На утренний «молебен» Космополитка подняться не смогла.
Едва откатилась дверь для утренней поверки, блатнячки загорланили наперебой:
– Тиф, тиф у нас, гражданин начальник!
– Молчать! – гаркнул конвоир. – В чем дело? – обратился он к Ольге Николаевне. Все начальники обращались с вопросами только к ней. Высокая, представительная женщина с милым и добрым лицом, видимо, больше других внушала доверие.
– Девушка у нас тяжело заболела.
– Что с ней?
– Тиф, тиф, изолировать ее надо! – со всех сторон закричали блатнячки.
Конвоир вопросительно посмотрел на Ольгу Николаевну.
– Я не врач, но ничего удивительного, что тиф… – Она еще что-то хотела добавить, но он уже ее не слушал. Быстро пересчитав зэчек, он на этот раз даже не стал колотить стены и пол кувалдой, а поспешил убраться восвояси вместе с напарником и раздатчиком.
– Во, гадье, рванули, тифа испугались, – пропищала вслед Пионерка.
– Испугаешься, пожалуй, как в бушлатик деревянный оденут, – пробасила Манька Лошадь.
После «побоища», как сказала Света, уголовный мир заметно притих и даже предпринял попытку к примирению. Спустя день-другой к Наде подсела Амурка, маленькая воровка с голубыми невинными глазками и шапкой золотистых кудряшек – фаворитка и шестерка Маньки Лошади и, как ни в чем не бывало, улыбнулась:
– Ну ты молодец! Очка – через – очка, вышла девочка! Здорово тебе попало. Манюня думала, ты вертухаям просексотишь.
Надя промолчала. А что было ответить? Она равно не любила и вертухаев, и блатных, и фраеров.
– Куда перышко дели? Ножик…
– В окно бросили.
– Чего ты с ней разговариваешь? Гони ее, – посоветовала Света.
Амурка и глазом не моргнула.
– Ты бы Ирке, своей соседке, подсказала: на руки помочиться надо, верное средство против ожога. Холод, он только на время действует, а согреется – и опять болит…
И она начала рассказывать, как однажды у нее… Но Надя не слушала, она смотрела на это оживленное, прелестное личико, еще не испорченные куревом, на поблескивающие перламутром зубы. За что она здесь? Что могла натворить эта маленькая девчушка, похожая на херувимчика и на артистку Мери Пикфорд, фотографию которой Надя видела в доме Дины Васильевны. Но Амурка не была ни херувимом, ни артисткой. Статья и срок ее свидетельствовали, что эта девочка – законченная профессиональная воровка и лет ей не так уж мало. «Пример мимикрии», – вспомнила Надя зоологию и неприветливо спросила:
– Не крути, говори прямо, чего пришла!
– Манечка меня прислала… спросить, не отдаст ли подружка туфли? Добром… – добавила Амурка и опустила глазки.
«Ишь, овечка! – насторожилась Надя. – Что-то замышляют».
– У нее их все равно уведут, а не уведут – сгниют в каптерке. В зоне их носить не придется, – с сожалением сказала Амурка и снова глазки опустила и головку набок наклонила. «Чистый ангелок!»
– Да с какой такой радости делать подарок твоей Манечке на ее лошадиные копыта? – злобно прошептала Надя.
– Не Манечке! Не о себе она хлопочет, ей ничего не нужно. Пионерка скоро освобождается, ей.
– Пионерка твоя скоро опять сядет, ни к чему вам на свободе в лаковых туфельках разгуливать! – сказала Надя, чувствуя за собой силу в лице Светы и еще многих, с одобряющим интересом слушавших их разговор.
– А керя твоя вот-вот бушлатиком деревянным накроется, ей тоже вроде бы ни к чему…
Но Надя не дала ей договорить:
– А ну быстро чеши отсюда во все лопатки!
– Смотри, как бы тебе еще разок портрет не подпортили. Слыхала, ты в театр едешь, как тогда? – улыбнулась нежно Амурка и перелезла на свое место, где ее нетерпеливо ждали с ответом. Было видно, как рассерженные блатнячки бросали злобные взгляды в Надину сторону.
– Чего они хотят от тебя? – не в силах открыть глаза, едва слышно спросила Космополитка.
– Не от меня, а от вас. Туфли ваши, вот чего!
– Отдай! Пусть подавятся.
– А фигу им! – воинственно сказала Надя, готовая к новому сражению.
Через некоторое время Амурка снова оказалась возле нее.
Надя взглянула на Амурку с вызовом.
– Манечка предлагает новую телогрейку с меховым воротничком, – подчеркнула Амурка, – в обмен на туфли. Соглашайтесь! Туфли ни к чему ей, а телогрейка нужнее, и воротничок мехом обшит.
– Вот это деловой разговор! – оживилась Надя. – Тащи телогрейку.
– Телогрейка не моя, давай туфли.
– Фигушки! Знаю я вас, отдашь – и с концами.
– Забожусь, сейчас принесу!
– Неси, неси, тут недалеко.
Так у «космополитки безродной» Ирины Соболь появилась хорошая, хоть и не новая, телогрейка, отороченная хвостом чернобурой лисы, а в противоположном углу шла примерка лаковых лодочек, сопровождаемая заковыристыми матерными восклицаниями.
«Странно, – думала Надя, наблюдая из своего угла, как то злобно, то шутливо-весело перебранивались воровки. – Казалось, вот-вот дело дойдет до рукопашной – и вдруг одна из них острым словцом разом снимала напряжение, и опять они дружно шумели, как стая мартышек в зоопарке». Да это и была стая. Каждая из них в отдельности могла быть и доброй, и уважительной, и почтительной, но в стае это были злобные мегеры, алчные и беспощадные, признающие один-единственный закон, как они любили говорить: «Закон – тайга, а прокурор – медведь». В стае им ничего не стоило отнять последний кусок у старухи, украсть то, на что положили глаз, избить и даже порезать непокорных. Стая была бичом камер и этапов. Начальство хорошо знало об этом, предпочитая держать их вместе с политическими, как вспомогательную силу. Они были свои! Потому что, как сказала Надежда Марковна, «остальные там, наверху, тоже из преступного мира».
Ночью паровоз, дернув два-три раза, остановился. Проснулись зэчки, и, поддерживая друг друга, две полезли смотреть в окно.
– Большая станция, и вокзал с буфетом есть, – сообщила одна.
– Ухта это! – потягиваясь и зевая широко раскрытым ртом, объявила Манька Лошадь. – Считай, больше половины проехали.
– О-о-о, только-то! – разочарованно простонали зэчки.
– До Африки доехать и вернуться можно, – на ломаном русском языке сказала немка Бригитта Герланд.
