Страница:
— Мы, полицейские, любим сувениры, особенно остающиеся от вовремя закрытых дел, — сказал мне Эл, увидев, что я ее заметила. Ну-ну… мы с ним, однако, здорово похожи.
Что еще у меня есть, точнее — чего у меня нет?
Раскопки без разрешения — это раз. Хотя деловитая мисс Фиона могла получить разрешение так же легко, как все остальные. Но она этого не сделала: либо хотела сделать все по-тихому, либо у нее совершенно не было времени.
Странные вещи — у меня пропали все сомнения — найдены именно там, в Гипогеуме; вопрос: сколько их было? И почему все молчат, будто воды в рот набрали? Версия Аккройда: они боятся, что вещи у них отберет государство как незаконно присвоенные и всетакоепрочее, — меня не устраивает.
Доктор Расселл и профессор Форж — птицы другого полета, такие ничего не боятся, это сразу видно. Такие люди знают, как выглядит цвет электрик, и легко отсылают назад бутылку вина в ресторане. Фиона на моих глазах отослала, нежно улыбнувшись крахмальному подавальщику в таверне Паоло.
Почему профессор и студент-македонец не покидают остров теперь, когда срок подписки о невыезде истек? Это два.
Густоп Земерож, как я установила, даже устроился в местный архив переводить какие-то документы, он знает чертову уйму языков. Шустрый парень, кстати, был бы совсем хорош, если бы каждую минуту не доставал расческу из кармана и не поглядывал озабоченно во все отражающие поверхности.
Куда бежал Эжен Лева по пересеченной местности? Это три. Его никто не преследовал, он бежал один, оглядывался и разговаривал сам с собою вслух, так утверждает сторож портовой стройки, который явился в полицию — с опозданием на сто тысяч лет — давать никому теперь не нужные показания.
Почему доктор Йорк покончил с собой? Это четыре. Надо же придумать себе такую декадентскую смерть — надышаться олеандровым дымом, сказала Вероника.
Посмотреть «декадентскую» в Вебстере.
Я думала, что его убили, но теперь Аккройд с экспертом доказали, что он сам, сам, сам. Я вообще думала, что их всех убили, тут такая хитро выплетенная цепочка совпадений, что становится не по себе. Но выходит, что я ошибалась. То есть — пока выходит, у меня ведь есть еще несколько вопросов.
1 апреля
Инспектор Аккройд совсем свихнулся. Пришел ко мне в кабинет с булочками, рикоттой и кофе из кафе Тропикаль — в красных пластиковых стаканчиках, а не в размокшем картоне! — сел на стол и стал ногой качать.
Месяц назад он даже внутрь не заходил, заглядывал в щелку, чуть приоткрыв дверь, видно было только бледно-серый глаз и щеку с маленькой родинкой. Похоже, я и вправду похудела.
— Рассказывай, — говорит. — Ты ведь уже все давно раскрыла, вот и рассказывай.
— Ничего не знаю, — сказала я сначала. — Дело у меня забрали. Почитай официальный отчет, если Джеймисон не спустил его сам знаешь куда.
Тогда он сказал, что читал, что отчет замечательный — ага! ага! — но есть вопросы. Много вопросов, сказал он, неласково на меня покосившись, на целый вечер хватит.
В общем, мы пошли вечером ко мне выпить шенди, и я ему все рассказала. И про разбогатевшую внезапно Лилиан Лева, и про внезапно выздоровевшего отца Надьи Блейк, и про никем не виденную рукопись Оскара Форжа, и даже про покинувшую меня Веронику. Вот про Веронику это я, пожалуй, зря.
Он мне тоже кое-что рассказал. У доктора в номере нашли письма, точнее — пустые конверты. Опять конверты! Письмами он, похоже, растапливал в тот вечер камин. Письмами и олеандровой отравой.
— Кто эти люди? — спросил меня Аккройд. — Почему они не пользуются электронной почтой? Уже второй случай за месяц, когда мы находим почтовую бумагу, конверты и марки в гостиничном номере. Почему они мрут как мухи? Почему никто не приезжает, чтобы забрать тело?
— Тела, — поправила я машинально и вдруг вся покрылась гусиной кожей, с ног до головы.
Мертвого Эжена Лева отправили во Францию самолетом. Когда мне об этом сказали, я почему-то подумала: что будет, если его и там никто не встретит.
Он, как выяснилось, тоже писал в Бордо бумажные письма, а сам получил только одно короткое письмо и телеграмму, их нашли у него в кармане куртки.
И еще одна странная штука. Ну очень странная. Вероника бы плакала от восторга.
