Эллиот Кейт. Собачий принц

   Рядом с Айваром грузно плюхнулся Эрменрих. Он мерз на осеннем ветру, который Айвару принес желанную прохладу после жаркого лета. Самый толстый из четверых приятелей, Эрменрих был наиболее восприимчив ко всякого рода простудам и насморкам. Вот и сейчас он кашлял и вытирал слезящиеся глаза, искоса наблюдая, как Болдуин возится с досками.
   — Где-то должно же быть слабое место, — пробормотал Эрменрих, ковыряясь под ногтями, где скопилась грязь с огорода, овощи с которого были уже убраны. Хатумод говорит, что все первогодки находят Болдуина очень симпатичным.
   Хатумод была двоюродной сестрой Эрменриха, послушницей второго года. Она и Эрменрих каким-то образом умудрялись поддерживать связь, и Айвар очень хотел узнать, как им это удавалось.
   — А что сама Хатумод думает о Болдуине? — спросил Айвар.
   — Не говорит.
   Болдуин посмотрел на них, ухмыльнулся и продолжил ковырять забор.
   Он был доволен своей внешностью, но именно из-за нее, если, конечно, ему верить, он и угодил в монастырь. Он был, пожалуй, самым смазливым парнем из всех, кого когда-либо видел Айвар. Если не считать брата Хью.
   О боже! При мысли об этом мерзавце Хью Айвара начинала душить ярость. Он попытался освободить Лиат, но оказался обманутым и в результате угодил в этот капкан. И все из-за этого самовлюбленного и наглого ублюдка, красавчика Хью. Что случилось с Лиат? Может быть, она все еще любовница этого гада? Во всяком случае, Ханна, кажется, с ней.
   Айвар не считал себя вправе упрекать Ханну, что последовала за Лиат, а не за ним. Лиат она была нужнее, чем ему. Все равно в Кведлинхейме он не мог общаться ни с одной женщиной, кроме матери Схоластики. Он прибыл сюда с двумя слугами, которые чистили его одежду, вместе со слугами других послушников убирали спальню и занимались работами по монастырю, на которые у него самого не хватало времени, так как в качестве послушника первого года он должен был молиться и учиться. Если бы он прибыл с Ханной, ее направили бы на кухню или в прачечную, он бы ее никогда больше не увидел. Уж лучше пусть она останется с Лиат.
   Он тяжело вздохнул.
   Эрменрих тронул его за локоть, хотя послушники не имели права прикасаться друг к другу, не могли завязывать дружеские отношения, симпатизировать друг другу. Они должны были полностью посвятить себя служению Богу.
   — Опять думаешь о ней ? Она была такой же красавицей, как Болдуин?
   — Совершенно не похожа! — Возражая, Айвар улыбнулся. Эрменрих всегда вызывал у него улыбку. — Она, во-первых, не блондинка.
   — Темная, как герцог Конрад Черный? — спросил Болдуин, не отводя глаз от забора. — Я однажды виделся с ним.
   — Виделся с ним? — удивился Эрменрих.
   — Ну если точнее, то просто видел его.
   — Не знаю, похожи ли они, потому что никогда не видел герцога Конрада. А почему он Черный?
   Его мать родом с Востока. Она принцесса из страны Джинна. — Болдуин всегда имел обширный запас сплетен о дворянстве Вендара и Варре. — Ее подарили какому-то из Арнульфов, не помню которому. Какой-то султан подарил. Конрад Старший, бывший тогда герцогом Вейланда, положил на нее глаз, а так как Арнульф ему был чем-то обязан, то он и попросил у него девочку. Она была еще совсем дитя, но уж очень хороша, все так говорят. Конрад воспитал ее как добрую дайсанитку: она была из племени язычников-огнепоклонников. Когда она подросла, он сделал ее своей наложницей, и она, единственная из всех его жен и любовниц, родила ему сына. Наверное, знала какое-нибудь восточное колдовство, потому что, как говорят, Конрад не имел детей из-за проклятия, наложенного на него одной из Погибших, которую он изнасиловал еще в молодости. Эрменрих снова кашлянул и приподнял бровь.
