Подъем на поверку был в тягость. Изнуренные зэчки, вынося парашу, едва могли взобраться обратно в вагон. Уже несколько дней почти не вставала с места Гражоля[7] Бируте. Только на «молебен». Лицо ее, прежде такое цветущее, осунулось и стало прозрачным. Волосы, про которые Космополитка сказала: «Роскошь, цвета золота и серебра», свалялись войлоком. Начальник конвоя, оглядывая всех на «молебне» и стараясь придать своему простому, деревенскому лицу зверское выражение, задержал свой взгляд на Бируте, и что-то похожее на человеческое чувство, искорка сострадания, что ли, промелькнула в его глазах.
– Скоро Воркута, – сказал он, будто бы обращаясь к ней одной. Конвой, хотя и поменялся в Котласе, тоже устал и вяло покрикивал, больше для вида, и уже совсем перестал дубасить стены кувалдой.
– Еще пяток деньков, и ножки мои не выдержат моих косточек, – сказала Манька, тяжело взбираясь к себе на верхние нары. Но никто не засмеялся: не было сил.
– Я чувствую, что впадаю в анабиоз, прошу не беспокоить, – сказала Света и покрепче завернулась с головой в тонкое байковое одеяло.
И вот однажды, когда потерян был счет холодным, тусклым дням, не последовало утреннего «молебна», и никто не слыхал, как тихо остановился состав.
– Приехали, – объявила Манька Лошадь и стала расчесывать спутанные космы.
Зашевелились, загомонили зэчки – откуда силы взялись? Встали в очередь на парашу, бросились собирать пожитки. Наконец-то желанная! Выгружались ночью или на рассвете, которого не было, и строились вдоль вагона. В морозном воздухе, как в бане, клубился клочьями пар от сотен дышащих глоток. Прожекторы, шныряя взад и вперед по колонне, слепили до рези в глазах. Яростный лай овчарок и брань конвоиров оглушали, не давая сообразить, что требовали эти полушубки, вооруженные автоматами и собаками. Стояли долго, и казалось, стоянию конца не будет. От пронизывающего холода, а может быть, от свежего воздуха ноги не желали держать, хотелось сесть прямо на снег.
«Мозги в голове промерзнут», – подумала Надя и сильно помотала головой. И тотчас все завертелось, закружилось и поплыло вместе с ней. Она пошатнулась и упала бы, если бы можно было упасть. Но рядом стояли Лысая и Света, сзади и спереди тоже зэчки.
– Держись, я сама едва стою, – услыхала она над ухом голос Лысой.
– Эй! Очнись! – больно толкнули ее в спину Она обернулась.
– Держись, тут все доходяги. Завалишь всех, – сказала Манька. – Нам еще повезло, выгружались последними, а первые совсем дошли!
– Слушать мою команду! – раздалось впереди. – Разобраться пятерками! Направляющий, шире шаг! Прекратить разговоры!
– Ну да, разговоры мешают считать, знаем только до десяти, – донеслось из рядов сзади.
Еще раз пробежали с двух сторон с собаками, и конвоиры, отсчитывая пятерки, стали пропускать колонну вперед. Наконец двинулись. Идти было недалеко. Почти рядом, за платформой, замелькали вышки с паутиной колючей проволоки, опушенной блестками снега. На этот раз повезло первым, их первыми пропустили через вахту в зону пересылки. Пришлось еще постоять, померзнуть. Зато в вонючем бараке было тепло! Так тепло, что сразу заломило руки и ноги, заполыхали огнем щеки и нос. Отогрелись.
Вошла здоровенная бабища и скомандовала:
– Кто прибыл с этапа, в баню давайте!
Пораскидали по нарам вещи и стали толпиться к двери. В баню хотелось всем. Бабища отсчитала человек тридцать – тридцать пять прибывших и отделила.
– Остальные во вторую очередь. Айда, пошли!
Тут она увидела Маньку Лошадь и радостно воскликнула:
– Эй, Манюня! Ты ли это? Опять к нам, а?
– Куда же мне от тебя! – ответила Манька без особой радости в голосе и криво усмехнулась.
– После бани зайди ко мне! – И, угадав причину Манькиной сдержанности, подбодрила ее: – Нечтенко, корешок, устроимся!
– Кто это такая? – спросила шепотом Надя. Женщина показалась ей ужасной.
– Нарядчица. Тоська Фиксатая. Заметила, у нее впереди рыжая фикса? Теперь Маньке «леща» пускать будет, боится ее.
– Чего ж ей Маньки бояться?
– Как чего? Ссученная она, а была в законе, ссучилась, видишь, нарядилой пошла. А Манька – молоток! Ни в какую! Ей знаешь сколько предлагали – и бригаду взять, и тоже нарядилой!
Манька, видимо, слыхала их разговор, потому что обернулась и сказала коротко:
– Здесь правят суки.
Надя мало что поняла из этой тарабарщины, но то, что нарядчица должна бояться воров в законе, было понятно. Все знакомы друг с другом, вроде домой попали.
– Ты ей особо на глаза не попадайся лучше, она кобел, – добавила Лысая.
Надя промолчала. Спрашивать уже нельзя было, всех повели в баню, а Лысая протиснулась вперед всех. А чего спрашивать? Понятно и так, кобель – это плохо: злая собака. В ледяном предбаннике их встретила женщина в несвежем, застиранном халате, накинутом прямо на телогрейку.
– Раздевайтесь по-быстрому! Вещи сдавайте в прожарку и проходите на санобработку.
Кучка худых, изможденных женщин быстро поснимали все с себя и встали в очередь в следующее помещение – санпропускник, предварительно сдав свои вещички в прожарку. Блатнячки и здесь были неугомонными, хихикали, шлепая друг друга по отощавшим задам, и отпускали непристойные шутки. Они нисколько не стеснялись своей наготы и первые пошли санобрабатываться.
Каково же было изумление и ужас Нади, когда она, войдя в санпропускник, увидела, что там орудовал бритвой молодой мужчина. Ловким взмахом он быстро обрабатывал лобки и подмышки, не удосуживаясь даже хотя бы почистить бритву каждый раз. Черная, рыжая и светлая шерсть клоками валялась на полу, прилипала к подошвам ног. Рядом стояла еще одна женщина и выдавала по крохотному, меньше спичечного коробка, кусочку мыла, предварительно заглянув в каждую голову. Проверка на вшивость. Надя, трясясь всем телом и стуча зубами не столько от холода, сколько от страха, прошмыгнула обратно и встала последней.
– Ты чего обратно? – спросила Света.
– Там мужчина бреет.
– Мужчина? Где ты видела мужчину? Разве это мужчина? Пустое место.
– Все равно не пойду, ни за что не пойду, – заверещала Надя.
– Вот глупая! Потащат в карцер, только и всего.
– Ведь стыдно же!
