкой Давыдовой. Волшебная музыка! А певица! И голос, и собой-то как хороша. Между прочим, кажется, последний спектакль в сезоне.
Надя единственный раз в жизни была в театре со своим классом, перед самой войной. Смотрели они тогда в Детском театре спектакль «В старой Англии». Помнила, что какого-то старика было жалко до слез, и она украдкой утирала глаза и нос рукавом, платок, как всегда, был потерян. Большой театр она видела только снаружи, и казался он ей похожим на древнегреческие храмы на картинках в учебнике истории, где обитали боги…
Сашок, узнав, что Надя едет в Большой театр, с презрением далеко сплюнул окурок:
– Чего хорошего в опере? Поют, поют, а чего поют – не пойми не разбери. Нудянка одна! Вот до войны я…
Но Надя его не слушала, она знала, что Сашок завидует ей, и понятно. Кто же не позавидует? Любой! А что Сашок видел? Что знает? Ничегошеньки!
– Ладно! Лады! Значит, завтра вас, королева, не ждать!
Кто впервые посетил Большой театр, тот не забудет чувство восхищения, которое испытывает каждый, попавший туда. Во всяком случае, так думала Надя и была бы глубоко поражена, если бы с ней вздумали спорить.
Поздним вечером возвращалась она в полупустой электричке. Дина Васильевна решила остаться ночевать в московской квартире, иначе Наде пришлось бы провожать ее, а потом одной возвращаться домой. Уставившись в черный проем окна невидящим взглядом, Надя еще раз вернулась в ложу Большого театра. Как же это все было? Вот они вошли и уселись на свои места в ложе, совсем рядом со сценой. Публика все прибывала. В первых рядах и в ложах сидели очень нарядные люди. Был народ и попроще. Атмосфера приподнятости и праздничности царила в зале. Дина Васильевна придирчиво осмотрела Надино платье и шепотом приказала ей:
– Сними сейчас же эти мерзкие бусы!
И пока Надя поспешно стаскивала с себя слегка облезлый жемчуг, добавила:
– Запомни раз и навсегда! Никогда не носи фальшивых драгоценностей, это очень дурной вкус. – Она хотела добавить еще что-то воспитательное, но в этот момент гигантская люстра, окруженная хороводом богинь невиданной красоты, начала меркнуть и погасла совсем. Чарующие звуки, такие знакомые и столько раз слышанные по радио, полились из оркестра и заполнили весь зал. Занавес плавно поплыл, и началось волшебство.
Кто же эти счастливые смертные, отмеченные небом, кому выпало счастье петь на этой сцене? Кто эта Кармен, чудо из чудес? Как она движется по сцене, как танцует, легко и свободно! «Убей или дай пройти!» – бросает Кармен. И сейчас в полутьме вагона Надя чувствует, как мурашки холодными лапками бегут по спине. Дина Васильевна сказала, что в будущем партию Кармен она тоже сможет петь. Возможно ли такое?! Замечтавшись, она чуть было не проехала свою Малаховку и спрыгнула на платформу, когда электричка уже тронулась. Не больше двух-трех человек сошли вместе с ней. Станция в этот час пустынна, и Надя была неприятно поражена, что ее поклонник не удосужился ее встретить. Идти было недалеко, и она вихрем домчалась до дому. Мать еще не спала, на столе шипел самовар, и тетя Маня, красная от выпитого чая, с лицом, обсыпанным бисеринками пота, возбужденно толковала Зинаиде Федоровне:
– Самое главное, Зинаида, в жизни никому не завидовать. У каждого свои болячки. От зависти все зло на свете. «Всяк сверчок знай свой шесток!»
Наутро по Малаховке разнеслась весть: ночью ограбили дом художника и даже кого-то убили. Надя бросилась со всех ног в Первомайский поселок, где была дача Дины Васильевны. Еще издалека она увидела около ее забора толпу людей. В дом никого не пускали, там что-то делали люди в милицейской форме. Ждали из Люберец следователя или еще кого-то важного.
Участковый, из демобилизованных, лейтенант Филимон Матвеевич, или попросту Филя, как его называли малаховские, у калитки расспрашивал какую-то женщину, кажется – соседку, и она, вытаращив и без того большие глаза, захлебываясь и махая рукой, объясняла ему что-то, а Филя быстро строчил в блокноте. Дины Васильевны не было, ее увезли в медпункт. Это она, первая, вернувшись утром из Москвы, обнаружила убитую Нюру. Толковали разное: одни говорили, появилась банда в окрестностях, другие утверждали, что грабителей было всего двое и Нюру убили ударом топора. А третьи уверяли, что ограбление совершили свои, иначе откуда было знать, что хозяйка дома не ночевала, а старая глуховатая Нюра не слыхала, как была открыта форточка и отодвинуты шпингалеты. И еще подозрительно: окна на нижнем этаже закрывались обычно на ночь ставнями, и только совершенно случайно хозяйка осталась ночевать в Москве, а Нюра заснула, забыв про ставни. Стало быть, кто-то знал и воспользовался – кто-то свой! Соседи, как водится, ничего не видели и не слышали. Справа дача профессора Дашковцева, слева живет работник Наркомвода с семьей, человек в высшей степени почтенный, оба вне подозрений.
Надя протолкнулась поближе к Филе послушать, о чем идет разговор, но в это время он закончил писать, свернул свой блокнот и приказал толпе разойтись. Увидев Надю, он ткнул в ее сторону рыжим прокуренным пальцем:
– Ты, Михайлова, зайди в милицию ко мне.
После обеда она зашла в участок, но Фили там не оказалось.
– Приехали двое в штатском из Люберец и отправились на дачу к художнику, – объяснила знакомая паспортистка Люся, одноклассница.
Наде хотелось побольше узнать обо всем, главное – куда увезли Дину Васильевну.
– Здесь она была, в медпункте, отхаживали, а потом сын за ней приехал с Москвы. Во, страсти какие! Что деется! – шепотом добавила Люся.
