– Как успехи, артистка? – спросил Филя.
– Пока хорошо, а дальше видно будет.
– Ну, давай-давай, пой! Она у нас на артистку учиться идет, кто слыхал, говорят, голос – прямо в Большой театр можно, – пояснил Филя следователю.
Следователь чуть улыбнулся уголками рта, откинул пятерней волосы со лба и, заглянув в папку с бумагами, спросил:
– Вы ведь у Крыловой занимались, так? И долго?
– Около года. Да, точно, год!
– Ты вот что скажи нам, Михайлова, – вмешался в разговор Филя. – Ты ведь с Гуськовым любовь крутила.
– Чего-чего? – ощетинилась Надя. – Ни с кем я любовь не крутила!
– Стой, не горячись, спокойно! Все же встречалась?
– Не знаю никаких Гуськовых, – отрезала она, всем видом своим желая показать, что никого и ничего не боится.
– А вот парень, что жил у Ячменевой, племянник ее, тоже тебе не знаком?
Дальше запираться нельзя было. Филя не один раз видел их вдвоем.
– Сашок, что ли? – как можно небрежнее спросила она.
– Сашок-посошок, он самый, – в тон ей ответил Филя. – Где он сейчас?
– Не знаю, мне не доложился.
– Прошу вас, – обратился к ней следователь, – вспомните, пожалуйста, когда вы видели его в последний раз?
«Культурный! Прошу, пожалуйста, а просьба звучит как скрытая угроза, попробуй только не ответить!»
– Где-то в конце июля.
– А точнее?
– А точнее не помню, кажется, двадцатого июля.
– Расскажите подробнее, как и при каких обстоятельствах, – продолжал он, подбадривая Надю улыбкой.
«Настырный, как оса».
– Мне нечего рассказывать, прошлись по улице до станции – и обратно, по домам. Дождь был. Да, точно, вечером двадцатого.
– Значит, на следующий день после убийства? Не был ли он взволнован происшествием?
– А чего ему волноваться?
Хитрый этот Филя! Сразу сообразил, что молодой, неопытный следователь быстро зайдет в тупик при таком допросе.
– Смотрю на тебя, Михайлова, и диву даюсь.
Но ее не проведешь, она ждала подвоха! И готова отразить атаку.
– Да… – продолжал, вздыхая, Филя, покуда следователь строчил в своей папке. – Собой ты девушка «на ять». Номер первый в Малаховке, в артистки собираешься, а с такой шпаной, понимаешь ли, с босотвой, можно сказать, путаешься…
– То есть дружбу водит, – поправил его следователь. Он явно не желал преждевременно без надобности обострять отношения.
Но взрыв все-таки произошел. Бес обуял Надю, лицо ее покрылось малиновыми пятнами.
– Ас кем я, извините, по-вашему, дружбу должна водить? Где они, наши «хорошие» парни? Где? Нет их! Какие и были, так на войне погибли. Вон из десятых классов из всех ребят один вернулся целый, а другой без руки. Вы там, на фронте, что ж не уберегли их для нас, что не прикрыли собой «хороших» парней? Сами-то целые вернулись, а «хорошие» погибли или калеками остались!
– Это ты зря так, – примирительно сказал Филя.
Между тем он упорно гнул свою линию. Он был уверен, ему удастся выведать у Нади все, что им нужно. Слишком горяча эта особа. Где-то да сорвется. Главное у таких – самолюбие, и по нему-то надо бить.
– Да! – продолжал он, вроде как бы сочувствуя, а может, и в самом деле жалея ее. – Ты вот что, Михайлова, сама подумай! Отец твой Герой, пал смертью храбрых. Героя на фронте получить непросто, по себе знаю. Брат тоже добровольцем ушел на фронт. Жизни своей молодой не пощадил. А эта пакость, понимаешь ли, со старухой воюет. Старуху убил!
Расчет Фили оказался верным.
– Не убивал он ее! – выкрикнула Надя.
Филя, не давая опомниться, сразу подхватил:
– Не убивал? А что же, сама она себя по затылку треснула?
– Сама, сама она виновата. Вцепилась в него, хозяйское добро вместо пса цепного охраняла. Чего ей было лезть на рожон!
Не просчитался Филя, не выдержала она, расплакалась и все как на духу рассказала. Казалось ей, что слова ее спасут Сашка от неминуемой кары. Не звери же они, эти люди, не могут не посочувствовать сироте. И все, что от Сашка слыхала о его детстве, о страшной ночной бомбежке эшелона с эвакуированными, где он ехал с родными, и как, выбежав в поле, один скитался по деревням и воровал в огородах репу и морковь, потому что никто ему куска не подал, а только гнали и травили собаками, пока дотащился до единственной тетки в Малаховке. Притих следователь, что-то про себя обдумывал, видно, что подействовал на него Надин рассказ.
– Тебе бы в адвокаты податься! Убеждать умеешь. Однако на-ко вот, прочитай! – Филя достал из папки у следователя бумагу и протянул Наде.
– Читай!
– Что это?
– Протокол допроса твоего дружка-приятеля.
– Не буду я читать. Мало ли чего вы там настряпаете.
– Тогда слушай, сам прочту…
И узнала Надя, что уже взяли Сашка, когда он в поезд садился. Выдал его антиквар, испугался, понял, что не простое – краденое покупает. И из всего этого получалось так: во всем виновата одна она, Надежда Михайлова. Она наводчица, она его подучила, рассказала, что за вещи такие, и цену назвала, и день сказала, когда хозяйки не будет. А про Нюрку он и знать не знал. Деньги те хотели разделить с ней поровну. Не поверила Надя ни единому слову.
– Быть этого не может, чтоб Сашок так бессовестно оболгал. Вранье, вранье какое-то, – растерянно повторяла она.
– Подойди сюда, к столу. Подпись видишь? Узнаешь его почерк?
Подпись-то стоит, а чья? Она Сашковой подписи в жизни не видела.
– Вот ведь как получается. Адвокатствуешь ты тут, выгораживаешь его, а он тебя топит. Тянет в соучастницы, а ты, дуреха, заступаешься за него!
Толковал ей что-то Филя, убеждал в чем-то, но в чем? Она не могла сообразить, видела только, что глаза у него сердитые.
– Да ведь это неправда!
– Доказывай теперь – правда-неправда…
– Нет, почему же, все правильно, – вмешался следователь. – Михайлова дает правдивые показания. Подпишитесь вот здесь! – ткнул пальцем в бумагу, где надпись: «Протокол». – Вот видите, стоит слово «подпись».