– А я бы не вернулась! – воскликнула Света.
– Во! Так вы пропадлы-контры и есть! Готовы хоть в Африку к черным со своей родины драпать, – с презрением сплюнула на пол Лысая.
– Тебе там, конечно, делать нечего. Ворью такой лафы, как у нас, нигде на свете нет!
– Слыхали? Все слыхали? – подхватила Лысая. – Политиканы проклятые везде свою агитацию проводят. Мало им срока дают! Стрелять их из поганого ружья надо!
– Всех перестреляешь – у кого воровать будешь? С голоду помрешь, – под дружный хохот не унималась Света.
В воздухе запахло очередным скандалом. К счастью, в этот момент снаружи ударили по засову, дверь откатилась, и в теплушку ввалился сам начальник конвоя в сопровождении двух конвоиров и штатского в белом халате. Из кармана у штатского торчали трубочки стетоскопа.
Неохотно задвигались зэчки, вставая «как положено», чтобы приветствовать начальство.
– Где больная? – спросил начальник конвоя.
– Здесь, на нарах, – ответила Надя.
– Пусть встанет!
– Она не может!
– Я говорю, пусть встанет, – повысил он голос.
Космополитка при помощи Нади и Надежды Марковны кое-как спустилась вниз. После недолгого осмотра доктор спрятал свои трубочки и повернулся к начальнику конвоя:
– Немедленно в больницу.
– Что, тиф?
– Возможно, – неопределенно сказал врач.
Через минуту, едва держась на ногах, она уже шла к двери.
– Ира! Соболь! – подбежала к ней Света. – Если встретишь Петьку Якира или Соню Радек, она в Инте где-то, но теперь ее фамилия Токарева…
– Молчать! – заорал конвоир и толкнул ее прикладом к нарам.
– Скажи им, Стелла Корытная получила десять! – крикнула она через плечо.
Доктор обернулся и посмотрел на нее, потом покачал головой и вышел.
– Сын Ионы Якира! – пробормотал он, спускаясь из вагона.
– Сонька твоя на Инте чалится, – сказала Манька, как только задвинулась дверь за бедной Космополиткой.
– Откуда ты знаешь? – встрепенулась Света.
– Да я с ней на одном лагпункте была, у нее десятка. По пятьдесят восьмой на всю катушку, пункт десять. Только фамилия ее там Токарева. Хотя все знают, что она Радек.
– Манечка, Маня, – чуть не плача, взмолилась Света, – когда ты ее видела?
– Зачем она тебе? Иль кем приходится?
– Она про одного человека может знать, моего друга детства.
– Друга! Небось любовничка?
Но Света не стала доказывать, что друг детства не обязательно любовник, ей было важно узнать свое.
– Дай бог память… – наморщила узкий лобик Манька. – В феврале я ее видела, вот когда!
– На Инте?
– Я в марте освободилась, она еще там была.
– А сюда как ты попала? – уже с недоверием спросила Света.
– Как? Обычным маршрутом через Таганку. Освободилась да и погуляла по прешпекту.
Пионерка засмеялась и запела:
Но Пионерка заголосила еще громче:
Совсем непонятны были ей политические. Как можно быть врагом советской власти или не любить вождя? Говорить о нем скверно, без уважения? С самых ранних дней своей жизни она знала, что там, в Кремле, живет и трудится дорогой всему народу человек. День и ночь он печется о том, как улучшить жизнь страны. Враги то и дело мешают ему, вредители, строят козни, фашисты затевают войны, но он уверенно ведет страну к победе коммунизма. Наш великий кормчий, наш рулевой, как нарисовал его художник на плакате «Сталин у руля». И в киножурнале она видела, как стоя встретил зал какого-то съезда дорогого вождя, тысячью рук аплодируя каждому слову. А в школе? В ее классе на самом видном месте висела вырезка из журнала, где товарищ Сталин по-отцовски, так ласково, обнимал девочку Мамлакат Нахангову и мальчика Баразби Хомгокова. Каждый хотел бы быть на месте этих счастливчиков. А война? Бросаясь в атаку на врага, солдаты кричали, умирая: «За Родину, за Сталина!» А Зоя? Зоя Космодемьянская? Как это все понять? А в то же время невозможно поверить, что Ира Соболь продавала Родину! Кому? Как? А миловидная, черноглазая Света Корытная, отпетая контрреволюционерка, агитатор и пропагандист, да сколько ей лет? Кажется, с двадцать шестого года. А Бируте? А те монашки, что сидят в углу под нарами и молятся день и ночь? И уж совсем непонятна пожилая колхозница Нюра, у которой блатнячки утащили мешок с сухарями, пока она выносила парашу. Кроткая, тихая, а обвиняется по 58-й статье, тоже антисоветская пропагандистка. Непонятно!
После «ледового побоища» неуютно почувствовали себя девушки из блатняцкой команды. Их стало мало, им перестали подчиняться, того и гляди заставят парашу тащить на равных с контриками. Не удивилась поэтому Надя, когда однажды около нее уселась сама Манька Лошадь – воровка в законе, уважаемая всей воровской кодлой.
– Инта скоро! – сказала она, дружелюбно поблескивая в сумерках темными, широко расставленными глазами.
– А Воркута когда? – спросила Надя, чтобы поддержать разговор и дать понять, что прошлое напрочь забыто. В душе она была польщена, что гроза всей теплушки пришла именно к ней.
– Воркута – это дальше. Сперва еще Ковжа, Печора, Абезь, потом Инта, а уж потом Воркута.
– А что, и в этих местах лагеря?
Манька присвистнула:
– Еще какие! На Кожве, к примеру, лесоповал – страсть. Зэки там, как муховня, дохнут, работа – каторжная, а еда – …! На Инте доходяг больше. Интруд.
– Что это – «интруд»?
– Доход Петрович, значит, индивидуальный труд. Я когда на Воркуте дошла, меня в Инту списали.
– Почему же ты дошла?
– В шахте работать не хотела, вот меня по бурам и таскали, а там, известно…
«В законе она, работать не положено», – вспомнила Надя и сказала:
– Сколько тащимся, и все лагеря да лагеря.
– Считай, от самого Горького; Унжлаг, Каргополаг, а уж от Котласа сплошь лагеря, до самой Воркуты одни вышки да проволока.
– Что ж ты Рыбинск, Манюня, забыла? – напомнила Лысая.
– А Норильск? А центр Вселенной Магадан?
– А Экибастуз?
– А Тайшет? Караганда?
– А Потьма? Темняки? – понеслось со всех сторон.
– Сколько же там народищу! Можно подумать, что на воле и людей нет! И за что только? – поразилась Надя.
– Тебе сколько лет-то?
– Девятнадцать скоро, а что?