Чтоб не привлекать внимания любопытных, сидевших на скамейке в ожидании Фили или еще по каким своим делам, Надя сунула голову в окошко паспортного стола:
– А что взяли-то?
– Да пустяки, не успели, спугнули их, видать. Сын тут был, сказал: «Точно не знаю, но кажется, ерунду, часы какие-то да статуй!»
– Статуй? Какой статуй? Не было у них статуев.
– Тебе, конечно, лучше знать, чем сыну, что у них было, чего не было! Значит, был, коль украли! Отойди от окошка, мешаешь, – сердито сказала Люся и с треском захлопнула его.
Надя, сама не зная почему, вдруг почувствовала, что ее мутит. Коридор милиции как-то сузился и закачался, и она присела на краешек скамьи.
«Часы и статуй», – повторила она про себя, а в ушах зазвенели слова: «Кто-то свой, свой, свой», – и от этих слов ей стало совсем худо. Она поспешила выйти из милиции на свежий воздух. Моросил мелкий, как через сито просеянный, теплый дождик, и она с удовольствием подставила ему свое лицо.
Вечером вдоль забора замаячила знакомая кепка. Надя набросила кофту и выбежала за калитку на улицу.
– Как Большой театр, стоит на месте? – приветствовал ее Сашок.
– Ты что, с неба свалился? – возмутилась Надя. «Не может он не знать – весь поселок кипит».
– А что? – удивленно спросил Сашок – Чего приключилось?
– А то! Дачу художника ограбили и Нюрку убили, вот чего приключилось!
– Да ну? Не слыхал, не знаю!
И по тому, как безразлично он произнес свое «Да ну?», Надя уловила, скорее почувствовала, фальшь в его голосе.
– Врешь ты, не притворяйся, – раздраженно оборвала его она. – На твоей толкучке только об этом и говорят…
– Ты, конечно, лучше знаешь, о чем на толкучках говорят, а я там не бываю, не интересуюсь – дела поважнее есть.
– Прямо не бываешь, шибко занят!
– Уезжаю завтра утром, проститься пришел.
– Уезжаешь? Что так? – чуть не поперхнулась Надя.
– Ауфидерзейн-гуд-бай-покедова! – пошутил Сашок, но чуткое Надино ухо уловило: ему совсем не весело.
– Что ж, скатертью дорога! – сказала она, всем видом показывая, что ее совсем не трогает его отъезд.
– И все?
– Еще попутного ветра могу пожелать.
К станции подошли молча. На душе смутно, неспокойно. Жалко бедолагу Сашка, и все крутится неотвязная мысль, так поразившая ее в милиции: почему часы и какой-то статуй? И что за статуй такой? «В виде лягушки, что ли», – сказал Люся-паспортистка.
Не выдержав, Сашок спросил:
– Что ж ты так и не спросишь, куда еду?
– А мне что? Твое дело!
Сашок уже догадался, что Надя в плохом настроении, а ему хотелось расстаться мирно.
– Погоди! Я пришел попрощаться, а ты надулась, как клещ.
– Что же ты раньше никуда не собирался, а тут вмиг всполошился?
– Ехать мне надо. Нельзя мне здесь оставаться, понимаешь? – горячо зашептал Сашок в самое Надино ухо. На всегда самоуверенном и нагловатом его лице застыли растерянность и тревога. – Послушай, я хотел тебя попросить, если…
В этот момент от станции с ревом тронулась электричка, и он замолк. Но именно в эту секунду Надя решилась сказать ему все, чем мучилась весь день.
– Что ж, нашкодил – надо сматываться?
– Что? Что ты сказала?
– А то сказала! Ты это со своими дружками Нюрку убил, некому больше!
– Ты что, очумела?
В неверном свете она увидела, как он испуганно дернулся.
– Ты, ты, только ты мог знать про часы и лягушку. Это я тебе о них сказала, – уже на бегу бросила ему Надя. В подземном переходе им встретились люди, и она вынуждена была замолчать, но, вынырнув на улицу, тут же продолжила: – Не бреши, только ты мог знать, что Нюра была одна, вы подсмотрели, как я возвращалась без Дины Васильевны.
– Заткнись, дура! Говорю тебе, не убивал! – злобно зашипел Сашок и с силой тряхнул ее за плечи, стараясь заставить замолчать.
Но Надю уже обуял бес, как говорила тетя Маня. В припадке ярости она теряла рассудок.
– Тварь! Подлая тварь! – завопила она, вырываясь от него. – Пусти меня сейчас же! – Хорошо еще, что поблизости никого не было. – Правильно говорили: «Свои это, свои сделали!» – на ходу выкрикивала она. Слезы обиды и гнева застилали ей глаза. – Я-то, дура стоеросовая, зачем, зачем рассказала про часы, про лягушку? Чужим добром хвасталась, думала, человеку…
– Постой, Надя! – догнал ее Сашок. – Не блажи, послушай меня! Я правду говорю, отцом-матерью клянусь, не убивал я!
Надя замедлила шаги, она была готова выслушать Сашка. «А вдруг ошиблась? Дело ведь какое страшное. Отцом-матерью клянется! Может, зря оговорила?» Она и рада была бы ошибиться.
– Верно говорю, с места мне не сойти, чем хочешь поклянусь! Не убивал! Не способен я на такое, я и куру забить не могу…
«Верно, верно, не такой он», – с облегчением подумала Надя, она уже почти поверила ему.
– Я и знать не знал, что она дома, разве я пошел бы на такое… Я только часы хотел взять, про которые ты говорила.
– Часы? Взять часы! – с горестным упреком воскликнула Надя.
– Антиквар в Москве посулил за них полторы тысячи. Думал тебе колечко с камушком подарить.
– Значит, ты все-таки залез туда!
– Подожди! Понимаешь, только, значит, я часы-то схватил, а она тут! И откуда взялась, курва! И ну вопить на весь дом. Я еще лягушку ту на рояле заприметил впотьмах и тоже в карман сунул, все одно отвечать… и к окну. А она в меня вцепилась, как кошка бешеная, и орать дурманом! Тут я ее и пихнул. Она шмякнулась и затихла. Ну, а я в окно выскочил и давай бог ноги. Вот!
