– Не знаю!
Соседний вагон оказался мужским. Увидев женщину, они подняли такой галдеж, выкрикивая похабные слова и всякие непристойности, что она прибавила шаг и чуть не бегом пробежала через вагон. «И это мужчины, – с тоской подумала она. – Во что превратились, как скот». (Потом она узнала, что мужской этап был наполовину сформирован из уголовников, чтобы в страхе держать контриков.) Третий вагон был намного светлее за счет отсутствия сплошняка наверху, воздух чище, пол не заплеван и без окурков. Их встретил темноволосый, кавказского вида капитан. Он их ждал, это было видно по тому, как удовлетворенно кивнул лейтенанту головой.
– Немецкий знаешь? – спросил он Надю.
От неожиданного вопроса она не растерялась и уверенно наврала:
– Знаю! – в расчете на то, что некому будет проверить ее познания.
Они прошли еще по вагону, и у предпоследнего купе капитан остановился и отпер дверь-решетку:
– Проходи.
«Господи, куда меня, зачем?» – со страхом подумала Надя и в тот же миг увидела сидящего человека. При виде вошедших он не поднялся, как было положено встречать начальство, а лишь слегка приподнял голову.
– Спроси у него по-немецки, – приказал капитан, – почему он отказывается от еды? Объявил голодовку?
Она подошла ближе, и, с трудом вспоминая забытые слова, сказала то, что говорила учительница немецкого, входя в класс:
– Guten Tag! – и чуть было не сорвалось «Kinder», – но вовремя спохватилась, что это вовсе не «Kinder», спросила как можно учтивее: – Warum nicht essen? Essen bitte![2]
Немец оживился, и, пока он что-то говорил ей по-немец-ки, не возвышая голоса, но гневно, с возмущением, Надя, почти ничего не понимая, с любопытством рассматривала его. Перед ней был настоящий немец, наверное фашист. Это был пожилой, пожалуй даже старый, человек. На его длинном и худом лице, давно не видевшем бритвы, холодно поблескивали прозрачно-голубые, как ледяная вода, глаза. Шинель, наброшенная внакидку на плечи, была из хорошего светло-серого сукна. Пуговицы и другие знаки отличия, вырванные «с мясом», а также полуоторванные, болтающиеся по бокам карманы сказали ей о многом.
Из всего того, о чем он толковал, Надя поняла немного, вернее – одно: «Ich bin General», и – «Ich kann diese Scheiβe nicht essen![3] Что «Scheiβe» – говно, Надя знала еще со школы.
– Ну, что? Чего ему надо? – озабоченно пытал капитан.
– Und Suppe – Wasser aus die Volga![4] – отстраняя рукой котелок с баландой, выразительно добавил немец.
– Он говорит, что он генерал и лучше умрет с голоду, чем будет есть, извините, такое говно.
При слове «говно» генерал закивал головой – понял.
– Ну а еще?
– А еще он требует прокурора по надзору. Будет на вас жаловаться, – добавила от себя Надя, как ей показалось, очень убедительно. Ей было искренне жаль этого поверженного и униженного старика, и она, забыв о том, что, может быть, именно он был виновником всех бед и мытарств ее семьи, невольно прониклась сочувствием к его положению. Наверное, когда-то это был боевой генерал, и по его команде стреляли в людей. Сейчас перед ней был жалкий, больной старик с набрякшими мешками под глазами, в растерзанной шинели.
«Чур меня! Лежачих не бьют!» – кричал ей когда-то Алешка.
От ее вольного перевода капитан и лейтенант переглянулись весьма выразительно.
– Ясно! Пошли!
– Auf wiedersehen![5] – сказала она генералу и вспомнила еще: – Glaube und Varte! – слова, которые ей говорила учительница Зубстантив, когда ставила в дневник «посредственно с минусом».
Проходя через тамбур вагона, она еще припугнула их:
– Он думает, что вы съедаете его паек.
– Что? – взвился капитан. – Это фриц недобитый так сказал? – От негодования капитан остановился и даже закурил. – Идем обратно! Переведи ему, поганцу. Чем он наших пленных кормил? Какие блюда им заказывал? А? Чем они, гады, нашего генерала Карбышева накормили? – Распаляясь все больше, капитан вращал белками своих черных восточных глаз.
– Стоит ли, товарищ капитан? – примирительно сказал лейтенант. – Пусть его жалуется, рацион не нами утверждается, что положено, то получи.
– Так ведь он считает, что мы его шашлыки съедаем!
– Это ему быстро объяснят!
«Зря я так! – пожалела Надя. – Они правы, а генералу невдомек, что у нас после войны с продуктами плохо».
Капитан запер за ними дверь своего вагона, а в следующем тамбуре она все же успела спросить лейтенанта, пока он отпирал дверь:
– Гражданин начальник, а почему вы меня в переводчики взяли, я ведь не очень…
Лейтенант строго посмотрел на нее, толкнул ногой дверь, но довольно миролюбиво произнес:
– Кого же еще? Политических возьми, пожалуй, рад не будешь, чего наговорят! А уголовники и по-русски-то не знают, один мат. – И, тут же пожалев, что сказал лишнее, громко крикнул: – Пр-роходи!
В своем вагоне ее ждали, всем любопытно было, куда это повели зэчку! Уж не… Думай что хошь! И такое случалось!
– Куда тебя? – неслось изо всех клеток. – Зачем?
Муха, припав лицом к решетке, тоже спросила:
– Эй, артистка, куда тебя водили?
– Разговоры! Молчать! – цыкнул лейтенант, но молчать никто не хотел, каждый высказывал свое предположение, и оттого вагон жужжал, как улей. В своем купе ее тоже с нетерпением ждали. Мери набросилась с вопросом:
– Куда он тебя водил?
– В заначку небось, – хихикнула Носатая.
Битый час громко, на весь вагон, Надя рассказывала во всех подробностях, куда и как, не забыв упомянуть про соседний мужской вагон, чем вызвала оживление слушательниц, но умолчала о своем вольном переводе. Реакция была шумной.
– Ишь, фриц обхезанный, хлеб ему дают, а он «говно» говорит! – возмущалась Мери.
– Суп как вода в Волге, а? – восклицала Носатая. – Кой черт их звал на Волгу, проклятущих? Пусть скажет спасибо, что вообще жрать дают.
– Себе не хватает, от себя отрываем, – гудели за стеной.
Даже баптистка, молчавшая до тех пор, и та высказалась:
– Посеяв ветер, пожнешь бурю.
Но у Нади были все основания быть недовольной собой.
«И надо же мне, дуре, язык вытянуть, ишь как поднялся капитан, начнут теперь шпынять старика. Надзиратель – опасный человек, с ним ссориться нельзя, а в этапе тем более. «Жалуйся в небесную канцелярию», – сказал лейтенант. Так оно и есть. Зэк в этапе беззащитен, тем более когда ни слова по-русски не знаешь, как немой».