– За что взяли?
– Да, в общем, ни за что!
– Вот и они ни за что!
– Как? Ведь там почти все политические, я слыхала!
– Ну и чего? Некоторые в оккупации были, кто анекдотец стравил или ненароком Сталина ругнул, да и просто колхозную корову блядью обозвал. Вот тебе и срок. Контрреволюция!
– Известно ведь, нельзя против советской власти болтать… – и еще хотела сказать что-то, но запнулась: таким насмешливо-уничтожающим взглядом посмотрела Манька, что слова застряли в горле.
– Дурочка ты, я вижу!
– Почему это? – обиделась Надя.
– Ты маму свою всегда слушалась?
«К чему это она клонит?»
– Нет, не всегда.
– Вот и они отца родного не слушались! – заржала Манька, довольная своей шуткой, и, сощурив глаза с прямыми ресницами, добавила: – Я вот тебе чего посоветую: ты лагеря не считай, бесполезняк, труд напрасный, а то на моей бытности парню хорошему срок навесили. Довесок. Он в своем бараке возьми да ляпни вслух: «Земля, говорит, наша родимая, Россия-матушка, вся проволокой обмотана, да, видно, мало показалось, в Казахстан да на Север полезли вышки. Спасибо, говорит, отцу родному Сталину. Не оставил ни чукчей, ни комяков без лагерей. Тысячи тысяч послал Север осваивать». Через час его к оперу вызывают. Кум ему и говорит: «Что, Епифанов, подсчитал, сколько лагерей?» Тому придурку отказаться надо было, а он: «Да нет, гражданин начальник, разве их перечтешь? Срока не хватит». А кум ему: «Тебе, Епифанов, и правда мало дали, не успеешь пересчитать. А я тебе срочок добавлю, чтоб успел». И что думаешь? Добавил, падло, пять лет и на «Пятьсот первую стройку» отправил.
– Ой! – воскликнула испуганно Надя.
– Вот тебе и «ой» – не считай лагерей!
– Где ж такое могло быть?
– Да, можно сказать, в Москве!
– В Москве лагерь? Ты что, окстись, – не поверила Надя.
– Ну и чего? Полно там лагерей! Спецстрой МВД. К примеру, я в Черемушках была, недолго правда, так мы там спецобъект строили. Начальник у нас был, Ганелин Лейба Израильевич, хоть еврей, но мужик что надо. Гужевались при нем как хотели, и свиданки давал, и передачи, хоть каждый день носи, и опера там были не дерьмовые. Сафонов да Леонов, я и там не работала. Да ты чего рот-то раззявила?
– Чтоб в Москве лагерь? Не верится.
– Пиши письменный запрос, скажу адрес: Москва, п/я, 334/3 (Черемушки).
– Что же это такое?
– Балда! До едреной матери там лагерей: в Черемушках, в Химках, в Подлипках, на Калужской заставе лагерь, это я сама которые объехала. Вот так-то, малолетка, поживешь – увидишь. – И ушла в свой закуток, довольная произведенным впечатлением…
Думай себе Надя, думай! Времени отпущено для размышлений много, никто не помешает. «А пожалуй, и не врет Манька, – пришла она к выводу. – Вот тозарищ Сталин живет себе в Кремле и даже не подозревает, какие злодейства творят за его спиной, прикрываясь его именем, а если б мог выйти из Кремля, как Гарун аль Рашид, о котором ей рассказывал когда-то Алешка, переодетый в простое платье, да послушал, что говорят люди, да поспрашивал народ о житье-бытье, он бы навел порядок. Некогда ему, он день и ночь работает», – ответила она сама себе и вдруг ни с того ни с сего вспомнила песню, что всегда звучала по радио:
Спустя несколько дней, ночью, как ей помнилось, состав остановился в Инте. После утреннего «молебна» пришли сам начальник конвоя, хмурый, всегда насупленный капитан, и два молодых лейтенанта, а в открытую дверь видны были еще два вертухая.
– Сейчас вызывать будут, кто-то домой приехал, – сказала Амурка.
Хотя и так уже все догадались, раз с формулярами, значит, кому-то вылезать.
Ушли две монашки, перекрестив оставшихся, кое-кто из уголовниц, бухгалтерша Нина Разумовская, Пионерка, подружка Бируте – Нонна Станкевичуте, такая же высокая, белокурая красавица Поля Кукурайтене и еще несколько нерусских из Прибалтики, не то эстонки, не то латышки, кто их различит? Много пожилых и совсем старых женщин, простых, деревенского вида. Нюру, колхозницу из Тульской области, тоже забрали. Блатнячки издевались над ней всю дорогу. Сперва украли у нее сухари, а потом просто лазили по ее вещам, потешались, когда она кричала на них: «Пошто котомкой шурудишь, сухариков-то нетути!»
«Тоже политические! Пустили б их домой, старых, больных, свой век на печке доживать, чем по этапам гонять!»
Одну такую пожилую интеллигентную женщину, чем-то отдаленно напоминавшую Наде Дину Васильевну, все политические провожали, прощаясь, даже плакали, и, что самое удивительное, начальник конвоя не закричал свое обычное «Назад!», «Молчать!» и все прочие слова, которые употреблял в таких случаях, а отвернулся и сделал вид, что считает формуляры.
– Кто это? Чего за ней так ухаживают все? – шепотом поинтересовалась Надя у Амурки.
– Тю! Не знаешь? Это же… ну как его? Ну, жена нашего знаменитого комкора. Его еще в тридцать седьмом шлепнули, а она с тех пор по лагерям скитается. А! Забыла я его фамилию.
В Инте разрешили еще набрать угля. Топить приходилось целыми сутками так, что труба в двух местах прогорела, но все равно было очень холодно, особенно внизу. Пушистая изморозь толстым слоем покрывала стены и потолок. Причудливые льдинки искрились разноцветными огоньками, отражая свет…
– Ледяной дом, – сказала Надежда Марковна и первая перебросила свои пожитки на верхние нары. За ней потянулись и остальные – поспешили занять освободившиеся верхние места. Жучки молчали, им тоже было холодно.
– Света! Идите сюда, тут место свободное есть, – позвала Надя. Ей очень хотелось, чтобы черноглазая Света-Стелла, чуть похожая на нее саму, поселилась рядом.
– О! Да у вас Ташкент! – весело сказала Света, заглянув наверх, и кинула небольшой узелок рядом с Надей.
– Вы только к стене не очень прислоняйтесь, примерзнете ночью.
Света, не в пример космополитке Соболь, была живая и общительная девушка. На ее милом лице вечно блуждала улыбка. Коротая тяжелые дни, она потешала всех бесконечными анекдотами и смешными историями из своей жизни. Особенно запомнилось Наде, как однажды она рассказала историю своего ареста.