   — Ты мне не веришь? — спросил Болдуин. Он дернул щекой, пытаясь подавить ухмылку.
   — И что случилось дальше? — спросил Айвар, который пытался представить себе эту девушку Джинна, но видел в своем воображении Лиат. Мысль о ней причиняла боль.
   — Сына, которого она родила, Конрада Второго, мы знаем как Конрада Черного. Он и унаследовал герцогство после смерти отца. Она еще жива, эта женщина Джинна. Я не знаю ее прежнего, языческого имени, но ее окрестили как полагается и дали имя Мария или Мариам, что-то вроде этого.
   — Они позволили незаконнорожденному унаследовать титул? — скептически спросил Эрменрих.
   — Нет, зачем же. К концу жизни, когда пришло время назначить наследника, Конрад Старший заявил, что был женат на ней уже давно. Первая же дьяконица покорно зарегистрировала брак так, что потом оказалось, что новобрачной было десять лет, когда она вышла замуж. Пришлось папе Конраду отвалить тамошнему епископу солидный кус земли, и та признала, что Бог благословил этот союз еще до рождения ребенка. Смотрите! Я проделал дырку! — Он нагнулся и уперся своим красивым носом в забор, прильнув одним глазом к крохотной щелке. Но тут же встал, качая головой. — Прыщи! Все, что я смог увидеть, — это прыщи и бородавки. Я так и думал, что все они окажутся прыщавыми.
   — Дражайший Болдуин, обреченный бородавками на жизнь в монастыре, — сентенциозно промолвил Эрменрих. — Ну дай, что ли, я попробую.Они поменялись местами.
   — Атас! — предупредил Айвар. — Лорд Реджинар с «собаками».
   С лордом Реджинаром была стая из пяти «собак» — послушников второго года. Лорд был тощим, болезненного вида юношей, на лице которого неизменно сохранялось какое-то кислое выражение, как будто он был вечно чем-то недоволен.
   — Что это вы здесь делаете? — промямлил он, задерживаясь возле тройки первогодков. Он поднес к губам кусок тонкого белого полотна, словно от послушников исходил неприятный запах. — Погружены в свои ежедневные молитвы? — Он сделал ударение на последнем слове, хотя, на что он намекал, было непонятно, может быть, даже ему самому.
   Айвар с трудом подавил смешок. Заносчивость и тщеславие Реджинара казались ему настолько наигранными (Хью был не лучше), что его всегда подмывало засмеяться. Но сын графа не мог позволить себе насмехаться над сыном герцогини, особенно если шею последнего украшала золотая цепь — знак того, что в его жилах течет королевская кровь и что он имеет право, хотя и чисто символическое, занять трон королевства.
   Эрменрих набожно сложил ладони и прикрыл телом красноречивые следы трудовой активности Болдуина на досках забора. Он начал бормотать псалом противным елейным голосом, которым обычно читал молитвы.
   Болдуин широко улыбнулся молодому лорду:
   — Вы очень добры, лорд Реджинар, мы польщены вашим вниманием. — В его голосе не было и тени иронии.
   Эрменрих поперхнулся.
   Реджинар снова нежно поднес к носу свою тряпицу, но даже он, младший сын герцогини Ротрудис и племянник матери Схоластики и короля Генриха, не мог не поддаться исходившему от Болдуина обаянию.
   — Конечно, — процедил он, — два провинциала и младший сын графа вряд ли достойны постоянного внимания такой особы, как я, но ведь ваши спальные места расположены рядом с моим, как и вот этих. — Он шевельнул рукой в сторону своей свиты — небольшой группы юнцов из хороших семей, имевших несчастье попасть в монастырь вместе с Реджинаром и попавших под его влияние.