С такими неприятными мыслями она незаметно заснула. Постепенно вагон затих, делать было нечего, сиди, как в клетке, но поспать можно было до вечера. Зэк спит – срок бежит, и мало кто тогда заметил, что состав, сбросив скорость, плавно остановился, тихо звякнув сцеплениями.
На другой день, едва открыв глаза, Мери поспешила сообщить всем радостную весть:
– Вертухая, который молоко схавал, отправили в стройбат!
– Откуда ты знаешь?
– Дежурняк баб на оправку водил, сказал им.
Но Надя не порадовалась. Глупый вертухай, надо же было докатиться до такого – у голодного ребенка последнее съесть! Вспомнив вчерашнего генерала, она подумала: «Интересно, стал он есть или все еще считает баланду несъедобной? Дойдет старик! Сразу не помрет, а пеллагру получит. Зря не ест! От хлеба и баланды никто еще не помер. Жаль, что не уговорила его есть. Слов не знаю». Она всегда жалела тех, кому хуже, кто обижен, не охотника, а преследуемого, независимо от того, кто прав, кто виноват.
Эшелон все еще стоял, и, как видно, встал надолго. Окна в клетках наглухо заколочены, да еще забраны решеткой. В коридоре они хоть не забиты, только зарешечены, но такие грязные, едва свет дневной пропускают.
– Где мы? Чего стоим?
– Приехали! Скоро вызывать будут, – послышалось из соседнего купе.
И действительно, вскоре пришел конвоир с раздатчиком, выдали по большому куску хлеба, граммов по четыреста, а то и больше, без баланды и селедки.
– Хлеб на целый день, – предупредил раздатчик, а вертухай, запирая дверь, сказал:
– Всем собраться, быть готовым на выход.
– Шире шаг, с вещами на парашу, – пропела Мери и первая оказалась внизу у выхода.
Загремели ключами, завизжали железные двери, забегали конвоиры. Туго натягивая поводки, прошли трое с собаками. Три немецкие овчарки важно шествовали в ногу со своими проводниками, не обращая внимания на припавших к решеткам зэчек. Им, этим натасканным псам, нужны только бегущие, на сидящих в клетках они не смотрели.
Выпускали не всех, выборочно, по формулярам, руководствуясь им одним известными предписаниями.
Вызвали Михайлову Надежду Николаевну, 1930 года рождения, статья 74 через 17, срок семь лет, и Надя, уже готовая, ловко протиснулась с мешком в коридор, где стояли с вещами женщины. Недалеко от себя она увидела Зойку Муху и хотела было окрикнуть ее, но в это время Зойка обернулась и, радостно помахав рукой, стала пробираться к ней, расталкивая стоявших.
Мери припала к решетке.
– Попутного беспутного!
– До свиданья, Мери, всем до свиданья. – Надя нагнулась к решетке, чтобы попрощаться с баптисткой.
– Помогай тебе Бог! – ответила та из темноты.
– Прекратить разговоры, шагом марш на выход, – скомандовал подскочивший к ним конвоир, в котором все узнали воришку.
– Не обхезался с молочка, а? – крикнула ему Мери.
– Го-го-го! – пронеслось по вагону, но он даже не обернулся, так был занят, считая по головам проходивших к выходу зэчек.
– Ворон ворону глаз не выклюет, – мрачно изрекла вслед ему Христова невеста.
Подножка вагона оказалась высоко над землей, и Надя больно ударилась коленом о чемодан, который не успела забрать прыгнувшая перед ней женщина. Следом должна была соскочить пожилая зэчка со сроком пятнадцать лет, пять по «рогам», со статьей 58-ia, 10, 11 и еще что-то, чего Надя не успела расслышать. Потирая ушибленную ногу, она обернулась, чтоб помочь ей (хоть враг, но все же пожилая, чем-то на маму похожа), и не успела протянуть руки, как конвоир прикладом оттолкнул ее:
– Назад, встать в строй!
– Помогите же ей! – в бессильном гневе крикнула Надя.
– Поговори еще! – окрысился конвоир.
Женщина долго прицеливалась, задерживая разгрузку, как бы половчее прыгнуть, но неуклюже упала и вскрикнула. Подняться на ноги она не смогла.
– Встать! – заорал конвоир.
– Не могу, у меня, кажется, сломана нога, – проговорила женщина, сморщив от боли лицо.
– Поднимите ее! – приказал он.
Надя и Зойка взяли ее под руки и попытались поднять, но идти она не могла, ступня ее левой ноги была вывернута пяткой наружу, вбок, и свободно болталась.
По строю пронесся ропот недовольства.
Подбежал начальник конвоя:
– В чем дело? Почему задержка?
– Женщина ногу сломала! – объяснила Надя.
Лейтенант узнал ее и сразу сбавил тон:
– Идти не можете?
– Пристрелите меня, умоляю вас! – простонала женщина и повалилась навзничь.
– Быстро сюда врача, санитаров! – приказал лейтенант. – Остальным продолжать разгрузку.
Тотчас один охранник сорвался бегом по путям к красному кирпичному зданию, недалеко от головного вагона. Женщину со сломанной ногой кое-как оттащили с вещами в сторону, разгрузка вагона шла своим чередом.
Пока ждали врача, этапницы негромко переговаривались меж собой.
– Это жена известного академика Соколова.
– Не академика, а профессора.
– И совсем не профессора, это жена маршала Тухачевского.
«Болтушки! Говорят, сами не зная что, – возмутилась про себя Надя, отвернулась от них и стала рассматривать вагоны. – Где-то там остался немецкий генерал, а скорее всего, его забрали раньше нас, ночью, пока стоял поезд. Мужской вагон тоже опустел», – соображала она, глядя на открытые настежь двери вагона. Потом она повернулась: «Может, кто из знакомых по камере?» И верно, через несколько рядов от нее стояла «космополитка безродная» Соболь и еще одна женщина из ее камеры, тоже политическая, кажется, нерусская, не то полька, не то литовка.
Минут через двадцать или поменьше пришли трое в белых халатах, сзади трусил с автоматом конвоир. Один из них, седой, с мрачным лицом, видно – доктор, два других помоложе, с носилками – санитары. Все в белых шапочках. Седой нагнулся и осторожно потрогал ступню женщины, а затем пощупал пульс.
– Нашатырь, – сказал он коротко санитарам.
Вдохнув несколько раз кусок намоченной нашатырем ваты, женщина открыла глаза и застонала.
– Ну что? Следовать может? – озабоченно спросил лейтенант, начальник конвоя.
Врач выпрямился во весь свой высокий рост, посмотрел на него сверху вниз, пожевал губами и распорядился:
– Срочно в операционную!