В номере доктора нашли фигурку, несомненно старинную, золотая ящерица на обломке белого нефрита. Теперь она прижимает бумаги на столе у Аккройда. Похоже, у герра Йорка была такая же любовь к амулетам, как та, что обнаружилась у меня.
Держу пари, эта ящерица того же происхождения, что и чаша француза. Но это бы ничего.
Еще у него нашли несколько писем из Зальцбурга, две тысячи евро наличными и чековую книжку Bank Austria Creditanstalt.
Зачем он приехал сюда на жалкую должность врача при экспедиции, если у него были деньги?
Но и это бы ничего.
Обратный адрес на конвертах Йорка указывал на отправителя — его ассистента в австрийской клинике, его Эл нашел быстро, а вот самой клиники уже нет и в помине!
Закрыли на время судебного разбирательства. Через день после смерти Й.Й.!
Там был какой-то скандал с нелицензированными лекарствами, которые давали пожилым пациентам. Что-то связанное с геронтологией. Стволовые клетки.
Посмотреть поподробнее, что за штука такая.
en ifern yen[71]
бретонский ад, если верить балладам, холодный, склизкий, ольховый
он похож на карельское болото, в таком аду непременно должна расти куманика! умершие сидят там молча на золоченых стульях, вокруг них пляшет пламя, свинец кипит в котлах, а им зябко, скучно и как-то бестолково
немного напоминает сеанс групповой терапии у доктора лоренцо
по дороге в рай девяносто девять бретонских бистро, и в каждом наливают сколько блуждающей душе угодно, вот бы мне кто налил кельтского питья! из пшеницы и меда! за здравие кухулина
но где там, богиня немаин, неумолимая enfermera франка уже несет мне сине-белую пригоршню усыпляющей кислоты, а взамен приберет chants et chansons de la basse — bretagne в ледериновом переплете, издание тысяча девятьсот двадцать девятого года, выключит свет и отправится в своих белых мокасинах по натертому воском полу, вдоль коридора с мигающими белыми лампами, мимо белых ольховых дверей в свою дежурную преисподнюю, полную белого холодного неонового пламени
в такие ночи, как эта, честных бретонских младенцев подменяли корриганами, которые пили и ели все, что дают, но не разговаривали, а только все спали и спали, ну вылитый я
март, 23
obiter dicta[72]
женщина — это уменьшенная копия мужчины, говорил теннисон, но он не видел сегодняшней фионы
фиона занимает собой пространство от плетеной спинки кресла, где брошен ее дырчатый свитер со связанными беспомощно рукавами — фиона любит вязать узлы, даже на бахроме скатерти в кафе после нее остаются растрепанные комочки, — так вот, от спинки кресла до розоватой облезлой стены святого иоанна простирается фиона с полным ртом хрустящего бисквита, фиона жующая, выходить из пены вышло из моды, фиона с упавшей бретелькой белого льняного сарафана, с ней что-то происходит — первый раз вижу ее в белом! лен почти сливается с кожей, и я отвожу глаза, мне кажется, что все видят ее голые грудь и живот
представляешь, говорит она, здесь, в соборе, под полом, под каррарским мрамором, подсыхают кости четырехсот рыцарей, может быть, один из них оставил дурацкую рукопись, а мы поверили, точнее, оскар поверил, я же с самого начала знала — это пустышка, плацебо, детский секретик под бутылочным стеклом
но ведь двое умерли, говорю я безо всякой жалости, разве ты не боишься? их гибель страшная — пустяк, они бы умерли и так, говорит она с темной усмешкой, ну да — будь сарафан черным, усмешка была бы светлее, но — фиона и стихи? две вещи несовместные, сегодня удивительный полдень, я слушаю историю, в которую мог бы поверить только тот, второй морас, но тот, второй, меня покинул, все перепуталось, и некому сказать
остались мы с оскаром, душка густав и чокнутый йонатан, говорит она беспечно, и тянется за последним бисквитом, и разламывает его, прищурившись, будто гранат, и дает мне половину, будто пажу, и подмигивает — но ничего не происходит, милый морас, ни-че-го, мы живы, и через две недели я уезжаю в лондон, а вслед за мной и густав, правда у него смешные ресницы, будто почки у вербы? экспедиция э финита, и мне хорошо
а как же камера? говорю я, ведь она настоящая, разве этого мало? ах, оставь, таких захоронок здесь пруд пруди, фиона поднимает руку, как школьница, подзывая девчонку в фартучке, позволь мне угостить тебя, говорю я, но она смеется — ты снова сменил работу и беден, как портовая кошка, милый морас
откуда она знает? откуда — все — всё — знают — про — меня?