– Стыдно! Пусть ему будет стыдно! Смотри на него как на пустое место, – посоветовала Бируте.
– Возьми себя в руки, ты не у мамы! Это наш советский концентрационный лагерь. Здесь все, чтоб унизить человека, – строго одернула ее Надежда Марковна и смело шагнула в санпропускник.
– Но ведь можно было женщину посадить на это.
– Слушай, ты, целка-невидимка, чего тут выкобениваешься? – спросила, подходя к ним, та, что в замызганном халате.
– Что, у вас женщины нет в женскую баню на санобработку? – возмутилась на этот раз Света.
– Женщина у нас мужиков броить, там работы больше – шерсть гуще, – пошутила она. – Идите быстрее, а то вон еще сколько народу, воды не хватит.
«Попаду в карцер – прощай театр!» Сжав всю себя в комок, Надя прошла последней.
Напрасно было ее волнение. Парикмахер, всецело поглощенный своей работой, даже не взглянул на нее. Два взмаха бритвой по лобку, два по подмышкам, всем поровну – и молодым и старым. Шаек уже не было, пришлось ждать, когда освободится хоть одна.
– Держи мою! – крикнула Лысая. Она уже вымылась, благо с волосами проблем не было.
– Мой как следует, сифилюга у ней, – шепнула Амурка, – да голову не мой, не промоешь свою гриву, все слепятся, – посоветовала она.
И верно, кусочка мыла едва достало намылить тело. Вода шла только из одного крана (другой был забит деревяшкой), то крутой кипяток, то ледяная. Надя брезгливо ошпарила шайку, но уже некогда было думать об опасности сифилиса.
– Заканчивай размываться и на вылет! – крикнула в открытую дверь та, что выдавала огрызок мыла и искала в головах вшей.
Несмотря на многие неудобства, все равно это была вода, она обмывала и освежала грязное, отощавшее тело, и было ни с чем не сравнимое удовольствие в том, чтобы вылить на себя полную шайку воды. Надя с благодарностью вспомнила совет Амурки не мыть голову. Вытираться пришлось пахнувшей хлоркой, драной, хоть и чистой простыней, одной на четырех человек. Из прожарки принесли еще горячие вещи – подгорелые, порыжевшие валенки, платье и пальто с искореженными пуговицами. От коричневого мехового воротника (заяц под соболь) осталась скрюченная кожа, а платок в белую и черную клетку стал рыже-серым. Ну, да теперь все едино, хорошо еще, что не сдала американского платья. В бараке она обнаружила: мешок развязан и пуст. Платья там не оказалось, и только на самом дне валялась зубная щетка и полтюбика зубной пасты «Хлородонт». «Плеч не режет ремешок», – сокрушенно пропела про себя Надя. – А впрочем, черт с ним, с платьем, все равно украли бы не сегодня, так завтра».
Вонь шибала в нос, но было тепло, не то что в телятнике, и можно наконец написать письмо домой. Свой теперешний адрес она не написала. К чему? Все равно на днях уедет работать в театр.
Жуковатые и прочий уголовный мир себя никак не проявляли.
– Коменданта и Тоську Фиксатую, нарядилу, боятся, тут комендант тоже ссученный. Они здесь над законниками верх берут, – пояснила Амурка. – Только это не везде так. Манюня говорит, на «Капиталке», к примеру, или на «Ремзе» их прирежут тики-так, только появись они.
– Господи, куда я попала! – вздохнула Надя.
– Тю! Куда попала! Давеча я слыхала, банщица одной говорила: образуются спецлагеря. Одни политические будут – каторжане с большими сроками. На ночь бараки запирать, переписка два письма в год только, и номера носить будут – на голове, на спине, еще где-то, в общем, как у фашистов. Вот туда попадешь – так «жаба титьки даст»! Не обрадуешься!
– А я не политическая, – поспешно возразила Надя, – а каторга у нас до революции была!
– Фигушки! Еще как и теперь есть. Сколько хочешь! Самый маленький срок – пятнадцать-двадцать лет. Вот!
– А чего-то Маньки не видать? – поторопилась переменить разговор Надя, чтобы не говорить о неприятном. Амурка всегда права и все знает.
– Ее Тоська Фиксатая к себе повела, небось уговаривать будет работать!
– Уговаривать? А разве?..
– Как же! Станет тебе Манька лопату в руки брать – ив зоне не будет. Она в законе!
– Подъем! – крикнул с порога мужчина, входя в барак, хотя никто не спал и не ложился.
Чуть поскрипывая сапогами и подрыгивая сытыми ляжками на ходу, он развязной походкой, горделиво посматривая по сторонам, подошел к столу, который стоял прямо посреди барака. Чистый, новенький бушлат был одет на такую же новую телогрейку. Хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска, и барашковая серая шапка резко выделяли его среди зэков.
«Вольнонаемный начальник, – решила Надя. – До чего ж противная рожа, как рыло у свиньи».
Свободно и бесцеремонно разглядывал он минуты две-три прибывших женщин, затем пожевал губами и, обращаясь к бараку, спросил:
– Есть среди вновь прибывших врачи, медсестры, счетоводы или бухгалтеры, портнихи, поварихи? Можете подойти ко мне. Статью пятьдесят восемь один а и пункт восьмой просьба не беспокоиться, – уже с явной насмешкой добавил он.
Никто не тронулся с места, все молчали, как в рот воды набрав.
– Что? – Он вскинул рыжие брови до самых волос так, что лба не стало видно. – Как? Ни одной приличной профессии? Все бляди, проститутки и прочие профурсетки? Ну и ну, – покачал он головой на толстой короткой шее. – Впервые вижу такой контингент…
Потом, подождав еще немного, он подошел к нарам и остановился около Эльзы, сощурив свои свиные глазки.
– И ты, крошка, не портниха-яниха? – Он попробовал взять ее за подбородок. Та метнулась в сторону:
– Не имейте праф. Я эстонка!
– Ах, эстьтонка! Где есть тонка, там и рвется… Рванем разок, а? – Толстые губы его расползлись в подобии улыбки.
Бедная Эльза в страхе забилась в самый угол на нарах. На ее счастье, он увидел в этот момент хорошенькую белокурую немку Гертруду Шрагер и оставил Эльзу в покое.
– А ты, милая детка, как тебя зовут-прозывают?
– Мой имя есть Хертруд, – прошептала она, чуть живая от страха.
– Как? Хертрут! Ты мне хочешь сказать, малютка, что трешь хер. Это дело! Зайди ко мне после отбоя. Потрешь хертрут, дорогая…
«Если я сейчас же не подойду к нему и не скажу про театр, тогда конец! Отправят куда Макар телят не гонял», – быстро сообразила Надя и, глотнув для храбрости воздуха, решительно подошла к столу.
– Я артистка и прибыла сюда по спецнаряду, прошу меня направить в театр работать по специальности, – единым духом выпалила Надя.