Затем ей подсунули еще одну бумажонку подписать, и оба долго втолковывали что-то, чего она никак не могла понять, о невыезде из Малаховки.
– Как же так? У меня пятнадцатого первый экзамен, я никак не могу пропустить. Мне надо ехать в Москву! – старательно убеждала следователя Надя.
Он понимающе кивал головой, улыбался и смотрел на нее прозрачными глазами.
– Придется экзамену обойтись без вас. Временно!
Филя проводил ее до двери.
– Дура ты дура, недотепа. Судить тебя теперь будут. Срок впаяют! – сердито засопел он.
– За что?! – вскрикнула Надя.
– Там узнаешь за что!
«Неладно получилось», – думал расстроенный Филя. Не Надиной беды хотел он. Парень этот, Сашок, давно намозолил ему глаза. Бесконечные жалобы соседей надоели до смерти… Давно хотел пристроить его к месту, а получилось? Опозорил дочь Героя. Помог подвести под суд.
Зато следователь доволен: чистосердечное признание свидетельницы обвинения, и без какого-либо нажима со стороны следствия. Обошлось даже без угроз и запугивания. Все по закону. Такого еще не случалось в его практике.
Как по взмаху волшебной палочки, превратилась принцесса в Золушку. Впереди был суд… Суда Надя не то чтобы боялась, а даже наоборот – была уверена, что Сашок, увидев ее, откажется от своих чудовищных показаний. Больше всего ее страшила встреча с Диной Васильевной. Какие слова надо найти, чтобы оправдаться перед ней, как убедить ее?
И конечно, мать. Как будто мало горя выпало на ее долю! Но мать, слабая, всегда готовая плакать над своим и чужим горем, вдруг стала неузнаваемая: ни слова упрека или жалобы.
– Не плачь, Надюша, не виновата ты. Разве могу я поверить в такое… Был бы отец жив, не дал бы тебя в обиду. Все война проклятущая.
Судилище
Потом был суд – и первое горькое разочарование в людях. Она была уверена, что Сашок откажется от своих показаний, иначе и быть не могло, но не тут-то было.
Тетя Маня на суд не пошла и Зинаиду Федоровну не пустила.
– Чего слушать-то? Одна комедь все! Расстраиваться только.
Сашка привели под конвоем. Надя пришла по вызову сама.
Филя, увидев ее, успел шепнуть на ходу:
– Не тушуйся, все будет хорошо! – и ободряюще подмигнул рыжим глазом.
Надя отвернулась. От спертого воздуха и духоты ей стало худо, и в какой-то момент она совсем перестала соображать, что происходит. Зал поплыл в тумане. Не понимая, о чем ее спрашивают, она тупо воззрилась на судью, пока тот не прикрикнул на нее. Тогда она совсем невпопад на вопрос, сколько ей лет и какое образование, ответила: «Да». Сашок, худой, с провалившимися глазами, увидев Надю, попытался сказать ей что-то, но вместо этого зашмыгал носом, губы его беззвучно задрожали. Смотреть на него было противно до тошноты, она повернулась спиной и закрыла глаза. Ей вдруг начало казаться, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим и этот другой смотрит давно виденный фильм, но о чем говорят на экране, разобрать невозможно.
Между тем суд шел своим чередом. Присутствующие в зале время от времени что-то выкрикивали, судья призывал к порядку, потрясая колокольчиком и угрожая очистить зал от публики.
Не сразу вышла Надя из своего отупения. Уже послышались недовольные голоса:
– Притворяется дурочкой, вроде не слышит!
– Первое дело прикинуться ненормальной, авось помилуют!
И только когда судья, вторично возвысив голос, крикнул.
– Встать, Михайлова! – она вскинула голову и встала, держась за спинку стула. – Признаете вы себя виновной в предъявленном обвинении?
– Нет, не признаю, наврал все Гуськов!
– Хорошо, допустим, а откуда он узнал о существовании этих вещей?
– Я ему рассказала, что…
– Ага! Все-таки вы говорили Гуськову, где находятся эти предметы.
– Я сказала, на рояле.
– И цену их тоже назвали?
– Нет, цены я не знаю.
– Говорила, говорила! – выкрикнул Сашок. – Сказала, часы из золота, а лягушка…
– Сядьте, Гуськов, вас не спрашивают.
– Врешь, я сказала, как золотые.
– Вы не отрицаете, что сказали подсудимому, где находятся вещи?
– Да! – взвизгнул Сашок. – И сказала, что хозяйки дома не будет.
– Я сказала, что мы с Диной Васильевной едем в театр.
– Прекратите! Предупреждаю последний раз. Отвечать только на вопросы судьи! Спрашиваю вас, Михайлова, еще раз: вы подтверждаете, что сказали Гуськову, где находятся вещи, что вещи ценные и что в доме никого не будет? Отвечайте прямо на поставленные вопросы.
– Да, говорила, – тихо сказала Надя и запнулась. «Что я несу! Они сбили меня с толку. Я ничего не смогу доказать».
– Суд учтет ваше чистосердечное признание, – услышала она голос судьи.
Потом убедительно и горячо говорила женщина-адвокат. Накануне она долго увещевала Надю полностью довериться ей и не допускать «хулиганских эксцессов» на суде, чем крайне удивила ее. «Почему «хулиганских эксцессов»?» Еще просила защитница не мешать ей на суде, не перебивать. Очень бойко и уверенно говорила адвокат, пересыпая свою речь цветистыми изречениями из греков, римлян и даже Ленина. И долго. Из всего ее выступления Надя поняла, что защитнице жалко нашу молодежь, жертву войны, не нашедшую себя. Слушая ее, Надя недоумевала: «Почему «не нашедшую», когда все так хорошо найдено?» Старалась адвокатша вовсю, много разных слов произнесла в пользу своих подзащитных, прося у судей снисхождения, учитывая их молодость и чистосердечное признание, напоминала, что они дети погибших фронтовиков и росли фактически беспризорными.
«Что она говорит? Зачем просит за меня? Почему не скажет, что я не виновата? Я же ей все растолковала, она знает, что моей вины здесь нет», – порывалась крикнуть Надя, но судья каждый раз останавливал:
– В последнем слове скажете, потом!
Тем не менее речь произвела впечатление на присутствующих. В зале начали сморкаться, у заседателей за судейским столом появились носовые платки. Филя стоял у входа, прямо против Нади, и, перехватив ее взгляд, чуть заметно поднял рыжие брови и кивнул. Словно хотел сказать: «Вот видишь, я же говорил, не тушуйся!»