   — Молю вас, — сладко пел Болдуин, — не забыть и нашего доброго Зигфрида, любимца матери Схоластики. Ему тоже будет приятна милость, оказанная вами нам, недостойным.
   Эрменрихом овладел приступ кашля. Один из парней, сопровождавших Реджинара, хихикнул и получил от лорда затрещину, после чего герцог величественно удалился, его «собаки» поспешили за ним.
   В этот момент из спальни выскочил Зигфрид. Лицо его сияло, одежда была в беспорядке. Реджинара он не заметил. Он никогда его не замечал, и это было тяжким оскорблением, хотя обижаться было не на что: Зигфрид вообще ничем не интересовался, кроме как учебными занятиями, молитвами и, с некоторых пор, своими тремя друзьями.
   — Я узнал нечто поразительное, — выпалил Зигфрид, остановившись рядом с ними. Он опустился па колени с привычной ловкостью, как будто уже годы занимался этим. Впрочем, Зигфрид без всякого стеснения признавал, что так оно и было в действительности: с пятилетнего возраста он готовил себя к монашеской жизни.
   — Круто завернуто, — поджал губы Эрменрих.
   — Что? — насторожился Зигфрид. Болдуин улыбнулся:
   — Бедный Реджинар не может понять, почему его дорогая тетя, мать Схоластика, обращает внимание на сына простого слуги и даже особо занимается с ним, с этим низкорожденным, недостойным существом, а не со своим драгоценным племянником.
   — Ох, ребята, — вздохнул Зигфрид, на лице которого сразу появилось усталое выражение. — Не хочу я, чтобы мне кто-то завидовал. Я не стремился стать любимчиком матери Схоластики, но… — его глаза загорелись восторгом, — какое удовольствие заниматься с ней и с братом Методиусом.
   — Знаете, что народ говорит, — поспешно перебил его Болдуин, опасаясь, что Зигфрид сейчас начнет цитировать, наизусть разумеется, длинные куски из этих кошмарных священных текстов, написанных на малопонятном старинном наречии много столетий назад, с которыми он имел счастье только что познакомиться в кабинете матери Схоластики.
   — Что, что они болтают? — опасаясь того же, оживленно подхватил Эрменрих.
   — Что лорд Реджинар послан в монастырь лишь потому, что мать его презирает. Если бы его посвятили в братья и назначили пресвитером, он бы мог посещать ее каждые три года, как это принято, в течение всей ее жизни. И вот она решила, что лучше его сослать в монастырь, где она не увидит его больше, если только сама того не пожелает.
   Эрменрих фыркнул и ненатурально засмеялся.
   Зигфрид печально посмотрел на Болдуина и покачал головой. Он как бы напоминал своим видом, что Владычица и Господь не одобряют тех, кто пренебрежительно отзывается о других.
   — Охотно верю, — пробормотал Айвар.
   — Прости, Айвар, — быстро сказал Болдуин. — Я не хотел напоминать тебе о твоей собственной ситуации.
   — Да ладно. Что сделано, то сделано. Что у тебя за новость, Зигфрид?
   — Король Генрих прибывает сюда, в Кведлинхейм, на праздник святого Валентинуса. Его ожидают сегодня или завтра.
   — Как ты это узнал? — ревниво поинтересовался Эрменрих. — Даже Хатумод не знает об этом, потому что если бы она знала, то сказала бы мне.
   Зигфрид покраснел. На его нежном лице всегда отражались эмоции, которые он испытывал. В последнее время его раздирали противоречивые чувства: одна его часть стремилась к ученым занятиям и молитвам, другая — не могла отказаться от земной привязанности к новым друзьям.
   — Увы, я подслушал. Нехорошо с моей стороны. Но я захотел сразу же рассказать вам. Вообразите, король!
   Болдуин зевнул:
   — Ну да. Король. Виделся я с ним.
   — На самом деле виделся? — со смехом осведомился Эрменрих.