– Что-что? – выпятив нижнюю челюсть с оттопыренной губой и насмешливо глядя на нее сверху вниз, прошепелявил он. – Ты артистка? Из погорелого театра приехала сюда?
Барак замер, предчувствуя недоброе.
– Да! Артистка! – запальчиво повторила Надя, вскинув вверх голову.
– А что ж такого-то? В натуре артистка. Я сама слыхала, как она пела на Пресне, – заступилась Лысая.
– А! В натуре – в арматуре! Здравствуйте, жуки-куки! Ты тоже артистка Жучка с пушистым хвостиком? Закон не мешает вам выступать? Думаешь и здесь гужеваться? Гужевка дней – корчевка пней?
– Прошу довести до сведения, куда надо, – настойчиво перебила его Надя, в душе поражаясь своей наглой смелости.
– Подь сюда, розанчик, – просюсюкало свиное рыло и, протянув руку, ласково потрепало Надю по щеке. Надя стерпела и это.
– Цыганочка, а? Тату-да-лу-да-да, чавеллы! – пропел он и притопнул ногой.
Это уже был перебор. Вся кровь бросилась ей в голову, в глазах потемнело, бес прыгнул на плечо, ослепил ее и приказал: «Ату его!» И она, закипая гневом, закричала во весь свой звучный голос:
– Как вы смеете так паясничать и измываться! Перед вами измученные люди. Полтора месяца мы тащились в скотском вагоне, ослабли от голода и холода, а вы, сытые, зажиревшие, издеваетесь над нами. Кто вы – звери-нелюди? Кто? Только не люди!
– Я – Боря Ремизов, поняла? И скоро ты узнаешь на своей шкуре, кто я! – сказал он, с угрозой поднеся к самому Надиному лицу огромный кулачище с выколотой на нем змеей.
– Смотрю, хорошо гуляешь по буфету, Хряк! – выступив из тени дверного проема, сказала негромко Манюня Лошадь. – А ведь за тобой давненько колун корячится!
Словно ужаленный в зад, комендант быстро обернулся к двери:
– Это ты, Лошадь? Колун за мной? Так я тебя, падлу, раньше в тундру сактирую!
– Руки коротки у тебя, Хряк, я тебя не боюсь. А ты себя считай списанным не ныне завтра, пришел твой час. Помни, кто ты есть, и хвост не задирай! – зловеще проговорила Манька.
«Убьет он ее. – Надя онемела от ужаса. – Сейчас убьет!»
Откуда ни возьмись вдруг около Маньки оказались Лысая и Амурка, за спиной словно выросли еще блатнячки, не из Надиной теплушки. Как бы прикинув на глаз обстановку, Хряк круто развернулся и вышел, не затворив за собой двери.
– Так-то лучше будет, – спокойно сказала Манька.
Надя, не отрывая глаз, смотрела на нее, поражаясь ее выдержке, спокойствию и даже откуда-то взявшейся красоте. Чуть прикрыв темными густыми ресницами свои выпуклые, лошадиные глаза, она была величественна, как королева, в своем уголовном царстве. Она не изменила своим воровским законам, не предала своих, не пошла за лишний кусок караулить себе подобных и угодничать перед начальством, поэтому смело могла рассчитывать на поддержку всего законного воровского кодла.
Пришла нарядчица Тоська Фиксатая и приказала всем идти в столовую. От пережитого волнения Надя даже про голод забыла. В дверях ее остановила Тоська:
– Это ты артистка?
– Да, я! А что?
– Ничего! Чего ж ты в бане там целку из себя строила?
– А вы зачем унижаете людей! Вы ведь тоже заключенная! Вам что, доставляет радость видеть унижение наше?
Тоська от такого неожиданного натиска слегка потерялась и только сказала:
– Подумаешь, унижение! Лобок побрили! Событие какое! Ты еще лагеря не знаешь. Затопчут и ноги об тебя вытрут, тогда узнаешь унижение…
– Без сомненья, затопчете, такие, как вы! В Майданеке, у немцев, вам служить, – негромко вставила Надежда Марковна. Но Тоська услыхала:
– Ты, карга, не каркай! Мне через год освобождаться, а тебе десятку здесь жить. Пойдешь нужники в зоне чистить, да, кстати, и артистку с собой на пару возьми, пусть показывает эквилибр на толчках.
– Недолго тебе на воле гулять, опять сюда приедешь! – крикнула Бируте.
– А ну, пропадлы, позатыкайте хавальники. Сказано, в столовку идти! Развонялись тут! Шобла! Опоздаете – ждать не будут.
– Столовая чище, чем можно было ожидать, и миски к рукам не липнут, – отметила Надежда Марковна.
– Еще и второе дают: овсянка без воды.
– Каша! – поддержала Ольга Николаевна.
– У такого коменданта зэки, видно, языками полы вылизывают, – недобро засмеялась Бируте и подмигнула Наде – Видать, «человеком не родился»!
Уборщица, старая неопрятная женщина, собирая со стола пустую посуду, презрительно фыркнула:
– Обрадовались! Это только на пересылке лучше кормят. – И уже более миролюбиво добавила: – Начальства с Москвы боятся.
– Болтай, старая перечница, агитацию разводишь! – крикнули ей с раздатки. Старуха подхватила целую гору мисок и мигом скрылась.
– Всем в барак и ждать меня! Приду, зачитаю разнарядку на завтра, – приказала с порога Тоська-нарядчица – и бегом за следующей партией на кормежку.
– Успеется в барак, авось без нас далеко не уедет. Пойдем по прешпекту прошвырнемся? – предложила Лысая Наде.
Общая зона оцепления с предзонниками и вышками казалась огромной. Бесконечно, сколь видел глаз, теснились длинные низкие бараки, до самых крошечных окон занесенные снегом. Вдоль бараков тянулась хорошо расчищенная дорожка. За последним бараком, отгороженная несколькими рядами колючей проволоки, начиналась мужская зона, а за ней опять бараки и вышки. Яркий свет многочисленных прожекторов на вышках, на столбах, над воротами вахты позволял хорошо рассмотреть зону, и Надю не покидало чувство, что все это она давным-давно видела. То ли во сне, то ли наяву.
– У немцев собак было больше – овчарок, – сказала Лысая.
– А ты почем знаешь?
– В кино видела. Бухенвальд – Майданек – Освенцим.
– Верно, верно, – согласилась Надя. – А я-то все думаю, откуда мне помнятся эти вышки да проволоки с колючками. Точно, как в кино! Только газовых камер нет!
– Тут зэков берегут! Кто еще на даровщину – за пайку да черпак баланды – на шахтах иль на известковом вкалывать станет? Все! Дальше мужики. Наша республика закончилась, айда обратно! – повернулась Лысая, когда они уперлись в натянутую в несколько рядов проволоку.
– Эй, девчата! – окликнули их со стороны мужской зоны. – Ксивенку передайте в пятый барак, Машке Хромцовой!