– Понимаете, – говорила она, усаживаясь по-турецки в своем углу. Тотчас все замолкли и придвинулись к ней поближе. – Я еще с прошлой недели заметила – двое с поднятыми воротниками неотступно ходят за мной. Я в университет – они тут как тут, я домой – они опять здесь, рядом.
– А ты-то небось нос раскатала, думала, знакомиться хотят, – прыснула Лысая.
– Нет, не похоже, слишком серьезные морды были у них. Один раз я в метро обернулась и в упор посмотрела на одного, он тотчас головой дерг! В сторону отвернулся. Ну, так вот. Вышла я, значит, из метро «Дворец Советов», иду по Гоголевскому бульвару, мне на Сивцев Вражек нужно было, смотрю, мои двойняшки за мной топают. Я остановилась нарочно, спрашиваю прохожего, как на Афанасьевский пройти – он мне объясняет, а те немножко прошли и за деревом встали, закурили. Я дальше – они за мной, не спеша, вразвалочку. С бульвара лесенка идет через дорогу, прямо на Сивцев Вражек. Я остановилась, юбку задрала, вроде как чулок поправляю, а они меня обогнали и мимо пошли потихоньку. Я как дерну по лесенке, да по Сивцеву Вражку бегом. Слева, у первого дома, за магазином, что на углу, подворотня. Я в нее и во двор заскочила. Смотрю, два подъезда – прямо и налево. Ну, думаю, тут они меня и накроют. Рядом, в углу двора, два помойных ящика стоят, полны-полнехоньки. Я между ними протиснулась, спряталась, решила: найдут – на весь двор кричать буду: «Караул, грабят!» Только, значит, я залезла между помойками, слышу, бегут, забежали, остановились под аркой, фонариком посветили.
– Во, очка[6] работеночка! – засмеялась Амурка. – Не пыльна, да денежна.
– Тише ты! Не мешай! – зашикали со всех концов.
– Ну вот, – продолжала Света, – фонариком посветили, и слышу, один другому шепотом говорит: «В подъезд забежала, я слышал, дверь хлопнула». А другой: «Здесь два подъезда, давай прямо, а я сюда», – и оба нырнули. Как я летела в метро обратно, себя не помню. Села в вагон – нет их, вышла на «Кировской» из метро – опять никого! Радуюсь, убежала!
Подхожу к дому, а сзади легковая машина тихохонько так подъезжает к тротуару, из нее выскакивают двое и ко мне: «Корытная Стелла?» А я говорю: «Вам какое дело?» Они меня за белы руки и в машину тянут. Я заорала и стала вырываться. Одного, кажется, даже лягнула. Мимо два летчика шли, услыхали возню, обернулись – и ко мне на помощь. Тут один из моих охотников им под нос свою красную книжечку – хоп! – сунул, те посмотрели и бегом, как черти от ладана. В общем, запихнули меня в машину и прямым сообщением на Лубянку. С первого подъезда, к лифту. Только я из машины вышла, чувствую, о, ужас! трусы с меня падают, резинка порвалась, пока меня за все места хватали. Что делать? До лифта дошла, они с меня совсем съехали и свалились на пол, да так, что видно, что это такое. Я перешагнула и, как ни в чем не бывало, в кабину прохожу. А дежурный, который у входа пропуска проверяет, говорит: «Гражданка, вы что-то уронили». Я говорю: «Это вам на память о моем пребывании в доме Феликса Эдмундовича». Тут оба моих «кавалера» на пол взглянули, и как их по мордам стеганули: «Поднимите сейчас же!» – шипит один, как Змей Горыныч. А я в ответ громко так: «Ни за что! Подарки не забирают». Другой цедит сквозь зубы: «Это тебе даром не пройдет!» Я улыбаюсь, а внутри все дрожит во мне, но говорю спокойно: «Ладно уж, уважу! Подниму. Неудобно в таком солидном учреждении для первого знакомства с голой попой появляться». По-моему, они онемели.
Пожалуй, это был последний раз, когда они могли так смеяться, до колик в пустых животах. Одна только Надежда Марковна не улыбнулась ни разу, слушала и все больше мрачнела.
– Юмор висельников, – наконец изрекла она.
– Ну, а дальше-то, рассказывай, что дальше было, – попросила Кира.
– Дальше? – Света задумалась на секунду, словно вспоминая что-то, потом тряхнула головой, отгоняя неприятные мысли. – Дальше было совсем невесело. Отвезли меня на третий этаж, прямо на допрос к молодому симпатичному капитану.
– Без трусов? Трусы где?
– Трусы в кармане, едут со мной. Только капитан Остапишин Михаил Васильевич, старший следователь Второго отдела, этим не интересовался. Его интересовала моя преступная деятельность.
– Какая? – не удержалась Манька.
– Террористки, шпионки, антисоветской агитаторши.
– Подумать только! – перебила ее беленькая москвичка Танечка. – И у меня этот Остапишин был.
– Будь он неладен! – сказала Ольга Николаевна. – Год с лишним меня по ночам мучил допросами. Днем Геморроидальная Шишка – Линников, а ночью он. Дошла до того – по стенке ходила.
– Значит, все в одном кабинете, за одним столиком, на одном стульчике?! И всем одну статеечку и один срочок. Не обидно, всем поровну. Так что, мои милочки, одним миром помазаны, – заключила Света.
Но это было еще тогда, когда зэчки могли воспринимать юмор, смеяться, шутить. Потом стало совсем плохо. Постепенное оцепенение, похожее на сон наяву, овладевало всеми. Надя уже не чувствовала ни голода, ни холода – одну тупую сонливость. Как будто окутана голова ватным одеялом и где-то вдалеке гудит, не прекращая, колокол: бум – бум – бум. Хотелось спать, не просыпаясь, зато во сне она часто видела то горку горячих блинов, политую маслом и сметаной, то кастрюлю с гречневой кашей, которая пригорала на шипящем примусе.
Едва откатилась дверь для утренней поверки, блатнячки загорланили наперебой:
– Тиф, тиф у нас, гражданин начальник!
– Молчать! – гаркнул конвоир. – В чем дело? – обратился он к Ольге Николаевне. Все начальники обращались с вопросами только к ней. Высокая, представительная женщина с милым и добрым лицом, видимо, больше других внушала доверие.
– Девушка у нас тяжело заболела.
– Что с ней?
– Тиф, тиф, изолировать ее надо! – со всех сторон закричали блатнячки.
Конвоир вопросительно посмотрел на Ольгу Николаевну.