– Под вашу ответственность! – пригрозил лейтенант. – Берите формуляр, надо оформить акт передачи.
Врач еще раз кинул на него взгляд, полный неприязни и презрения, и, ни слова не сказав, повернулся и пошел за носилками.
Выгрузка остальных закончилась быстро.
– Спешат вертухаи, сбились с расписания, – сказала Муха.
– Почему вертухаи? Вертухаи – которые на вышках стоят, вертятся. А это доблестные воины – конвой, охрана! – поправила Муху темноглазая блатнячка с наколкой на руке в виде сердца, пронзенного стрелой, и надписью «люблю Толю», которую Надя успела заметить, когда та поправляла платок на голове.
Как только с подножки вагона спрыгнули последние и встали с вещами, два охранника с собаками с обоих концов вагона прошли по коридору.
– Отставших ищут – может, кто в сортире притаился, бежать хочет, – пояснила всезнающая Муха.
Таких не обнаружив, доложили начальнику. Лейтенант повернулся лицом к строю и, гордо выпятив грудь, гаркнул что есть силы:
– Слушать мою команду!
Все замолкли, и даже собаки перестали брехать и чесаться.
– Построиться! Разобраться пятерками! Стоять смирно! Прекратить разговоры! Шаг вправо, шаг влево считаю попыткой к побегу. – Тут он сделал паузу и оглядел строй зэчек, давая им время осмыслить услышанное, затем, еще возвысив голос, добавил: – Стрелять буду без предупреждения. Ясно?
– Я-а-сно, – вяло и недружно ответили ему. Одна Зойка Муха натужно заорала громче всех.
Лейтенант метнул неодобрительный взгляд в ее сторону и зашагал вдоль шеренги.
– Шаг вправо – агитация, шаг влево – провокация, прыжок вверх – пропаганда, удар попой об дорогу – побег. Стреляю без предупреждения, – передразнила его Муха, как только он отошел подальше.
Долго стояли, переминаясь с ноги на ногу, чего-то ждали. Но вот паровоз, неожиданно пронзив воздух резким свистком, дернул вагоны и, увозя оставшихся зэков в клетках-купе, покатил дальше. Оттуда, со стороны кирпичного дома, показался отряд военных, человек с десяток или больше.
– Вот и смена конвою прибыла!
– Опять считать будут, – заговорили старожилы. – Скоро поведут куда-нибудь.
Всю процедуру передачи Надя не видела, она происходила далеко от нее. Новый начальник конвоя, тоже лейтенант, но старший, хотя видом помладше, недовольно оглядел этап. Женщины замерзли и сбились в кучу для тепла, нарушив при этом предписанный порядок в строю. Вдоль полотна железной дороги мел пронизывающий до костей ветер. Только собакам все было нипочем, они повизгивали, не то от голода, не то от скуки – некого преследовать, никто не пускается в побег.
Наконец, оглашая воздух гудками, в клубах пара подкатил новый состав.
– Карета подана, господа! – сказала неугомонная Муха.
Пассажирских в нем было всего два вагона, остальные пустые открытые платформы и три телячьи теплушки.
– Где ж нас разместят, столько народу в двух вагонах, опять на сплошняках? – недоумевала Надя.
Каково было ее изумленье, когда теплушки остановились прямо перед колонной, и Муха прошептала:
– Теперь держись, бросайся с ходу наверх!
– Куда? Мы что, в телятниках?
Муха только головой покрутила: «Шизик!»
Между тем конвоир ударил один и другой раз прикладом по засову, отодвинул его, подналег на дверь и залез в теплушку Было видно, как тщательно он потыкал своим штыком во все углы, в ворох сена на полу и даже в потолок. Потом ему подали кувалду, и он опять простучал все стены и особенно старательно каждую доску пола.
Надя широко раскрытыми глазами смотрела на непонятные действия и все же решилась спросить Муху:
– Зачем он это делает?
– Клопов бьет, чтоб в дороге нас не беспокоили, – вполне серьезно и громко ответила Муха.
Хотя и грустное зрелище представляло собой сборище зэчек, но все, кто слыхал, разразились хохотом. Тотчас явился конвой:
– Прекратить смех!
Подскочил лейтенант, начальник конвоя, зыркнул на Муху:
– В чем дело? Почему шум?
– Вот, гражданин начальник, девушка, артистка наша, клопов боится, а мы…
– Что-о-о? – выкатив глаза, заорал он во всю мочь.
– Клопиков опасается, – повторила Муха, умиленно заглядывая ему в глаза.
Лейтенант круто развернулся к строю:
– Прекратить разговоры, я вам покажу смешочки! – и быстро зашагал вдоль рядов, зная, чем заканчиваются подобные пререкания с блатными. Последнее слово всегда за ними. Сделают посмешищем.
Не обнаружив ничего подозрительного, конвоир доложил о готовности теплушек следовать предписанным маршрутом. Началась посадка.
– Держись рядом, я те место займу, – шепнула Муха и, работая плечами и локтями, одной из первых ловко вскочила в вагон.
В широко раздвинутую дверь были видны встроенные вторым этажом сплошные нары, влево и вправо – лучшие места, куда так стремилась попасть Муха, а она-то всегда знала, где получше.
Как ни подгоняли окриками зэков: «Быстрей! Шевелись! Поворачивайся!» – посадка заняла много времени. Прежде чем подняться в вагон, что было совсем непросто из-за высоты, нужно назвать фамилию, имя и прочее, после чего формуляр передавался новому офицеру – начальнику конвоя, который с новой бригадой конвоиров доставит этот этап к месту назначения. Таким образом происходила не только посадка по вагонам, но и передача заключенных по счету другим сопровождающим охранникам. Все эти тонкости отмечала про себя одна Надя, как ей казалось. Другим было безразлично, кто будет их охранять, – без охраны не останутся, важнее занять место на верхнем сплошняке или хотя бы у печки-буржуйки, ржавая, закопченная труба которой торчала в грязном оконце. Многие были по второму или даже по третьему сроку и хорошо изучили законы и правила лагерной жизни. Остальные долгосрочники тоже успели походить по этапам и кое-чему подучились. Новичков-первосрочников было немного, они легко узнавались по растерянным лицам. Забравшись в вагон, Надя увидела на верхних нарах Зойку Муху.
– Давай сюда! – крикнула та.
Благодаря стараниям Мухи Надя очутилась на одном из лучших мест. Третьем от стены на правой стороне в левом углу. Не холодно и не в середине, где господствовал уголовный мир. Нерасторопным новичкам, пожилым и контрикам остались места внизу у параши и дверей. Надя огляделась вокруг. Точно в театре: два яруса, дверь – сцена, в бенуарах – блатнячки. У самой двери увидела Космополитку. Муха тоже заметила ее.