– Валяй, кидай! – крикнула Лысая.
Маленький бумажный шарик, подхваченный встречным ветром, далеко не улетел, а упал, едва миновав ограждение.
Надя бросилась было поднять его.
– Назад! – раздалось с вышки над самой ее головой. – Назад! Стреляю!
– Бежим отсюда!
– Что передать-то, я зайду! – оборачиваясь на бегу, пообещала Лысая.
– Скажи ей, Андрюха завтра на этап…
– Назад! – снова заорал с вышки вертухай и дал предупредительный выстрел в воздух.
– Рви когти, следующий в нас! – подхватилась Лысая.
Пробежав немного, они остановились.
– Куда, он сказал, этап? – запыхавшись, спросила Надя. – Я не расслышала.
– А, – махнула рукавицей Лысая, – не все ли равно! Кажется, в Норильск, точно не разобрала, проклятый вертухай!
Навстречу им по дорожке от вахты быстрыми шагами шли трое: офицер с двумя сержантами. Офицер нес в руке пачку бумаг и, поравнявшись, строго окинул их взглядом, но ничего не сказал.
– Куда это они намылились с формулярами? – Лысая остановилась. – Давай позекаем…
Вертухаи прошли в один из последних бараков.
– Ни фига интересного, пойдем, у меня уже ноги околели.
Постояв еще немного, они уже повернули было к себе в барак, но тут же замерли. Из барака, куда только что нырнули охранники, раздались душераздирающие вопли.
– Что это? Что это? – Надя вцепилась со страху в руку Лысой…
– Не знаю! – не своим голосом прошептала Лысая. – Давай притыримся в сортир, оттуда видно будет и нас не прогонят, если что, скажем, по надобностям.
И в самом деле, если аккуратно примоститься между пирамидами замерзшего до полуметровой высоты дерьма, в выдранную заднюю доску можно было наблюдать за происходящими событиями.
Было видно, как из дверей барака гуськом, по одной, вышли четыре женщины с маленькими детьми на руках, кроме того, каждая несла по небольшому узелку, и все нестерпимо выли, кричали, плакали и сыпали проклятия, непонятно в чей адрес. От испуга, наверное, дети тоже надсадно орали.
– А… вот что! Это у мамок детей забирают – вот они и бесятся! – догадалась Лысая.
– Зачем?
– Зачем? Так надо! Побыли до года с мамашами, а теперь их в детприют. Хватит! Погужевались, теперь и вкалывать пора, – не без злорадства заключила Лысая.
Из барака в распахнутом бушлате выскочила Тоська. На ходу застегивая пуговицы, по дороге заскочила в уборную.
– Чего по зоне болтаетесь! А ну марш в барак!
– Что же, теперь и на двор сходить нельзя? – попробовала возразить Надя.
– Пошла ты!.. – матерно ругнулась ей вслед Лысая.
Но Тоська уже была у вахты, рывком дернула дверь, и на секунду в проеме можно было видеть, что там, по ту, свободную, сторону вахты, стоит автобус с шофером, а около открытой двери – две женщины в белых халатах и вертухай. Туда же, на вахту, завели гуртом женщин с детьми и захлопнули дверь. Некоторое время ничего не было видно, только раздавались крики женщин и перебранка грубых мужских голосов.
– Пойдем! – дернула Надя за рукав Лысую. – Уже все…
– Не-е, смотри дальше, только начинается! Гляди!
Дверь вахты открылась, и одна из женщин с порога свалилась прямо в снег и с воем стала колотиться головой о ступени.
– Она убьется насмерть! – вскрикнула Надя.
– Молчи, придурочная! Ничего ей не будет! – злобно прошипела Лысая. – Смотри лучше!
С вахты выскочила Тоська и пнула женщину валенком в бок, затем подняла ее и, бранясь по-матерному, погнала в барак.
– Гляди, Хряк бежит!
Тем временем вторая прямиком от двери кинулась к предзоннику и уцепилась руками за проволоку.
Хряк одним прыжком схватил ее за шиворот и бросил в сугроб, как пустой мешок. Но женщина тут же снова поднялась и кинулась на проволоку. В ярком освещении прожекторов Надя увидела на миг ее лицо, искаженное не то страданием, не то гневом. Платок сбился у нее с головы, и космы спиралями рассыпались по плечам. Но и в таком виде она показалась Наде молодой и привлекательной. Хряк, теперь уже вдвоем с Тоськой, старался отцепить ее от проволоки, при этом комендант одной рукой нещадно молотил несчастную по спине и голове. Вертухай с вышки выстрелил в воздух, и Тоська с Хряком отскочили.
– А, гадье, испугались! – злобно пробормотала Лысая.
Однако женщина не только не испугалась, а, как раз наоборот, истошно закричала вертухаю:
– Убей, убей меня, Христа ради! – и что было силы затрясла проволоку.
С вахты выскочил офицер и, полный ярости, что-то приказал Хряку. Хряк и Тоська бросились с остервенением отдирать от ограждения женщину.
В уборную заскочила молодая девушка и тоже припала к щели, интересно ведь.
– Во, сука, упорная! Забьют ведь до смерти! – без тени сочувствия воскликнула она.
Но видно, что силы оставили беднягу, и Хряку удалось оторвать ее скрюченные пальцы от проволоки предзонника. Тоська, подхватив под руку, поволокла по зоне.
– Глянь, в кровь руки разодрала, чума болотная! – сказала Лысая.
Тем временем с вахты вышла еще одна мамка. Но Хряк был уже на стреме – сразу же, не давая опомниться, подхватил, и она покорно поплелась к бараку, всхлипывая и причитая:
– О… о… мой маленький… о, сыночек!
– Молодчага вертухай! Ведь он мог пристрелить ее, тики-так! Его право!
Надя промолчала, не стала спорить, по какому праву вертухай с вышки мог застрелить несчастную мать, только сказала:
– Пойдем, я больше не могу!
Руки и ноги ее окоченели, но холода она не чувствовала, в душе был только ужас, ужас! Теперь она твердо знала: сколько бы ни пришлось ей быть в лагере, никогда, никогда, ни один мужчина…
– Да! Не скоро эти детки увидят своих мамаш! – как бы угадав Надины мысли, сказала Лысая.
Вонючий барак обдал их запахами махорки, нечистых женских тел и еще чего-то мерзкого. Из сушилки тянуло тошнотворным запахом мокрых валенок, ватных брюк, чуней и бушлатов, всего, что надевают на работу зэчки и сушат, приходя в барак, мокрые от снега.
– Хоть топор вешай – не упадет, – презрительно фыркнула на весь барак Лысая.
– Мать моя женщина! – раздалось откуда-то с верхних нар. – Кто ж эти крали? Откуда взялись?
– Явились, не запылились! От мужичков небось в заначку ходили? Подайте им противогаз, им дышать нечем!