Скорблю о тебе, брат мой Ионафан; ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской.[73]
МОРАС
без даты
второй день не выхожу из комнаты, барнард навещал меня с пирожками и треснувшим заварным чайником, вот ведь античная манера носить с собой улиссовы приспособленья! в прошлый раз он приходил с кастрюлькой тыквенного супа и хлебной доской, таким образом пополняется моя скудная утварь, мы посидели на подоконнике, поговорили о белых тиграх, отгоняющих демонов, и почему это тигр восходит от иранского слова колкий! потому что у него усы? когда барнард плавал в китай, белыми тиграми называли скандальных девок в притонах, чудны дела твои, полисемантика
был бы я сердитой дургой или хотя бы китайской богиней ветра, ездил бы на белом тигре с колкими усами, хотя — куда тут ездить? мальта мала мне
мне мальта мала
мала мальта мне
мы прикончили холодные пирожки и три британских кварты местного вина, мы танцевали на голове змеи калийя и говорили о барселоне, видишь — у меня есть рука, говорил я, засучив левый рукав, как эдвард мур,[74] значит, есть и барселона! а барнард подмигивал уиллардом куайном[75] — рука, говоришь? а вдруг она тебе снится? а заодно и Барселона
без даты
vanamente[76]
о чем я думаю? похоже, что способ лечения душевнобольных по канту — оставить пациента один на один с философом — в моем случае vanamente ! правда, когда барнард ушел, все стало еще хуже: будто клетку накрыли красным платком, от этого у меня сразу мерзнет переносица, раньше так бывало, когда медсестра выключала свет в палате, не сказав ни слова, чик! и всё, время выключается, и ты лежишь обездвиженный, как ахилл, ощутивший в себе свою черепаху
вот я и лежу, разглядывая свою неприрученную комнату
справа — случайный рокайль неровной штукатурки, зеркало со створками — наследство филиппинки, стекло до сих пор заляпано ритуальными красками, в нем теперь отражаются мои слабые веки, стрекозиные зрачки и рот, смятый похмельным беспокойством
зато левее — новый блестящий кран над фаянсовым рукомойником, размалеванным крупными синими цветами, — чистая вода! лебединая шея! этого я уж точно не заслуживаю
март, 25
доктор йонатан и фиона несовместимы, но пьют одинаково — прищурившись, прихватывая бокал ладонями
думаю, он ее передразнивает — суровый йонатан тоже хочет быть фионой! вчера они взяли меня на место прежних раскопок, так рано утром, что на земляном полу валялся сизый ленивый туман, как в колодце богини бхайраби, только без пророчеств
мы шли по качающимся доскам, потом по гравию, потом по влажной глине, мне показали камеру — место, где стрела убила жену профессора, там есть ниша и в ней что-то вроде каменного ковчежца
я бы тоже потянулся открыть, если бы был там первым
золотистые ноги фионы с петлей на щиколотке — в камере она сняла мокасины и стояла зачем-то в чулках, будто в спальне, йонатан тоже снял сандалии, а я не стал заходить и ждал их снаружи, хотя что там снаружи, а что внутри, не сразу и разберешь
когда они стоят вот так, рядом, то похожи на актеров из довоенной бесстыдной фильмы, такие до сих пор крутят в барселоне, в жестяных автоматах с глазками — в парке порт авентура — картинка там цвета сепии и забавно дергается, и надо бросать монету и крутить колесико
там есть такой актер, колониально жесткий и сухопарый, с блестящими усами, вечно шлепает подкрашенных розовым школьниц или заставляет горничную облизывать пряжку ремня в наказание за битые чашки
и девица есть похожая — сливочная коломбина, с узкими алыми губами тайной грубиянки, у нее пышные панталоны и такая атласная ребристая штука со шнурками, грудь в ней похожа на пирожное с вишенкой
а фиона — что фиона, — если бы я знал китайский, то звал бы ее жошуй — слабая вода, была такая река, это правда! она текла в огненных горах, где деревья не сгорали до конца, а ливень не мог погасить пожара, там еще жила шелковая мышь в тысячу цзиней, не помню, кто это мне рассказал, но это правда
После обеда приходил хозяин гостиницы, круглый шерстистый дядька с черными масляными глазами, ужасно похож на коалу. Уговаривал меня не портить репутацию отеля — полицейские снуют по этажам, раздраженные постояльцы съезжают, а до начала сезона еще далеко.
Но что я могу сделать?
История уже попала в газеты, полиция здесь ни при чем, к тому же этим делом теперь занимается Аккройд, а он большой любитель давать интервью — стоять на залитых кровью ступенях в длинном белом плаще и мрачно повторять No comments в нацеленные в лицо микрофоны.