– Я не врач, но ничего удивительного, что тиф… – Она еще что-то хотела добавить, но он уже ее не слушал. Быстро пересчитав зэчек, он на этот раз даже не стал колотить стены и пол кувалдой, а поспешил убраться восвояси вместе с напарником и раздатчиком.
– Во, гадье, рванули, тифа испугались, – пропищала вслед Пионерка.
– Испугаешься, пожалуй, как в бушлатик деревянный оденут, – пробасила Манька Лошадь.
После «побоища», как сказала Света, уголовный мир заметно притих и даже предпринял попытку к примирению. Спустя день-другой к Наде подсела Амурка, маленькая воровка с голубыми невинными глазками и шапкой золотистых кудряшек – фаворитка и шестерка Маньки Лошади и, как ни в чем не бывало, улыбнулась:
– Ну ты молодец! Очка – через – очка, вышла девочка! Здорово тебе попало. Манюня думала, ты вертухаям просексотишь.
Надя промолчала. А что было ответить? Она равно не любила и вертухаев, и блатных, и фраеров.
– Куда перышко дели? Ножик…
– В окно бросили.
– Чего ты с ней разговариваешь? Гони ее, – посоветовала Света.
Амурка и глазом не моргнула.
– Ты бы Ирке, своей соседке, подсказала: на руки помочиться надо, верное средство против ожога. Холод, он только на время действует, а согреется – и опять болит…
И она начала рассказывать, как однажды у нее… Но Надя не слушала, она смотрела на это оживленное, прелестное личико, еще не испорченные куревом, на поблескивающие перламутром зубы. За что она здесь? Что могла натворить эта маленькая девчушка, похожая на херувимчика и на артистку Мери Пикфорд, фотографию которой Надя видела в доме Дины Васильевны. Но Амурка не была ни херувимом, ни артисткой. Статья и срок ее свидетельствовали, что эта девочка – законченная профессиональная воровка и лет ей не так уж мало. «Пример мимикрии», – вспомнила Надя зоологию и неприветливо спросила:
– Не крути, говори прямо, чего пришла!
– Манечка меня прислала… спросить, не отдаст ли подружка туфли? Добром… – добавила Амурка и опустила глазки.
«Ишь, овечка! – насторожилась Надя. – Что-то замышляют».
– У нее их все равно уведут, а не уведут – сгниют в каптерке. В зоне их носить не придется, – с сожалением сказала Амурка и снова глазки опустила и головку набок наклонила. «Чистый ангелок!»
– Да с какой такой радости делать подарок твоей Манечке на ее лошадиные копыта? – злобно прошептала Надя.
– Не Манечке! Не о себе она хлопочет, ей ничего не нужно. Пионерка скоро освобождается, ей.
– Пионерка твоя скоро опять сядет, ни к чему вам на свободе в лаковых туфельках разгуливать! – сказала Надя, чувствуя за собой силу в лице Светы и еще многих, с одобряющим интересом слушавших их разговор.
– А керя твоя вот-вот бушлатиком деревянным накроется, ей тоже вроде бы ни к чему…
Но Надя не дала ей договорить:
– А ну быстро чеши отсюда во все лопатки!
– Смотри, как бы тебе еще разок портрет не подпортили. Слыхала, ты в театр едешь, как тогда? – улыбнулась нежно Амурка и перелезла на свое место, где ее нетерпеливо ждали с ответом. Было видно, как рассерженные блатнячки бросали злобные взгляды в Надину сторону.
– Чего они хотят от тебя? – не в силах открыть глаза, едва слышно спросила Космополитка.
– Не от меня, а от вас. Туфли ваши, вот чего!
– Отдай! Пусть подавятся.
– А фигу им! – воинственно сказала Надя, готовая к новому сражению.
Через некоторое время Амурка снова оказалась возле нее.
Надя взглянула на Амурку с вызовом.
– Манечка предлагает новую телогрейку с меховым воротничком, – подчеркнула Амурка, – в обмен на туфли. Соглашайтесь! Туфли ни к чему ей, а телогрейка нужнее, и воротничок мехом обшит.
– Вот это деловой разговор! – оживилась Надя. – Тащи телогрейку.
– Телогрейка не моя, давай туфли.
– Фигушки! Знаю я вас, отдашь – и с концами.
– Забожусь, сейчас принесу!
– Неси, неси, тут недалеко.
Так у «космополитки безродной» Ирины Соболь появилась хорошая, хоть и не новая, телогрейка, отороченная хвостом чернобурой лисы, а в противоположном углу шла примерка лаковых лодочек, сопровождаемая заковыристыми матерными восклицаниями.
«Странно, – думала Надя, наблюдая из своего угла, как то злобно, то шутливо-весело перебранивались воровки. – Казалось, вот-вот дело дойдет до рукопашной – и вдруг одна из них острым словцом разом снимала напряжение, и опять они дружно шумели, как стая мартышек в зоопарке». Да это и была стая. Каждая из них в отдельности могла быть и доброй, и уважительной, и почтительной, но в стае это были злобные мегеры, алчные и беспощадные, признающие один-единственный закон, как они любили говорить: «Закон – тайга, а прокурор – медведь». В стае им ничего не стоило отнять последний кусок у старухи, украсть то, на что положили глаз, избить и даже порезать непокорных. Стая была бичом камер и этапов. Начальство хорошо знало об этом, предпочитая держать их вместе с политическими, как вспомогательную силу. Они были свои! Потому что, как сказала Надежда Марковна, «остальные там, наверху, тоже из преступного мира».
Ночью паровоз, дернув два-три раза, остановился. Проснулись зэчки, и, поддерживая друг друга, две полезли смотреть в окно.
– Большая станция, и вокзал с буфетом есть, – сообщила одна.
– Ухта это! – потягиваясь и зевая широко раскрытым ртом, объявила Манька Лошадь. – Считай, больше половины проехали.
– О-о-о, только-то! – разочарованно простонали зэчки.
– До Африки доехать и вернуться можно, – на ломаном русском языке сказала немка Бригитта Герланд.
– А я бы не вернулась! – воскликнула Света.
– Во! Так вы пропадлы-контры и есть! Готовы хоть в Африку к черным со своей родины драпать, – с презрением сплюнула на пол Лысая.
– Тебе там, конечно, делать нечего. Ворью такой лафы, как у нас, нигде на свете нет!
– Слыхали? Все слыхали? – подхватила Лысая. – Политиканы проклятые везде свою агитацию проводят. Мало им срока дают! Стрелять их из поганого ружья надо!
– Всех перестреляешь – у кого воровать будешь? С голоду помрешь, – под дружный хохот не унималась Света.
В воздухе запахло очередным скандалом. К счастью, в этот момент снаружи ударили по засову, дверь откатилась, и в теплушку ввалился сам начальник конвоя в сопровождении двух конвоиров и штатского в белом халате. Из кармана у штатского торчали трубочки стетоскопа.