   В колоннаде галереи появился монах-наставник, и все с виноватыми лицами заспешили к нему. Как первогодки, они заняли место в конце, выстроившись парами. Перед ними шествовал Реджинар со своей свитой, а перед лордом, хотя Реджинар терпеть не мог, чтобы кто-то шел перед ним, — смиренный третий год.
   Они направились к церкви. Заметив послушниц в таких же коричневых робах, Айвар вытянул шею, за что немедленно получил от наставника удар ивовым прутом. Боль заставила его вспомнить, что он — Айвар, сын графа Харла и леди Герлинды. Он не был монахом по призванию, как Зигфрид, и не смирился со своей судьбой, как Эрменрих — шестой или седьмой сын провинциальной графини, которая, к своему глубокому сожалению, не смогла родить дочь и потому была вынуждена объявить наследником старшего сына. (Остальных сыновей спешно посвятили Церкви, чтобы пресечь с их стороны попытки оспорить титул старшего после ее смерти.) Наконец, в отличие от Болдуина, который сбежал в лоно Церкви от нежелательного брака. Айвара заставили надеть капюшон послушника, потому что он любил Лиат и она любила его. Он обязательно забрал бы ее от Хью, но этот подлец отправил его в монастырь, убрав подальше от себя и одновременно отомстив.
   Нет, он не боялся суровости монастырского быта. Боль служила ему ежедневным напоминанием, что он обязательно отомстит Хью и спасет от него Лиат. Неважно, что этот мерзавец занимает гораздо более высокое положение, чем он, младший сын графа. Неважно, что мать Хью — могущественная маркграфиня, приближенная короля Генриха и его любимица.
   Ненавидя Кведлинхейм, Айвар поддерживал в себе силы для ненависти к Хью. Когда-нибудь он отомстит.

2

   У Кровавого Сердца были сыновья. По прошествии времени Санглант научился отличать их по украшениям. Только сыновья вождя вставляли в свои зубы драгоценные камни. Их кольчужные юбки, издали похожие на кружева, тоже были усыпаны драгоценными камнями. В узоре кольчуг обязательно присутствовал наконечник стрелы огненно-красного цвета — символ власти их отца.
   Прошло лето, наступила осень, центральный неф собора становился все прохладнее, и сыновья Кровавого Сердца стали покидать свои привычные места у тяжелого трона отца. Они уходили в набеги, добывая золото, скот, рабов и многое другое. Они приносили орлиные перья, небесно-голубой шелк, мечи с инкрустированной золотом рукоятью, вазы из рога и мрамора, стрелы из перьев грифона, бирюзовые подвески с шестиконечными золотыми звездами, кольца-камеи из гелиотропа, полотняные, вышитые шелком скатерти, осколки окаменевшего драконова огня, заостренные на конце, зеленые бусы, прозрачные слезы ангелов, отполированные и нанизанные на нитку, шелковые занавеси, шелковые подушки.
   Кровавое Сердце швырнул одну из подушек Сангланту, но собаки мгновенно разорвали ее.
   Один из сыновей бывал в соборе чаще других. Было это знаком особой милости или, наоборот, наказанием, Санглант не мог понять. Его легко можно было отличить от других по деревянному кольцу Единства, без сомнения трофею, снятому с трупа. Этот Эйка взял за правило наблюдать за рабыней, раз в день приходившей с ведром и тряпками убирать то место, где Санглант справлял нужду. Последний переносил унижение молча. Это было своеобразной милостью: по крайней мере, его тюрьма не становилась отхожим местом.
   Настроение Кровавого Сердца часто менялось.