С хозяином приходил светловолосый парень с худым лицом — представился как Морас, но он такой же Морас, как я папа римский, документы у него литовские, хотя разрешение на въезд в порядке и почему-то — просроченный испанский вид на жительство.
Первое существо мужского пола, которое не разглядывало мою грудь! Мне понравилось с ним разговаривать, он так медленно цедит слова, что кажется, успеваешь разглядеть, как они там у него в голове складываются. Я даже за кофе сходила на второй этаж, он пьет черный без сахара и молока. Правда, рассказать про убийства он ничего не может, только недавно начал работать в отеле, и то время от времени, ночным портье, но хозяин сказал, что парень дружит с доктором Расселл, а значит, может иметь обо всем свое мнение.
Его мнение меня не устроило, надо заметить. Он что-то бормотал про бросок костей и упразднение случая. И еще — я даже записала на бланке допроса — что спасительное плутовство не спасает, а блистательный обман не обманывает,[77] не знаю, что он имел в виду, но крыша у него едет во все стороны сразу, почище, чем у Вероники с ее столоверчением и духами.
К тому же у него претенциозный ник в интернете — Мозес. Фи. С подчеркиванием.
Этот Мозес попросил мой компьютер, чтобы заглянуть в сеть, сказал, что нет денег на интернет, а он, мол, ждет важное письмо, а я подглядела потом, куда он залезал, в почту и на свою страницу — там сплошь кириллица, и я ничего не поняла — с фотографией какого-то незнакомого красавчика. Неужели и этот — педик? А еще Мозес, тоже мне!
Кстати, будь Вероника по-прежнему со мной, небось сказала бы: подумаешь, не настоящий Мозес. А пришел бы к тебе настоящий Мозес, разве бы ты его выслушала?
enceinte
о чем я думаю? откуда взялся этот мартовский снег, от него немеют ноздри, вся черная гранитная терраса сан-микеле засыпана рыхлыми кокаиновыми дорожками, меня послали привести ее в порядок, хотя столики давно убраны, оттепель кончилась и клиенты отсиживаются в кафе напротив, оттого что наш хозяин вот-вот затеет ремонт — одно витринное окно уже замазано белым по черному
когда я вышел на террасу с пластиковой метелкой, меня вдруг пробрало такой силы дрожью, что пришлось на минуту остановиться и прислониться к стене
я тут же узнал ее — это дрожь изменения! в такие минуты — когда время горячей промоиной чернеет под слабой, запекшейся оранжевым кадмием корочкой — можно делать то, что французы называют corrigerla fortune, потому что эта корочка и есть la fortune
для этого нужно, чтобы многое совпало: тающий снег на черном граните, заснеженная красная куртка хозяина альди, мелькнувшая на углу вернон-стрит, сметанно-белое крашеное стекло, за которым электрический свет кажется больничным — ну, как свет зеленой лампы всегда напоминает библиотеку, — и, главное, одуряющий вильнюсский привкус мокрого шерстяного шарфа, который бывает, когда дышишь внутрь, чтобы сохранить тепло
без даты
женщина, желающая плотской любви, достойна того, чтобы развестись с нею, не объясняя причин, говорит вавилонская гемара, вот это по мне! написал я своему фелипе, я вавилонянин без единой трещинки! и еще написал, что скучаю без трех ф: без него, без испанского фенхеля и без фионы, отчего-то давно не показывающейся в сан-микеле
зато меня не устраивает кодекс хаммурапи: разрешить женщине возлечь с любовником ради спасения твоей жизни —ї con qu й pretexto ? — а дальше как жить? сколько бы ты ни смотрел потом на алые ее ворота, или как там еще — на августейший павильон, все будет тебе мерещиться красная ветка коралла, столб небесного дракона, или как там еще — янское жало, невесть чье! о чем я думаю? догадался ли археолог вулли, тот, что нашел в халдейском уре позолоченного барана с рогами из ляпис-лазури, того самого, запутавшегося в кустарнике на горе мориа, что это безнадежно рогатые, запутавшиеся в колючках причинности шумеры пытались избавиться от угрызений совести?