– Вы куда пришли-то? Аль в парфюмерный магазин? Вот вам и «Тэже», нюхай весь, еще есть, – засмеялась старуха дневальная, ощерив беззубый рот.
– Хреновина старая! Проветривать барак полагается, а не на нарах вонять, – посоветовала Лысая.
– Скоро Воркута, – сказал он, будто бы обращаясь к ней одной. Конвой, хотя и поменялся в Котласе, тоже устал и вяло покрикивал, больше для вида, и уже совсем перестал дубасить стены кувалдой.
– Еще пяток деньков, и ножки мои не выдержат моих косточек, – сказала Манька, тяжело взбираясь к себе на верхние нары. Но никто не засмеялся: не было сил.
– Я чувствую, что впадаю в анабиоз, прошу не беспокоить, – сказала Света и покрепче завернулась с головой в тонкое байковое одеяло.
И вот однажды, когда потерян был счет холодным, тусклым дням, не последовало утреннего «молебна», и никто не слыхал, как тихо остановился состав.
– Приехали, – объявила Манька Лошадь и стала расчесывать спутанные космы.
Зашевелились, загомонили зэчки – откуда силы взялись? Встали в очередь на парашу, бросились собирать пожитки. Наконец-то желанная! Выгружались ночью или на рассвете, которого не было, и строились вдоль вагона. В морозном воздухе, как в бане, клубился клочьями пар от сотен дышащих глоток. Прожекторы, шныряя взад и вперед по колонне, слепили до рези в глазах. Яростный лай овчарок и брань конвоиров оглушали, не давая сообразить, что требовали эти полушубки, вооруженные автоматами и собаками. Стояли долго, и казалось, стоянию конца не будет. От пронизывающего холода, а может быть, от свежего воздуха ноги не желали держать, хотелось сесть прямо на снег.
«Мозги в голове промерзнут», – подумала Надя и сильно помотала головой. И тотчас все завертелось, закружилось и поплыло вместе с ней. Она пошатнулась и упала бы, если бы можно было упасть. Но рядом стояли Лысая и Света, сзади и спереди тоже зэчки.
– Держись, я сама едва стою, – услыхала она над ухом голос Лысой.
– Эй! Очнись! – больно толкнули ее в спину Она обернулась.
– Держись, тут все доходяги. Завалишь всех, – сказала Манька. – Нам еще повезло, выгружались последними, а первые совсем дошли!
– Слушать мою команду! – раздалось впереди. – Разобраться пятерками! Направляющий, шире шаг! Прекратить разговоры!
– Ну да, разговоры мешают считать, знаем только до десяти, – донеслось из рядов сзади.
Еще раз пробежали с двух сторон с собаками, и конвоиры, отсчитывая пятерки, стали пропускать колонну вперед. Наконец двинулись. Идти было недалеко. Почти рядом, за платформой, замелькали вышки с паутиной колючей проволоки, опушенной блестками снега. На этот раз повезло первым, их первыми пропустили через вахту в зону пересылки. Пришлось еще постоять, померзнуть. Зато в вонючем бараке было тепло! Так тепло, что сразу заломило руки и ноги, заполыхали огнем щеки и нос. Отогрелись.
Вошла здоровенная бабища и скомандовала:
– Кто прибыл с этапа, в баню давайте!
Пораскидали по нарам вещи и стали толпиться к двери. В баню хотелось всем. Бабища отсчитала человек тридцать – тридцать пять прибывших и отделила.
– Остальные во вторую очередь. Айда, пошли!
Тут она увидела Маньку Лошадь и радостно воскликнула:
– Эй, Манюня! Ты ли это? Опять к нам, а?
– Куда же мне от тебя! – ответила Манька без особой радости в голосе и криво усмехнулась.
– После бани зайди ко мне! – И, угадав причину Манькиной сдержанности, подбодрила ее: – Нечтенко, корешок, устроимся!
– Кто это такая? – спросила шепотом Надя. Женщина показалась ей ужасной.
– Нарядчица. Тоська Фиксатая. Заметила, у нее впереди рыжая фикса? Теперь Маньке «леща» пускать будет, боится ее.
– Чего ж ей Маньки бояться?
– Как чего? Ссученная она, а была в законе, ссучилась, видишь, нарядилой пошла. А Манька – молоток! Ни в какую! Ей знаешь сколько предлагали – и бригаду взять, и тоже нарядилой!
Манька, видимо, слыхала их разговор, потому что обернулась и сказала коротко:
– Здесь правят суки.
Надя мало что поняла из этой тарабарщины, но то, что нарядчица должна бояться воров в законе, было понятно. Все знакомы друг с другом, вроде домой попали.
– Ты ей особо на глаза не попадайся лучше, она кобел, – добавила Лысая.
Надя промолчала. Спрашивать уже нельзя было, всех повели в баню, а Лысая протиснулась вперед всех. А чего спрашивать? Понятно и так, кобель – это плохо: злая собака. В ледяном предбаннике их встретила женщина в несвежем, застиранном халате, накинутом прямо на телогрейку.
– Раздевайтесь по-быстрому! Вещи сдавайте в прожарку и проходите на санобработку.
Кучка худых, изможденных женщин быстро поснимали все с себя и встали в очередь в следующее помещение – санпропускник, предварительно сдав свои вещички в прожарку. Блатнячки и здесь были неугомонными, хихикали, шлепая друг друга по отощавшим задам, и отпускали непристойные шутки. Они нисколько не стеснялись своей наготы и первые пошли санобрабатываться.
Каково же было изумление и ужас Нади, когда она, войдя в санпропускник, увидела, что там орудовал бритвой молодой мужчина. Ловким взмахом он быстро обрабатывал лобки и подмышки, не удосуживаясь даже хотя бы почистить бритву каждый раз. Черная, рыжая и светлая шерсть клоками валялась на полу, прилипала к подошвам ног. Рядом стояла еще одна женщина и выдавала по крохотному, меньше спичечного коробка, кусочку мыла, предварительно заглянув в каждую голову. Проверка на вшивость. Надя, трясясь всем телом и стуча зубами не столько от холода, сколько от страха, прошмыгнула обратно и встала последней.
– Ты чего обратно? – спросила Света.
– Там мужчина бреет.
– Мужчина? Где ты видела мужчину? Разве это мужчина? Пустое место.
– Все равно не пойду, ни за что не пойду, – заверещала Надя.
– Вот глупая! Потащат в карцер, только и всего.
– Ведь стыдно же!
– Стыдно! Пусть ему будет стыдно! Смотри на него как на пустое место, – посоветовала Бируте.
– Возьми себя в руки, ты не у мамы! Это наш советский концентрационный лагерь. Здесь все, чтоб унизить человека, – строго одернула ее Надежда Марковна и смело шагнула в санпропускник.
– Но ведь можно было женщину посадить на это.