   День ото дня в соборе становилось все больше Эйка. Они напоминали рой саранчи. Дикари донимали его уколами копий, плевками, натравливали на него собак. От собачьих зубов одежда превратилась в лохмотья, он подбирал валявшиеся на полу тряпки и обматывал ими руки, но это плохо помогало: руки и плечи были покрыты кровоточащими ранами. Однако царапины и укусы заживали быстро, без заражений и нагноений. Иногда он убивал слишком зарвавшихся собак и делил их мясо с остальными тварями. Он не брезговал этой пищей, потому что еды не хватало. Собак, которые пытались спастись от него бегством, часто убивала стая.
   Эйка во время этих баталий вели себя бурно, кричали, подбадривали его. Очень плохо понимая их язык, он не знал, хотели они его смерти или просто развлекались, глядя на его мучения. Эйка пели до глубокой ночи. Казалось, они не нуждаются в отдыхе. Он тоже не мог спать под бдительным оком собак и из-за постоянно снующих мимо дикарей, показывающих на него, громко обсуждающих его друг с другом и закатывающихся смехом при виде принца-получеловека в окружении собак.
   Вождь со странным выражением лица наблюдал за всем происходящим со своего трона. Рядом с ним постоянно находился жрец, который вечно чесал свою тощую грудь. Он непрерывно бросал кости, пытаясь узнать по ним будущее, и все время вертел в руках маленькую деревянную коробочку, с которой никогда не расставался. Однажды, когда в собор набилось множество дикарей, вождь поднялся со своего места и издал жуткий вой, призывая к молчанию.
   — Кто из вас принес мне наиценнейшее сокровище? — закричал он. Во всяком случае так предположил Санглант, потому что его сыновья тотчас вышли вперед с прекрасными вещами, некоторые из которых он уже видел, другие появились недавно. Золотые кубки; изумрудное ожерелье; искусно сработанный меч, должно быть сделанный кузнецами востока; женская вуаль, легкая и прозрачная, как паутина, украшенная серебром и жемчугом; кольца, усыпанные драгоценными камнями; ковчег из слоновой кости, золота и драгоценных камней; кумский футляр для лука.
   Санглант закрыл глаза. На него нахлынули воспоминания. Лиат шагает по конюшне из угла в угол, на ее плече лук в футляре, украшенном резьбой: рисунок изображал грифона, пожирающего оленя. Он задрожал. Собаки заворчали, почувствовав его слабость. Кровавое Сердце выкрикнул что-то, и Санглант напрягся, готовый к бою. Никто не сможет сказать, что он не боролся до последнего дыхания.
   Но внимание Кровавого Сердца сосредоточилось на другом. Он вызвал одного из своих сыновей, того, который носил на груди кольцо Единства. Молодой и стройный, он был гораздо тоньше своих братьев. Он чем-то неуловимо отличался от остальных, Санглант не мог определить, чем именно.
   Кровавое Сердце показал на сокровища, лежавшие, как опавшие листья, у его ног. Он говорил, обращаясь к этому сыну. Что он принес?
   Остальные Эйка взвыли, собаки зарычали и залаяли. Никогда не покидая город, он, конечно же, не мог ничего добыть за его пределами. Но если он был в немилости, то, возможно, наступил момент, который Кровавое Сердце счел подходящим для разрешения конфликта.
   Молодой Эйка спокойно стоял, не обращая внимания на вой и насмешки. Наконец, заметив, что вопли не производят на него видимого впечатления, присутствующие затихли. Эйка еще немного помолчал, затем заговорил, обращаясь только к отцу. Удивительно, но он говорил на хорошем вендарском языке.
   — Я принес тебе самое ценное сокровище, — сказал он таким же ясным голосом, как тон флейты из человеческих костей, на которой его отец играл каждый день. — Мудрость.
   — Мудрость! — Кровавое Сердце ухмыльнулся, в зубах сверкнули самоцветы. — Что бы это было такое?
   — Кто еще из твоих сыновей говорит на языке людей?
   — А зачем это им? Какая нам нужда в людях? Они слабы, а кто слаб, должен умереть. Мы возьмем у них то, что нам надо, и пойдем нашим путем.