Откуда-то из рядов поднялась женщина, подошла к судейскому столу и стала что-то говорить судье настойчиво и властно. Судья, пожилой мужчина с усталым бледным лицом, отрицательно покачал головой. Зал замер, стараясь уловить, о чем шел спор. Женщина, все более повышая голос, достала из сумочки маленькую книжечку и подала судье. Внимательно полистав странички, судья обратился к своим коллегам и пошептался с ними, а затем уже не шепотом, а так, что слышали первые ряды:
– Оснований для отказа нет, – и объявил громко: – Товарищи судьи! Слово хочет сказать дочь погибшей Анны Ильиничны Зубковой, Герой Социалистического Труда, бригадир животноводческой бригады колхоза «Путь Ильича» Евдокия Ивановна Зубкова.
Зал ахнул и сердито загудел. Женщина из второго ряда, не поднимаясь с места, крикнула:
– Что ж это, дочь героиня, а мать в прислугах?
Та повернулась лицом к залу, и все увидели на лацкане ее пиджака орденскую колодку.
– Мать моя, Анна Ильинична, убитая этими подонками, никогда не была прислугой – она дальняя родственница Крыловых, – отчеканила она.
– Родня, а на кухне ютилась, – не унимались во втором ряду.
– Я также являюсь народным заседателем, – не обратила внимания она на реплику, – и хочу возразить защите. Не слишком ли горячо она заступалась за своих подзащитных? Не слишком мягкотелы мы стали? А по совести? Заслуживают ли они снисхождения? Здоровый парень двадцати трех лет, если не ошибаюсь, в плуг запрягать можно вместо коня – потянет! А бездельничает, живет на средства престарелой тетки! Спрашивается: где он был в войну, когда наши ребята шли на фронт добровольцами? Возраст призывной. Как он очутился в эшелоне с эвакуированными беженцами? В сорок третьем ему было уже восемнадцать лет!
– У него справка о болезни, – тихо сказал судья.
– Справка! Это еще требует проверки. Знаем, как справки выдаются. А кстати, болезнь – не клептомания? А то бывает, добрые врачи воров так определяют.
– Ишь разошлась! Куда там! – донеслось из зала.
– Нет, товарищи, – продолжала женщина с еще большим подъемом. – Пора наводить порядок в государстве! Сумели победить фашистов, справимся и с бандитами!
– Спасибо, достаточно! – махнув в ее сторону рукой, заявил судья.
Но она не слыхала его или сделала вид, что не слышит, и продолжала:
– Нечего с ними лояльничать, не хотели работать добровольно – поработают в принудительном порядке. А то, видите ли, здоровенная девка пеньем занялась. Ее приняли в дом, а она, оказывается, высматривала, что ценного в доме, чтоб улучить момент…
– Хоть слезинку уронила бы, мать ведь убили, ораторша! – громко крикнул мужской голос.
– И не комсомолка она! Вот что поражает: в наше время не быть в комсомоле? Как ей…
– Хватит долдонить, – перебил мужчина в железнодорожной форме и стал пробираться к выходу. – Таратайка! Чисто таратайка! Тра-та-та, тра-та-та!
Кое-кто громко рассмеялся. Судья уткнул нос в бумаги, наверное, чтоб не засмеяться тоже.
Надя воспользовалась минутным замешательством и крикнула на весь зал:
– Я не наводчица, это ложь. Гуськов со страху меня оговорил, били его, наверное.
– Сядьте на место, потом скажете, в последнем слове.
– Я в комсомол не успела вступить. Наш комсорг с фронта не вернулся.
– Ишь задергалась, как гадюка под вилами, – обратилась в зал, как бы ища поддержки, толстая немолодая женщина с первого ряда.
Надя осеклась. «Что говорить? Все равно не поверят. У них уже все решено».
– Суд удаляется на совещание! – объявил председатель.
Приговор выглядел устрашающим: соучастие в ограблении с убийством. Принимая во внимание… учитывая… Суд постановил: семь лет исправительно-трудовых лагерей. «Не может быть, это не мне», – с тревогой подумала Надя. Ей показалось, что кто-то зло пошутил, хотел припугнуть, чтобы впредь осмотрительней была в выборе знакомых. Напрасно она ждала, что Сашок опомнится, придет в себя и скажет всем здесь сидящим, что зря оговорил Надю. Непонятно только – почему? Из трусости? Из подлости? А быть может, из ревности? Но ничего такого не произошло. В последнем слове Сашок путано лопотал что-то, обещал исправиться, оправдывался, сваливая всю вину на нее.
От последнего слова Надя отказалась. Сказала только:
– Мне нечего говорить вам, все равно мне не верят. Хотели сделать из меня преступницу и сделали.
Приговор Сашку зал встретил одобрительным гулом. Восемь лет исправительно-трудовых лагерей. Тоже принимая во внимание…
После объявления приговора обоих под конвоем вывели во двор, где уже ждала машина со смешным названием «воронок». Увидев «воронок», она вдруг ясно осознала весь ужас совершившегося и остановилась.
– Мама, мамочка, что с тобой будет! – вырвалось у нее.
– Иди, иди, – подтолкнул ее конвоир, – будет еще время, наплачешься о матери, – сказал он беззлобно.
– Не заплачу, не заплачу, ни за что не буду плакать! – прошептала Надя и с силой сдавила зубами нижнюю губу.
Во дворе к ней подскочил Филя.
– Круто тебе впаяли, не ожидал! – произнес он, часто моргая рыжими ресницами. – Ты пиши, сразу подавай кассацию, жалуйся, не соглашайся с приговором.
На Сашка он даже не взглянул, словно того и не существовало вовсе. От Нади он подошел к конвоиру и стал ему о чем-то толковать. Конвоир кивнул Филе и подсадил ее в высокий кузов. Дверь захлопнулась.
Горе не раз посещало маленький дом на Тургеневской улице. Но совсем другое обрушилось теперь. Это было как удар молнии, как внезапное землетрясение или ураган, когда его величество случай сметает, опрокидывает и давит человека, как козявку, и нет никакой возможности противостоять ему. Но надо все выдержать, не сломаться, перемочь, чтобы подняться заново и жить.
В первый же день своего пребывания в пересылочной тюрьме Надя отправила домой, в Малаховку, письмо со своим новым адресом: Москва, Красная Пресня, п/я 2262, а также написала заявление на имя начальника тюрьмы.
– Пиши кратко, – посоветовала сокамерница и подсказала, как нужно писать.
«Как на экзамен», – подумала Надя, завидев ее через прутья решетки. Лишь один раз ее прекрасные большие глаза стали влажными, когда, захлебываясь от рыданий, Надя целовала ее руки и только могла произнести:
– Прости, мама, прости!