– Слушай, ты, целка-невидимка, чего тут выкобениваешься? – спросила, подходя к ним, та, что в замызганном халате.
– Что, у вас женщины нет в женскую баню на санобработку? – возмутилась на этот раз Света.
– Женщина у нас мужиков броить, там работы больше – шерсть гуще, – пошутила она. – Идите быстрее, а то вон еще сколько народу, воды не хватит.
«Попаду в карцер – прощай театр!» Сжав всю себя в комок, Надя прошла последней.
Напрасно было ее волнение. Парикмахер, всецело поглощенный своей работой, даже не взглянул на нее. Два взмаха бритвой по лобку, два по подмышкам, всем поровну – и молодым и старым. Шаек уже не было, пришлось ждать, когда освободится хоть одна.
– Держи мою! – крикнула Лысая. Она уже вымылась, благо с волосами проблем не было.
– Мой как следует, сифилюга у ней, – шепнула Амурка, – да голову не мой, не промоешь свою гриву, все слепятся, – посоветовала она.
И верно, кусочка мыла едва достало намылить тело. Вода шла только из одного крана (другой был забит деревяшкой), то крутой кипяток, то ледяная. Надя брезгливо ошпарила шайку, но уже некогда было думать об опасности сифилиса.
– Заканчивай размываться и на вылет! – крикнула в открытую дверь та, что выдавала огрызок мыла и искала в головах вшей.
Несмотря на многие неудобства, все равно это была вода, она обмывала и освежала грязное, отощавшее тело, и было ни с чем не сравнимое удовольствие в том, чтобы вылить на себя полную шайку воды. Надя с благодарностью вспомнила совет Амурки не мыть голову. Вытираться пришлось пахнувшей хлоркой, драной, хоть и чистой простыней, одной на четырех человек. Из прожарки принесли еще горячие вещи – подгорелые, порыжевшие валенки, платье и пальто с искореженными пуговицами. От коричневого мехового воротника (заяц под соболь) осталась скрюченная кожа, а платок в белую и черную клетку стал рыже-серым. Ну, да теперь все едино, хорошо еще, что не сдала американского платья. В бараке она обнаружила: мешок развязан и пуст. Платья там не оказалось, и только на самом дне валялась зубная щетка и полтюбика зубной пасты «Хлородонт». «Плеч не режет ремешок», – сокрушенно пропела про себя Надя. – А впрочем, черт с ним, с платьем, все равно украли бы не сегодня, так завтра».
Вонь шибала в нос, но было тепло, не то что в телятнике, и можно наконец написать письмо домой. Свой теперешний адрес она не написала. К чему? Все равно на днях уедет работать в театр.
Жуковатые и прочий уголовный мир себя никак не проявляли.
– Коменданта и Тоську Фиксатую, нарядилу, боятся, тут комендант тоже ссученный. Они здесь над законниками верх берут, – пояснила Амурка. – Только это не везде так. Манюня говорит, на «Капиталке», к примеру, или на «Ремзе» их прирежут тики-так, только появись они.
– Господи, куда я попала! – вздохнула Надя.
– Тю! Куда попала! Давеча я слыхала, банщица одной говорила: образуются спецлагеря. Одни политические будут – каторжане с большими сроками. На ночь бараки запирать, переписка два письма в год только, и номера носить будут – на голове, на спине, еще где-то, в общем, как у фашистов. Вот туда попадешь – так «жаба титьки даст»! Не обрадуешься!
– А я не политическая, – поспешно возразила Надя, – а каторга у нас до революции была!
– Фигушки! Еще как и теперь есть. Сколько хочешь! Самый маленький срок – пятнадцать-двадцать лет. Вот!
– А чего-то Маньки не видать? – поторопилась переменить разговор Надя, чтобы не говорить о неприятном. Амурка всегда права и все знает.
– Ее Тоська Фиксатая к себе повела, небось уговаривать будет работать!
– Уговаривать? А разве?..
– Как же! Станет тебе Манька лопату в руки брать – ив зоне не будет. Она в законе!
– Подъем! – крикнул с порога мужчина, входя в барак, хотя никто не спал и не ложился.
Чуть поскрипывая сапогами и подрыгивая сытыми ляжками на ходу, он развязной походкой, горделиво посматривая по сторонам, подошел к столу, который стоял прямо посреди барака. Чистый, новенький бушлат был одет на такую же новую телогрейку. Хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска, и барашковая серая шапка резко выделяли его среди зэков.
«Вольнонаемный начальник, – решила Надя. – До чего ж противная рожа, как рыло у свиньи».
Свободно и бесцеремонно разглядывал он минуты две-три прибывших женщин, затем пожевал губами и, обращаясь к бараку, спросил:
– Есть среди вновь прибывших врачи, медсестры, счетоводы или бухгалтеры, портнихи, поварихи? Можете подойти ко мне. Статью пятьдесят восемь один а и пункт восьмой просьба не беспокоиться, – уже с явной насмешкой добавил он.
Никто не тронулся с места, все молчали, как в рот воды набрав.
– Что? – Он вскинул рыжие брови до самых волос так, что лба не стало видно. – Как? Ни одной приличной профессии? Все бляди, проститутки и прочие профурсетки? Ну и ну, – покачал он головой на толстой короткой шее. – Впервые вижу такой контингент…
Потом, подождав еще немного, он подошел к нарам и остановился около Эльзы, сощурив свои свиные глазки.
– И ты, крошка, не портниха-яниха? – Он попробовал взять ее за подбородок. Та метнулась в сторону:
– Не имейте праф. Я эстонка!
– Ах, эстьтонка! Где есть тонка, там и рвется… Рванем разок, а? – Толстые губы его расползлись в подобии улыбки.
Бедная Эльза в страхе забилась в самый угол на нарах. На ее счастье, он увидел в этот момент хорошенькую белокурую немку Гертруду Шрагер и оставил Эльзу в покое.
– А ты, милая детка, как тебя зовут-прозывают?
– Мой имя есть Хертруд, – прошептала она, чуть живая от страха.
– Как? Хертрут! Ты мне хочешь сказать, малютка, что трешь хер. Это дело! Зайди ко мне после отбоя. Потрешь хертрут, дорогая…
«Если я сейчас же не подойду к нему и не скажу про театр, тогда конец! Отправят куда Макар телят не гонял», – быстро сообразила Надя и, глотнув для храбрости воздуха, решительно подошла к столу.
– Я артистка и прибыла сюда по спецнаряду, прошу меня направить в театр работать по специальности, – единым духом выпалила Надя.
– Что-что? – выпятив нижнюю челюсть с оттопыренной губой и насмешливо глядя на нее сверху вниз, прошепелявил он. – Ты артистка? Из погорелого театра приехала сюда?
Барак замер, предчувствуя недоброе.
– Да! Артистка! – запальчиво повторила Надя, вскинув вверх голову.