– Херово ей будет, – сказала она. – Из дверей несет, и парашу выносить будут, и раздача. Херово!
– Давай возьмем ее, чуть подвинемся, теплее будет, – предложила Надя.
– Чиво? Куда еще! – завозились, протестуя, соседки, но она, не слушая их, крикнула: – Соболь, Ирина! Давайте сюда! Здесь место есть.
– Вот свое и уступишь, – разозлилась Зойка.
– И уступлю, – ощетинилась Надя и протянула руку, помогая Космополитке взобраться наверх под злобно-раздраженный гул правого крыла и середины.
– Хватит зудеть, человеком надо быть, – сказала она ворчащей Зойке. – Помнишь, как Розяка Фиксатая тебе наказывала?
При имени Розяки Фиксатой воровки насторожились, пристально изучая левый угол.
– А мы Розяку Фиксатую здесь не кнокаем, – раздалось с правой стороны, но все же, еще немного пошипев, замолкли. Стали устраиваться.
– Вещи под голову клади, чтоб ночью не разворовали, – командовала Муха, быстро сменив гнев на милость. В сущности, она была добрая и отзывчивая. И не могла долго сердиться, ведь сама только что втащила на блатные места Надю.
Начальник конвоя поднялся на подножку и заглянул внутрь вагона, потом спрыгнул и сказал:
– Готово!
Двое солдат-конвоиров задвинули дверь, было слышно, как снаружи забивали засов. Этапницы перестали галдеть, притихли.
«Почему же никто не плачет, не бьется головой о стену, уезжая в такой далекий край и, быть может, навсегда? Есть у них родные, друзья, любимые?» – думала Надя, глядя, как отупелое безразличие овладело большинством и только нагловатые уголовницы чувствовали себя по-хозяйски. Верно, что тюрьма и этапы – их дом родной. Большинство этапниц называли одну и ту же статью 58-а, 6, ю, и – и прямо несусветные срока: десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет и еще какие-то довески в виде поражения в правах, высылки и других административных взысканий. Надя уже знала, что эти статьи даются «врагам народа», «космополитам безродным», «шпионам иностранных разведок» и «болтунам», но почему их так много? Ей хотелось поговорить с ними, спросить, почему они стали врагами, «продавали Родину» американцам или еще кому-то. Наконец, за что готовились убить «друга детей», любимого вождя товарища Сталина? И в то же время это как-то не вязалось с усталыми, измученными женщинами, смирными и совсем не воинственными. Ее размышления были грубо прерваны толчком в спину.
– Э! Оглохла? Я говорю, похлять не мешало бы, котомкой пошуруди!
– Чего? – не поняла Надя.
– Я говорю, не мешало бы батоном подавиться, сметаной отравиться, – весело сказала Муха.
– А! – догадалась Надя. – Ну и нюх у тебя! Настоящая Муха! – И полезла в свой мешок.
Как раз накануне этапного дня Зинаида Федоровна, еще не зная о нем, по наитию свыше, принесла передачу: кое-ка-кие продукты и теплые вещи. Кроме Нади, продуктов ни у кого не было. Зойка Муха – детдомовка, у Космополитки, кроме пайки, тоже ничего нет, и Надя была рада поделиться с соседками.
– Ты, керя, сильно не бросайся сидором, самой голодать придется. Тащиться будем не меньше месяца, – предупредила Зойка, когда Надя вывалила содержимое продуктовой сумки рядом с собой.
– Ешьте, девчата, – пригласила она, – на месяц все равно не хватит. Авось с голоду не дадут помереть, – и вспомнила тетю Маню: – «Рука дающего не оскудеет».
– Рука берущего не отвалится. Это точно, – подтвердила Муха, отправляя в рот кусок копченой колбасы.
Космополитку надо было уговаривать, прежде чем та взяла кусочек сыру и печенье. Больше – наотрез отказалась.
– Ни за что, – сказала.
Муха неприязненно покосилась на конкурентку.
– Вот еще! Уговаривать надо!
В первую же ночь у Нади из-под головы украли из мешка остаток сыра и колбасу.
– Я говорила, ешьте! Вот вам, теперь за ваше здоровье съедят!
Зойка пришла в бешенство:
– Суки позорные, падлы, проститутки!.. – бесновалась она. – Сейчас педерасткам шмон устрою, найду – пасть порву!
– Найдешь, ищи в параше! – завопили жители правого крыла.
Из угла приподнялась фигура. При свете тусклой, засиженной мухами лампочки было видно, что это немолодая, со скуластым надменным лицом женщина. Брови ее, как две черные пиявки, изогнулись вопросительно дугой.
– Кто же там так скандалит? – спросила она, медленно чеканя каждое слово. – Это ты, Муха-цокотуха?
При виде ее Муха сразу остыла и сжалась:
– Кешар увели из-под головы.
– Заткни хлебало, а то слетишь к параше, другие тоже желают кушать, – еще спокойнее произнесла женщина и опять улеглась на свое место.
– Кто это? – понизив голос, спросила Надя.
– Кто я? – услыхала женщина. – Спроси Муху, она знает!
– Манька Лошадь это, в законе она, понятно? – зашептала Зойка в самое ухо Наде. – Тут все под ней на цирлах бегают.
– Это она вам начальство, а я незаконная, – громко, во всеуслышание заявила Надя.
– Ну, ты, не очень… знаешь, – отшатнулась от нее Муха. – Мне не личит с ними заводиться.
– Еще бы, свои все, – пробормотала Надя, но про себя подумала: «Это я не пришей кобыле хвост – ничья».
Утро началось с поверки. Конвоир согнал всех в одну сторону, приказал построиться по двое, тем временем другой, с кувалдой, полез наверх и простучал каждую доску отдельно, потом стены и потолок, затем спустился на пол и еще побил пол.
– Всех перебили, спите спокойно! – объявила Муха.
Кое-кто несмело засмеялся, вспомнив вчерашний инцидент.
– Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, – сказала молоденькая политическая зэчка, которую все называли Света.
– А вы не смейтесь, – шепотом сказала маленькая бытовичка с тремя статьями. – Были случаи побегов через проломы в полу и даже через крышу на полном ходу!
– Неужто? – насмешливо округлив глаза, удивилась Света.
– В натуре были, – подтвердила Муха. – Только не ваш брат, контрики-болтуны, – с презрением покосилась она на Свету. – Бежали законники, и многие с концами.
– Чудо-акробаты! – снова восхитилась Света.
– Иль от безнадеги, – не приняв насмешки, уточнила Муха.
– Как это – от безнадеги? – решилась спросить тихонько Надя.
– Как это? Что это? Мне уж объяснять осточертело! – раздраженно воскликнула Муха и отвернулась.