Неохотно задвигались зэчки, вставая «как положено», чтобы приветствовать начальство.
– Где больная? – спросил начальник конвоя.
– Здесь, на нарах, – ответила Надя.
– Пусть встанет!
– Она не может!
– Я говорю, пусть встанет, – повысил он голос.
Космополитка при помощи Нади и Надежды Марковны кое-как спустилась вниз. После недолгого осмотра доктор спрятал свои трубочки и повернулся к начальнику конвоя:
– Немедленно в больницу.
– Что, тиф?
– Возможно, – неопределенно сказал врач.
Через минуту, едва держась на ногах, она уже шла к двери.
– Ира! Соболь! – подбежала к ней Света. – Если встретишь Петьку Якира или Соню Радек, она в Инте где-то, но теперь ее фамилия Токарева…
– Молчать! – заорал конвоир и толкнул ее прикладом к нарам.
– Скажи им, Стелла Корытная получила десять! – крикнула она через плечо.
Доктор обернулся и посмотрел на нее, потом покачал головой и вышел.
– Сын Ионы Якира! – пробормотал он, спускаясь из вагона.
– Сонька твоя на Инте чалится, – сказала Манька, как только задвинулась дверь за бедной Космополиткой.
– Откуда ты знаешь? – встрепенулась Света.
– Да я с ней на одном лагпункте была, у нее десятка. По пятьдесят восьмой на всю катушку, пункт десять. Только фамилия ее там Токарева. Хотя все знают, что она Радек.
– Манечка, Маня, – чуть не плача, взмолилась Света, – когда ты ее видела?
– Зачем она тебе? Иль кем приходится?
– Она про одного человека может знать, моего друга детства.
– Друга! Небось любовничка?
Но Света не стала доказывать, что друг детства не обязательно любовник, ей было важно узнать свое.
– Дай бог память… – наморщила узкий лобик Манька. – В феврале я ее видела, вот когда!
– На Инте?
– Я в марте освободилась, она еще там была.
– А сюда как ты попала? – уже с недоверием спросила Света.
– Как? Обычным маршрутом через Таганку. Освободилась да и погуляла по прешпекту.
Пионерка засмеялась и запела:
– Заткни хавальник, и без тебя муторно, – злобно процедила Манька.
Таганка, все ночи полные огня!
Таганка, зачем сгубила ты меня?
Таганка, я твой бессменный арестант…
Но Пионерка заголосила еще громче:
С уходом этапа на верхних нарах освободилось много мест, но никто не спешил перебираться к блатной компании. Боялись не воровства – противно было слышать их пошлые разговоры, пересыпанные матерщиной. Наде невольно приходилось слушать эту болтовню, а песни, что пелись ими, она возненавидела лютой ненавистью.
Пропали юность и талант в твоих стенах.
Совсем непонятны были ей политические. Как можно быть врагом советской власти или не любить вождя? Говорить о нем скверно, без уважения? С самых ранних дней своей жизни она знала, что там, в Кремле, живет и трудится дорогой всему народу человек. День и ночь он печется о том, как улучшить жизнь страны. Враги то и дело мешают ему, вредители, строят козни, фашисты затевают войны, но он уверенно ведет страну к победе коммунизма. Наш великий кормчий, наш рулевой, как нарисовал его художник на плакате «Сталин у руля». И в киножурнале она видела, как стоя встретил зал какого-то съезда дорогого вождя, тысячью рук аплодируя каждому слову. А в школе? В ее классе на самом видном месте висела вырезка из журнала, где товарищ Сталин по-отцовски, так ласково, обнимал девочку Мамлакат Нахангову и мальчика Баразби Хомгокова. Каждый хотел бы быть на месте этих счастливчиков. А война? Бросаясь в атаку на врага, солдаты кричали, умирая: «За Родину, за Сталина!» А Зоя? Зоя Космодемьянская? Как это все понять? А в то же время невозможно поверить, что Ира Соболь продавала Родину! Кому? Как? А миловидная, черноглазая Света Корытная, отпетая контрреволюционерка, агитатор и пропагандист, да сколько ей лет? Кажется, с двадцать шестого года. А Бируте? А те монашки, что сидят в углу под нарами и молятся день и ночь? И уж совсем непонятна пожилая колхозница Нюра, у которой блатнячки утащили мешок с сухарями, пока она выносила парашу. Кроткая, тихая, а обвиняется по 58-й статье, тоже антисоветская пропагандистка. Непонятно!
После «ледового побоища» неуютно почувствовали себя девушки из блатняцкой команды. Их стало мало, им перестали подчиняться, того и гляди заставят парашу тащить на равных с контриками. Не удивилась поэтому Надя, когда однажды около нее уселась сама Манька Лошадь – воровка в законе, уважаемая всей воровской кодлой.
– Инта скоро! – сказала она, дружелюбно поблескивая в сумерках темными, широко расставленными глазами.
– А Воркута когда? – спросила Надя, чтобы поддержать разговор и дать понять, что прошлое напрочь забыто. В душе она была польщена, что гроза всей теплушки пришла именно к ней.
– Воркута – это дальше. Сперва еще Ковжа, Печора, Абезь, потом Инта, а уж потом Воркута.
– А что, и в этих местах лагеря?
Манька присвистнула:
– Еще какие! На Кожве, к примеру, лесоповал – страсть. Зэки там, как муховня, дохнут, работа – каторжная, а еда – …! На Инте доходяг больше. Интруд.
– Что это – «интруд»?
– Доход Петрович, значит, индивидуальный труд. Я когда на Воркуте дошла, меня в Инту списали.
– Почему же ты дошла?
– В шахте работать не хотела, вот меня по бурам и таскали, а там, известно…
«В законе она, работать не положено», – вспомнила Надя и сказала:
– Сколько тащимся, и все лагеря да лагеря.
– Считай, от самого Горького; Унжлаг, Каргополаг, а уж от Котласа сплошь лагеря, до самой Воркуты одни вышки да проволока.
– Что ж ты Рыбинск, Манюня, забыла? – напомнила Лысая.
– А Норильск? А центр Вселенной Магадан?
– А Экибастуз?
– А Тайшет? Караганда?
– А Потьма? Темняки? – понеслось со всех сторон.
– Сколько же там народищу! Можно подумать, что на воле и людей нет! И за что только? – поразилась Надя.
– Тебе сколько лет-то?
– Девятнадцать скоро, а что?
– За что взяли?
– Да, в общем, ни за что!
– Вот и они ни за что!
– Как? Ведь там почти все политические, я слыхала!