– А что ж такого-то? В натуре артистка. Я сама слыхала, как она пела на Пресне, – заступилась Лысая.
– А! В натуре – в арматуре! Здравствуйте, жуки-куки! Ты тоже артистка Жучка с пушистым хвостиком? Закон не мешает вам выступать? Думаешь и здесь гужеваться? Гужевка дней – корчевка пней?
– Прошу довести до сведения, куда надо, – настойчиво перебила его Надя, в душе поражаясь своей наглой смелости.
– Подь сюда, розанчик, – просюсюкало свиное рыло и, протянув руку, ласково потрепало Надю по щеке. Надя стерпела и это.
– Цыганочка, а? Тату-да-лу-да-да, чавеллы! – пропел он и притопнул ногой.
Это уже был перебор. Вся кровь бросилась ей в голову, в глазах потемнело, бес прыгнул на плечо, ослепил ее и приказал: «Ату его!» И она, закипая гневом, закричала во весь свой звучный голос:
– Как вы смеете так паясничать и измываться! Перед вами измученные люди. Полтора месяца мы тащились в скотском вагоне, ослабли от голода и холода, а вы, сытые, зажиревшие, издеваетесь над нами. Кто вы – звери-нелюди? Кто? Только не люди!
– Я – Боря Ремизов, поняла? И скоро ты узнаешь на своей шкуре, кто я! – сказал он, с угрозой поднеся к самому Надиному лицу огромный кулачище с выколотой на нем змеей.
– Смотрю, хорошо гуляешь по буфету, Хряк! – выступив из тени дверного проема, сказала негромко Манюня Лошадь. – А ведь за тобой давненько колун корячится!
Словно ужаленный в зад, комендант быстро обернулся к двери:
– Это ты, Лошадь? Колун за мной? Так я тебя, падлу, раньше в тундру сактирую!
– Руки коротки у тебя, Хряк, я тебя не боюсь. А ты себя считай списанным не ныне завтра, пришел твой час. Помни, кто ты есть, и хвост не задирай! – зловеще проговорила Манька.
«Убьет он ее. – Надя онемела от ужаса. – Сейчас убьет!»
Откуда ни возьмись вдруг около Маньки оказались Лысая и Амурка, за спиной словно выросли еще блатнячки, не из Надиной теплушки. Как бы прикинув на глаз обстановку, Хряк круто развернулся и вышел, не затворив за собой двери.
– Так-то лучше будет, – спокойно сказала Манька.
Надя, не отрывая глаз, смотрела на нее, поражаясь ее выдержке, спокойствию и даже откуда-то взявшейся красоте. Чуть прикрыв темными густыми ресницами свои выпуклые, лошадиные глаза, она была величественна, как королева, в своем уголовном царстве. Она не изменила своим воровским законам, не предала своих, не пошла за лишний кусок караулить себе подобных и угодничать перед начальством, поэтому смело могла рассчитывать на поддержку всего законного воровского кодла.
Пришла нарядчица Тоська Фиксатая и приказала всем идти в столовую. От пережитого волнения Надя даже про голод забыла. В дверях ее остановила Тоська:
– Это ты артистка?
– Да, я! А что?
– Ничего! Чего ж ты в бане там целку из себя строила?
– А вы зачем унижаете людей! Вы ведь тоже заключенная! Вам что, доставляет радость видеть унижение наше?
Тоська от такого неожиданного натиска слегка потерялась и только сказала:
– Подумаешь, унижение! Лобок побрили! Событие какое! Ты еще лагеря не знаешь. Затопчут и ноги об тебя вытрут, тогда узнаешь унижение…
– Без сомненья, затопчете, такие, как вы! В Майданеке, у немцев, вам служить, – негромко вставила Надежда Марковна. Но Тоська услыхала:
– Ты, карга, не каркай! Мне через год освобождаться, а тебе десятку здесь жить. Пойдешь нужники в зоне чистить, да, кстати, и артистку с собой на пару возьми, пусть показывает эквилибр на толчках.
– Недолго тебе на воле гулять, опять сюда приедешь! – крикнула Бируте.
– А ну, пропадлы, позатыкайте хавальники. Сказано, в столовку идти! Развонялись тут! Шобла! Опоздаете – ждать не будут.
– Столовая чище, чем можно было ожидать, и миски к рукам не липнут, – отметила Надежда Марковна.
– Еще и второе дают: овсянка без воды.
– Каша! – поддержала Ольга Николаевна.
– У такого коменданта зэки, видно, языками полы вылизывают, – недобро засмеялась Бируте и подмигнула Наде – Видать, «человеком не родился»!
Уборщица, старая неопрятная женщина, собирая со стола пустую посуду, презрительно фыркнула:
– Обрадовались! Это только на пересылке лучше кормят. – И уже более миролюбиво добавила: – Начальства с Москвы боятся.
– Болтай, старая перечница, агитацию разводишь! – крикнули ей с раздатки. Старуха подхватила целую гору мисок и мигом скрылась.
– Всем в барак и ждать меня! Приду, зачитаю разнарядку на завтра, – приказала с порога Тоська-нарядчица – и бегом за следующей партией на кормежку.
– Успеется в барак, авось без нас далеко не уедет. Пойдем по прешпекту прошвырнемся? – предложила Лысая Наде.
Общая зона оцепления с предзонниками и вышками казалась огромной. Бесконечно, сколь видел глаз, теснились длинные низкие бараки, до самых крошечных окон занесенные снегом. Вдоль бараков тянулась хорошо расчищенная дорожка. За последним бараком, отгороженная несколькими рядами колючей проволоки, начиналась мужская зона, а за ней опять бараки и вышки. Яркий свет многочисленных прожекторов на вышках, на столбах, над воротами вахты позволял хорошо рассмотреть зону, и Надю не покидало чувство, что все это она давным-давно видела. То ли во сне, то ли наяву.
– У немцев собак было больше – овчарок, – сказала Лысая.
– А ты почем знаешь?
– В кино видела. Бухенвальд – Майданек – Освенцим.
– Верно, верно, – согласилась Надя. – А я-то все думаю, откуда мне помнятся эти вышки да проволоки с колючками. Точно, как в кино! Только газовых камер нет!
– Тут зэков берегут! Кто еще на даровщину – за пайку да черпак баланды – на шахтах иль на известковом вкалывать станет? Все! Дальше мужики. Наша республика закончилась, айда обратно! – повернулась Лысая, когда они уперлись в натянутую в несколько рядов проволоку.
– Эй, девчата! – окликнули их со стороны мужской зоны. – Ксивенку передайте в пятый барак, Машке Хромцовой!
– Валяй, кидай! – крикнула Лысая.
Маленький бумажный шарик, подхваченный встречным ветром, далеко не улетел, а упал, едва миновав ограждение.
Надя бросилась было поднять его.
– Назад! – раздалось с вышки над самой ее головой. – Назад! Стреляю!