Пионерка охотно пустилась объяснять:
Соседний вагон оказался мужским. Увидев женщину, они подняли такой галдеж, выкрикивая похабные слова и всякие непристойности, что она прибавила шаг и чуть не бегом пробежала через вагон. «И это мужчины, – с тоской подумала она. – Во что превратились, как скот». (Потом она узнала, что мужской этап был наполовину сформирован из уголовников, чтобы в страхе держать контриков.) Третий вагон был намного светлее за счет отсутствия сплошняка наверху, воздух чище, пол не заплеван и без окурков. Их встретил темноволосый, кавказского вида капитан. Он их ждал, это было видно по тому, как удовлетворенно кивнул лейтенанту головой.
– Немецкий знаешь? – спросил он Надю.
От неожиданного вопроса она не растерялась и уверенно наврала:
– Знаю! – в расчете на то, что некому будет проверить ее познания.
Они прошли еще по вагону, и у предпоследнего купе капитан остановился и отпер дверь-решетку:
– Проходи.
«Господи, куда меня, зачем?» – со страхом подумала Надя и в тот же миг увидела сидящего человека. При виде вошедших он не поднялся, как было положено встречать начальство, а лишь слегка приподнял голову.
– Спроси у него по-немецки, – приказал капитан, – почему он отказывается от еды? Объявил голодовку?
Она подошла ближе, и, с трудом вспоминая забытые слова, сказала то, что говорила учительница немецкого, входя в класс:
– Guten Tag! – и чуть было не сорвалось «Kinder», – но вовремя спохватилась, что это вовсе не «Kinder», спросила как можно учтивее: – Warum nicht essen? Essen bitte![2]
Немец оживился, и, пока он что-то говорил ей по-немец-ки, не возвышая голоса, но гневно, с возмущением, Надя, почти ничего не понимая, с любопытством рассматривала его. Перед ней был настоящий немец, наверное фашист. Это был пожилой, пожалуй даже старый, человек. На его длинном и худом лице, давно не видевшем бритвы, холодно поблескивали прозрачно-голубые, как ледяная вода, глаза. Шинель, наброшенная внакидку на плечи, была из хорошего светло-серого сукна. Пуговицы и другие знаки отличия, вырванные «с мясом», а также полуоторванные, болтающиеся по бокам карманы сказали ей о многом.
Из всего того, о чем он толковал, Надя поняла немного, вернее – одно: «Ich bin General», и – «Ich kann diese Scheiβe nicht essen![3] Что «Scheiβe» – говно, Надя знала еще со школы.
– Ну, что? Чего ему надо? – озабоченно пытал капитан.
– Und Suppe – Wasser aus die Volga![4] – отстраняя рукой котелок с баландой, выразительно добавил немец.
– Он говорит, что он генерал и лучше умрет с голоду, чем будет есть, извините, такое говно.
При слове «говно» генерал закивал головой – понял.
– Ну а еще?
– А еще он требует прокурора по надзору. Будет на вас жаловаться, – добавила от себя Надя, как ей показалось, очень убедительно. Ей было искренне жаль этого поверженного и униженного старика, и она, забыв о том, что, может быть, именно он был виновником всех бед и мытарств ее семьи, невольно прониклась сочувствием к его положению. Наверное, когда-то это был боевой генерал, и по его команде стреляли в людей. Сейчас перед ней был жалкий, больной старик с набрякшими мешками под глазами, в растерзанной шинели.
«Чур меня! Лежачих не бьют!» – кричал ей когда-то Алешка.
От ее вольного перевода капитан и лейтенант переглянулись весьма выразительно.
– Ясно! Пошли!
– Auf wiedersehen![5] – сказала она генералу и вспомнила еще: – Glaube und Varte! – слова, которые ей говорила учительница Зубстантив, когда ставила в дневник «посредственно с минусом».
Проходя через тамбур вагона, она еще припугнула их:
– Он думает, что вы съедаете его паек.
– Что? – взвился капитан. – Это фриц недобитый так сказал? – От негодования капитан остановился и даже закурил. – Идем обратно! Переведи ему, поганцу. Чем он наших пленных кормил? Какие блюда им заказывал? А? Чем они, гады, нашего генерала Карбышева накормили? – Распаляясь все больше, капитан вращал белками своих черных восточных глаз.
– Стоит ли, товарищ капитан? – примирительно сказал лейтенант. – Пусть его жалуется, рацион не нами утверждается, что положено, то получи.
– Так ведь он считает, что мы его шашлыки съедаем!
– Это ему быстро объяснят!
«Зря я так! – пожалела Надя. – Они правы, а генералу невдомек, что у нас после войны с продуктами плохо».
Капитан запер за ними дверь своего вагона, а в следующем тамбуре она все же успела спросить лейтенанта, пока он отпирал дверь:
– Гражданин начальник, а почему вы меня в переводчики взяли, я ведь не очень…
Лейтенант строго посмотрел на нее, толкнул ногой дверь, но довольно миролюбиво произнес:
– Кого же еще? Политических возьми, пожалуй, рад не будешь, чего наговорят! А уголовники и по-русски-то не знают, один мат. – И, тут же пожалев, что сказал лишнее, громко крикнул: – Пр-роходи!
В своем вагоне ее ждали, всем любопытно было, куда это повели зэчку! Уж не… Думай что хошь! И такое случалось!
– Куда тебя? – неслось изо всех клеток. – Зачем?
Муха, припав лицом к решетке, тоже спросила:
– Эй, артистка, куда тебя водили?
– Разговоры! Молчать! – цыкнул лейтенант, но молчать никто не хотел, каждый высказывал свое предположение, и оттого вагон жужжал, как улей. В своем купе ее тоже с нетерпением ждали. Мери набросилась с вопросом:
– Куда он тебя водил?
– В заначку небось, – хихикнула Носатая.
Битый час громко, на весь вагон, Надя рассказывала во всех подробностях, куда и как, не забыв упомянуть про соседний мужской вагон, чем вызвала оживление слушательниц, но умолчала о своем вольном переводе. Реакция была шумной.
– Ишь, фриц обхезанный, хлеб ему дают, а он «говно» говорит! – возмущалась Мери.
– Суп как вода в Волге, а? – восклицала Носатая. – Кой черт их звал на Волгу, проклятущих? Пусть скажет спасибо, что вообще жрать дают.
– Себе не хватает, от себя отрываем, – гудели за стеной.
Даже баптистка, молчавшая до тех пор, и та высказалась:
– Посеяв ветер, пожнешь бурю.
Но у Нади были все основания быть недовольной собой.
«И надо же мне, дуре, язык вытянуть, ишь как поднялся капитан, начнут теперь шпынять старика. Надзиратель – опасный человек, с ним ссориться нельзя, а в этапе тем более. «Жалуйся в небесную канцелярию», – сказал лейтенант. Так оно и есть. Зэк в этапе беззащитен, тем более когда ни слова по-русски не знаешь, как немой».