– Ну и чего? Некоторые в оккупации были, кто анекдотец стравил или ненароком Сталина ругнул, да и просто колхозную корову блядью обозвал. Вот тебе и срок. Контрреволюция!
– Известно ведь, нельзя против советской власти болтать… – и еще хотела сказать что-то, но запнулась: таким насмешливо-уничтожающим взглядом посмотрела Манька, что слова застряли в горле.
– Дурочка ты, я вижу!
– Почему это? – обиделась Надя.
– Ты маму свою всегда слушалась?
«К чему это она клонит?»
– Нет, не всегда.
– Вот и они отца родного не слушались! – заржала Манька, довольная своей шуткой, и, сощурив глаза с прямыми ресницами, добавила: – Я вот тебе чего посоветую: ты лагеря не считай, бесполезняк, труд напрасный, а то на моей бытности парню хорошему срок навесили. Довесок. Он в своем бараке возьми да ляпни вслух: «Земля, говорит, наша родимая, Россия-матушка, вся проволокой обмотана, да, видно, мало показалось, в Казахстан да на Север полезли вышки. Спасибо, говорит, отцу родному Сталину. Не оставил ни чукчей, ни комяков без лагерей. Тысячи тысяч послал Север осваивать». Через час его к оперу вызывают. Кум ему и говорит: «Что, Епифанов, подсчитал, сколько лагерей?» Тому придурку отказаться надо было, а он: «Да нет, гражданин начальник, разве их перечтешь? Срока не хватит». А кум ему: «Тебе, Епифанов, и правда мало дали, не успеешь пересчитать. А я тебе срочок добавлю, чтоб успел». И что думаешь? Добавил, падло, пять лет и на «Пятьсот первую стройку» отправил.
– Ой! – воскликнула испуганно Надя.
– Вот тебе и «ой» – не считай лагерей!
– Где ж такое могло быть?
– Да, можно сказать, в Москве!
– В Москве лагерь? Ты что, окстись, – не поверила Надя.
– Ну и чего? Полно там лагерей! Спецстрой МВД. К примеру, я в Черемушках была, недолго правда, так мы там спецобъект строили. Начальник у нас был, Ганелин Лейба Израильевич, хоть еврей, но мужик что надо. Гужевались при нем как хотели, и свиданки давал, и передачи, хоть каждый день носи, и опера там были не дерьмовые. Сафонов да Леонов, я и там не работала. Да ты чего рот-то раззявила?
– Чтоб в Москве лагерь? Не верится.
– Пиши письменный запрос, скажу адрес: Москва, п/я, 334/3 (Черемушки).
– Что же это такое?
– Балда! До едреной матери там лагерей: в Черемушках, в Химках, в Подлипках, на Калужской заставе лагерь, это я сама которые объехала. Вот так-то, малолетка, поживешь – увидишь. – И ушла в свой закуток, довольная произведенным впечатлением…
Думай себе Надя, думай! Времени отпущено для размышлений много, никто не помешает. «А пожалуй, и не врет Манька, – пришла она к выводу. – Вот тозарищ Сталин живет себе в Кремле и даже не подозревает, какие злодейства творят за его спиной, прикрываясь его именем, а если б мог выйти из Кремля, как Гарун аль Рашид, о котором ей рассказывал когда-то Алешка, переодетый в простое платье, да послушал, что говорят люди, да поспрашивал народ о житье-бытье, он бы навел порядок. Некогда ему, он день и ночь работает», – ответила она сама себе и вдруг ни с того ни с сего вспомнила песню, что всегда звучала по радио:
Вот! Любимый и ласковый! Кто-то ведь писал эту песню. Какие-то образованные люди – поэт и композитор тоже любили его, считали ласковым. Они что же, не знали, что в тюрьмах и лагерях томятся тысячи тысяч людей, как сказал этот парень Епифанов? Или им было наплевать на них? Ну, положим, в далекой Средней Азии акын Джамбул, сын народа, мог не знать и от всего сердца писал стихи, что мы учили в школе. А Сулейман Стальский? И радио. По утрам, каждый день:
Побеждая полярные дали,
Мы вернемся к родным берегам,
Где любимый и ласковый Сталин
Улыбнется приветливо нам.
Как же все это понять? Где правда? И решила: он ничего не знает, все бесчинства творят враги за его спиной, другого и быть не может. Придя к такому заключению, она укрылась с головой своим пальто и, подтянув ноги к самому подбородку, заснула.
Партия Ленина, Партия Сталина
Нас от победы к победе ведет.
Спустя несколько дней, ночью, как ей помнилось, состав остановился в Инте. После утреннего «молебна» пришли сам начальник конвоя, хмурый, всегда насупленный капитан, и два молодых лейтенанта, а в открытую дверь видны были еще два вертухая.
– Сейчас вызывать будут, кто-то домой приехал, – сказала Амурка.
Хотя и так уже все догадались, раз с формулярами, значит, кому-то вылезать.
Ушли две монашки, перекрестив оставшихся, кое-кто из уголовниц, бухгалтерша Нина Разумовская, Пионерка, подружка Бируте – Нонна Станкевичуте, такая же высокая, белокурая красавица Поля Кукурайтене и еще несколько нерусских из Прибалтики, не то эстонки, не то латышки, кто их различит? Много пожилых и совсем старых женщин, простых, деревенского вида. Нюру, колхозницу из Тульской области, тоже забрали. Блатнячки издевались над ней всю дорогу. Сперва украли у нее сухари, а потом просто лазили по ее вещам, потешались, когда она кричала на них: «Пошто котомкой шурудишь, сухариков-то нетути!»
«Тоже политические! Пустили б их домой, старых, больных, свой век на печке доживать, чем по этапам гонять!»
Одну такую пожилую интеллигентную женщину, чем-то отдаленно напоминавшую Наде Дину Васильевну, все политические провожали, прощаясь, даже плакали, и, что самое удивительное, начальник конвоя не закричал свое обычное «Назад!», «Молчать!» и все прочие слова, которые употреблял в таких случаях, а отвернулся и сделал вид, что считает формуляры.
– Кто это? Чего за ней так ухаживают все? – шепотом поинтересовалась Надя у Амурки.
– Тю! Не знаешь? Это же… ну как его? Ну, жена нашего знаменитого комкора. Его еще в тридцать седьмом шлепнули, а она с тех пор по лагерям скитается. А! Забыла я его фамилию.
В Инте разрешили еще набрать угля. Топить приходилось целыми сутками так, что труба в двух местах прогорела, но все равно было очень холодно, особенно внизу. Пушистая изморозь толстым слоем покрывала стены и потолок. Причудливые льдинки искрились разноцветными огоньками, отражая свет…
– Ледяной дом, – сказала Надежда Марковна и первая перебросила свои пожитки на верхние нары. За ней потянулись и остальные – поспешили занять освободившиеся верхние места. Жучки молчали, им тоже было холодно.