– Бежим отсюда!
– Что передать-то, я зайду! – оборачиваясь на бегу, пообещала Лысая.
– Скажи ей, Андрюха завтра на этап…
– Назад! – снова заорал с вышки вертухай и дал предупредительный выстрел в воздух.
– Рви когти, следующий в нас! – подхватилась Лысая.
Пробежав немного, они остановились.
– Куда, он сказал, этап? – запыхавшись, спросила Надя. – Я не расслышала.
– А, – махнула рукавицей Лысая, – не все ли равно! Кажется, в Норильск, точно не разобрала, проклятый вертухай!
Навстречу им по дорожке от вахты быстрыми шагами шли трое: офицер с двумя сержантами. Офицер нес в руке пачку бумаг и, поравнявшись, строго окинул их взглядом, но ничего не сказал.
– Куда это они намылились с формулярами? – Лысая остановилась. – Давай позекаем…
Вертухаи прошли в один из последних бараков.
– Ни фига интересного, пойдем, у меня уже ноги околели.
Постояв еще немного, они уже повернули было к себе в барак, но тут же замерли. Из барака, куда только что нырнули охранники, раздались душераздирающие вопли.
– Что это? Что это? – Надя вцепилась со страху в руку Лысой…
– Не знаю! – не своим голосом прошептала Лысая. – Давай притыримся в сортир, оттуда видно будет и нас не прогонят, если что, скажем, по надобностям.
И в самом деле, если аккуратно примоститься между пирамидами замерзшего до полуметровой высоты дерьма, в выдранную заднюю доску можно было наблюдать за происходящими событиями.
Было видно, как из дверей барака гуськом, по одной, вышли четыре женщины с маленькими детьми на руках, кроме того, каждая несла по небольшому узелку, и все нестерпимо выли, кричали, плакали и сыпали проклятия, непонятно в чей адрес. От испуга, наверное, дети тоже надсадно орали.
– А… вот что! Это у мамок детей забирают – вот они и бесятся! – догадалась Лысая.
– Зачем?
– Зачем? Так надо! Побыли до года с мамашами, а теперь их в детприют. Хватит! Погужевались, теперь и вкалывать пора, – не без злорадства заключила Лысая.
Из барака в распахнутом бушлате выскочила Тоська. На ходу застегивая пуговицы, по дороге заскочила в уборную.
– Чего по зоне болтаетесь! А ну марш в барак!
– Что же, теперь и на двор сходить нельзя? – попробовала возразить Надя.
– Пошла ты!.. – матерно ругнулась ей вслед Лысая.
Но Тоська уже была у вахты, рывком дернула дверь, и на секунду в проеме можно было видеть, что там, по ту, свободную, сторону вахты, стоит автобус с шофером, а около открытой двери – две женщины в белых халатах и вертухай. Туда же, на вахту, завели гуртом женщин с детьми и захлопнули дверь. Некоторое время ничего не было видно, только раздавались крики женщин и перебранка грубых мужских голосов.
– Пойдем! – дернула Надя за рукав Лысую. – Уже все…
– Не-е, смотри дальше, только начинается! Гляди!
Дверь вахты открылась, и одна из женщин с порога свалилась прямо в снег и с воем стала колотиться головой о ступени.
– Она убьется насмерть! – вскрикнула Надя.
– Молчи, придурочная! Ничего ей не будет! – злобно прошипела Лысая. – Смотри лучше!
С вахты выскочила Тоська и пнула женщину валенком в бок, затем подняла ее и, бранясь по-матерному, погнала в барак.
– Гляди, Хряк бежит!
Тем временем вторая прямиком от двери кинулась к предзоннику и уцепилась руками за проволоку.
Хряк одним прыжком схватил ее за шиворот и бросил в сугроб, как пустой мешок. Но женщина тут же снова поднялась и кинулась на проволоку. В ярком освещении прожекторов Надя увидела на миг ее лицо, искаженное не то страданием, не то гневом. Платок сбился у нее с головы, и космы спиралями рассыпались по плечам. Но и в таком виде она показалась Наде молодой и привлекательной. Хряк, теперь уже вдвоем с Тоськой, старался отцепить ее от проволоки, при этом комендант одной рукой нещадно молотил несчастную по спине и голове. Вертухай с вышки выстрелил в воздух, и Тоська с Хряком отскочили.
– А, гадье, испугались! – злобно пробормотала Лысая.
Однако женщина не только не испугалась, а, как раз наоборот, истошно закричала вертухаю:
– Убей, убей меня, Христа ради! – и что было силы затрясла проволоку.
С вахты выскочил офицер и, полный ярости, что-то приказал Хряку. Хряк и Тоська бросились с остервенением отдирать от ограждения женщину.
В уборную заскочила молодая девушка и тоже припала к щели, интересно ведь.
– Во, сука, упорная! Забьют ведь до смерти! – без тени сочувствия воскликнула она.
Но видно, что силы оставили беднягу, и Хряку удалось оторвать ее скрюченные пальцы от проволоки предзонника. Тоська, подхватив под руку, поволокла по зоне.
– Глянь, в кровь руки разодрала, чума болотная! – сказала Лысая.
Тем временем с вахты вышла еще одна мамка. Но Хряк был уже на стреме – сразу же, не давая опомниться, подхватил, и она покорно поплелась к бараку, всхлипывая и причитая:
– О… о… мой маленький… о, сыночек!
– Молодчага вертухай! Ведь он мог пристрелить ее, тики-так! Его право!
Надя промолчала, не стала спорить, по какому праву вертухай с вышки мог застрелить несчастную мать, только сказала:
– Пойдем, я больше не могу!
Руки и ноги ее окоченели, но холода она не чувствовала, в душе был только ужас, ужас! Теперь она твердо знала: сколько бы ни пришлось ей быть в лагере, никогда, никогда, ни один мужчина…
– Да! Не скоро эти детки увидят своих мамаш! – как бы угадав Надины мысли, сказала Лысая.
Вонючий барак обдал их запахами махорки, нечистых женских тел и еще чего-то мерзкого. Из сушилки тянуло тошнотворным запахом мокрых валенок, ватных брюк, чуней и бушлатов, всего, что надевают на работу зэчки и сушат, приходя в барак, мокрые от снега.
– Хоть топор вешай – не упадет, – презрительно фыркнула на весь барак Лысая.
– Мать моя женщина! – раздалось откуда-то с верхних нар. – Кто ж эти крали? Откуда взялись?
– Явились, не запылились! От мужичков небось в заначку ходили? Подайте им противогаз, им дышать нечем!
– Вы куда пришли-то? Аль в парфюмерный магазин? Вот вам и «Тэже», нюхай весь, еще есть, – засмеялась старуха дневальная, ощерив беззубый рот.
– Хреновина старая! Проветривать барак полагается, а не на нарах вонять, – посоветовала Лысая.