С такими неприятными мыслями она незаметно заснула. Постепенно вагон затих, делать было нечего, сиди, как в клетке, но поспать можно было до вечера. Зэк спит – срок бежит, и мало кто тогда заметил, что состав, сбросив скорость, плавно остановился, тихо звякнув сцеплениями.
На другой день, едва открыв глаза, Мери поспешила сообщить всем радостную весть:
– Вертухая, который молоко схавал, отправили в стройбат!
– Откуда ты знаешь?
– Дежурняк баб на оправку водил, сказал им.
Но Надя не порадовалась. Глупый вертухай, надо же было докатиться до такого – у голодного ребенка последнее съесть! Вспомнив вчерашнего генерала, она подумала: «Интересно, стал он есть или все еще считает баланду несъедобной? Дойдет старик! Сразу не помрет, а пеллагру получит. Зря не ест! От хлеба и баланды никто еще не помер. Жаль, что не уговорила его есть. Слов не знаю». Она всегда жалела тех, кому хуже, кто обижен, не охотника, а преследуемого, независимо от того, кто прав, кто виноват.
Эшелон все еще стоял, и, как видно, встал надолго. Окна в клетках наглухо заколочены, да еще забраны решеткой. В коридоре они хоть не забиты, только зарешечены, но такие грязные, едва свет дневной пропускают.
– Где мы? Чего стоим?
– Приехали! Скоро вызывать будут, – послышалось из соседнего купе.
И действительно, вскоре пришел конвоир с раздатчиком, выдали по большому куску хлеба, граммов по четыреста, а то и больше, без баланды и селедки.
– Хлеб на целый день, – предупредил раздатчик, а вертухай, запирая дверь, сказал:
– Всем собраться, быть готовым на выход.
– Шире шаг, с вещами на парашу, – пропела Мери и первая оказалась внизу у выхода.
Загремели ключами, завизжали железные двери, забегали конвоиры. Туго натягивая поводки, прошли трое с собаками. Три немецкие овчарки важно шествовали в ногу со своими проводниками, не обращая внимания на припавших к решеткам зэчек. Им, этим натасканным псам, нужны только бегущие, на сидящих в клетках они не смотрели.
Выпускали не всех, выборочно, по формулярам, руководствуясь им одним известными предписаниями.
Вызвали Михайлову Надежду Николаевну, 1930 года рождения, статья 74 через 17, срок семь лет, и Надя, уже готовая, ловко протиснулась с мешком в коридор, где стояли с вещами женщины. Недалеко от себя она увидела Зойку Муху и хотела было окрикнуть ее, но в это время Зойка обернулась и, радостно помахав рукой, стала пробираться к ней, расталкивая стоявших.
Мери припала к решетке.
– Попутного беспутного!
– До свиданья, Мери, всем до свиданья. – Надя нагнулась к решетке, чтобы попрощаться с баптисткой.
– Помогай тебе Бог! – ответила та из темноты.
– Прекратить разговоры, шагом марш на выход, – скомандовал подскочивший к ним конвоир, в котором все узнали воришку.
– Не обхезался с молочка, а? – крикнула ему Мери.
– Го-го-го! – пронеслось по вагону, но он даже не обернулся, так был занят, считая по головам проходивших к выходу зэчек.
– Ворон ворону глаз не выклюет, – мрачно изрекла вслед ему Христова невеста.
Подножка вагона оказалась высоко над землей, и Надя больно ударилась коленом о чемодан, который не успела забрать прыгнувшая перед ней женщина. Следом должна была соскочить пожилая зэчка со сроком пятнадцать лет, пять по «рогам», со статьей 58-ia, 10, 11 и еще что-то, чего Надя не успела расслышать. Потирая ушибленную ногу, она обернулась, чтоб помочь ей (хоть враг, но все же пожилая, чем-то на маму похожа), и не успела протянуть руки, как конвоир прикладом оттолкнул ее:
– Назад, встать в строй!
– Помогите же ей! – в бессильном гневе крикнула Надя.
– Поговори еще! – окрысился конвоир.
Женщина долго прицеливалась, задерживая разгрузку, как бы половчее прыгнуть, но неуклюже упала и вскрикнула. Подняться на ноги она не смогла.
– Встать! – заорал конвоир.
– Не могу, у меня, кажется, сломана нога, – проговорила женщина, сморщив от боли лицо.
– Поднимите ее! – приказал он.
Надя и Зойка взяли ее под руки и попытались поднять, но идти она не могла, ступня ее левой ноги была вывернута пяткой наружу, вбок, и свободно болталась.
По строю пронесся ропот недовольства.
Подбежал начальник конвоя:
– В чем дело? Почему задержка?
– Женщина ногу сломала! – объяснила Надя.
Лейтенант узнал ее и сразу сбавил тон:
– Идти не можете?
– Пристрелите меня, умоляю вас! – простонала женщина и повалилась навзничь.
– Быстро сюда врача, санитаров! – приказал лейтенант. – Остальным продолжать разгрузку.
Тотчас один охранник сорвался бегом по путям к красному кирпичному зданию, недалеко от головного вагона. Женщину со сломанной ногой кое-как оттащили с вещами в сторону, разгрузка вагона шла своим чередом.
Пока ждали врача, этапницы негромко переговаривались меж собой.
– Это жена известного академика Соколова.
– Не академика, а профессора.
– И совсем не профессора, это жена маршала Тухачевского.
«Болтушки! Говорят, сами не зная что, – возмутилась про себя Надя, отвернулась от них и стала рассматривать вагоны. – Где-то там остался немецкий генерал, а скорее всего, его забрали раньше нас, ночью, пока стоял поезд. Мужской вагон тоже опустел», – соображала она, глядя на открытые настежь двери вагона. Потом она повернулась: «Может, кто из знакомых по камере?» И верно, через несколько рядов от нее стояла «космополитка безродная» Соболь и еще одна женщина из ее камеры, тоже политическая, кажется, нерусская, не то полька, не то литовка.
Минут через двадцать или поменьше пришли трое в белых халатах, сзади трусил с автоматом конвоир. Один из них, седой, с мрачным лицом, видно – доктор, два других помоложе, с носилками – санитары. Все в белых шапочках. Седой нагнулся и осторожно потрогал ступню женщины, а затем пощупал пульс.
– Нашатырь, – сказал он коротко санитарам.
Вдохнув несколько раз кусок намоченной нашатырем ваты, женщина открыла глаза и застонала.
– Ну что? Следовать может? – озабоченно спросил лейтенант, начальник конвоя.
Врач выпрямился во весь свой высокий рост, посмотрел на него сверху вниз, пожевал губами и распорядился:
– Срочно в операционную!