Они уже подошли к Надиному дому, и, озираясь по сторонам, чтобы опять не вынырнула откуда-нибудь тетя Маня, Надя сказала:
– Это ты сейчас выдумал, ты ее… чтоб не кричала!
– Нет! – дернул на себе рубаху Сашок. – Говорю тебе, не я! Ну что мне сделать, чтоб ты поверила? Хочешь, под электричку сигану? Только скажи!
Надя верила, что в такой момент, когда бес обуял человека, от него можно ожидать всего. Но сейчас он был ей мерзок и жалок, и она с горьким презреньем проговорила:
– Пошел вон, гадина! Испоганил все. Я-то думала, ты человек, заступалась… А ты мразь, мразь, негодяй!
– Что, в милицию побежишь, да? Валяй, торопись! – Он испугался и уже сожалел о своей откровенности.
Надя настежь распахнула калитку.
– Беги, беги, не опоздай! – вслед ей закричал Сашок, но вдруг передумал, догнал и, больно дернув за руку, брызгая слюной, злобно крикнул ей в лицо: – Ты виновата! Ты! Зачем рассказывала? Подзадоривала, подуськивала? Чтоб понял я все, где что лежит, а без тебя бы я знал? И знать бы не знал!
Что-то еще хрипло выкрикивал Сашок, но Надя уже не слыхала. Как нарочно, откуда-то брызнул дождь. Шлепая по лужам, не щадя новых туфель, она взбежала на крыльцо и рванула на себя дверь.
Мать не бранилась, только головой покачала:
– Гуляешь допоздна, дочка, страшно ведь, вон что творится!
Надя разделась и, не поужинав, едва ополоснув лицо холодной водой, залезла под одеяло. Обвиняя и ругая себя, она незаметно задремала.
Утром она уже четко знала, что в милицию ей идти не след. Поверив Сашку, она представила себе то, что произошло, как он рассказал, и ее неприязнь переметнулась на бедную Нюру: «И зачем она вцепилась в Сашка! Зачем ей было стеречь, как собаке, хозяйское добро! Сидела бы тихо в своем углу, и ничего бы не случилось. Сама себе погибель искала. Жадность заела – хозяйское добро тащат!»
С этой ночи Сашок пропал, и Надя старалась не думать и не вспоминать о нем. Она окончательно поверила ему, зная его незлобливый нрав, и уже не сомневалась в том, что произошел так называемый несчастный случай. Вскоре вернулась из больницы Дина Васильевна, но на даче жить не пожелала. Теперь она приглашала свою ученицу в московскую квартиру и часто оставляла ее ночевать. Часы свои она иногда вспоминала и жалела:
– Уникальные часы были, я их все в музей намеревалась отдать, других таких нет, делал их… – Тут она опять называла мастера, иностранное имя которого Надя запомнить никак не могла. – Лягушку из малахита я не любила, уж очень реалистично выполнена, даже неприятно, хотя тоже в своем роде уникальна.
В такие минуты Надя готова была расплакаться и рассказать свою ужасную тайну, покаяться, просить прощения… Но кто знает, как отнеслась бы к такому признанию Дина Васильевна? Возможно, отдалилась бы душой от Нади, не поняла бы, не простила. И не стало бы в ее жизни самого главного, прекратились бы занятия как раз тогда, когда сделаны такие успехи, а до приемных экзаменов рукой подать. Теперь, год спустя, она не пойдет к Гнесиным бедной родственницей, как раньше. Она уже почти певица! И все это благодаря доброй и строгой, снисходительной и очень требовательной Дине Васильевне, так удивительно счастливо оказавшейся тут, рядом, под боком, в Малаховке.
Август, такой долгожданный, наконец наступил. И в один прекрасный день Надя надела свое «американское» платье и, прихватив ноты и документы, отправилась на Собачью площадку – средоточие всех ее чаяний и надежд. Строгая и серьезная мать и ворчливая тетя Маня провожали ее почти до станции. Тетя Маня все поправляла бант у Нади на затылке, чем очень раздражала ее, и все твердила, что косу лучше вокруг головы положить или сзади пучочком, так приличнее. И уже у самой платформы перекрестила быстрыми, маленькими крестиками, а когда Надя засмеялась, пришла в негодование:
– А ты смейся! Веками люди жили и в Бога веровали, не глупее тебя, милка, были. Ишь, нашлись ученые – ни Бога, ни черта! Погоди, познаешь на себе Его святую волю!
Что за день был! Тепло, солнечно, один из тех, что помнятся особенно хорошо. Собачья площадка нашлась без труда. У дверей училища собралось множество народу, все больше молодые и, как показалось Наде, красивые девушки. Женщина в канцелярии пробежала глазами заявление и аттестат, и улыбка чуть тронула ее полные губы:
– Придешь на экзамен пятнадцатого августа, в десять утра. Отбор будет в три тура – пятнадцатого, двадцатого и двадцать пятого, поняла? Не забудь захватить ноты, что будешь исполнять.
Ей очень хотелось потолкаться в коридоре, поговорить с кем-нибудь. Но не посмела. Ее выручила высокая тоненькая девушка с гладкой прической на прямой пробор:
– Вы тоже на вокал?
– Да, – с готовностью ответила Надя.
– Пятнадцатого в комиссии сама Елена Фабиановна, она совсем не строгая, только я вам посоветую, никаких завитых волос, она терпеть не может ненатуральности.
Надя уже раскрыла было рот, чтобы сказать, что у нее свои, не завитые…
– А вы к какому педагогу хотели попасть? – продолжала щебетать ее собеседница.
– Я не знаю, мне все равно, лишь бы попасть.
– Как все равно? – изумилась она. – Какой у вас голос? Ах, да что мы говорим! На сегодняшний день почти двести заявлений, а возьмут не больше двадцати пяти человек.