без даты
круги меня пугают, рано или поздно они вписываются в квадраты, и в этом есть беспощадность предопределения, оттого что выписаться почти невозможно, надо ждать, пока тебя выпишут, а доктор карлос жимине так быстро, так озабоченно проходит в голубом халатике, пока ты сидишь на подоконнике с разрешенной книжкой, хуан марсе, последний день с терезой
на обложке круглая терезина задница, хотя самая милая форма — это овал, яйцо, у фионы овальные бедра и яйцевидное личико, перепачканное веснушками, если проснуться с ней в одной постели, то на подушке окажется целая горсть осыпавшихся перепелиных пятнышек, но я не мог бы проснуться с ней в одной постели, потому что нам этого нельзя, ни-ни, не знаю, откуда я это знаю, но это так же верно, как то, что отчаиваться нам тоже нельзя, а любовь это ничейная земля между чаяньем и отчаянием
так вот — круги, и еще некоторые люди, пугают меня своим совершенством
то есть я понимаю, что люблю их просто за то, что они затягиваются индийской сигареткой, втягивая и без того впалые щеки, или затягивают волосы в дурацкий хвостик аптечной резинкой, или зажимают телефон плечом, когда открывают вино, забавно вытягивая шею, не переставая ловко двигать руками, не переставая говорить, да бог знает что еще, и в ту же минуту я понимаю — мне нельзя к ним приближаться, тело моей любви слишком прожорливо, вот сейчас я захлебнусь и перестану дышать, прикоснитесь ко мне, нет! не надо, пожалуйста
март, 27, вечер
сегодня я вышел в свитере, по самые ноздри замотавшись вязаным длинным шарфом, который кто-то оставил в комнате для персонала, но я не это хотел записать, а про доктора
доктор йорк вчера умер в номере под названием гибискус, в отеле голден тюлип, откуда скоро уволятся все служащие, как сказал тамошний повар марко, потому что каждый божий день кто-нибудь да умирает, а доктор к тому же покончил с собой, что выбивается из цепочки повторяющихся процессов, как сказал бы марко, если жил бы в кристаллическом гиббсовом мире, но марко живет на углу верной и репаблик, поэтому вероятностное моделирование не
Я позвонила в Голден Тюлип Россини и попросила к телефону доктора Расселл, мне пришла в голову одна мысль, и мне не терпелось произнести ее вслух, и как можно громче.
— Это вы, мисс Грофф? — спросил запинающийся голос, и я его сразу узнала. Русский!
Он говорит с таким неуловимым акцентом, что кажется — свой родной язык он позабыл начисто, а какой выбрать на его место, еще не решил. И все время вставляет французские и итальянские словечки. И, кажется, испанские, но испанского я уж вовсе не знаю.
— Да, — сказала я, — а что вы там делаете? Вы же вроде ночной портье, а не дневной?
Но он уже щелкнул каким-то соединением, и мне ответили длинные гудки. В номере с табличкой олеандр никого не было.
Когда мы пили кофе в Паоло, доктор Расселл сказала мне, что ненавидит отель Голден Тюлип за то, что там на дверях не цифры, а таблички с картинками.
Это напоминает ей детскую больницу, в которой она лежала, когда была маленькая, там такие таблички были на спинках кроватей, и дети звали друг друга не по именам, а по картинкам.
У Фионы на картинке был еж с яблоками на иголках, а ей ужасно хотелось белку.
Но белка была у девочки Пии в соседней палате, и ей пришлось отдать за картинку — страшно подумать — связанную мамой белоснежную шапочку с помпоном. Ей тогда здорово влетело.
Когда она это рассказывала, я подумала, что мысль о способе самоубийства могла прийти доктору в голову, когда он стучался к ней в номер в тот вечер, 26 марта.
Он посмотрел на табличку и вспомнил. Про свойства олеандра.
Это Фиона мне сказала, что он стучался.
Не для протокола.
А я ей тогда хотела сказать про Штуку, но не решилась, только погладила ее тихонько под свитером.
4 апреля
Фиона уехала вчера утром, я так и не успела с ней поговорить.
Я бы спросила ее:
• о том, что ей хотел сказать доктор Йорк, когда стучался к ней в номер
• читала ли она всю рукопись Иоанна, о которой мне рассказывал профессор Форж
• как вышло, что она не боялась рисковать, когда стала нелегально копать в Гипогеуме
• правда ли, что у Лева была мания преследования, или это сказки для полицейского заключения?
• любил ли О.Т. Форж свою подружку-адвоката и почему он на ней не женился
• почему они все мне врут?
• о том, что у нее с профессором Форжем
• о том, что у нее с ассистентом Густопом Земерожем
• о том, что у нее с белокурым русским, у которого странная кличка
• о том, как это все у нее так ловко получается и что для этого надо делать
5 апреля
Посмотрела записи Аккройда по поводу Зальцбурга.
— Это когда не очень представляешь, что тебе делать, но зато наверняка знаешь — как, — ответил Аккройд.
в границах столика[78]
а знаешь ли ты, что чахоточные с виду мальчики с белыми лунками и лиловыми подглазьями чудовищно хороши в постели? говорит она ни с того ни с сего, заказав омлет с рукколой, и растерянно щурится, ты ждешь вечера, морас, ждешь вечера? говорит она и под шатким столиком босой ступней гладит мне ногу во влажном носке
Что еще у меня есть, точнее — чего у меня нет?