– Мне нечего прощать тебе, Надюша. Не плачь, родная. Сама я во всем виновата. Жила как неживая, в чаду. Горем своим упивалась, а про тебя и забыла.
Напоследок сказала:
– Прошение буду подавать от себя, может, уважут, как жену погибшего фронтовика.
Не сказала «погибшего Героя», для нее не было разницы, герой или просто фронтовик-солдат. Странная она была, не как все. Не умела радоваться жизни, жить сегодняшним днем, все думала о том, что может случиться. Словно предвидела и ожидала грядущие горести.
Узилище «Красная Пресня»
Пересылочная тюрьма, куда угодила Надя, называлась «Красная Пресня», и была она не хуже и не лучше всех остальных тюрем в Москве, – известно, тюрьма не дом отдыха. Правда, ей сказали соседи по камере, что на Лубянке лучше: и полы паркетные, и кормят лучше, в камерах народу поменьше, и даже книги читать дают из конфискованных частных библиотек. Но там сидят «враги народа», а она себя не считала ничьим врагом, тем более народа. Арестантов битком набито, и все разные, за разные грехи. Одни женщины, и это очень хорошо, многие из-за жары и духоты разгуливали, едва прикрыв телеса.
По отдельности держались кучка молодых и женщины постарше – «контрики», «болтуны», «шпионы», «космополиты безродные» и просто «враги народа». Были и другие: указницы от 7/8,[1] растратчицы, осужденные за прогулы и опоздания свыше двадцати минут, и даже одна врач за подпольный аборт. Но подавляющее большинство – уголовницы-воровки, или блатнячки, как их здесь называли. Отличались они от прочих тем, что говорили исключительно нецензурным языком, изредка пересыпая речь словами из им одним понятного жаргона. Тремя-пятью замысловатыми восклицаниями и междометиями они выражали множество чувств, эмоций и действий.
В семье, где росла Надя, разговорная речь, быть может, не отличалась литературностью, но матерщина была не в ходу, а тетя Маня просто терпеть ее не могла и покрывалась красными пятнами, когда при ней случалось кому сквернословить.
– Эко ты! Бесстыжие твои зенки, ангела своего хранителя пугаешь! – осаживала она грубияна.
От нее Надя получила небольшую посылочку. Особенного голода Надя в тюрьме не испытывала. Были передачи от матери. До войны она не задумывалась, что подает мать на стол. Ели пищу простую и скромную, отсутствием аппетита никто не страдал, уговаривать не приходилось. В то время для малаховских детей существовало только одно лакомство. На платформе станции ежедневно продавалось сливочное мороженое в виде лепешек за десять, двадцать, пятьдесят и восемьдесят копеек, в зависимости от размера. На вафельных прокладочках значились различные имена: Шура – Коля, Лена – Вася. Морс и ситро дополняли ассортимент. Иногда отец давал им с братом по полтиннику, и они неслись наперегонки к станции «кутить».
В войну трудности несоизмеримо возросли. Но мать, работая на заводе, получала восемьсот граммов хлеба – рабочую карточку, да у Нади четыреста, вдвоем больше килограмма. Хватало, и даже часть можно было поменять на рынке на молоко. Огород свой – клочок земли – выручал. Земля подкармливала.
В первую же неделю Надя обнаружила пропажу своих вещей, в том числе и американского платья. Воровки с нар внимательно наблюдали за ней – ждали, что она сделает. Впервые Надя поступила вопреки собственному характеру и смолчала. Наглая маленькая бабенка неопределенного возраста с личиком как у мартышки подскочила к ней.
– Мадам, вы что-то потеряли, разрешите помочь? – растянув рот до ушей, извиваясь всем телом, пропела она.
– Да нет, – быстро нашлась Надя, – вот хотела кое-какие вещички твоим подружкам подарить, да вспомнила: я их дома забыла.
– Ах, ах, ах, – задергалась та. – Жалость-то какая! Мои розанчики в нужде бьются.
– Жалко! – в тон ей ответила Надя. – Одно платьице с американской миллионерши тебе как раз впору было бы.
– Добренькая ты моя, да разве стану я американское платье носить? Ни за что! Я сильно гордая!
Надя не выдержала и засмеялась, в первый раз за много дней. Уж больно комична была эта маленькая воровка. Засмеялись и блатнячки в своем углу, и даже молчаливые «контры».
После этого случая уголовный мир изменил свое отношение к Наде. Каждый раз ей предлагали то самокрутку, то папиросы и в знак особого расположения брали «взаймы без отдачи» сахар, хлеб или что придется. Каждый день уходили на этап или прибывали новые три-четыре человека.
Надя слыхала от соседки, что высокая черноглазая женщина из «контриков» осуждена как «космополитка безродная». Надя прониклась к ней симпатией – все же не воровка, не убийца, а «безродность» – это не ее вина. Что такое космополитка, Надя толком не знала. Краем уха слыхала по радио про космополитов, кажется, это плохие люди. Шли разговоры, что собирают этап на Дальний Север, в Заполярье, город шахтеров и горняков. «Космополитка безродная» сказала, что там работает прекрасный музыкально-драматический театр, где играют наравне с заслуженными артистами и заключенные. Надя ожила. Если даже «там» можно петь, значит, еще не все кончено. В тот же вечер после отбоя она подошла к «космополитке» и попросила ее рассказать о заполярном театре. Та оказалась очень общительной и живой, а фамилия ее была Соболь. Она же посоветовала Наде написать заявление на имя начальника тюрьмы с просьбой отправить ее этапом на Воркуту работать по специальности как артистку.
– Рискни! Авось дундук не заглянет в твой формуляр, – пошутила Соболь.
В дальние этапы обычно отправлялись долгосрочники, но обвинительное заключение было такое серьезное, что, несмотря на небольшой сравнительно срок, соучастие в убийстве выглядело преступлением тяжким.
Молодые конвоиры и надзиратели с любопытством поглядывали на молодую, красивую девушку и не раз, улучив момент, провожая ее за передачей, спрашивали шепотом: «За что это тебя?»
– За убийство с грабежом! – с ожесточением отвечала она. Ей доставляло болезненное удовольствие терзать себя.
– Пока хорошо, а дальше видно будет.
– Ну, давай-давай, пой! Она у нас на артистку учиться идет, кто слыхал, говорят, голос – прямо в Большой театр можно, – пояснил Филя следователю.
Следователь чуть улыбнулся уголками рта, откинул пятерней волосы со лба и, заглянув в папку с бумагами, спросил:
– Вы ведь у Крыловой занимались, так? И долго?