– Под вашу ответственность! – пригрозил лейтенант. – Берите формуляр, надо оформить акт передачи.
Врач еще раз кинул на него взгляд, полный неприязни и презрения, и, ни слова не сказав, повернулся и пошел за носилками.
Выгрузка остальных закончилась быстро.
– Спешат вертухаи, сбились с расписания, – сказала Муха.
– Почему вертухаи? Вертухаи – которые на вышках стоят, вертятся. А это доблестные воины – конвой, охрана! – поправила Муху темноглазая блатнячка с наколкой на руке в виде сердца, пронзенного стрелой, и надписью «люблю Толю», которую Надя успела заметить, когда та поправляла платок на голове.
Как только с подножки вагона спрыгнули последние и встали с вещами, два охранника с собаками с обоих концов вагона прошли по коридору.
– Отставших ищут – может, кто в сортире притаился, бежать хочет, – пояснила всезнающая Муха.
Таких не обнаружив, доложили начальнику. Лейтенант повернулся лицом к строю и, гордо выпятив грудь, гаркнул что есть силы:
– Слушать мою команду!
Все замолкли, и даже собаки перестали брехать и чесаться.
– Построиться! Разобраться пятерками! Стоять смирно! Прекратить разговоры! Шаг вправо, шаг влево считаю попыткой к побегу. – Тут он сделал паузу и оглядел строй зэчек, давая им время осмыслить услышанное, затем, еще возвысив голос, добавил: – Стрелять буду без предупреждения. Ясно?
– Я-а-сно, – вяло и недружно ответили ему. Одна Зойка Муха натужно заорала громче всех.
Лейтенант метнул неодобрительный взгляд в ее сторону и зашагал вдоль шеренги.
– Шаг вправо – агитация, шаг влево – провокация, прыжок вверх – пропаганда, удар попой об дорогу – побег. Стреляю без предупреждения, – передразнила его Муха, как только он отошел подальше.
Долго стояли, переминаясь с ноги на ногу, чего-то ждали. Но вот паровоз, неожиданно пронзив воздух резким свистком, дернул вагоны и, увозя оставшихся зэков в клетках-купе, покатил дальше. Оттуда, со стороны кирпичного дома, показался отряд военных, человек с десяток или больше.
– Вот и смена конвою прибыла!
– Опять считать будут, – заговорили старожилы. – Скоро поведут куда-нибудь.
Всю процедуру передачи Надя не видела, она происходила далеко от нее. Новый начальник конвоя, тоже лейтенант, но старший, хотя видом помладше, недовольно оглядел этап. Женщины замерзли и сбились в кучу для тепла, нарушив при этом предписанный порядок в строю. Вдоль полотна железной дороги мел пронизывающий до костей ветер. Только собакам все было нипочем, они повизгивали, не то от голода, не то от скуки – некого преследовать, никто не пускается в побег.
Наконец, оглашая воздух гудками, в клубах пара подкатил новый состав.
– Карета подана, господа! – сказала неугомонная Муха.
Пассажирских в нем было всего два вагона, остальные пустые открытые платформы и три телячьи теплушки.
– Где ж нас разместят, столько народу в двух вагонах, опять на сплошняках? – недоумевала Надя.
Каково было ее изумленье, когда теплушки остановились прямо перед колонной, и Муха прошептала:
– Теперь держись, бросайся с ходу наверх!
– Куда? Мы что, в телятниках?
Муха только головой покрутила: «Шизик!»
Между тем конвоир ударил один и другой раз прикладом по засову, отодвинул его, подналег на дверь и залез в теплушку Было видно, как тщательно он потыкал своим штыком во все углы, в ворох сена на полу и даже в потолок. Потом ему подали кувалду, и он опять простучал все стены и особенно старательно каждую доску пола.
Надя широко раскрытыми глазами смотрела на непонятные действия и все же решилась спросить Муху:
– Зачем он это делает?
– Клопов бьет, чтоб в дороге нас не беспокоили, – вполне серьезно и громко ответила Муха.
Хотя и грустное зрелище представляло собой сборище зэчек, но все, кто слыхал, разразились хохотом. Тотчас явился конвой:
– Прекратить смех!
Подскочил лейтенант, начальник конвоя, зыркнул на Муху:
– В чем дело? Почему шум?
– Вот, гражданин начальник, девушка, артистка наша, клопов боится, а мы…
– Что-о-о? – выкатив глаза, заорал он во всю мочь.
– Клопиков опасается, – повторила Муха, умиленно заглядывая ему в глаза.
Лейтенант круто развернулся к строю:
– Прекратить разговоры, я вам покажу смешочки! – и быстро зашагал вдоль рядов, зная, чем заканчиваются подобные пререкания с блатными. Последнее слово всегда за ними. Сделают посмешищем.
Не обнаружив ничего подозрительного, конвоир доложил о готовности теплушек следовать предписанным маршрутом. Началась посадка.
– Держись рядом, я те место займу, – шепнула Муха и, работая плечами и локтями, одной из первых ловко вскочила в вагон.
В широко раздвинутую дверь были видны встроенные вторым этажом сплошные нары, влево и вправо – лучшие места, куда так стремилась попасть Муха, а она-то всегда знала, где получше.
Как ни подгоняли окриками зэков: «Быстрей! Шевелись! Поворачивайся!» – посадка заняла много времени. Прежде чем подняться в вагон, что было совсем непросто из-за высоты, нужно назвать фамилию, имя и прочее, после чего формуляр передавался новому офицеру – начальнику конвоя, который с новой бригадой конвоиров доставит этот этап к месту назначения. Таким образом происходила не только посадка по вагонам, но и передача заключенных по счету другим сопровождающим охранникам. Все эти тонкости отмечала про себя одна Надя, как ей казалось. Другим было безразлично, кто будет их охранять, – без охраны не останутся, важнее занять место на верхнем сплошняке или хотя бы у печки-буржуйки, ржавая, закопченная труба которой торчала в грязном оконце. Многие были по второму или даже по третьему сроку и хорошо изучили законы и правила лагерной жизни. Остальные долгосрочники тоже успели походить по этапам и кое-чему подучились. Новичков-первосрочников было немного, они легко узнавались по растерянным лицам. Забравшись в вагон, Надя увидела на верхних нарах Зойку Муху.
– Давай сюда! – крикнула та.
Благодаря стараниям Мухи Надя очутилась на одном из лучших мест. Третьем от стены на правой стороне в левом углу. Не холодно и не в середине, где господствовал уголовный мир. Нерасторопным новичкам, пожилым и контрикам остались места внизу у параши и дверей. Надя огляделась вокруг. Точно в театре: два яруса, дверь – сцена, в бенуарах – блатнячки. У самой двери увидела Космополитку. Муха тоже заметила ее.