Раскопки без разрешения — это раз. Хотя деловитая мисс Фиона могла получить разрешение так же легко, как все остальные. Но она этого не сделала: либо хотела сделать все по-тихому, либо у нее совершенно не было времени.
Странные вещи — у меня пропали все сомнения — найдены именно там, в Гипогеуме; вопрос: сколько их было? И почему все молчат, будто воды в рот набрали? Версия Аккройда: они боятся, что вещи у них отберет государство как незаконно присвоенные и всетакоепрочее, — меня не устраивает.
Доктор Расселл и профессор Форж — птицы другого полета, такие ничего не боятся, это сразу видно. Такие люди знают, как выглядит цвет электрик, и легко отсылают назад бутылку вина в ресторане. Фиона на моих глазах отослала, нежно улыбнувшись крахмальному подавальщику в таверне Паоло.
Почему профессор и студент-македонец не покидают остров теперь, когда срок подписки о невыезде истек? Это два.
Густоп Земерож, как я установила, даже устроился в местный архив переводить какие-то документы, он знает чертову уйму языков. Шустрый парень, кстати, был бы совсем хорош, если бы каждую минуту не доставал расческу из кармана и не поглядывал озабоченно во все отражающие поверхности.
Куда бежал Эжен Лева по пересеченной местности? Это три. Его никто не преследовал, он бежал один, оглядывался и разговаривал сам с собою вслух, так утверждает сторож портовой стройки, который явился в полицию — с опозданием на сто тысяч лет — давать никому теперь не нужные показания.
Почему доктор Йорк покончил с собой? Это четыре. Надо же придумать себе такую декадентскую смерть — надышаться олеандровым дымом, сказала Вероника.
Посмотреть «декадентскую» в Вебстере.
Я думала, что его убили, но теперь Аккройд с экспертом доказали, что он сам, сам, сам. Я вообще думала, что их всех убили, тут такая хитро выплетенная цепочка совпадений, что становится не по себе. Но выходит, что я ошибалась. То есть — пока выходит, у меня ведь есть еще несколько вопросов.
1 апреля
Инспектор Аккройд совсем свихнулся. Пришел ко мне в кабинет с булочками, рикоттой и кофе из кафе Тропикаль — в красных пластиковых стаканчиках, а не в размокшем картоне! — сел на стол и стал ногой качать.
Месяц назад он даже внутрь не заходил, заглядывал в щелку, чуть приоткрыв дверь, видно было только бледно-серый глаз и щеку с маленькой родинкой. Похоже, я и вправду похудела.
— Рассказывай, — говорит. — Ты ведь уже все давно раскрыла, вот и рассказывай.
— Ничего не знаю, — сказала я сначала. — Дело у меня забрали. Почитай официальный отчет, если Джеймисон не спустил его сам знаешь куда.
Тогда он сказал, что читал, что отчет замечательный — ага! ага! — но есть вопросы. Много вопросов, сказал он, неласково на меня покосившись, на целый вечер хватит.
В общем, мы пошли вечером ко мне выпить шенди, и я ему все рассказала. И про разбогатевшую внезапно Лилиан Лева, и про внезапно выздоровевшего отца Надьи Блейк, и про никем не виденную рукопись Оскара Форжа, и даже про покинувшую меня Веронику. Вот про Веронику это я, пожалуй, зря.
Он мне тоже кое-что рассказал. У доктора в номере нашли письма, точнее — пустые конверты. Опять конверты! Письмами он, похоже, растапливал в тот вечер камин. Письмами и олеандровой отравой.
— Кто эти люди? — спросил меня Аккройд. — Почему они не пользуются электронной почтой? Уже второй случай за месяц, когда мы находим почтовую бумагу, конверты и марки в гостиничном номере. Почему они мрут как мухи? Почему никто не приезжает, чтобы забрать тело?
— Тела, — поправила я машинально и вдруг вся покрылась гусиной кожей, с ног до головы.
Мертвого Эжена Лева отправили во Францию самолетом. Когда мне об этом сказали, я почему-то подумала: что будет, если его и там никто не встретит.
Он, как выяснилось, тоже писал в Бордо бумажные письма, а сам получил только одно короткое письмо и телеграмму, их нашли у него в кармане куртки.
И еще одна странная штука. Ну очень странная. Вероника бы плакала от восторга.
В номере доктора нашли фигурку, несомненно старинную, золотая ящерица на обломке белого нефрита. Теперь она прижимает бумаги на столе у Аккройда. Похоже, у герра Йорка была такая же любовь к амулетам, как та, что обнаружилась у меня.
Держу пари, эта ящерица того же происхождения, что и чаша француза. Но это бы ничего.