Сердце Нади покатилось вниз, куда-то в ноги, в горле стало сухо, не проглотить. Двести человек, и еще будут. Шутка ли? Но ведь мне обещали, та, высокая, Вербова, прямо сказала: «Приходи на следующий год, возьмем». Теперь я подготовлена, у меня репертуар, три вещи на выбор: Чайковский, Римский-Корсаков и Даргомыжский. Дина Васильевна сказала, что Даргомыжский у меня звучит очень недурно».
В полном душевном смятении вернулась Надя домой. А дома ее ждал неприятный сюрприз.
– Филимон Матвеевич заходил. Про тебя спрашивал. Вот повестку оставил. Что ты там еще натворила? – жалобным голосом спросила мать.
В повестке значилось: явиться в милицию в 10.30, в случае неявки…
«Вот оно, начинается!» – холодея, подумала Надя.
– Ничего, мам, не натворила, это в связи с кражей у Дины Васильевны, – стараясь говорить как можно спокойнее, ответила она.
– Я тоже так подумала, очень уж он все рассматривал. Все на фотографии глядел, спрашивал: «А это кто да кто?»
Поутру Надя отправилась в милицию, гадая по дороге, каков будет у нее разговор с Филей. «Может, вещи нашлись, так меня для опознания зовут, хозяйка-то в Москве, или спросить хочет, не знаю ли, где Сашок, куда подевался. Кого, мол, подозреваю? Только от меня шиш что узнаешь! Я не Павлик Морозов!»
Позади себя она услыхала протяжный вой электрички и загадала: если раньше до столба дойду, чем эта электричка, все будет хорошо. Прибавив шагу, она подошла к столбу первой. Электричка с ревом пронеслась мимо нее, минуя платформу.
«Раменская, идет без остановок, а я ее все же обогнала, значит, все будет хорошо».
В милиции паспортистка Люся кивнула ей:
– Ты чего?
– По вызову. Вот повестка.
– А, следователь там у него, из Люберец.
Дежурный милиционер, он же и заместитель Фили, тоже из демобилизованных, взял у нее повестку.
– Посиди минутку, сейчас доложу. – И тут же вынырнул снова, проводив Надю до двери с надписью, обильно засиженной мухами: «Зам. нач-ка милиции. Фомин Ф.М.».
– Садитесь, Михайлова, – предложил Филя, как только она переступила порог.
Следователь, еще не старый и, как показалось ей, даже не злой, с любопытством уставился на Надю.
Нагловатый красавчик был сражен наповал, увидев Надю в обновке. И не выдержал на этот раз. Встретив ее около школы будто невзначай, решительно перешел в атаку. Так состоялось знакомство. Красавчика звали, как он сам прошепелявил свое имя, «Шаша». Но Надя давно уже знала от закадычной подружки Тоси Фроловой, что фамилия его Гуськов, живет у тетки в самом конце Советской улицы и что эвакуирован был из Белоруссии, а в дороге их эшелон разбомбили фашисты, мать Саши и две сестренки-двойняшки погибли. Каким-то чудом добрался он до своей тетки, сестры матери.
Наконец-то экзамены в школе закончились, но судьба Надиного аттестата повисла на волоске. Педсовет был бурный! Тося стояла за дверью учительской и напряженно слушала, не пропуская ни слова, чтобы немедленно сообщить результат. Особенно яростно настаивали на том, чтобы оставить Михайлову на второй год, преподавательница физики и историк. Каждый из них считал свой предмет самым необходимым в жизни современного человека, и они были не на шутку уязвлены пренебрежительным отношением нерадивой ученицы. Однако директор, из мобилизованных фронтовиков, выслушав всех, решил по-своему:
– Оставив Михайлову на второй год, мы причиним большое зло ее матери. Ведь она потеряла на войне двух самых близких людей: сына и мужа. Подумайте, товарищи! Она просто не вынесет еще одного удара. А что касается самой Михайловой, она и второй год прощебечет. Пусть идет учиться петь. На что ей алгебра и физика?
– Это неправильно, нечестно, если хотите знать, непедагогично, – раздались голоса возражающих.
– Послушайте! Ее отец погиб геройской смертью, а все ли были героями на этой войне? Я лично считаю, что в память о погибшем отце мы можем помочь его дочери. А вообще… много ли мы помогали ей в учебе? А?
– Как же! Поможешь ей, когда в голове одни соловьи!
Кто-то засмеялся, и обстановка разрядилась.
Так Надя получила аттестат об окончании десятилетки, где по всем предметам, кроме пения и дисциплины, значилась оценка «посредственно». Но и это ей был подарок. На выпускном вечере она «очень недурно», как сказал историк, спела «Мне минуло шестнадцать лет» Даргомыжского и была прощена даже учителями-недругами. Аккомпанировала ей учительница немецкого «фрау Зубстантив», прозванная так за чопорность и строгость.
– Ты зря не учила немецкий, – сказала она. – Если ты думаешь серьезно петь, немецкий необходим. Вся классика на немецком языке. Шуман, Шуберт, не говоря уж о Моцарте и Бетховене.
– Да, но все они переведены на русский, – попыталась возразить Надя.
– А! – отмахнулась Зубстантив. – Не то, это совершенно не то…
Красавчик Сашок не был допущен на торжество, он терпеливо стоял около школы и дожидался окончания вечера. Потом они долго шли в темноте, спотыкаясь о корни деревьев. О чем они говорили тогда? Теперь, за давностью лет, она не могла вспомнить, но один разговор ей врезался в память – он не прошел для нее бесследно. Уже подходя к дому, они услыхали бой курантов. На веранде соседней дачи шло запоздалое чаепитие, и на всю улицу громыхал репродуктор.
– У моей Дины Васильевны тоже очень интересные часы, – сказала тогда Надя.
– Какие же такие? – вежливо поинтересовался Сашок.
– А вот какие. Сами все золотые, в виде пенечка, и каждый час открывается в пенечке дверка и выскакивает расписной петушок, маленький такой, чуть больше моего мизинца. И кукарекает столько раз, сколько времени, а каждые полчаса с другой стороны, из окошечка, показывается курочка и хлопает крылышками.
– Ну, это уж ты загнула. Золотые! Сколько же они тогда стоят? – засмеялся Сашок.
– Я не сказала, что золотые, я не знаю какие, – обиделась Надя. – Я сказала, как золотые, и делал их очень знаменитый старинный мастер. Я вот только забыла, как его зовут, нерусский какой-то. А еще у них лягушка есть, на рояле стоит, – зеленая-презеленая, из дорогого камня, совсем как живая, только побольше, и глаза у нее из камней-самоцветов. Уральские мастера такую штуковину сделали и подарили художнику – мужу Дины Васильевны.
– Пустяковины это все, – небрежно процедил Сашок.
– Пустяковины! – передразнила его Надя. – Сам-то ты пустяковина.
– Кто здесь шумит, полуночники? – выплыла из темноты тетя Маня. Она только что усмирила соседей с репродуктором и была в боевом настроении. – Это ты, Надежда? А ну марш домой! А-а-а!.. – увидела она Сашка. – И ты здесь болтаешься! А ну, двигай, двигай отсюда, нечего по ночам под заборами околачиваться.
– Всего, покедова, – поторопился распрощаться Сашок.
Надя, недовольная бесцеремонным вмешательством, попыталась было огрызнуться:
– Какое ваше дело, с кем хочу, с тем и стою. Надоело! – Но дальше грубить не осмелилась, с детства помня тяжелую тети-Манину руку. Была она теперь своим человеком, работала, как и прежде, на «Фрезере» учетчицей и еще находила время помогать матери и изредка баловала Надю кое-чем. Жила она одна, ни родных, ни близких, и в силу своего доброго характера привязалась к разоренной Надиной семье. Впрочем, она нянчила Надю еще младенцем и потому считала ее чуть ли не дочерью. По этой же причине ей ничего не стоило дать Наде подзатыльник своей, как она сама говорила, «рабоче-крестьянской» рукой.
На следующий день вечером, после работы, тетя Маня снова зашла к ним. Ее почему-то встревожил Надин приятель.
– Вот что, Надежда, ты вчера гудела на меня, а я тебе еще раз повторяю! Парень этот никудышный, никчемный. Добра от него не жди. Мотается, нигде не учится, не работает. Тетка его, Ячменева Таня, с ног сбилась, пристраивая парня то туда, то сюда. И к нам на «Фрезер» его пихали с милицией, да не задержался. Там работать надобно, а он к этому непривычен. Целыми днями на барахолке околачивается. Гоже это, такому лбу-то?
– Вам бы только человека оговорить, – не выдержала Надя.
– Пустой, пустой парень, охламон – одно слово. Нечего говорить, смотри сама, потом не пеняй: «Не знала!» Я тебя предупредила!
Мать всхлипнула:
– Война проклятая, всех ребят хороших подобрала.
Надя пулей выскочила из дому:
– Начинается! Опять заголосили! Уж лучше у художника огород прополоть или полы вымыть.
Дины Васильевны дома не оказалось. Открыла Нюра – больная старая женщина.
– А хозяйка в Москве, скоро приедет, ты заходи, – предложила Нюра.
– Лучше я чего-нибудь поделаю пока.
– Дело найдется, были бы руки. На вот тебе бидон да сходи-ка к Климовым, она в эту пору корову доит.
Хозяйка Климова еще гремела пустым подойником в сарае, а уже у дверей толпились желающие. Одна корова на весь поселок, где уж тут прохлаждаться, нужно все вовремя успеть.
– Вот умница! – сказала Дина Васильевна, встречая ее в дверях. – У меня тоже сюрприз для тебя. Послезавтра едем в Большой театр. Будем слушать «Кармен» с Верочкой Давыдовой. Волшебная музыка! А певица! И голос, и собой-то как хороша. Между прочим, кажется, последний спектакль в сезоне.
Надя единственный раз в жизни была в театре со своим классом, перед самой войной. Смотрели они тогда в Детском театре спектакль «В старой Англии». Помнила, что какого-то старика было жалко до слез, и она украдкой утирала глаза и нос рукавом, платок, как всегда, был потерян. Большой театр она видела только снаружи, и казался он ей похожим на древнегреческие храмы на картинках в учебнике истории, где обитали боги…
Сашок, узнав, что Надя едет в Большой театр, с презрением далеко сплюнул окурок:
– Чего хорошего в опере? Поют, поют, а чего поют – не пойми не разбери. Нудянка одна! Вот до войны я…
Но Надя его не слушала, она знала, что Сашок завидует ей, и понятно. Кто же не позавидует? Любой! А что Сашок видел? Что знает? Ничегошеньки!
– Ладно! Лады! Значит, завтра вас, королева, не ждать!
Кто впервые посетил Большой театр, тот не забудет чувство восхищения, которое испытывает каждый, попавший туда. Во всяком случае, так думала Надя и была бы глубоко поражена, если бы с ней вздумали спорить.
Поздним вечером возвращалась она в полупустой электричке. Дина Васильевна решила остаться ночевать в московской квартире, иначе Наде пришлось бы провожать ее, а потом одной возвращаться домой. Уставившись в черный проем окна невидящим взглядом, Надя еще раз вернулась в ложу Большого театра. Как же это все было? Вот они вошли и уселись на свои места в ложе, совсем рядом со сценой. Публика все прибывала. В первых рядах и в ложах сидели очень нарядные люди. Был народ и попроще. Атмосфера приподнятости и праздничности царила в зале. Дина Васильевна придирчиво осмотрела Надино платье и шепотом приказала ей:
– Сними сейчас же эти мерзкие бусы!
И пока Надя поспешно стаскивала с себя слегка облезлый жемчуг, добавила:
– Запомни раз и навсегда! Никогда не носи фальшивых драгоценностей, это очень дурной вкус. – Она хотела добавить еще что-то воспитательное, но в этот момент гигантская люстра, окруженная хороводом богинь невиданной красоты, начала меркнуть и погасла совсем. Чарующие звуки, такие знакомые и столько раз слышанные по радио, полились из оркестра и заполнили весь зал. Занавес плавно поплыл, и началось волшебство.
Кто же эти счастливые смертные, отмеченные небом, кому выпало счастье петь на этой сцене? Кто эта Кармен, чудо из чудес? Как она движется по сцене, как танцует, легко и свободно! «Убей или дай пройти!» – бросает Кармен. И сейчас в полутьме вагона Надя чувствует, как мурашки холодными лапками бегут по спине. Дина Васильевна сказала, что в будущем партию Кармен она тоже сможет петь. Возможно ли такое?! Замечтавшись, она чуть было не проехала свою Малаховку и спрыгнула на платформу, когда электричка уже тронулась. Не больше двух-трех человек сошли вместе с ней. Станция в этот час пустынна, и Надя была неприятно поражена, что ее поклонник не удосужился ее встретить. Идти было недалеко, и она вихрем домчалась до дому. Мать еще не спала, на столе шипел самовар, и тетя Маня, красная от выпитого чая, с лицом, обсыпанным бисеринками пота, возбужденно толковала Зинаиде Федоровне:
– Самое главное, Зинаида, в жизни никому не завидовать. У каждого свои болячки. От зависти все зло на свете. «Всяк сверчок знай свой шесток!»
Наутро по Малаховке разнеслась весть: ночью ограбили дом художника и даже кого-то убили. Надя бросилась со всех ног в Первомайский поселок, где была дача Дины Васильевны. Еще издалека она увидела около ее забора толпу людей. В дом никого не пускали, там что-то делали люди в милицейской форме. Ждали из Люберец следователя или еще кого-то важного.
Участковый, из демобилизованных, лейтенант Филимон Матвеевич, или попросту Филя, как его называли малаховские, у калитки расспрашивал какую-то женщину, кажется – соседку, и она, вытаращив и без того большие глаза, захлебываясь и махая рукой, объясняла ему что-то, а Филя быстро строчил в блокноте. Дины Васильевны не было, ее увезли в медпункт. Это она, первая, вернувшись утром из Москвы, обнаружила убитую Нюру. Толковали разное: одни говорили, появилась банда в окрестностях, другие утверждали, что грабителей было всего двое и Нюру убили ударом топора. А третьи уверяли, что ограбление совершили свои, иначе откуда было знать, что хозяйка дома не ночевала, а старая глуховатая Нюра не слыхала, как была открыта форточка и отодвинуты шпингалеты. И еще подозрительно: окна на нижнем этаже закрывались обычно на ночь ставнями, и только совершенно случайно хозяйка осталась ночевать в Москве, а Нюра заснула, забыв про ставни. Стало быть, кто-то знал и воспользовался – кто-то свой! Соседи, как водится, ничего не видели и не слышали. Справа дача профессора Дашковцева, слева живет работник Наркомвода с семьей, человек в высшей степени почтенный, оба вне подозрений.
Надя протолкнулась поближе к Филе послушать, о чем идет разговор, но в это время он закончил писать, свернул свой блокнот и приказал толпе разойтись. Увидев Надю, он ткнул в ее сторону рыжим прокуренным пальцем:
– Ты, Михайлова, зайди в милицию ко мне.
После обеда она зашла в участок, но Фили там не оказалось.
– Приехали двое в штатском из Люберец и отправились на дачу к художнику, – объяснила знакомая паспортистка Люся, одноклассница.
Наде хотелось побольше узнать обо всем, главное – куда увезли Дину Васильевну.
– Здесь она была, в медпункте, отхаживали, а потом сын за ней приехал с Москвы. Во, страсти какие! Что деется! – шепотом добавила Люся.
Чтоб не привлекать внимания любопытных, сидевших на скамейке в ожидании Фили или еще по каким своим делам, Надя сунула голову в окошко паспортного стола:
– А что взяли-то?
– Да пустяки, не успели, спугнули их, видать. Сын тут был, сказал: «Точно не знаю, но кажется, ерунду, часы какие-то да статуй!»
– Статуй? Какой статуй? Не было у них статуев.
– Тебе, конечно, лучше знать, чем сыну, что у них было, чего не было! Значит, был, коль украли! Отойди от окошка, мешаешь, – сердито сказала Люся и с треском захлопнула его.
Надя, сама не зная почему, вдруг почувствовала, что ее мутит. Коридор милиции как-то сузился и закачался, и она присела на краешек скамьи.
«Часы и статуй», – повторила она про себя, а в ушах зазвенели слова: «Кто-то свой, свой, свой», – и от этих слов ей стало совсем худо. Она поспешила выйти из милиции на свежий воздух. Моросил мелкий, как через сито просеянный, теплый дождик, и она с удовольствием подставила ему свое лицо.
Вечером вдоль забора замаячила знакомая кепка. Надя набросила кофту и выбежала за калитку на улицу.
– Как Большой театр, стоит на месте? – приветствовал ее Сашок.
– Ты что, с неба свалился? – возмутилась Надя. «Не может он не знать – весь поселок кипит».
– А что? – удивленно спросил Сашок – Чего приключилось?
– А то! Дачу художника ограбили и Нюрку убили, вот чего приключилось!
– Да ну? Не слыхал, не знаю!
И по тому, как безразлично он произнес свое «Да ну?», Надя уловила, скорее почувствовала, фальшь в его голосе.
– Врешь ты, не притворяйся, – раздраженно оборвала его она. – На твоей толкучке только об этом и говорят…
– Ты, конечно, лучше знаешь, о чем на толкучках говорят, а я там не бываю, не интересуюсь – дела поважнее есть.
– Прямо не бываешь, шибко занят!
– Уезжаю завтра утром, проститься пришел.
– Уезжаешь? Что так? – чуть не поперхнулась Надя.
– Ауфидерзейн-гуд-бай-покедова! – пошутил Сашок, но чуткое Надино ухо уловило: ему совсем не весело.
– Что ж, скатертью дорога! – сказала она, всем видом показывая, что ее совсем не трогает его отъезд.
– И все?