– Около года. Да, точно, год!
– Ты вот что скажи нам, Михайлова, – вмешался в разговор Филя. – Ты ведь с Гуськовым любовь крутила.
– Чего-чего? – ощетинилась Надя. – Ни с кем я любовь не крутила!
– Стой, не горячись, спокойно! Все же встречалась?
– Не знаю никаких Гуськовых, – отрезала она, всем видом своим желая показать, что никого и ничего не боится.
– А вот парень, что жил у Ячменевой, племянник ее, тоже тебе не знаком?
Дальше запираться нельзя было. Филя не один раз видел их вдвоем.
– Сашок, что ли? – как можно небрежнее спросила она.
– Сашок-посошок, он самый, – в тон ей ответил Филя. – Где он сейчас?
– Не знаю, мне не доложился.
– Прошу вас, – обратился к ней следователь, – вспомните, пожалуйста, когда вы видели его в последний раз?
«Культурный! Прошу, пожалуйста, а просьба звучит как скрытая угроза, попробуй только не ответить!»
– Где-то в конце июля.
– А точнее?
– А точнее не помню, кажется, двадцатого июля.
– Расскажите подробнее, как и при каких обстоятельствах, – продолжал он, подбадривая Надю улыбкой.
«Настырный, как оса».
– Мне нечего рассказывать, прошлись по улице до станции – и обратно, по домам. Дождь был. Да, точно, вечером двадцатого.
– Значит, на следующий день после убийства? Не был ли он взволнован происшествием?
– А чего ему волноваться?
Хитрый этот Филя! Сразу сообразил, что молодой, неопытный следователь быстро зайдет в тупик при таком допросе.
– Смотрю на тебя, Михайлова, и диву даюсь.
Но ее не проведешь, она ждала подвоха! И готова отразить атаку.
– Да… – продолжал, вздыхая, Филя, покуда следователь строчил в своей папке. – Собой ты девушка «на ять». Номер первый в Малаховке, в артистки собираешься, а с такой шпаной, понимаешь ли, с босотвой, можно сказать, путаешься…
– То есть дружбу водит, – поправил его следователь. Он явно не желал преждевременно без надобности обострять отношения.
Но взрыв все-таки произошел. Бес обуял Надю, лицо ее покрылось малиновыми пятнами.
– Ас кем я, извините, по-вашему, дружбу должна водить? Где они, наши «хорошие» парни? Где? Нет их! Какие и были, так на войне погибли. Вон из десятых классов из всех ребят один вернулся целый, а другой без руки. Вы там, на фронте, что ж не уберегли их для нас, что не прикрыли собой «хороших» парней? Сами-то целые вернулись, а «хорошие» погибли или калеками остались!
– Это ты зря так, – примирительно сказал Филя.
Между тем он упорно гнул свою линию. Он был уверен, ему удастся выведать у Нади все, что им нужно. Слишком горяча эта особа. Где-то да сорвется. Главное у таких – самолюбие, и по нему-то надо бить.
– Да! – продолжал он, вроде как бы сочувствуя, а может, и в самом деле жалея ее. – Ты вот что, Михайлова, сама подумай! Отец твой Герой, пал смертью храбрых. Героя на фронте получить непросто, по себе знаю. Брат тоже добровольцем ушел на фронт. Жизни своей молодой не пощадил. А эта пакость, понимаешь ли, со старухой воюет. Старуху убил!
Расчет Фили оказался верным.
– Не убивал он ее! – выкрикнула Надя.
Филя, не давая опомниться, сразу подхватил:
– Не убивал? А что же, сама она себя по затылку треснула?
– Сама, сама она виновата. Вцепилась в него, хозяйское добро вместо пса цепного охраняла. Чего ей было лезть на рожон!
Не просчитался Филя, не выдержала она, расплакалась и все как на духу рассказала. Казалось ей, что слова ее спасут Сашка от неминуемой кары. Не звери же они, эти люди, не могут не посочувствовать сироте. И все, что от Сашка слыхала о его детстве, о страшной ночной бомбежке эшелона с эвакуированными, где он ехал с родными, и как, выбежав в поле, один скитался по деревням и воровал в огородах репу и морковь, потому что никто ему куска не подал, а только гнали и травили собаками, пока дотащился до единственной тетки в Малаховке. Притих следователь, что-то про себя обдумывал, видно, что подействовал на него Надин рассказ.
– Тебе бы в адвокаты податься! Убеждать умеешь. Однако на-ко вот, прочитай! – Филя достал из папки у следователя бумагу и протянул Наде.
– Читай!
– Что это?
– Протокол допроса твоего дружка-приятеля.
– Не буду я читать. Мало ли чего вы там настряпаете.
– Тогда слушай, сам прочту…
И узнала Надя, что уже взяли Сашка, когда он в поезд садился. Выдал его антиквар, испугался, понял, что не простое – краденое покупает. И из всего этого получалось так: во всем виновата одна она, Надежда Михайлова. Она наводчица, она его подучила, рассказала, что за вещи такие, и цену назвала, и день сказала, когда хозяйки не будет. А про Нюрку он и знать не знал. Деньги те хотели разделить с ней поровну. Не поверила Надя ни единому слову.
– Быть этого не может, чтоб Сашок так бессовестно оболгал. Вранье, вранье какое-то, – растерянно повторяла она.
– Подойди сюда, к столу. Подпись видишь? Узнаешь его почерк?
Подпись-то стоит, а чья? Она Сашковой подписи в жизни не видела.
– Вот ведь как получается. Адвокатствуешь ты тут, выгораживаешь его, а он тебя топит. Тянет в соучастницы, а ты, дуреха, заступаешься за него!
Толковал ей что-то Филя, убеждал в чем-то, но в чем? Она не могла сообразить, видела только, что глаза у него сердитые.
– Да ведь это неправда!
– Доказывай теперь – правда-неправда…
– Нет, почему же, все правильно, – вмешался следователь. – Михайлова дает правдивые показания. Подпишитесь вот здесь! – ткнул пальцем в бумагу, где надпись: «Протокол». – Вот видите, стоит слово «подпись».
Затем ей подсунули еще одну бумажонку подписать, и оба долго втолковывали что-то, чего она никак не могла понять, о невыезде из Малаховки.
– Как же так? У меня пятнадцатого первый экзамен, я никак не могу пропустить. Мне надо ехать в Москву! – старательно убеждала следователя Надя.
Он понимающе кивал головой, улыбался и смотрел на нее прозрачными глазами.
– Придется экзамену обойтись без вас. Временно!
Филя проводил ее до двери.
– Дура ты дура, недотепа. Судить тебя теперь будут. Срок впаяют! – сердито засопел он.
– За что?! – вскрикнула Надя.
– Там узнаешь за что!
«Неладно получилось», – думал расстроенный Филя. Не Надиной беды хотел он. Парень этот, Сашок, давно намозолил ему глаза. Бесконечные жалобы соседей надоели до смерти… Давно хотел пристроить его к месту, а получилось? Опозорил дочь Героя. Помог подвести под суд.
Зато следователь доволен: чистосердечное признание свидетельницы обвинения, и без какого-либо нажима со стороны следствия. Обошлось даже без угроз и запугивания. Все по закону. Такого еще не случалось в его практике.
Как по взмаху волшебной палочки, превратилась принцесса в Золушку. Впереди был суд… Суда Надя не то чтобы боялась, а даже наоборот – была уверена, что Сашок, увидев ее, откажется от своих чудовищных показаний. Больше всего ее страшила встреча с Диной Васильевной. Какие слова надо найти, чтобы оправдаться перед ней, как убедить ее?
И конечно, мать. Как будто мало горя выпало на ее долю! Но мать, слабая, всегда готовая плакать над своим и чужим горем, вдруг стала неузнаваемая: ни слова упрека или жалобы.
– Не плачь, Надюша, не виновата ты. Разве могу я поверить в такое… Был бы отец жив, не дал бы тебя в обиду. Все война проклятущая.
Судилище
Рабы те, кто боятся говорить за павших.
Джеймс Рассел Лоуэлл
Потом был суд – и первое горькое разочарование в людях. Она была уверена, что Сашок откажется от своих показаний, иначе и быть не могло, но не тут-то было.
Тетя Маня на суд не пошла и Зинаиду Федоровну не пустила.
– Чего слушать-то? Одна комедь все! Расстраиваться только.
Сашка привели под конвоем. Надя пришла по вызову сама.
Филя, увидев ее, успел шепнуть на ходу:
– Не тушуйся, все будет хорошо! – и ободряюще подмигнул рыжим глазом.
Надя отвернулась. От спертого воздуха и духоты ей стало худо, и в какой-то момент она совсем перестала соображать, что происходит. Зал поплыл в тумане. Не понимая, о чем ее спрашивают, она тупо воззрилась на судью, пока тот не прикрикнул на нее. Тогда она совсем невпопад на вопрос, сколько ей лет и какое образование, ответила: «Да». Сашок, худой, с провалившимися глазами, увидев Надю, попытался сказать ей что-то, но вместо этого зашмыгал носом, губы его беззвучно задрожали. Смотреть на него было противно до тошноты, она повернулась спиной и закрыла глаза. Ей вдруг начало казаться, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим и этот другой смотрит давно виденный фильм, но о чем говорят на экране, разобрать невозможно.
Между тем суд шел своим чередом. Присутствующие в зале время от времени что-то выкрикивали, судья призывал к порядку, потрясая колокольчиком и угрожая очистить зал от публики.
Не сразу вышла Надя из своего отупения. Уже послышались недовольные голоса:
– Притворяется дурочкой, вроде не слышит!
– Первое дело прикинуться ненормальной, авось помилуют!
И только когда судья, вторично возвысив голос, крикнул.
– Встать, Михайлова! – она вскинула голову и встала, держась за спинку стула. – Признаете вы себя виновной в предъявленном обвинении?
– Нет, не признаю, наврал все Гуськов!
– Хорошо, допустим, а откуда он узнал о существовании этих вещей?
– Я ему рассказала, что…
– Ага! Все-таки вы говорили Гуськову, где находятся эти предметы.
– Я сказала, на рояле.
– И цену их тоже назвали?
– Нет, цены я не знаю.
– Говорила, говорила! – выкрикнул Сашок. – Сказала, часы из золота, а лягушка…
– Сядьте, Гуськов, вас не спрашивают.
– Врешь, я сказала, как золотые.
– Вы не отрицаете, что сказали подсудимому, где находятся вещи?
– Да! – взвизгнул Сашок. – И сказала, что хозяйки дома не будет.
– Я сказала, что мы с Диной Васильевной едем в театр.
– Прекратите! Предупреждаю последний раз. Отвечать только на вопросы судьи! Спрашиваю вас, Михайлова, еще раз: вы подтверждаете, что сказали Гуськову, где находятся вещи, что вещи ценные и что в доме никого не будет? Отвечайте прямо на поставленные вопросы.
– Да, говорила, – тихо сказала Надя и запнулась. «Что я несу! Они сбили меня с толку. Я ничего не смогу доказать».
– Суд учтет ваше чистосердечное признание, – услышала она голос судьи.
Потом убедительно и горячо говорила женщина-адвокат. Накануне она долго увещевала Надю полностью довериться ей и не допускать «хулиганских эксцессов» на суде, чем крайне удивила ее. «Почему «хулиганских эксцессов»?» Еще просила защитница не мешать ей на суде, не перебивать. Очень бойко и уверенно говорила адвокат, пересыпая свою речь цветистыми изречениями из греков, римлян и даже Ленина. И долго. Из всего ее выступления Надя поняла, что защитнице жалко нашу молодежь, жертву войны, не нашедшую себя. Слушая ее, Надя недоумевала: «Почему «не нашедшую», когда все так хорошо найдено?» Старалась адвокатша вовсю, много разных слов произнесла в пользу своих подзащитных, прося у судей снисхождения, учитывая их молодость и чистосердечное признание, напоминала, что они дети погибших фронтовиков и росли фактически беспризорными.
«Что она говорит? Зачем просит за меня? Почему не скажет, что я не виновата? Я же ей все растолковала, она знает, что моей вины здесь нет», – порывалась крикнуть Надя, но судья каждый раз останавливал:
– В последнем слове скажете, потом!
Тем не менее речь произвела впечатление на присутствующих. В зале начали сморкаться, у заседателей за судейским столом появились носовые платки. Филя стоял у входа, прямо против Нади, и, перехватив ее взгляд, чуть заметно поднял рыжие брови и кивнул. Словно хотел сказать: «Вот видишь, я же говорил, не тушуйся!»
Откуда-то из рядов поднялась женщина, подошла к судейскому столу и стала что-то говорить судье настойчиво и властно. Судья, пожилой мужчина с усталым бледным лицом, отрицательно покачал головой. Зал замер, стараясь уловить, о чем шел спор. Женщина, все более повышая голос, достала из сумочки маленькую книжечку и подала судье. Внимательно полистав странички, судья обратился к своим коллегам и пошептался с ними, а затем уже не шепотом, а так, что слышали первые ряды:
– Оснований для отказа нет, – и объявил громко: – Товарищи судьи! Слово хочет сказать дочь погибшей Анны Ильиничны Зубковой, Герой Социалистического Труда, бригадир животноводческой бригады колхоза «Путь Ильича» Евдокия Ивановна Зубкова.
Зал ахнул и сердито загудел. Женщина из второго ряда, не поднимаясь с места, крикнула:
– Что ж это, дочь героиня, а мать в прислугах?
Та повернулась лицом к залу, и все увидели на лацкане ее пиджака орденскую колодку.
– Мать моя, Анна Ильинична, убитая этими подонками, никогда не была прислугой – она дальняя родственница Крыловых, – отчеканила она.
– Родня, а на кухне ютилась, – не унимались во втором ряду.
– Я также являюсь народным заседателем, – не обратила внимания она на реплику, – и хочу возразить защите. Не слишком ли горячо она заступалась за своих подзащитных? Не слишком мягкотелы мы стали? А по совести? Заслуживают ли они снисхождения? Здоровый парень двадцати трех лет, если не ошибаюсь, в плуг запрягать можно вместо коня – потянет! А бездельничает, живет на средства престарелой тетки! Спрашивается: где он был в войну, когда наши ребята шли на фронт добровольцами? Возраст призывной. Как он очутился в эшелоне с эвакуированными беженцами? В сорок третьем ему было уже восемнадцать лет!
– У него справка о болезни, – тихо сказал судья.
– Справка! Это еще требует проверки. Знаем, как справки выдаются. А кстати, болезнь – не клептомания? А то бывает, добрые врачи воров так определяют.
– Ишь разошлась! Куда там! – донеслось из зала.
– Нет, товарищи, – продолжала женщина с еще большим подъемом. – Пора наводить порядок в государстве! Сумели победить фашистов, справимся и с бандитами!
– Спасибо, достаточно! – махнув в ее сторону рукой, заявил судья.
Но она не слыхала его или сделала вид, что не слышит, и продолжала:
– Нечего с ними лояльничать, не хотели работать добровольно – поработают в принудительном порядке. А то, видите ли, здоровенная девка пеньем занялась. Ее приняли в дом, а она, оказывается, высматривала, что ценного в доме, чтоб улучить момент…
– Хоть слезинку уронила бы, мать ведь убили, ораторша! – громко крикнул мужской голос.
– И не комсомолка она! Вот что поражает: в наше время не быть в комсомоле? Как ей…
– Хватит долдонить, – перебил мужчина в железнодорожной форме и стал пробираться к выходу. – Таратайка! Чисто таратайка! Тра-та-та, тра-та-та!
Кое-кто громко рассмеялся. Судья уткнул нос в бумаги, наверное, чтоб не засмеяться тоже.
Надя воспользовалась минутным замешательством и крикнула на весь зал:
– Я не наводчица, это ложь. Гуськов со страху меня оговорил, били его, наверное.
– Сядьте на место, потом скажете, в последнем слове.
– Я в комсомол не успела вступить. Наш комсорг с фронта не вернулся.
– Ишь задергалась, как гадюка под вилами, – обратилась в зал, как бы ища поддержки, толстая немолодая женщина с первого ряда.
Надя осеклась. «Что говорить? Все равно не поверят. У них уже все решено».
– Суд удаляется на совещание! – объявил председатель.
Приговор выглядел устрашающим: соучастие в ограблении с убийством. Принимая во внимание… учитывая… Суд постановил: семь лет исправительно-трудовых лагерей. «Не может быть, это не мне», – с тревогой подумала Надя. Ей показалось, что кто-то зло пошутил, хотел припугнуть, чтобы впредь осмотрительней была в выборе знакомых. Напрасно она ждала, что Сашок опомнится, придет в себя и скажет всем здесь сидящим, что зря оговорил Надю. Непонятно только – почему? Из трусости? Из подлости? А быть может, из ревности? Но ничего такого не произошло. В последнем слове Сашок путано лопотал что-то, обещал исправиться, оправдывался, сваливая всю вину на нее.
От последнего слова Надя отказалась. Сказала только:
– Мне нечего говорить вам, все равно мне не верят. Хотели сделать из меня преступницу и сделали.
Приговор Сашку зал встретил одобрительным гулом. Восемь лет исправительно-трудовых лагерей. Тоже принимая во внимание…
После объявления приговора обоих под конвоем вывели во двор, где уже ждала машина со смешным названием «воронок». Увидев «воронок», она вдруг ясно осознала весь ужас совершившегося и остановилась.
– Мама, мамочка, что с тобой будет! – вырвалось у нее.
– Иди, иди, – подтолкнул ее конвоир, – будет еще время, наплачешься о матери, – сказал он беззлобно.
– Не заплачу, не заплачу, ни за что не буду плакать! – прошептала Надя и с силой сдавила зубами нижнюю губу.
Во дворе к ней подскочил Филя.
– Круто тебе впаяли, не ожидал! – произнес он, часто моргая рыжими ресницами. – Ты пиши, сразу подавай кассацию, жалуйся, не соглашайся с приговором.
На Сашка он даже не взглянул, словно того и не существовало вовсе. От Нади он подошел к конвоиру и стал ему о чем-то толковать. Конвоир кивнул Филе и подсадил ее в высокий кузов. Дверь захлопнулась.
Горе не раз посещало маленький дом на Тургеневской улице. Но совсем другое обрушилось теперь. Это было как удар молнии, как внезапное землетрясение или ураган, когда его величество случай сметает, опрокидывает и давит человека, как козявку, и нет никакой возможности противостоять ему. Но надо все выдержать, не сломаться, перемочь, чтобы подняться заново и жить.
В первый же день своего пребывания в пересылочной тюрьме Надя отправила домой, в Малаховку, письмо со своим новым адресом: Москва, Красная Пресня, п/я 2262, а также написала заявление на имя начальника тюрьмы.
– Пиши кратко, – посоветовала сокамерница и подсказала, как нужно писать.
От з/к Михайловой H.H.Начальник тюрьмы заявление обратно не вернул, но свидание разрешил. В эту лихую для Нади годину единственной и надежной опорой оказалась мать. Надя и хотела и боялась этой встречи. Боялась материнских слез, упреков и убитого горем лица. Но страшилась напрасно, она просто не знала своей матери. Зинаида Федоровна пришла собранная и серьезная.
статья 74–17, срок 7 лет.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу вашего разрешения на свидание с матерью.