   — Они пока еще не умерли. — Эйка не смотрел в сторону Сангланта. — Люди многочисленны, как мухи на трупе. Мы сильнее, но нас намного меньше.
   Остальные забеспокоились, слушая разговор, которого не понимали.
   — Так что же, что нас меньше? Ведь они слабее. — К удивлению Сангланта, Кровавое Сердце тоже говорил по-вендарски. — Мы убиваем по двадцать человек за каждого убитого из наших братьев.
   — А зачем нам убивать так много, если мы можем получить больше, убивая меньше?
   Смех Кровавого Сердца звучал долго и зловеще, вызывая эхо под кровлей собора. Вдруг он плюнул под ноги молодому Эйка:
   — Возвращайся в Рикин-фьорд. Ты слишком молод для походной жизни. Плен ослабил тебя, ты не способен сражаться. Отправляйся домой и оставайся с Матерями. Покажи себя там, в окрестностях фьорда, подчини мне соседние племена, и, может быть, я разрешу тебе вернуться. Но пока ты у меня в немилости, пусть никто из моих сыновей не говорит с тобой на языке настоящего народа, а только на языке слабых. Я сказал.
   Он повернулся, плюнул в сторону Сангланта и опустился на трон. Жрец дрожащим голосом перевел его слова. Разразился ужасный шум. Вопли, смех, ругань, топот, стук копий об пол. У Сангланта заложило уши.
   Принц Эйка стоял неподвижно, не обращая внимания на насмешки и оскорбления. Когда Кровавое Сердце начал распределение добычи среди солдат, он повернулся и вышел, не оглядываясь, наружу. Дыхание ветра коснулось губ Сангланта. Он слизнул его, почувствовав капли влаги пересохшим языком.
   Возможность свободно уйти, пусть даже будучи в немилости.Безумие нахлынуло, как туча, закрывающая солнце. На этот раз он справился. Он не хотел показывать всем свое безумие, не хотел вести себя как животное. Собаки окружили его, и черная туча отступила. Он забыл все, кроме страха. Страха остаться здесь, на цепи, навсегда.

3

   Яркий осенний свет струился сквозь окна школы, окутывая Айвара сонным теплом. Он клюнул носом, но как раз успел выпрямиться, когда наставник задержался возле него.
   — Мундус, мунде, мунди, мундо, мундум, мундо, Айвар. Если ты сосредоточишься, ты с легкостью осилишь дарийский. Эрменрих, повнимательнее. Да, Болдуин, неплохо, побольше практики. Смотри, здесь «мунди» вместо «мундо», звательный падеж.
   Наставник подошел к послушникам второго года, которые неплохо знали дарийский язык старой империи Дарья, а ныне — язык дайсанитской церкви. Правда, не лучше, чем Зигфрид: тот уже бегло говорил и свободно читал по-дарийски.
   Айвар зевнул и с трудом нацарапал слово на своей вощаной дощечке. Грамота давалась ему нелегко. Он выучил буквы, лишь попав в монастырь. «Мундус» — мир, вселенная. Именно там, в миру, хотел бы быть Айвар сейчас, за стенами монастыря. Он заерзал, стараясь устроиться поудобнее на жесткой деревянной скамье, ему это не удалось. Нельзя устроиться поудобнее там, где тебе все время неудобно из-за сознания собственного несовершенства перед лицом Божьего величия.
   Он попытался сесть так, чтобы солнце светило на него. Тепло проникало сквозь грубую ткань его робы. Его разморило, и Айвар задремал над своей дощечкой, в то время как наставник рассказывал послушникам третьего года об элегантном стиле «Божьего города» святой Августины.
   Что-то ткнуло Айвара в ногу, он дернулся, выронив стилос, упавший на каменный пол с громким стуком.
   На этот раз ему повезло, в отличие от вчерашнего дня, когда его наказали за чрезмерное любопытство, проявленное им в отношении женской части монастыря. Эрменрих — это он пихнул Айвара — сделал знак рукой: «Смотри!»