Еще у него нашли несколько писем из Зальцбурга, две тысячи евро наличными и чековую книжку Bank Austria Creditanstalt.
Зачем он приехал сюда на жалкую должность врача при экспедиции, если у него были деньги?
Но и это бы ничего.
Обратный адрес на конвертах Йорка указывал на отправителя — его ассистента в австрийской клинике, его Эл нашел быстро, а вот самой клиники уже нет и в помине!
Закрыли на время судебного разбирательства. Через день после смерти Й.Й.!
Там был какой-то скандал с нелицензированными лекарствами, которые давали пожилым пациентам. Что-то связанное с геронтологией. Стволовые клетки.
Посмотреть поподробнее, что за штука такая.
МОРАС
март, 22en ifern yen[71]
бретонский ад, если верить балладам, холодный, склизкий, ольховый
он похож на карельское болото, в таком аду непременно должна расти куманика! умершие сидят там молча на золоченых стульях, вокруг них пляшет пламя, свинец кипит в котлах, а им зябко, скучно и как-то бестолково
немного напоминает сеанс групповой терапии у доктора лоренцо
по дороге в рай девяносто девять бретонских бистро, и в каждом наливают сколько блуждающей душе угодно, вот бы мне кто налил кельтского питья! из пшеницы и меда! за здравие кухулина
но где там, богиня немаин, неумолимая enfermera франка уже несет мне сине-белую пригоршню усыпляющей кислоты, а взамен приберет chants et chansons de la basse — bretagne в ледериновом переплете, издание тысяча девятьсот двадцать девятого года, выключит свет и отправится в своих белых мокасинах по натертому воском полу, вдоль коридора с мигающими белыми лампами, мимо белых ольховых дверей в свою дежурную преисподнюю, полную белого холодного неонового пламени
в такие ночи, как эта, честных бретонских младенцев подменяли корриганами, которые пили и ели все, что дают, но не разговаривали, а только все спали и спали, ну вылитый я
март, 23
obiter dicta[72]
женщина — это уменьшенная копия мужчины, говорил теннисон, но он не видел сегодняшней фионы
фиона занимает собой пространство от плетеной спинки кресла, где брошен ее дырчатый свитер со связанными беспомощно рукавами — фиона любит вязать узлы, даже на бахроме скатерти в кафе после нее остаются растрепанные комочки, — так вот, от спинки кресла до розоватой облезлой стены святого иоанна простирается фиона с полным ртом хрустящего бисквита, фиона жующая, выходить из пены вышло из моды, фиона с упавшей бретелькой белого льняного сарафана, с ней что-то происходит — первый раз вижу ее в белом! лен почти сливается с кожей, и я отвожу глаза, мне кажется, что все видят ее голые грудь и живот
представляешь, говорит она, здесь, в соборе, под полом, под каррарским мрамором, подсыхают кости четырехсот рыцарей, может быть, один из них оставил дурацкую рукопись, а мы поверили, точнее, оскар поверил, я же с самого начала знала — это пустышка, плацебо, детский секретик под бутылочным стеклом
но ведь двое умерли, говорю я безо всякой жалости, разве ты не боишься? их гибель страшная — пустяк, они бы умерли и так, говорит она с темной усмешкой, ну да — будь сарафан черным, усмешка была бы светлее, но — фиона и стихи? две вещи несовместные, сегодня удивительный полдень, я слушаю историю, в которую мог бы поверить только тот, второй морас, но тот, второй, меня покинул, все перепуталось, и некому сказать
остались мы с оскаром, душка густав и чокнутый йонатан, говорит она беспечно, и тянется за последним бисквитом, и разламывает его, прищурившись, будто гранат, и дает мне половину, будто пажу, и подмигивает — но ничего не происходит, милый морас, ни-че-го, мы живы, и через две недели я уезжаю в лондон, а вслед за мной и густав, правда у него смешные ресницы, будто почки у вербы? экспедиция э финита, и мне хорошо
а как же камера? говорю я, ведь она настоящая, разве этого мало? ах, оставь, таких захоронок здесь пруд пруди, фиона поднимает руку, как школьница, подзывая девчонку в фартучке, позволь мне угостить тебя, говорю я, но она смеется — ты снова сменил работу и беден, как портовая кошка, милый морас
откуда она знает? откуда — все — всё — знают — про — меня?