– Херово ей будет, – сказала она. – Из дверей несет, и парашу выносить будут, и раздача. Херово!
– Давай возьмем ее, чуть подвинемся, теплее будет, – предложила Надя.
– Чиво? Куда еще! – завозились, протестуя, соседки, но она, не слушая их, крикнула: – Соболь, Ирина! Давайте сюда! Здесь место есть.
– Вот свое и уступишь, – разозлилась Зойка.
– И уступлю, – ощетинилась Надя и протянула руку, помогая Космополитке взобраться наверх под злобно-раздраженный гул правого крыла и середины.
– Хватит зудеть, человеком надо быть, – сказала она ворчащей Зойке. – Помнишь, как Розяка Фиксатая тебе наказывала?
При имени Розяки Фиксатой воровки насторожились, пристально изучая левый угол.
– А мы Розяку Фиксатую здесь не кнокаем, – раздалось с правой стороны, но все же, еще немного пошипев, замолкли. Стали устраиваться.
– Вещи под голову клади, чтоб ночью не разворовали, – командовала Муха, быстро сменив гнев на милость. В сущности, она была добрая и отзывчивая. И не могла долго сердиться, ведь сама только что втащила на блатные места Надю.
Начальник конвоя поднялся на подножку и заглянул внутрь вагона, потом спрыгнул и сказал:
– Готово!
Двое солдат-конвоиров задвинули дверь, было слышно, как снаружи забивали засов. Этапницы перестали галдеть, притихли.
«Почему же никто не плачет, не бьется головой о стену, уезжая в такой далекий край и, быть может, навсегда? Есть у них родные, друзья, любимые?» – думала Надя, глядя, как отупелое безразличие овладело большинством и только нагловатые уголовницы чувствовали себя по-хозяйски. Верно, что тюрьма и этапы – их дом родной. Большинство этапниц называли одну и ту же статью 58-а, 6, ю, и – и прямо несусветные срока: десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет и еще какие-то довески в виде поражения в правах, высылки и других административных взысканий. Надя уже знала, что эти статьи даются «врагам народа», «космополитам безродным», «шпионам иностранных разведок» и «болтунам», но почему их так много? Ей хотелось поговорить с ними, спросить, почему они стали врагами, «продавали Родину» американцам или еще кому-то. Наконец, за что готовились убить «друга детей», любимого вождя товарища Сталина? И в то же время это как-то не вязалось с усталыми, измученными женщинами, смирными и совсем не воинственными. Ее размышления были грубо прерваны толчком в спину.
– Э! Оглохла? Я говорю, похлять не мешало бы, котомкой пошуруди!
– Чего? – не поняла Надя.
– Я говорю, не мешало бы батоном подавиться, сметаной отравиться, – весело сказала Муха.
– А! – догадалась Надя. – Ну и нюх у тебя! Настоящая Муха! – И полезла в свой мешок.
Как раз накануне этапного дня Зинаида Федоровна, еще не зная о нем, по наитию свыше, принесла передачу: кое-ка-кие продукты и теплые вещи. Кроме Нади, продуктов ни у кого не было. Зойка Муха – детдомовка, у Космополитки, кроме пайки, тоже ничего нет, и Надя была рада поделиться с соседками.
– Ты, керя, сильно не бросайся сидором, самой голодать придется. Тащиться будем не меньше месяца, – предупредила Зойка, когда Надя вывалила содержимое продуктовой сумки рядом с собой.
– Ешьте, девчата, – пригласила она, – на месяц все равно не хватит. Авось с голоду не дадут помереть, – и вспомнила тетю Маню: – «Рука дающего не оскудеет».
– Рука берущего не отвалится. Это точно, – подтвердила Муха, отправляя в рот кусок копченой колбасы.
Космополитку надо было уговаривать, прежде чем та взяла кусочек сыру и печенье. Больше – наотрез отказалась.
– Ни за что, – сказала.
Муха неприязненно покосилась на конкурентку.
– Вот еще! Уговаривать надо!
В первую же ночь у Нади из-под головы украли из мешка остаток сыра и колбасу.
– Я говорила, ешьте! Вот вам, теперь за ваше здоровье съедят!
Зойка пришла в бешенство:
– Суки позорные, падлы, проститутки!.. – бесновалась она. – Сейчас педерасткам шмон устрою, найду – пасть порву!
– Найдешь, ищи в параше! – завопили жители правого крыла.
Из угла приподнялась фигура. При свете тусклой, засиженной мухами лампочки было видно, что это немолодая, со скуластым надменным лицом женщина. Брови ее, как две черные пиявки, изогнулись вопросительно дугой.
– Кто же там так скандалит? – спросила она, медленно чеканя каждое слово. – Это ты, Муха-цокотуха?
При виде ее Муха сразу остыла и сжалась:
– Кешар увели из-под головы.
– Заткни хлебало, а то слетишь к параше, другие тоже желают кушать, – еще спокойнее произнесла женщина и опять улеглась на свое место.
– Кто это? – понизив голос, спросила Надя.
– Кто я? – услыхала женщина. – Спроси Муху, она знает!
– Манька Лошадь это, в законе она, понятно? – зашептала Зойка в самое ухо Наде. – Тут все под ней на цирлах бегают.
– Это она вам начальство, а я незаконная, – громко, во всеуслышание заявила Надя.
– Ну, ты, не очень… знаешь, – отшатнулась от нее Муха. – Мне не личит с ними заводиться.
– Еще бы, свои все, – пробормотала Надя, но про себя подумала: «Это я не пришей кобыле хвост – ничья».
Утро началось с поверки. Конвоир согнал всех в одну сторону, приказал построиться по двое, тем временем другой, с кувалдой, полез наверх и простучал каждую доску отдельно, потом стены и потолок, затем спустился на пол и еще побил пол.
– Всех перебили, спите спокойно! – объявила Муха.
Кое-кто несмело засмеялся, вспомнив вчерашний инцидент.
– Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, – сказала молоденькая политическая зэчка, которую все называли Света.
– А вы не смейтесь, – шепотом сказала маленькая бытовичка с тремя статьями. – Были случаи побегов через проломы в полу и даже через крышу на полном ходу!
– Неужто? – насмешливо округлив глаза, удивилась Света.
– В натуре были, – подтвердила Муха. – Только не ваш брат, контрики-болтуны, – с презрением покосилась она на Свету. – Бежали законники, и многие с концами.
– Чудо-акробаты! – снова восхитилась Света.
– Иль от безнадеги, – не приняв насмешки, уточнила Муха.
– Как это – от безнадеги? – решилась спросить тихонько Надя.
– Как это? Что это? Мне уж объяснять осточертело! – раздраженно воскликнула Муха и отвернулась.
Пионерка охотно пустилась объяснять: