– Здесь, иди, – указал на дверь Пятница.
Надя постучалась в дверь.
– Чего стучишь? Иди, – подтолкнул он ее и распахнул дверь.
Чудный запах свежего хлеба ударил ей в нос, голова пошла кругом, пришлось ухватиться рукой за косяк, чтобы не упасть.
– Эй, там! Дверь плотней закрывайте, не лето! – крикнул неприветливо кто-то из глубины пекарни.
Откуда-то появился невысокий, желтый лицом, раскосый человек, не то мальчик, не то просто недоросток.
– Сто надо, деуска? – спросил человечек.
– С Кирпичного я, за хлебом приехала!
– Так, так, – закивал он головой. – Готов хлеб, забирай надо.
«Комяк или ненец», – решила Надя, но не успела хорошо разглядеть его, как человечек быстро нырнул обратно.
– Мансур, Мансур! Там женщина за хлебом приехал, – услыхала Надя.
Довольно долго никто не показывался. Наконец вышел черный мужчина, с огромным торсом и короткими ногами, голый по пояс, весь запорошенный мукой. Не спеша вытер руки о грязное полотенце и, угрюмо взглянув на нее, спросил:
– Новая, что ли? Давай документ!
Надя с готовностью протянула накладную.
– Экспедитор?
– Хлеборезка!
– Мишаия! Отпускай Кирпичному! – крикнул черный и скрылся в проеме двери, откуда несся хлебный дух.
Появился тот, кого, видимо, назвали Мишаней, неся впереди себя лоток, где в два рядка блестели черным глянцем ароматные буханки.
Надя схватила лоток, да не удержала, и хлеб посыпался на пол.
– Чего же ты, кулема! – заругался Мишаня. – Держать надо!
Вылетел Мансур и тоже гаркнул басом.
Надя нагнулась и, с полными слез глазами, стала подбирать с полу хлеб, но лоток поднять не могла, не было сил.
– Помогай надо деуска, – сказал маленький человечек. – Тяжело ей.
– Тяжело – не берись! – буркнул черный и одной рукой поднял с пола лоток.
Дверь отворилась, и Пятница ввалился через порог.
– Скоро ты? Сколько можно ждать! Быстро давай! – рассерженно обратился он к Наде.
– Тебе чего? Откель явился? – Лохматая громада Мансура с лотком в руке зависла над Пятницей.
– За ней пришел, в зону надо вести, копается долго, – нисколько не испугавшись, пояснил он.
– Да ты что? Иль зэчка, что ли?
– Зэчка она, зэчка! – ответил за Надю Пятница.
Удивительно, как быстро изменились пекари: забегали, засуетились.
– Так бы сразу сказала!
Вслед за Мансуром Мишаня быстро отволок все лотки, и хлеб мигом перекочевал на полки в хлебный ящик, что стоял в санях.
– Ты теперь всегда будешь ездить? – спросил Мансур и улыбнулся белыми крепкими зубами.
– Кто знает, я человек подневольный, как скажут. – На пороге Надя обернулась: – До свиданья!
Пекари смотрели ей вслед, как показалось, грустно и сочувственно, и от этого вся обида ее прошла. «Хорошие они», – подумалось ей.
Наступила долгая полярная ночь и сравняла все часы. Не было утра, не было дня и вечера, только ночь и сизые сумерки. К этому трудно было привыкнуть. Хотелось спать, спать не пробуждаясь. Хорошо еще, что в хлеборезке был самодельный репродуктор. Из этого черного решета доносились свистящие, хрипящие звуки, и при желании можно было узнать время.
Когда-то Дина Васильевна сказала Наде: «Человек так создан, что ему хорошо, когда чуть лучше, чем другим. Если ему хуже других, он угнетен, его гложет зависть, он злобится. Если несоизмеримо лучше, он будет бояться за свое благополучие. Но если человеку чуть лучше, чем другим, тогда ему хорошо, он почти доволен, ибо все постигается в сравнении». Конечно, ей лучше, чем тем, другим, и было бы совсем сносно, когда б можно было поговорить с кем-нибудь, расспросить, подружиться в конце концов, но капитан ЧОС строго предупредил:
– Замечу посторонних или какие сборища, вылетишь пробкой!
Эти женщины были одеты так одинаково, что, если смотреть на идущую колонну издалека, выглядят они как единый черно-серый монолит, и только вблизи можно различить их лица. Хотелось узнать их поближе, спросить: «Как дошли вы до жизни такой, что возненавидели советскую власть, ругали вождей, поносили партию, не желая строить светлое будущее своей Родины?» А вдруг кто-то был оклеветан и осужден напрасно, как и она? Ведь не могло быть у самого справедливого и гуманного правительства столько врагов, а тем более среди молодых женщин?
Как-то раз, встретив Надю в зоне, ЧОС окликнул ее:
– Эй, Михайлова, погодь!
Она остановилась. ЧОС сунул ей в руки небольшой лист бумаги, отпечатанный на машинке.
– На-ка вот! Грамотная? Читай, читай! – приказал.
Листок гласил:
Надя обратила внимание – подпись ЧОСа стояла последней.
– Прочитала! – сказала она, возвращая листок.
– Все поняла? Прилепи у себя в хлеборезке, да на видном месте, над столом! Да, вот еще! – вспомнил ЧОС. – Ты мне на пересылке что там про театр талдыкала?
– А что такое?
– А то! Тебя в хлеборезку взяли, чтоб ты в самодеятельность ходила. Что ж ты?
– Когда я буду ходить?! И так еле справляюсь, стоя сплю.
– Пойдешь на общие в карьер, там на лопате выспишься, – пригрозил он.
Угроза подействовала. «Выгнать на общие ему ничего не стоит, и жаловаться некому», – подумала Надя и в тот же вечер отправилась в столовую-клуб, где на сцене проходили репетиции лагерной самодеятельности.
Голосистые и бойкие украинки, «почекайки», как их здесь называли, хором пели какую-то залихватскую песню. Аккомпанировала им женщина, строгая и сердитая, недовольная чем-то. Наконец хор смолк, и все повернулись к двери, где стояла Надя. Аккордеонистка тоже повернула голову и неприветливо спросила:
– Чего тебе надо?
– Я пришла в самодеятельность, меня…
– Вижу, что не в баню, – перебила ее женщина.
Хористки громко засмеялись, найдя ответ остроумным.
– Тише вы! – осадила их она. – А что ты можешь?
– Петь!
– Вставай в хор, учи слова…
– Нет, я хочу одна петь.
– Ты-то хочешь, да зрители захотят ли тебя слушать?
– Меня капитан ЧОС прислал, – живо возразила Надя, желая этим показать, что отнюдь не навязывается.
– Может, он сам с тобой дуэтом желает спеть, – не скрывая насмешки, презрительно фыркнула аккордеонистка и, желая позабавиться над новенькой, милостливо согласилась: – Ладно уж, спой для пробы…
Голос звучал в этом огромном сарае, называемом столовой, как никогда раньше. Кое-как ей подыгрывала аккордеонистка, но она и не нуждалась в аккомпанементе. Собрался народ – работники столовой, пришли дежурные надзирательницы, уселся на первой лавке капитан ЧОС, даже шапку снял, тоже слушал. Шепотом спрашивали друг у друга: откуда взялась? Кто такая?
Близился Новый год, и решено было: Надя будет петь с хором, а потом сама, что хочет. В хлеборезку она вернулась с единственным желанием поспать хоть немного, «клопа придавить», но не успела снять платок и телогрейку, как следом ввалился капитан ЧОС.
– Да… сильна, вот уж не думал… экая силища у тебя, и где только помещается! – всего и мог он сказать в похвалу.
– Не смогу я ходить, – огорченно сказала Надя, указывая на хлеб, который еще предстояло делить на пайки целую ночь.
– Это почему? – воззрился на нее ЧОС.
– А потому… Не выдержу. Я и так до подъема едва успеваю, а за хлебом ехать? Пекарня всегда ко времени не готова, а уборка? А печка с углем? И самой тоже в столовую сходить надо и поспать хоть сколь-нибудь. Когда ходить?
На этот раз капитан не стал стращать ее общими, а, вполне миролюбиво выслушав ее жалобу, задумался на минуту, сморщив в гармошку лоб, и сказал:
– А вот что… Завтра попробую докладную майору Корнееву подать, чтоб тебе помощницу дали. (Надя уже знала, что майор Корнеев – это начальник лагпункта, самый главный здесь.) Тут по штату двум быть положено – завхлеборезкой и уборщица. Попытаюсь, авось не откажет.
Дня через два, встретив Надю в зоне, он сообщил ей:
– Уборщицу тебе дают. Разрешил. Завтра с утра помогать придет.
Валивольтраут Шлеггер фон Нейштадт
Клондайк
Ощутимо приближалась весна. Было все так же холодно, и временами бесилась пурга, но днем над снегом едва приметно как бы струился на солнце воздух. В один из вечеров в хлеборезку пожаловал новый начальник режима. Надя бросила резать хлеб и, отложив нож, встала по стойке «смирно». Валя грохнула об пол ведро и тоже застыла «руки по швам».
– Здравствуйте, – первым сказал он, и не успели девушки ответить, как он тут же добавил: – Продолжайте работать.
Бросив на весы одну из паек, он, ни на кого не глядя, повернулся и, нагнув в дверях голову, чтобы не задеть притолоку, на ходу бросил «до свиданья» и вышел.
– Даже не взглянул, вроде бы мы не существуем, словно нас нет, – возмутилась задетая за живое Надя.
– Жлоб! Но какой красавец?
– Для меня все они держиморды.
– Как будто! – не поверила Валя и, стрельнув своими золотисто-зелеными лисьими глазками, притворно вздохнула: – Экое лицо, создал же Господь! Ничего не добавишь, ничего не убавишь! Эталон мужской красоты!
Надя промолчала, чувствуя, что лиса ее просто дразнит.
– Ах, где мои двадцать лет! Увы! – мечтательно покачала головой Валя. – Настоящий парень с Клондайка!
– Откуда? – не выдержав, переспросила Надя.
Надя постучалась в дверь.
– Чего стучишь? Иди, – подтолкнул он ее и распахнул дверь.
Чудный запах свежего хлеба ударил ей в нос, голова пошла кругом, пришлось ухватиться рукой за косяк, чтобы не упасть.
– Эй, там! Дверь плотней закрывайте, не лето! – крикнул неприветливо кто-то из глубины пекарни.
Откуда-то появился невысокий, желтый лицом, раскосый человек, не то мальчик, не то просто недоросток.
– Сто надо, деуска? – спросил человечек.
– С Кирпичного я, за хлебом приехала!
– Так, так, – закивал он головой. – Готов хлеб, забирай надо.
«Комяк или ненец», – решила Надя, но не успела хорошо разглядеть его, как человечек быстро нырнул обратно.
– Мансур, Мансур! Там женщина за хлебом приехал, – услыхала Надя.
Довольно долго никто не показывался. Наконец вышел черный мужчина, с огромным торсом и короткими ногами, голый по пояс, весь запорошенный мукой. Не спеша вытер руки о грязное полотенце и, угрюмо взглянув на нее, спросил:
– Новая, что ли? Давай документ!
Надя с готовностью протянула накладную.
– Экспедитор?
– Хлеборезка!
– Мишаия! Отпускай Кирпичному! – крикнул черный и скрылся в проеме двери, откуда несся хлебный дух.
Появился тот, кого, видимо, назвали Мишаней, неся впереди себя лоток, где в два рядка блестели черным глянцем ароматные буханки.
Надя схватила лоток, да не удержала, и хлеб посыпался на пол.
– Чего же ты, кулема! – заругался Мишаня. – Держать надо!
Вылетел Мансур и тоже гаркнул басом.
Надя нагнулась и, с полными слез глазами, стала подбирать с полу хлеб, но лоток поднять не могла, не было сил.
– Помогай надо деуска, – сказал маленький человечек. – Тяжело ей.
– Тяжело – не берись! – буркнул черный и одной рукой поднял с пола лоток.
Дверь отворилась, и Пятница ввалился через порог.
– Скоро ты? Сколько можно ждать! Быстро давай! – рассерженно обратился он к Наде.
– Тебе чего? Откель явился? – Лохматая громада Мансура с лотком в руке зависла над Пятницей.
– За ней пришел, в зону надо вести, копается долго, – нисколько не испугавшись, пояснил он.
– Да ты что? Иль зэчка, что ли?
– Зэчка она, зэчка! – ответил за Надю Пятница.
Удивительно, как быстро изменились пекари: забегали, засуетились.
– Так бы сразу сказала!
Вслед за Мансуром Мишаня быстро отволок все лотки, и хлеб мигом перекочевал на полки в хлебный ящик, что стоял в санях.
– Ты теперь всегда будешь ездить? – спросил Мансур и улыбнулся белыми крепкими зубами.
– Кто знает, я человек подневольный, как скажут. – На пороге Надя обернулась: – До свиданья!
Пекари смотрели ей вслед, как показалось, грустно и сочувственно, и от этого вся обида ее прошла. «Хорошие они», – подумалось ей.
Наступила долгая полярная ночь и сравняла все часы. Не было утра, не было дня и вечера, только ночь и сизые сумерки. К этому трудно было привыкнуть. Хотелось спать, спать не пробуждаясь. Хорошо еще, что в хлеборезке был самодельный репродуктор. Из этого черного решета доносились свистящие, хрипящие звуки, и при желании можно было узнать время.
Когда-то Дина Васильевна сказала Наде: «Человек так создан, что ему хорошо, когда чуть лучше, чем другим. Если ему хуже других, он угнетен, его гложет зависть, он злобится. Если несоизмеримо лучше, он будет бояться за свое благополучие. Но если человеку чуть лучше, чем другим, тогда ему хорошо, он почти доволен, ибо все постигается в сравнении». Конечно, ей лучше, чем тем, другим, и было бы совсем сносно, когда б можно было поговорить с кем-нибудь, расспросить, подружиться в конце концов, но капитан ЧОС строго предупредил:
– Замечу посторонних или какие сборища, вылетишь пробкой!
Эти женщины были одеты так одинаково, что, если смотреть на идущую колонну издалека, выглядят они как единый черно-серый монолит, и только вблизи можно различить их лица. Хотелось узнать их поближе, спросить: «Как дошли вы до жизни такой, что возненавидели советскую власть, ругали вождей, поносили партию, не желая строить светлое будущее своей Родины?» А вдруг кто-то был оклеветан и осужден напрасно, как и она? Ведь не могло быть у самого справедливого и гуманного правительства столько врагов, а тем более среди молодых женщин?
Как-то раз, встретив Надю в зоне, ЧОС окликнул ее:
– Эй, Михайлова, погодь!
Она остановилась. ЧОС сунул ей в руки небольшой лист бумаги, отпечатанный на машинке.
– На-ка вот! Грамотная? Читай, читай! – приказал.
Листок гласил:
ОЛП КИРПЗАВОД № ІДальше шли имена начальников, которые решили, постановили, написали и подписали этот важнейший документ.
Норма отпуска хлеба при выполнении задания на юо%.
1. Бригады Кирпичного завода.
а) Горячие цеха (посадка и разгрузка гофманских печей, формовка, откатка) 0,7 кг.
б) Бучильный цех, конвейер, погрузка автомашин, разнорабочие о,6 кг.
2. Рабочие бригады за зоной.
а) Подъемка ж-д путей, продбаза, разгрузка угля, леса, балласта. Разное о,6 кг.
3. Зона.
а) Обслуга (пищеблок, баня-прачечная, санчасть, пр. службы быта). В том числе работающий интруд 0,5 кг.
При невыполнении нормы – штрафные 0,4 кг.
Бур, карцер 0,3 кг.
Надя обратила внимание – подпись ЧОСа стояла последней.
– Прочитала! – сказала она, возвращая листок.
– Все поняла? Прилепи у себя в хлеборезке, да на видном месте, над столом! Да, вот еще! – вспомнил ЧОС. – Ты мне на пересылке что там про театр талдыкала?
– А что такое?
– А то! Тебя в хлеборезку взяли, чтоб ты в самодеятельность ходила. Что ж ты?
– Когда я буду ходить?! И так еле справляюсь, стоя сплю.
– Пойдешь на общие в карьер, там на лопате выспишься, – пригрозил он.
Угроза подействовала. «Выгнать на общие ему ничего не стоит, и жаловаться некому», – подумала Надя и в тот же вечер отправилась в столовую-клуб, где на сцене проходили репетиции лагерной самодеятельности.
Голосистые и бойкие украинки, «почекайки», как их здесь называли, хором пели какую-то залихватскую песню. Аккомпанировала им женщина, строгая и сердитая, недовольная чем-то. Наконец хор смолк, и все повернулись к двери, где стояла Надя. Аккордеонистка тоже повернула голову и неприветливо спросила:
– Чего тебе надо?
– Я пришла в самодеятельность, меня…
– Вижу, что не в баню, – перебила ее женщина.
Хористки громко засмеялись, найдя ответ остроумным.
– Тише вы! – осадила их она. – А что ты можешь?
– Петь!
– Вставай в хор, учи слова…
– Нет, я хочу одна петь.
– Ты-то хочешь, да зрители захотят ли тебя слушать?
– Меня капитан ЧОС прислал, – живо возразила Надя, желая этим показать, что отнюдь не навязывается.
– Может, он сам с тобой дуэтом желает спеть, – не скрывая насмешки, презрительно фыркнула аккордеонистка и, желая позабавиться над новенькой, милостливо согласилась: – Ладно уж, спой для пробы…
Голос звучал в этом огромном сарае, называемом столовой, как никогда раньше. Кое-как ей подыгрывала аккордеонистка, но она и не нуждалась в аккомпанементе. Собрался народ – работники столовой, пришли дежурные надзирательницы, уселся на первой лавке капитан ЧОС, даже шапку снял, тоже слушал. Шепотом спрашивали друг у друга: откуда взялась? Кто такая?
Близился Новый год, и решено было: Надя будет петь с хором, а потом сама, что хочет. В хлеборезку она вернулась с единственным желанием поспать хоть немного, «клопа придавить», но не успела снять платок и телогрейку, как следом ввалился капитан ЧОС.
– Да… сильна, вот уж не думал… экая силища у тебя, и где только помещается! – всего и мог он сказать в похвалу.
– Не смогу я ходить, – огорченно сказала Надя, указывая на хлеб, который еще предстояло делить на пайки целую ночь.
– Это почему? – воззрился на нее ЧОС.
– А потому… Не выдержу. Я и так до подъема едва успеваю, а за хлебом ехать? Пекарня всегда ко времени не готова, а уборка? А печка с углем? И самой тоже в столовую сходить надо и поспать хоть сколь-нибудь. Когда ходить?
На этот раз капитан не стал стращать ее общими, а, вполне миролюбиво выслушав ее жалобу, задумался на минуту, сморщив в гармошку лоб, и сказал:
– А вот что… Завтра попробую докладную майору Корнееву подать, чтоб тебе помощницу дали. (Надя уже знала, что майор Корнеев – это начальник лагпункта, самый главный здесь.) Тут по штату двум быть положено – завхлеборезкой и уборщица. Попытаюсь, авось не откажет.
Дня через два, встретив Надю в зоне, он сообщил ей:
– Уборщицу тебе дают. Разрешил. Завтра с утра помогать придет.
Валивольтраут Шлеггер фон Нейштадт
Так появилась в ее жизни Валивольтраут, которой в дальнейшем предстояло сыграть в Надиной судьбе немаловажную роль. Привел ее утром капитан, после развода бригад.
– Вот тебе, Михайлова, помощница, фамилия ее Нейштадт – Шлеггер, имя – сам черт не разберет – немка, одно слово.
– Моя фамилия Шлеггер фон Нейштадт, имя Валивольтраут, статья, срок нужен? – бойко и совсем по-русски ответила женщина.
– Нет, зачем же? – улыбнулась Надя, радуясь, что помощница ее такая молодая, может быть, даже ее ровесница, и не беда, что немка, по-русски отлично чешет.
– После работы сразу в барак, по зоне после отбоя не шляться, – строго приказал ей ЧОС и вышел.
– Что делать надо? – спросила женщина.
– Во-первых, раздевайся, а во-вторых, как тебя зовут, я что-то не разобрала.
– Валивольтраут.
– А короче можно? Попроще?
– Можно, короче будет Вольтраут, проще – Вали.
– Валя! – поправила ее Надя. – Ты сама-то откуда? А срок большой? За что тебя? – интересовалась Надя и, пока та снимала телогрейку и ушанку, не спускала с новенькой любопытных глаз. Под ворохом тряпья оказалась тоненькая, молодая не то девушка, не то женщина. Мордочка маленькая, узенькая, глаза зеленоватые, волосы рыжие, ну точь-в-точь лисичка. Только прическа немного старила ее: пучок из негустых волос, как тетя Маня причесывалась. Убиралась чисто и быстро. Успевала везде.
В свое дежурство зашел ЧОС, посмотрел кругом, пошарил глазами:
– Ну как новенькая? Хлеб не крадет, не заметила?
– Что вы! – возмутилась Надя. – Как можно! Она очень честная и хорошая.
– Ну-ну, знаем этих хороших. Продолжайте работу! – И за порог. Ушел.
Надю поразило лицо Вали. Сколько скрытой злобы и ненависти было в ее глазах! Губы поджала в ниточку, ноздри тонкого носа раздулись. Вся так и пышет гневом и обидой, но промолчала.
– Что ты, Валя! Он же пошутил. Просто так сболтнул, что в голову пришло, не подумав. Не обижайся!
Но Валя уже взяла себя в руки и улыбнулась:
– Пошутил, конечно, я понимаю…
– Что там в зоне новенького? – спросила Надя, чтоб рассеять неприятный осадок. – Я ведь в зону совсем не хожу, некогда, только в столовку…
– О! Много! У наших женщин переполох. Прислали нового начальника режима.
– Только-то! А старый куда подевался?
– Кажется, демобилизован по болезни.
– Новый небось такой же гад!
– Возможно, еще хуже, но молодой и необыкновенно хорош собой. Девушки говорят, красавец! На разводе все бригады только на него и смотрели.
– На безрыбье и рак рыба! Откуда он взялся?
– Начальница КВЧ вашей аккордеонистке сказала: новоиспеченный, из училища прислан.
– Только из гимназии! А что, разве охранников в училище учить надо? – Надю покоробило, что кроме Гнесиных еще существует и такое училище.
– А как же! Учить стрелять без промаха в бегущих, лежащих, стоящих. Псовая охота на зэков требует серьезной учебы.
– Конечно, будет гад! Хорошего сюда не пришлют, – решила Надя.
С приходом помощницы у нее появилось немного свободного времени, и, верная своему слову, она отправилась на репетицию в столовку.
Нина, аккордеонистка, недовольно отчитала ее:
– Мы уж думали, совсем не придешь! Вот Мымра приказала, чтоб в концерте обязательно что-нибудь советское было.
– Кто? – не поняла Надя.
– Кто-кто! Мымра! Да ты что, иль не знаешь? Начальницу КВЧ Мымрой зовут.
«Начальница КВЧ – Мымра, а КВЧ – культурно-воспитательная часть, так надо понимать. Имя или фамилия? Нерусская, видно», – решила Надя.
– Конечно, не шибко советское, но собаке кость бросить надо, – уже успокаиваясь, продолжила Нина и оглянулась на всякий случай на дверь.
И вовремя. Дверь отворилась, и вошла женщина… Нина быстро соскочила со стула.
– Здравствуйте, гражданка начальница КВЧ.
– Здравствуйте – повторила Надя. «Это и есть Мымра».
– Добрый вечер, – вяло произнесла Мымра, словно ей трудно было говорить, – я вот тут песенник советских песен принесла, – продолжала она, растягивая слова. – Взгляните, тут можно подобрать кое-что.
– Я вам сразу говорю. Советская героика в нашем исполнении будет звучать фальшиво, – решительно заявила Нина.
– Что же, разве вы не советские? – попробовала возразить Мымра.
– Нет, нет и нет! Не советские, не кадетские. Мы заключенные и каторжанки. Нам надо быть… скромнее… не выпячивать свой патриотизм, все одно никто нам не поверит.
– Почему же не поверят? – опять возразила Мымра.
– Потому! Взгляните в наши формуляры. Мы осуждены как враги!
Мымра открыла песенник и полистала. Надя заметила, какие неухоженные и грязные у нее руки, с короткими обгрызенными ногтями. «Сама печки топит и полы моет».
– Вот, например, «Лучше нету того цвету», – посоветовала Мымра и неуверенно взглянула на Нину. – Может, эта?
– Лучше нету того свету? Я на том свете еще не была, все впереди, но песня годится, и аккомпанемент нетрудный, – сказала Нина, заглядывая в песенник. – Будешь петь с хором, – заявила она тоном, не допускающим возражения. Тогда еще Надя не знала, что Нина заботилась вовсе не о том, лучше или хуже петь с хором, ей было важно освободить от работы как можно больше участников концерта. Она сама ходила с Мымрой к начальству и в нелегкой борьбе отстаивала каждую зэчку и каторжанку.
К новогоднему концерту готовилась вся самодеятельность. Нина, а ее должность называлась «культорг», умудрилась освободить от работы всех участников, включив в список даже костюмеров, которых и в помине не было. Мымра, как всегда унылая и озабоченная, за что и получила свое прозвище, все же попыталась просить Надю спеть что-либо более подходящее к случаю: «современно-бодрое». Но Нина злобно заартачилась:
– Может, вам еще марш спеть?
– Можно и марш, – кротко согласилась Мымра, не поняв издевки.
– Нет уж, нечего тут парад-алле устраивать.
И бедная лейтенант Мымра отступила. А что ей оставалось делать? Аккордеонистка одна на весь ОЛП. Есть мужчины, да кто их сюда пустит. Лагерь-то женский!
Накануне Нового года с самого утра мела пурга, света белого не видать. Ночную смену на работу не погнали, только горячие цеха – обжиг и посадку. Женщины приоделись, и кое-кто даже губы подвел. Вечером они битком набились в столовую-клуб. В задних рядах стулья на столы поставили, чтобы лучше видно было. Два первых ряда заняты начальством с женами. Жены все как одна в панбархатных платьях, модные, нарядные, а идти все равно некуда в нарядах, кроме как в зону, к заключенным на концерт.
В пошивочной мастерской, где латали рукавицы, телогрейки и бушлаты, девушки смастерили из двух тюлевых занавесок и старой атласной комбинации вечернее платье в пол для Нади. Немка, Аннелизе Флек, которая, по слухам, была камеристкой Евы Браун, сделала из кусочков красного бархата, незаметно отрезанного от красного знамени в кабинете у какого-то начальника, огромную розу. Для листьев пришлось употребить зеленую бумагу, но все равно эффект был поразительный. Валя уложила ей волосы длинными локонами. Зал буквально застонал и охнул от восторга, когда она появилась на сцене. Даже вольняшки и те не выдержали, похлопали. Начальник лагеря майор Корнеев, прозванный за свирепость Черный Ужас, тоже выдавил подобие улыбки.
Песня и впрямь была хороша. Пела ее Надя чуть медленнее, чем задумал автор, полузакрыв глаза, и очень покойно, как рассказ-воспоминание, в то же время стараясь донести до слушающих каждое слово, как учила когда-то Дина Васильевна. Хор не мешал ей, наоборот, очень органично поддерживал ее, повторяя припев. Только в последнем куплете она использовала всю силу своего голоса. Успех был необыкновенный. Поднялась целая буря. Зрители топали, свистели, стучали скамьями об пол и кричали: «Давай еще!» Пришлось дежурному пригрозить, что закроет концерт. Наконец Черный Ужас встал.
– Ну, хватит, хорошенького понемногу! Завтра на работу.
Мымра подошла к Наде и хотела сказать ей что-то хорошее, приятное, но не нашлась и прошептала чуть слышно:
– Как обидно сидеть здесь!
У входа в столовую на столбе вывешивался список, кому пришла посылка или письмо, открытка. Делалось это для того, чтоб зря на почту не бегали, экспедитора не беспокоили, кучками не собирались, не толпились.
Как-то заглянула Надя на столб со списком, просто так, и глазам своим не поверила: Михайловой H.H. Посылка! От радости даже взвизгнула. Вот счастье, и так быстро! Всего полтора месяца тому назад выслала письмо со своим адресом: Коми АССР, г. Воркута, л/к п/я 223/33 «р»> Михайловой – и вот уже ответ.
Вихрем влетела в хлеборезку:
– Давай, Валя, бери котелок, чеши в столовую, а я на почту. Ура! Пришла посылка!
Во время своего свидания с матерью в тюрьме на Красной Пресне Надя просила прислать ей фотографию отца. Перед самой войной отец с Алешкой снялись у самолета на Люберецком аэродроме, где он работал на бензозаправке. Помнила Надя, что пахло от него всегда бензином, как ни отмывался. И погиб, спасая от взрыва бензосклад во время налета.
Посылки выдавали зэчка, волоокая красавица Нина Тенцер, и дежурный офицер. Каждый ящик вскрывался, и офицер тщательно проверял пакеты с сахаром, сухарями, тыкал острой спицей в мешочки с мукой, разворачивал каждый сверток с салом, мылом, конфетами. Тряс трусы, чулки, рубашки очень внимательно, не торопясь. А вдруг там деньги для побега, оружие? Или, чего доброго, документы, фальшивый паспорт, листовки, призывающие к свержению правительства, бунту, или просто запрещенная книга?
Ловко поддев гвоздодером крышку посылки, офицер тут же обнаружил фотографию. Несчастной матери и в голову не пришло прятать ее в укромное место.
– Не положено, – сказал он и забрал себе.
Долго уговаривала, умоляла его Надя, но тщетно.
– Проси у оперуполномоченного – если разрешит, возьмешь, а я не могу. – И еще раз повторил: – Не положено!
Надя, ругая на чем свет стоит несговорчивого офицера, была и посылке не рада. На следующий день побежала к оперу Горохову. Грозный, всемогущий опер был щуплым невысоким человеком лет тридцати пяти в чине капитана.
– Иди, иди, – подтолкнула дневальная в приемной. – Один сидит.
– За фотографией, Михайлова?
– Да, отдайте, пожалуйста, она у нас единственная. Я ее домой отошлю!
– Не положено в лагерях фотографии иметь, понимаешь? – как будто сомневаясь в правильности своих слов, сказал Горохов.
– Я не знала, и мама тоже не знала, – чуть не плача, оправдывалась Надя.
Опер достал фотографию из стола и долго рассматривал, перевернув обратной стороной, прочитал вслух:
– «Август, сороковой год». А где они теперь?
– Погибли оба в войну… – Она, конечно, могла и дальше рассказывать, как погиб ее отец и за что был награжден посмертно, но ей казалось унизительным спекулировать его геройством… Однако миролюбивый тон опера несколько успокоил ее.
«Отдаст», – решила она и не ошиблась.
Подергав некоторое время себя за подбородок, он еще спросил:
– И брат погиб?
– Да, в мае сорок пятого.
Горохов вздохнул, как бы обдумывая, что делать.
– Вот ведь, видишь, какой у тебя отец, брат… а ты… – «Началось! Старая песня: какой отец, какой брат, а какая я».
– На! Только спрячь подальше, потом домой отошли, я прослежу! Все равно у тебя ее заберут, если обыск будет или на этап пойдешь. Не положено!
В последних числах января на минуту показалось над Уральским хребтом долгожданное солнце. Ослепило и нырнуло опять за горизонт. Все, кто был свободен, высыпали на улицу встретить его. С каждым днем все дольше и дольше оставался на небе огненный шар. Тундра светилась и блестела нестерпимым блеском. Смотреть на снег было невозможно. Глаза болели и слезились. По вечерам в санчасть тянулись больные конъюнктивитом зэчки. А снег все валил и валил. Каждое утро выходили бригады на расчистку железнодорожных путей и дорог, а за ночь наметало еще больше.
Надя тоже брала огромную деревянную лопату и расчищала снег вокруг избушки. В хлеборезке было тепло, день-деньской топилась печь, а в студеную полярную ночь ничего лучше тепла нет. Хоть и голодно, зато не мерзнешь. Посылку, что получила Надя, «разыграли» в три дня. Да и что можно прислать разрешенное на восемь килограммов? Два куска мыла хозяйственного, два – туалетного «Земляничное», две пары чулок, сахар, масло, конфеты и ванильные сухари. Один кусок мыла Надя подарила своей «немке», потом подумала и отдала пару простых чулок. Ну, а провиант съели вдвоем очень быстро, и угостить конфетами тоже нужно было.
По-прежнему к трем часам дня Надя бежала на вахту, где ее ожидал с лошадью Пятница, и они шагали по сугробам к пекарне. Однажды их увидел начальник ЧОС.
– Это еще что за цирк? – изумленно воскликнул он. – Неужели такая здоровенная деваха нуждается в поводыре? Да ты его прибьешь! Ну и артисты!
Не прошло и двух недель, как Надя, к своей радости, получила пропуск на «бесконвойное передвижение в пределах района 2-го Кирпичного завода». Это было не совсем законно, по закону нужно было отбыть полсрока, но, как сказала когда-то Манька Лошадь, для уголовников «закон – тайга, а прокурор – медведь». А Надя была уголовница.
– Смотри, в зону не таскай, на вахту сдавать будешь, – сказал начальник ЧОСа, передавая ей пропуск. – Да смотри не потеряй, ясно?
Заметно стал прибывать день, уже не сумеречно, а по-настоящему светло, и хотя все так же мела колючая поземка и снег засыпал дороги, минул январь, и короткий февраль близился к концу.
– Ты, Михайлова, лошадь-то запрягать можешь? – спросил ее как-то, встретив на вахте, капитан ЧОС.
– Нет, не пробовала.
– То-то и видать, что не пробовала, – ощерился капитан под громовое ржанье вахтеров.
Надя пропустила мимо ушей двусмысленность. «Каждый сверчок знай свой шесток». А капитан и не думал ее обижать. Ему в голову не пришло, что на такое можно обидеться.
– Тебе когда за хлебом, в три? Выдь пораньше, я с тобой на конюшню пойду, покажу, как запрягать, дело нехитрое. Лошади не боишься?
– Нет!
Три мохнатые лошади нетерпеливо перебирали ногами в своих стойлах.
– Вот, выбирай, тут для хлебовозов двое: старый жеребец Кобчик и такая же старуха Ночка, кобыла.
Надя выбрала Ночку. Ей казалось, что лошадь женского пола смирнее, хотя обе лошади уже возили с ней хлеб из пекарни.
– Старого жеребца не хочешь? – опять осклабился капитан.
– Кобыла смирнее, – отрезала она.
Получив два-три раза хвостом по лицу, Надя все же одолела искусство запрягать лошадей.
– Приведешь обратно – не забудь ей сенца натрусить. Да ты не гони, не гони, рысака запалишь! – засмеялся им вслед капитан, когда Ночка, лениво переставляя узловатые ноги, потащилась с Надей в пекарню.
– Вот тебе, Михайлова, помощница, фамилия ее Нейштадт – Шлеггер, имя – сам черт не разберет – немка, одно слово.
– Моя фамилия Шлеггер фон Нейштадт, имя Валивольтраут, статья, срок нужен? – бойко и совсем по-русски ответила женщина.
– Нет, зачем же? – улыбнулась Надя, радуясь, что помощница ее такая молодая, может быть, даже ее ровесница, и не беда, что немка, по-русски отлично чешет.
– После работы сразу в барак, по зоне после отбоя не шляться, – строго приказал ей ЧОС и вышел.
– Что делать надо? – спросила женщина.
– Во-первых, раздевайся, а во-вторых, как тебя зовут, я что-то не разобрала.
– Валивольтраут.
– А короче можно? Попроще?
– Можно, короче будет Вольтраут, проще – Вали.
– Валя! – поправила ее Надя. – Ты сама-то откуда? А срок большой? За что тебя? – интересовалась Надя и, пока та снимала телогрейку и ушанку, не спускала с новенькой любопытных глаз. Под ворохом тряпья оказалась тоненькая, молодая не то девушка, не то женщина. Мордочка маленькая, узенькая, глаза зеленоватые, волосы рыжие, ну точь-в-точь лисичка. Только прическа немного старила ее: пучок из негустых волос, как тетя Маня причесывалась. Убиралась чисто и быстро. Успевала везде.
В свое дежурство зашел ЧОС, посмотрел кругом, пошарил глазами:
– Ну как новенькая? Хлеб не крадет, не заметила?
– Что вы! – возмутилась Надя. – Как можно! Она очень честная и хорошая.
– Ну-ну, знаем этих хороших. Продолжайте работу! – И за порог. Ушел.
Надю поразило лицо Вали. Сколько скрытой злобы и ненависти было в ее глазах! Губы поджала в ниточку, ноздри тонкого носа раздулись. Вся так и пышет гневом и обидой, но промолчала.
– Что ты, Валя! Он же пошутил. Просто так сболтнул, что в голову пришло, не подумав. Не обижайся!
Но Валя уже взяла себя в руки и улыбнулась:
– Пошутил, конечно, я понимаю…
– Что там в зоне новенького? – спросила Надя, чтоб рассеять неприятный осадок. – Я ведь в зону совсем не хожу, некогда, только в столовку…
– О! Много! У наших женщин переполох. Прислали нового начальника режима.
– Только-то! А старый куда подевался?
– Кажется, демобилизован по болезни.
– Новый небось такой же гад!
– Возможно, еще хуже, но молодой и необыкновенно хорош собой. Девушки говорят, красавец! На разводе все бригады только на него и смотрели.
– На безрыбье и рак рыба! Откуда он взялся?
– Начальница КВЧ вашей аккордеонистке сказала: новоиспеченный, из училища прислан.
– Только из гимназии! А что, разве охранников в училище учить надо? – Надю покоробило, что кроме Гнесиных еще существует и такое училище.
– А как же! Учить стрелять без промаха в бегущих, лежащих, стоящих. Псовая охота на зэков требует серьезной учебы.
– Конечно, будет гад! Хорошего сюда не пришлют, – решила Надя.
С приходом помощницы у нее появилось немного свободного времени, и, верная своему слову, она отправилась на репетицию в столовку.
Нина, аккордеонистка, недовольно отчитала ее:
– Мы уж думали, совсем не придешь! Вот Мымра приказала, чтоб в концерте обязательно что-нибудь советское было.
– Кто? – не поняла Надя.
– Кто-кто! Мымра! Да ты что, иль не знаешь? Начальницу КВЧ Мымрой зовут.
«Начальница КВЧ – Мымра, а КВЧ – культурно-воспитательная часть, так надо понимать. Имя или фамилия? Нерусская, видно», – решила Надя.
– Конечно, не шибко советское, но собаке кость бросить надо, – уже успокаиваясь, продолжила Нина и оглянулась на всякий случай на дверь.
И вовремя. Дверь отворилась, и вошла женщина… Нина быстро соскочила со стула.
– Здравствуйте, гражданка начальница КВЧ.
– Здравствуйте – повторила Надя. «Это и есть Мымра».
– Добрый вечер, – вяло произнесла Мымра, словно ей трудно было говорить, – я вот тут песенник советских песен принесла, – продолжала она, растягивая слова. – Взгляните, тут можно подобрать кое-что.
– Я вам сразу говорю. Советская героика в нашем исполнении будет звучать фальшиво, – решительно заявила Нина.
– Что же, разве вы не советские? – попробовала возразить Мымра.
– Нет, нет и нет! Не советские, не кадетские. Мы заключенные и каторжанки. Нам надо быть… скромнее… не выпячивать свой патриотизм, все одно никто нам не поверит.
– Почему же не поверят? – опять возразила Мымра.
– Потому! Взгляните в наши формуляры. Мы осуждены как враги!
Мымра открыла песенник и полистала. Надя заметила, какие неухоженные и грязные у нее руки, с короткими обгрызенными ногтями. «Сама печки топит и полы моет».
– Вот, например, «Лучше нету того цвету», – посоветовала Мымра и неуверенно взглянула на Нину. – Может, эта?
– Лучше нету того свету? Я на том свете еще не была, все впереди, но песня годится, и аккомпанемент нетрудный, – сказала Нина, заглядывая в песенник. – Будешь петь с хором, – заявила она тоном, не допускающим возражения. Тогда еще Надя не знала, что Нина заботилась вовсе не о том, лучше или хуже петь с хором, ей было важно освободить от работы как можно больше участников концерта. Она сама ходила с Мымрой к начальству и в нелегкой борьбе отстаивала каждую зэчку и каторжанку.
К новогоднему концерту готовилась вся самодеятельность. Нина, а ее должность называлась «культорг», умудрилась освободить от работы всех участников, включив в список даже костюмеров, которых и в помине не было. Мымра, как всегда унылая и озабоченная, за что и получила свое прозвище, все же попыталась просить Надю спеть что-либо более подходящее к случаю: «современно-бодрое». Но Нина злобно заартачилась:
– Может, вам еще марш спеть?
– Можно и марш, – кротко согласилась Мымра, не поняв издевки.
– Нет уж, нечего тут парад-алле устраивать.
И бедная лейтенант Мымра отступила. А что ей оставалось делать? Аккордеонистка одна на весь ОЛП. Есть мужчины, да кто их сюда пустит. Лагерь-то женский!
Накануне Нового года с самого утра мела пурга, света белого не видать. Ночную смену на работу не погнали, только горячие цеха – обжиг и посадку. Женщины приоделись, и кое-кто даже губы подвел. Вечером они битком набились в столовую-клуб. В задних рядах стулья на столы поставили, чтобы лучше видно было. Два первых ряда заняты начальством с женами. Жены все как одна в панбархатных платьях, модные, нарядные, а идти все равно некуда в нарядах, кроме как в зону, к заключенным на концерт.
В пошивочной мастерской, где латали рукавицы, телогрейки и бушлаты, девушки смастерили из двух тюлевых занавесок и старой атласной комбинации вечернее платье в пол для Нади. Немка, Аннелизе Флек, которая, по слухам, была камеристкой Евы Браун, сделала из кусочков красного бархата, незаметно отрезанного от красного знамени в кабинете у какого-то начальника, огромную розу. Для листьев пришлось употребить зеленую бумагу, но все равно эффект был поразительный. Валя уложила ей волосы длинными локонами. Зал буквально застонал и охнул от восторга, когда она появилась на сцене. Даже вольняшки и те не выдержали, похлопали. Начальник лагеря майор Корнеев, прозванный за свирепость Черный Ужас, тоже выдавил подобие улыбки.
Песня и впрямь была хороша. Пела ее Надя чуть медленнее, чем задумал автор, полузакрыв глаза, и очень покойно, как рассказ-воспоминание, в то же время стараясь донести до слушающих каждое слово, как учила когда-то Дина Васильевна. Хор не мешал ей, наоборот, очень органично поддерживал ее, повторяя припев. Только в последнем куплете она использовала всю силу своего голоса. Успех был необыкновенный. Поднялась целая буря. Зрители топали, свистели, стучали скамьями об пол и кричали: «Давай еще!» Пришлось дежурному пригрозить, что закроет концерт. Наконец Черный Ужас встал.
– Ну, хватит, хорошенького понемногу! Завтра на работу.
Мымра подошла к Наде и хотела сказать ей что-то хорошее, приятное, но не нашлась и прошептала чуть слышно:
– Как обидно сидеть здесь!
У входа в столовую на столбе вывешивался список, кому пришла посылка или письмо, открытка. Делалось это для того, чтоб зря на почту не бегали, экспедитора не беспокоили, кучками не собирались, не толпились.
Как-то заглянула Надя на столб со списком, просто так, и глазам своим не поверила: Михайловой H.H. Посылка! От радости даже взвизгнула. Вот счастье, и так быстро! Всего полтора месяца тому назад выслала письмо со своим адресом: Коми АССР, г. Воркута, л/к п/я 223/33 «р»> Михайловой – и вот уже ответ.
Вихрем влетела в хлеборезку:
– Давай, Валя, бери котелок, чеши в столовую, а я на почту. Ура! Пришла посылка!
Во время своего свидания с матерью в тюрьме на Красной Пресне Надя просила прислать ей фотографию отца. Перед самой войной отец с Алешкой снялись у самолета на Люберецком аэродроме, где он работал на бензозаправке. Помнила Надя, что пахло от него всегда бензином, как ни отмывался. И погиб, спасая от взрыва бензосклад во время налета.
Посылки выдавали зэчка, волоокая красавица Нина Тенцер, и дежурный офицер. Каждый ящик вскрывался, и офицер тщательно проверял пакеты с сахаром, сухарями, тыкал острой спицей в мешочки с мукой, разворачивал каждый сверток с салом, мылом, конфетами. Тряс трусы, чулки, рубашки очень внимательно, не торопясь. А вдруг там деньги для побега, оружие? Или, чего доброго, документы, фальшивый паспорт, листовки, призывающие к свержению правительства, бунту, или просто запрещенная книга?
Ловко поддев гвоздодером крышку посылки, офицер тут же обнаружил фотографию. Несчастной матери и в голову не пришло прятать ее в укромное место.
– Не положено, – сказал он и забрал себе.
Долго уговаривала, умоляла его Надя, но тщетно.
– Проси у оперуполномоченного – если разрешит, возьмешь, а я не могу. – И еще раз повторил: – Не положено!
Надя, ругая на чем свет стоит несговорчивого офицера, была и посылке не рада. На следующий день побежала к оперу Горохову. Грозный, всемогущий опер был щуплым невысоким человеком лет тридцати пяти в чине капитана.
– Иди, иди, – подтолкнула дневальная в приемной. – Один сидит.
– За фотографией, Михайлова?
– Да, отдайте, пожалуйста, она у нас единственная. Я ее домой отошлю!
– Не положено в лагерях фотографии иметь, понимаешь? – как будто сомневаясь в правильности своих слов, сказал Горохов.
– Я не знала, и мама тоже не знала, – чуть не плача, оправдывалась Надя.
Опер достал фотографию из стола и долго рассматривал, перевернув обратной стороной, прочитал вслух:
– «Август, сороковой год». А где они теперь?
– Погибли оба в войну… – Она, конечно, могла и дальше рассказывать, как погиб ее отец и за что был награжден посмертно, но ей казалось унизительным спекулировать его геройством… Однако миролюбивый тон опера несколько успокоил ее.
«Отдаст», – решила она и не ошиблась.
Подергав некоторое время себя за подбородок, он еще спросил:
– И брат погиб?
– Да, в мае сорок пятого.
Горохов вздохнул, как бы обдумывая, что делать.
– Вот ведь, видишь, какой у тебя отец, брат… а ты… – «Началось! Старая песня: какой отец, какой брат, а какая я».
– На! Только спрячь подальше, потом домой отошли, я прослежу! Все равно у тебя ее заберут, если обыск будет или на этап пойдешь. Не положено!
В последних числах января на минуту показалось над Уральским хребтом долгожданное солнце. Ослепило и нырнуло опять за горизонт. Все, кто был свободен, высыпали на улицу встретить его. С каждым днем все дольше и дольше оставался на небе огненный шар. Тундра светилась и блестела нестерпимым блеском. Смотреть на снег было невозможно. Глаза болели и слезились. По вечерам в санчасть тянулись больные конъюнктивитом зэчки. А снег все валил и валил. Каждое утро выходили бригады на расчистку железнодорожных путей и дорог, а за ночь наметало еще больше.
Надя тоже брала огромную деревянную лопату и расчищала снег вокруг избушки. В хлеборезке было тепло, день-деньской топилась печь, а в студеную полярную ночь ничего лучше тепла нет. Хоть и голодно, зато не мерзнешь. Посылку, что получила Надя, «разыграли» в три дня. Да и что можно прислать разрешенное на восемь килограммов? Два куска мыла хозяйственного, два – туалетного «Земляничное», две пары чулок, сахар, масло, конфеты и ванильные сухари. Один кусок мыла Надя подарила своей «немке», потом подумала и отдала пару простых чулок. Ну, а провиант съели вдвоем очень быстро, и угостить конфетами тоже нужно было.
По-прежнему к трем часам дня Надя бежала на вахту, где ее ожидал с лошадью Пятница, и они шагали по сугробам к пекарне. Однажды их увидел начальник ЧОС.
– Это еще что за цирк? – изумленно воскликнул он. – Неужели такая здоровенная деваха нуждается в поводыре? Да ты его прибьешь! Ну и артисты!
Не прошло и двух недель, как Надя, к своей радости, получила пропуск на «бесконвойное передвижение в пределах района 2-го Кирпичного завода». Это было не совсем законно, по закону нужно было отбыть полсрока, но, как сказала когда-то Манька Лошадь, для уголовников «закон – тайга, а прокурор – медведь». А Надя была уголовница.
– Смотри, в зону не таскай, на вахту сдавать будешь, – сказал начальник ЧОСа, передавая ей пропуск. – Да смотри не потеряй, ясно?
Заметно стал прибывать день, уже не сумеречно, а по-настоящему светло, и хотя все так же мела колючая поземка и снег засыпал дороги, минул январь, и короткий февраль близился к концу.
– Ты, Михайлова, лошадь-то запрягать можешь? – спросил ее как-то, встретив на вахте, капитан ЧОС.
– Нет, не пробовала.
– То-то и видать, что не пробовала, – ощерился капитан под громовое ржанье вахтеров.
Надя пропустила мимо ушей двусмысленность. «Каждый сверчок знай свой шесток». А капитан и не думал ее обижать. Ему в голову не пришло, что на такое можно обидеться.
– Тебе когда за хлебом, в три? Выдь пораньше, я с тобой на конюшню пойду, покажу, как запрягать, дело нехитрое. Лошади не боишься?
– Нет!
Три мохнатые лошади нетерпеливо перебирали ногами в своих стойлах.
– Вот, выбирай, тут для хлебовозов двое: старый жеребец Кобчик и такая же старуха Ночка, кобыла.
Надя выбрала Ночку. Ей казалось, что лошадь женского пола смирнее, хотя обе лошади уже возили с ней хлеб из пекарни.
– Старого жеребца не хочешь? – опять осклабился капитан.
– Кобыла смирнее, – отрезала она.
Получив два-три раза хвостом по лицу, Надя все же одолела искусство запрягать лошадей.
– Приведешь обратно – не забудь ей сенца натрусить. Да ты не гони, не гони, рысака запалишь! – засмеялся им вслед капитан, когда Ночка, лениво переставляя узловатые ноги, потащилась с Надей в пекарню.
Клондайк
Не в ладу с холодной волей
Кипяток сердечных струй.
С. Есенин
Ощутимо приближалась весна. Было все так же холодно, и временами бесилась пурга, но днем над снегом едва приметно как бы струился на солнце воздух. В один из вечеров в хлеборезку пожаловал новый начальник режима. Надя бросила резать хлеб и, отложив нож, встала по стойке «смирно». Валя грохнула об пол ведро и тоже застыла «руки по швам».
– Здравствуйте, – первым сказал он, и не успели девушки ответить, как он тут же добавил: – Продолжайте работать.
Бросив на весы одну из паек, он, ни на кого не глядя, повернулся и, нагнув в дверях голову, чтобы не задеть притолоку, на ходу бросил «до свиданья» и вышел.
– Даже не взглянул, вроде бы мы не существуем, словно нас нет, – возмутилась задетая за живое Надя.
– Жлоб! Но какой красавец?
– Для меня все они держиморды.
– Как будто! – не поверила Валя и, стрельнув своими золотисто-зелеными лисьими глазками, притворно вздохнула: – Экое лицо, создал же Господь! Ничего не добавишь, ничего не убавишь! Эталон мужской красоты!
Надя промолчала, чувствуя, что лиса ее просто дразнит.
– Ах, где мои двадцать лет! Увы! – мечтательно покачала головой Валя. – Настоящий парень с Клондайка!
– Откуда? – не выдержав, переспросила Надя.