– Еще попутного ветра могу пожелать.
К станции подошли молча. На душе смутно, неспокойно. Жалко бедолагу Сашка, и все крутится неотвязная мысль, так поразившая ее в милиции: почему часы и какой-то статуй? И что за статуй такой? «В виде лягушки, что ли», – сказал Люся-паспортистка.
Не выдержав, Сашок спросил:
– Что ж ты так и не спросишь, куда еду?
– А мне что? Твое дело!
Сашок уже догадался, что Надя в плохом настроении, а ему хотелось расстаться мирно.
– Погоди! Я пришел попрощаться, а ты надулась, как клещ.
– Что же ты раньше никуда не собирался, а тут вмиг всполошился?
– Ехать мне надо. Нельзя мне здесь оставаться, понимаешь? – горячо зашептал Сашок в самое Надино ухо. На всегда самоуверенном и нагловатом его лице застыли растерянность и тревога. – Послушай, я хотел тебя попросить, если…
В этот момент от станции с ревом тронулась электричка, и он замолк. Но именно в эту секунду Надя решилась сказать ему все, чем мучилась весь день.
– Что ж, нашкодил – надо сматываться?
– Что? Что ты сказала?
– А то сказала! Ты это со своими дружками Нюрку убил, некому больше!
– Ты что, очумела?
В неверном свете она увидела, как он испуганно дернулся.
– Ты, ты, только ты мог знать про часы и лягушку. Это я тебе о них сказала, – уже на бегу бросила ему Надя. В подземном переходе им встретились люди, и она вынуждена была замолчать, но, вынырнув на улицу, тут же продолжила: – Не бреши, только ты мог знать, что Нюра была одна, вы подсмотрели, как я возвращалась без Дины Васильевны.
– Заткнись, дура! Говорю тебе, не убивал! – злобно зашипел Сашок и с силой тряхнул ее за плечи, стараясь заставить замолчать.
Но Надю уже обуял бес, как говорила тетя Маня. В припадке ярости она теряла рассудок.
– Тварь! Подлая тварь! – завопила она, вырываясь от него. – Пусти меня сейчас же! – Хорошо еще, что поблизости никого не было. – Правильно говорили: «Свои это, свои сделали!» – на ходу выкрикивала она. Слезы обиды и гнева застилали ей глаза. – Я-то, дура стоеросовая, зачем, зачем рассказала про часы, про лягушку? Чужим добром хвасталась, думала, человеку…
– Постой, Надя! – догнал ее Сашок. – Не блажи, послушай меня! Я правду говорю, отцом-матерью клянусь, не убивал я!
Надя замедлила шаги, она была готова выслушать Сашка. «А вдруг ошиблась? Дело ведь какое страшное. Отцом-матерью клянется! Может, зря оговорила?» Она и рада была бы ошибиться.
– Верно говорю, с места мне не сойти, чем хочешь поклянусь! Не убивал! Не способен я на такое, я и куру забить не могу…
«Верно, верно, не такой он», – с облегчением подумала Надя, она уже почти поверила ему.
– Я и знать не знал, что она дома, разве я пошел бы на такое… Я только часы хотел взять, про которые ты говорила.
– Часы? Взять часы! – с горестным упреком воскликнула Надя.
– Антиквар в Москве посулил за них полторы тысячи. Думал тебе колечко с камушком подарить.
– Значит, ты все-таки залез туда!
– Подожди! Понимаешь, только, значит, я часы-то схватил, а она тут! И откуда взялась, курва! И ну вопить на весь дом. Я еще лягушку ту на рояле заприметил впотьмах и тоже в карман сунул, все одно отвечать… и к окну. А она в меня вцепилась, как кошка бешеная, и орать дурманом! Тут я ее и пихнул. Она шмякнулась и затихла. Ну, а я в окно выскочил и давай бог ноги. Вот!
Они уже подошли к Надиному дому, и, озираясь по сторонам, чтобы опять не вынырнула откуда-нибудь тетя Маня, Надя сказала:
– Это ты сейчас выдумал, ты ее… чтоб не кричала!
– Нет! – дернул на себе рубаху Сашок. – Говорю тебе, не я! Ну что мне сделать, чтоб ты поверила? Хочешь, под электричку сигану? Только скажи!
Надя верила, что в такой момент, когда бес обуял человека, от него можно ожидать всего. Но сейчас он был ей мерзок и жалок, и она с горьким презреньем проговорила:
– Пошел вон, гадина! Испоганил все. Я-то думала, ты человек, заступалась… А ты мразь, мразь, негодяй!
– Что, в милицию побежишь, да? Валяй, торопись! – Он испугался и уже сожалел о своей откровенности.
Надя настежь распахнула калитку.
– Беги, беги, не опоздай! – вслед ей закричал Сашок, но вдруг передумал, догнал и, больно дернув за руку, брызгая слюной, злобно крикнул ей в лицо: – Ты виновата! Ты! Зачем рассказывала? Подзадоривала, подуськивала? Чтоб понял я все, где что лежит, а без тебя бы я знал? И знать бы не знал!
Что-то еще хрипло выкрикивал Сашок, но Надя уже не слыхала. Как нарочно, откуда-то брызнул дождь. Шлепая по лужам, не щадя новых туфель, она взбежала на крыльцо и рванула на себя дверь.
Мать не бранилась, только головой покачала:
– Гуляешь допоздна, дочка, страшно ведь, вон что творится!
Надя разделась и, не поужинав, едва ополоснув лицо холодной водой, залезла под одеяло. Обвиняя и ругая себя, она незаметно задремала.
Утром она уже четко знала, что в милицию ей идти не след. Поверив Сашку, она представила себе то, что произошло, как он рассказал, и ее неприязнь переметнулась на бедную Нюру: «И зачем она вцепилась в Сашка! Зачем ей было стеречь, как собаке, хозяйское добро! Сидела бы тихо в своем углу, и ничего бы не случилось. Сама себе погибель искала. Жадность заела – хозяйское добро тащат!»