Михайлова.
«Как на экзамен», – подумала Надя, завидев ее через прутья решетки. Лишь один раз ее прекрасные большие глаза стали влажными, когда, захлебываясь от рыданий, Надя целовала ее руки и только могла произнести:
– Прости, мама, прости!
– Мне нечего прощать тебе, Надюша. Не плачь, родная. Сама я во всем виновата. Жила как неживая, в чаду. Горем своим упивалась, а про тебя и забыла.
Напоследок сказала:
– Прошение буду подавать от себя, может, уважут, как жену погибшего фронтовика.
Не сказала «погибшего Героя», для нее не было разницы, герой или просто фронтовик-солдат. Странная она была, не как все. Не умела радоваться жизни, жить сегодняшним днем, все думала о том, что может случиться. Словно предвидела и ожидала грядущие горести.
Узилище «Красная Пресня»
Раба позорное название носить —
Такая участь многих, духом же они
Свободней тех, кого рабами не зовут.
Еврипид
Пересылочная тюрьма, куда угодила Надя, называлась «Красная Пресня», и была она не хуже и не лучше всех остальных тюрем в Москве, – известно, тюрьма не дом отдыха. Правда, ей сказали соседи по камере, что на Лубянке лучше: и полы паркетные, и кормят лучше, в камерах народу поменьше, и даже книги читать дают из конфискованных частных библиотек. Но там сидят «враги народа», а она себя не считала ничьим врагом, тем более народа. Арестантов битком набито, и все разные, за разные грехи. Одни женщины, и это очень хорошо, многие из-за жары и духоты разгуливали, едва прикрыв телеса.
По отдельности держались кучка молодых и женщины постарше – «контрики», «болтуны», «шпионы», «космополиты безродные» и просто «враги народа». Были и другие: указницы от 7/8,[1] растратчицы, осужденные за прогулы и опоздания свыше двадцати минут, и даже одна врач за подпольный аборт. Но подавляющее большинство – уголовницы-воровки, или блатнячки, как их здесь называли. Отличались они от прочих тем, что говорили исключительно нецензурным языком, изредка пересыпая речь словами из им одним понятного жаргона. Тремя-пятью замысловатыми восклицаниями и междометиями они выражали множество чувств, эмоций и действий.
В семье, где росла Надя, разговорная речь, быть может, не отличалась литературностью, но матерщина была не в ходу, а тетя Маня просто терпеть ее не могла и покрывалась красными пятнами, когда при ней случалось кому сквернословить.
– Эко ты! Бесстыжие твои зенки, ангела своего хранителя пугаешь! – осаживала она грубияна.
От нее Надя получила небольшую посылочку. Особенного голода Надя в тюрьме не испытывала. Были передачи от матери. До войны она не задумывалась, что подает мать на стол. Ели пищу простую и скромную, отсутствием аппетита никто не страдал, уговаривать не приходилось. В то время для малаховских детей существовало только одно лакомство. На платформе станции ежедневно продавалось сливочное мороженое в виде лепешек за десять, двадцать, пятьдесят и восемьдесят копеек, в зависимости от размера. На вафельных прокладочках значились различные имена: Шура – Коля, Лена – Вася. Морс и ситро дополняли ассортимент. Иногда отец давал им с братом по полтиннику, и они неслись наперегонки к станции «кутить».
В войну трудности несоизмеримо возросли. Но мать, работая на заводе, получала восемьсот граммов хлеба – рабочую карточку, да у Нади четыреста, вдвоем больше килограмма. Хватало, и даже часть можно было поменять на рынке на молоко. Огород свой – клочок земли – выручал. Земля подкармливала.
В первую же неделю Надя обнаружила пропажу своих вещей, в том числе и американского платья. Воровки с нар внимательно наблюдали за ней – ждали, что она сделает. Впервые Надя поступила вопреки собственному характеру и смолчала. Наглая маленькая бабенка неопределенного возраста с личиком как у мартышки подскочила к ней.
– Мадам, вы что-то потеряли, разрешите помочь? – растянув рот до ушей, извиваясь всем телом, пропела она.
– Да нет, – быстро нашлась Надя, – вот хотела кое-какие вещички твоим подружкам подарить, да вспомнила: я их дома забыла.
– Ах, ах, ах, – задергалась та. – Жалость-то какая! Мои розанчики в нужде бьются.
– Жалко! – в тон ей ответила Надя. – Одно платьице с американской миллионерши тебе как раз впору было бы.
– Добренькая ты моя, да разве стану я американское платье носить? Ни за что! Я сильно гордая!
Надя не выдержала и засмеялась, в первый раз за много дней. Уж больно комична была эта маленькая воровка. Засмеялись и блатнячки в своем углу, и даже молчаливые «контры».
После этого случая уголовный мир изменил свое отношение к Наде. Каждый раз ей предлагали то самокрутку, то папиросы и в знак особого расположения брали «взаймы без отдачи» сахар, хлеб или что придется. Каждый день уходили на этап или прибывали новые три-четыре человека.
Надя слыхала от соседки, что высокая черноглазая женщина из «контриков» осуждена как «космополитка безродная». Надя прониклась к ней симпатией – все же не воровка, не убийца, а «безродность» – это не ее вина. Что такое космополитка, Надя толком не знала. Краем уха слыхала по радио про космополитов, кажется, это плохие люди. Шли разговоры, что собирают этап на Дальний Север, в Заполярье, город шахтеров и горняков. «Космополитка безродная» сказала, что там работает прекрасный музыкально-драматический театр, где играют наравне с заслуженными артистами и заключенные. Надя ожила. Если даже «там» можно петь, значит, еще не все кончено. В тот же вечер после отбоя она подошла к «космополитке» и попросила ее рассказать о заполярном театре. Та оказалась очень общительной и живой, а фамилия ее была Соболь. Она же посоветовала Наде написать заявление на имя начальника тюрьмы с просьбой отправить ее этапом на Воркуту работать по специальности как артистку.
– Рискни! Авось дундук не заглянет в твой формуляр, – пошутила Соболь.
В дальние этапы обычно отправлялись долгосрочники, но обвинительное заключение было такое серьезное, что, несмотря на небольшой сравнительно срок, соучастие в убийстве выглядело преступлением тяжким.
Молодые конвоиры и надзиратели с любопытством поглядывали на молодую, красивую девушку и не раз, улучив момент, провожая ее за передачей, спрашивали шепотом: «За что это тебя?»
– За убийство с грабежом! – с ожесточением отвечала она. Ей доставляло болезненное удовольствие терзать себя.