– Света! Идите сюда, тут место свободное есть, – позвала Надя. Ей очень хотелось, чтобы черноглазая Света-Стелла, чуть похожая на нее саму, поселилась рядом.
– О! Да у вас Ташкент! – весело сказала Света, заглянув наверх, и кинула небольшой узелок рядом с Надей.
– Вы только к стене не очень прислоняйтесь, примерзнете ночью.
Света, не в пример космополитке Соболь, была живая и общительная девушка. На ее милом лице вечно блуждала улыбка. Коротая тяжелые дни, она потешала всех бесконечными анекдотами и смешными историями из своей жизни. Особенно запомнилось Наде, как однажды она рассказала историю своего ареста.
– Понимаете, – говорила она, усаживаясь по-турецки в своем углу. Тотчас все замолкли и придвинулись к ней поближе. – Я еще с прошлой недели заметила – двое с поднятыми воротниками неотступно ходят за мной. Я в университет – они тут как тут, я домой – они опять здесь, рядом.
– А ты-то небось нос раскатала, думала, знакомиться хотят, – прыснула Лысая.
– Нет, не похоже, слишком серьезные морды были у них. Один раз я в метро обернулась и в упор посмотрела на одного, он тотчас головой дерг! В сторону отвернулся. Ну, так вот. Вышла я, значит, из метро «Дворец Советов», иду по Гоголевскому бульвару, мне на Сивцев Вражек нужно было, смотрю, мои двойняшки за мной топают. Я остановилась нарочно, спрашиваю прохожего, как на Афанасьевский пройти – он мне объясняет, а те немножко прошли и за деревом встали, закурили. Я дальше – они за мной, не спеша, вразвалочку. С бульвара лесенка идет через дорогу, прямо на Сивцев Вражек. Я остановилась, юбку задрала, вроде как чулок поправляю, а они меня обогнали и мимо пошли потихоньку. Я как дерну по лесенке, да по Сивцеву Вражку бегом. Слева, у первого дома, за магазином, что на углу, подворотня. Я в нее и во двор заскочила. Смотрю, два подъезда – прямо и налево. Ну, думаю, тут они меня и накроют. Рядом, в углу двора, два помойных ящика стоят, полны-полнехоньки. Я между ними протиснулась, спряталась, решила: найдут – на весь двор кричать буду: «Караул, грабят!» Только, значит, я залезла между помойками, слышу, бегут, забежали, остановились под аркой, фонариком посветили.
– Во, очка[6] работеночка! – засмеялась Амурка. – Не пыльна, да денежна.
– Тише ты! Не мешай! – зашикали со всех концов.
– Ну вот, – продолжала Света, – фонариком посветили, и слышу, один другому шепотом говорит: «В подъезд забежала, я слышал, дверь хлопнула». А другой: «Здесь два подъезда, давай прямо, а я сюда», – и оба нырнули. Как я летела в метро обратно, себя не помню. Села в вагон – нет их, вышла на «Кировской» из метро – опять никого! Радуюсь, убежала!
Подхожу к дому, а сзади легковая машина тихохонько так подъезжает к тротуару, из нее выскакивают двое и ко мне: «Корытная Стелла?» А я говорю: «Вам какое дело?» Они меня за белы руки и в машину тянут. Я заорала и стала вырываться. Одного, кажется, даже лягнула. Мимо два летчика шли, услыхали возню, обернулись – и ко мне на помощь. Тут один из моих охотников им под нос свою красную книжечку – хоп! – сунул, те посмотрели и бегом, как черти от ладана. В общем, запихнули меня в машину и прямым сообщением на Лубянку. С первого подъезда, к лифту. Только я из машины вышла, чувствую, о, ужас! трусы с меня падают, резинка порвалась, пока меня за все места хватали. Что делать? До лифта дошла, они с меня совсем съехали и свалились на пол, да так, что видно, что это такое. Я перешагнула и, как ни в чем не бывало, в кабину прохожу. А дежурный, который у входа пропуска проверяет, говорит: «Гражданка, вы что-то уронили». Я говорю: «Это вам на память о моем пребывании в доме Феликса Эдмундовича». Тут оба моих «кавалера» на пол взглянули, и как их по мордам стеганули: «Поднимите сейчас же!» – шипит один, как Змей Горыныч. А я в ответ громко так: «Ни за что! Подарки не забирают». Другой цедит сквозь зубы: «Это тебе даром не пройдет!» Я улыбаюсь, а внутри все дрожит во мне, но говорю спокойно: «Ладно уж, уважу! Подниму. Неудобно в таком солидном учреждении для первого знакомства с голой попой появляться». По-моему, они онемели.
Пожалуй, это был последний раз, когда они могли так смеяться, до колик в пустых животах. Одна только Надежда Марковна не улыбнулась ни разу, слушала и все больше мрачнела.
– Юмор висельников, – наконец изрекла она.
– Ну, а дальше-то, рассказывай, что дальше было, – попросила Кира.
– Дальше? – Света задумалась на секунду, словно вспоминая что-то, потом тряхнула головой, отгоняя неприятные мысли. – Дальше было совсем невесело. Отвезли меня на третий этаж, прямо на допрос к молодому симпатичному капитану.
– Без трусов? Трусы где?
– Трусы в кармане, едут со мной. Только капитан Остапишин Михаил Васильевич, старший следователь Второго отдела, этим не интересовался. Его интересовала моя преступная деятельность.
– Какая? – не удержалась Манька.
– Террористки, шпионки, антисоветской агитаторши.
– Подумать только! – перебила ее беленькая москвичка Танечка. – И у меня этот Остапишин был.
– Будь он неладен! – сказала Ольга Николаевна. – Год с лишним меня по ночам мучил допросами. Днем Геморроидальная Шишка – Линников, а ночью он. Дошла до того – по стенке ходила.
– Значит, все в одном кабинете, за одним столиком, на одном стульчике?! И всем одну статеечку и один срочок. Не обидно, всем поровну. Так что, мои милочки, одним миром помазаны, – заключила Света.
Но это было еще тогда, когда зэчки могли воспринимать юмор, смеяться, шутить. Потом стало совсем плохо. Постепенное оцепенение, похожее на сон наяву, овладевало всеми. Надя уже не чувствовала ни голода, ни холода – одну тупую сонливость. Как будто окутана голова ватным одеялом и где-то вдалеке гудит, не прекращая, колокол: бум – бум – бум. Хотелось спать, не просыпаясь, зато во сне она часто видела то горку горячих блинов, политую маслом и сметаной, то кастрюлю с гречневой кашей, которая пригорала на шипящем примусе.