С этой ночи Сашок пропал, и Надя старалась не думать и не вспоминать о нем. Она окончательно поверила ему, зная его незлобливый нрав, и уже не сомневалась в том, что произошел так называемый несчастный случай. Вскоре вернулась из больницы Дина Васильевна, но на даче жить не пожелала. Теперь она приглашала свою ученицу в московскую квартиру и часто оставляла ее ночевать. Часы свои она иногда вспоминала и жалела:
– Уникальные часы были, я их все в музей намеревалась отдать, других таких нет, делал их… – Тут она опять называла мастера, иностранное имя которого Надя запомнить никак не могла. – Лягушку из малахита я не любила, уж очень реалистично выполнена, даже неприятно, хотя тоже в своем роде уникальна.
В такие минуты Надя готова была расплакаться и рассказать свою ужасную тайну, покаяться, просить прощения… Но кто знает, как отнеслась бы к такому признанию Дина Васильевна? Возможно, отдалилась бы душой от Нади, не поняла бы, не простила. И не стало бы в ее жизни самого главного, прекратились бы занятия как раз тогда, когда сделаны такие успехи, а до приемных экзаменов рукой подать. Теперь, год спустя, она не пойдет к Гнесиным бедной родственницей, как раньше. Она уже почти певица! И все это благодаря доброй и строгой, снисходительной и очень требовательной Дине Васильевне, так удивительно счастливо оказавшейся тут, рядом, под боком, в Малаховке.
Август, такой долгожданный, наконец наступил. И в один прекрасный день Надя надела свое «американское» платье и, прихватив ноты и документы, отправилась на Собачью площадку – средоточие всех ее чаяний и надежд. Строгая и серьезная мать и ворчливая тетя Маня провожали ее почти до станции. Тетя Маня все поправляла бант у Нади на затылке, чем очень раздражала ее, и все твердила, что косу лучше вокруг головы положить или сзади пучочком, так приличнее. И уже у самой платформы перекрестила быстрыми, маленькими крестиками, а когда Надя засмеялась, пришла в негодование:
– А ты смейся! Веками люди жили и в Бога веровали, не глупее тебя, милка, были. Ишь, нашлись ученые – ни Бога, ни черта! Погоди, познаешь на себе Его святую волю!
Что за день был! Тепло, солнечно, один из тех, что помнятся особенно хорошо. Собачья площадка нашлась без труда. У дверей училища собралось множество народу, все больше молодые и, как показалось Наде, красивые девушки. Женщина в канцелярии пробежала глазами заявление и аттестат, и улыбка чуть тронула ее полные губы:
– Придешь на экзамен пятнадцатого августа, в десять утра. Отбор будет в три тура – пятнадцатого, двадцатого и двадцать пятого, поняла? Не забудь захватить ноты, что будешь исполнять.
Ей очень хотелось потолкаться в коридоре, поговорить с кем-нибудь. Но не посмела. Ее выручила высокая тоненькая девушка с гладкой прической на прямой пробор:
– Вы тоже на вокал?
– Да, – с готовностью ответила Надя.
– Пятнадцатого в комиссии сама Елена Фабиановна, она совсем не строгая, только я вам посоветую, никаких завитых волос, она терпеть не может ненатуральности.
Надя уже раскрыла было рот, чтобы сказать, что у нее свои, не завитые…
– А вы к какому педагогу хотели попасть? – продолжала щебетать ее собеседница.
– Я не знаю, мне все равно, лишь бы попасть.
– Как все равно? – изумилась она. – Какой у вас голос? Ах, да что мы говорим! На сегодняшний день почти двести заявлений, а возьмут не больше двадцати пяти человек.
Сердце Нади покатилось вниз, куда-то в ноги, в горле стало сухо, не проглотить. Двести человек, и еще будут. Шутка ли? Но ведь мне обещали, та, высокая, Вербова, прямо сказала: «Приходи на следующий год, возьмем». Теперь я подготовлена, у меня репертуар, три вещи на выбор: Чайковский, Римский-Корсаков и Даргомыжский. Дина Васильевна сказала, что Даргомыжский у меня звучит очень недурно».
В полном душевном смятении вернулась Надя домой. А дома ее ждал неприятный сюрприз.
– Филимон Матвеевич заходил. Про тебя спрашивал. Вот повестку оставил. Что ты там еще натворила? – жалобным голосом спросила мать.
В повестке значилось: явиться в милицию в 10.30, в случае неявки…
«Вот оно, начинается!» – холодея, подумала Надя.
– Ничего, мам, не натворила, это в связи с кражей у Дины Васильевны, – стараясь говорить как можно спокойнее, ответила она.
– Я тоже так подумала, очень уж он все рассматривал. Все на фотографии глядел, спрашивал: «А это кто да кто?»
Поутру Надя отправилась в милицию, гадая по дороге, каков будет у нее разговор с Филей. «Может, вещи нашлись, так меня для опознания зовут, хозяйка-то в Москве, или спросить хочет, не знаю ли, где Сашок, куда подевался. Кого, мол, подозреваю? Только от меня шиш что узнаешь! Я не Павлик Морозов!»
Позади себя она услыхала протяжный вой электрички и загадала: если раньше до столба дойду, чем эта электричка, все будет хорошо. Прибавив шагу, она подошла к столбу первой. Электричка с ревом пронеслась мимо нее, минуя платформу.
«Раменская, идет без остановок, а я ее все же обогнала, значит, все будет хорошо».
В милиции паспортистка Люся кивнула ей:
– Ты чего?
– По вызову. Вот повестка.
– А, следователь там у него, из Люберец.
Дежурный милиционер, он же и заместитель Фили, тоже из демобилизованных, взял у нее повестку.
– Посиди минутку, сейчас доложу. – И тут же вынырнул снова, проводив Надю до двери с надписью, обильно засиженной мухами: «Зам. нач-ка милиции. Фомин Ф.М.».
– Садитесь, Михайлова, – предложил Филя, как только она переступила порог.
Следователь, еще не старый и, как показалось ей, даже не злой, с любопытством уставился на Надю.