   Наставник отошел к двери и тихо разговаривал о чем-то с братом Методиусом, приором мужской половины и помощником матери Схоластики. Наконец он повернулся к ученикам и подал знак, чтобы они встали.
   Они повиновались. Айвар нагнулся и поднял стилос, не рискуя быть наказанным за невнимательность.
   Брат Методиус выступил вперед:
   — Вам оказана честь присутствовать при прибытии нашего монарха, короля Генриха. Сохраняйте молчание, прошу вас, и держите головы смиренно опущенными. — Его глаза сверкнули, и Айвару показалось, что добрый брат подавил улыбку. — Без сомнения, Владычица и Господь простят вам один взгляд на королевскую процессию, если вы еще недостаточно сильны, чтобы противостоять искушению.
   На языке жестов, уже освоенном послушниками, он предложил им выйти. Они привычно построились в ряды. Даже Зигфрид горел желанием посмотреть на короля.
   Айвар никогда раньше не видел короля. Хартс-Рест и северные провинции Вендара лежали слишком далеко на севере и были слишком бедны, чтобы удостоиться монаршего внимания. Графы северных провинций могли править по своему произволу, если только не вступали в прямой конфликт с политикой центральной власти. За всю жизнь Айвара такого не случалось, но его отец, граф Харл, вспоминал, что много лет назад, во времена молодого Арнульфа, на севере вспыхнуло восстание. Для его подавления был послан отряд «драконов», личной конной гвардии короля.
   Здесь, в Кведлинхейме, они могут ожидать частых посещений королевского двора. Король Генрих всегда старался проводить Святую неделю в монастыре, управляемом его сестрой, матерью Схоластикой, где жила также его мать, вдовствующая королева Матильда, принявшая иноческий сан.
   Осенью король со своим двором часто останавливался здесь, по дороге в свои охотничьи угодья в Туринском лесу.
   Король! Даже Айвар, который изо всех сил старался поддерживать в себе чувство отвращения ко всему в Кведлинхейме, не мог противиться всеобщему подъему настроения. Выйдя из классов, он заметил, что в монастыре развернулась бурная деятельность. Слуги мели мостовые и белили наружные стены. Женщины проветривали одеяла и перины в домах для гостей. Возле кухонь стояли подводы с овощами, бочонками эля, корзинами со свежемолотой пшеничной и ржаной мукой, горшками меда. Вокруг забойных ям громоздились клетки с курами. Полдюжины слуг лихорадочно трудились, отрубая им головы, другие кидали обезглавленные тушки в громадные чаны с кипятком, чтобы отстало оперение. Туши забитых свиней и других животных висели на балках под навесом бойни, с них стекала кровь. Бушевало пламя в печах пекарен, в воздухе стоял запах свежевыпеченного хлеба.
   Вслед за монахами послушники вышли через большую арку ворот. До того как на престол взошел Генрих I, Кведлинхейм был крепостью, частью громадного приданого жены короля, Люсьены Аттомарской. Царственные супруги посвятили крепость и свою единственную дочь Кунигунду Церкви. Когда принцессе исполнилось шестнадцать лет, она стала первой аббатисой — «матерью» Кведлинхеймского монастыря. Во время ее правления в монастырь стали принимать мужчин. Теперь здесь оказался Айвар.
   Однако витавшее в воздухе всеобщее возбуждение прервало его грустные размышления. Монахи в приличествующем молчании покинули ограду и направились вниз по склону холма. Мощеная дорога вывела их за город. Выйдя за городские стены, они прошли еще не менее мили. Горожане оставили свои дела и высыпали на улицы, чтобы увидеть прибытие короля. За стенами города засеянные поля уже зеленели свежими всходами. Город остался позади. Над ним возвышались мощные стены и башни монастыря. Монахи вместе со слугами — всего около двухсот человек — расположились по обеим сторонам дороги.