FOR MR. CHANCHAL PRAHLAD ROY, EINHДNDIGEN
(Записка, оставленная доктором Йорком в номере отеля)Скорблю о тебе, брат мой Ионафан; ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской.[73]
МОРАС
без даты
второй день не выхожу из комнаты, барнард навещал меня с пирожками и треснувшим заварным чайником, вот ведь античная манера носить с собой улиссовы приспособленья! в прошлый раз он приходил с кастрюлькой тыквенного супа и хлебной доской, таким образом пополняется моя скудная утварь, мы посидели на подоконнике, поговорили о белых тиграх, отгоняющих демонов, и почему это тигр восходит от иранского слова колкий! потому что у него усы? когда барнард плавал в китай, белыми тиграми называли скандальных девок в притонах, чудны дела твои, полисемантика
был бы я сердитой дургой или хотя бы китайской богиней ветра, ездил бы на белом тигре с колкими усами, хотя — куда тут ездить? мальта мала мне
мне мальта мала
мала мальта мне
мы прикончили холодные пирожки и три британских кварты местного вина, мы танцевали на голове змеи калийя и говорили о барселоне, видишь — у меня есть рука, говорил я, засучив левый рукав, как эдвард мур,[74] значит, есть и барселона! а барнард подмигивал уиллардом куайном[75] — рука, говоришь? а вдруг она тебе снится? а заодно и Барселона
без даты
vanamente[76]
о чем я думаю? похоже, что способ лечения душевнобольных по канту — оставить пациента один на один с философом — в моем случае vanamente ! правда, когда барнард ушел, все стало еще хуже: будто клетку накрыли красным платком, от этого у меня сразу мерзнет переносица, раньше так бывало, когда медсестра выключала свет в палате, не сказав ни слова, чик! и всё, время выключается, и ты лежишь обездвиженный, как ахилл, ощутивший в себе свою черепаху
вот я и лежу, разглядывая свою неприрученную комнату
справа — случайный рокайль неровной штукатурки, зеркало со створками — наследство филиппинки, стекло до сих пор заляпано ритуальными красками, в нем теперь отражаются мои слабые веки, стрекозиные зрачки и рот, смятый похмельным беспокойством
зато левее — новый блестящий кран над фаянсовым рукомойником, размалеванным крупными синими цветами, — чистая вода! лебединая шея! этого я уж точно не заслуживаю
март, 25
доктор йонатан и фиона несовместимы, но пьют одинаково — прищурившись, прихватывая бокал ладонями
думаю, он ее передразнивает — суровый йонатан тоже хочет быть фионой! вчера они взяли меня на место прежних раскопок, так рано утром, что на земляном полу валялся сизый ленивый туман, как в колодце богини бхайраби, только без пророчеств
мы шли по качающимся доскам, потом по гравию, потом по влажной глине, мне показали камеру — место, где стрела убила жену профессора, там есть ниша и в ней что-то вроде каменного ковчежца
я бы тоже потянулся открыть, если бы был там первым
золотистые ноги фионы с петлей на щиколотке — в камере она сняла мокасины и стояла зачем-то в чулках, будто в спальне, йонатан тоже снял сандалии, а я не стал заходить и ждал их снаружи, хотя что там снаружи, а что внутри, не сразу и разберешь
когда они стоят вот так, рядом, то похожи на актеров из довоенной бесстыдной фильмы, такие до сих пор крутят в барселоне, в жестяных автоматах с глазками — в парке порт авентура — картинка там цвета сепии и забавно дергается, и надо бросать монету и крутить колесико
там есть такой актер, колониально жесткий и сухопарый, с блестящими усами, вечно шлепает подкрашенных розовым школьниц или заставляет горничную облизывать пряжку ремня в наказание за битые чашки
и девица есть похожая — сливочная коломбина, с узкими алыми губами тайной грубиянки, у нее пышные панталоны и такая атласная ребристая штука со шнурками, грудь в ней похожа на пирожное с вишенкой
а фиона — что фиона, — если бы я знал китайский, то звал бы ее жошуй — слабая вода, была такая река, это правда! она текла в огненных горах, где деревья не сгорали до конца, а ливень не мог погасить пожара, там еще жила шелковая мышь в тысячу цзиней, не помню, кто это мне рассказал, но это правда
ДНЕВНИК ПЕТРЫ ГРОФФ
2 апреляПосле обеда приходил хозяин гостиницы, круглый шерстистый дядька с черными масляными глазами, ужасно похож на коалу. Уговаривал меня не портить репутацию отеля — полицейские снуют по этажам, раздраженные постояльцы съезжают, а до начала сезона еще далеко.
Но что я могу сделать?
История уже попала в газеты, полиция здесь ни при чем, к тому же этим делом теперь занимается Аккройд, а он большой любитель давать интервью — стоять на залитых кровью ступенях в длинном белом плаще и мрачно повторять No comments в нацеленные в лицо микрофоны.
С хозяином приходил светловолосый парень с худым лицом — представился как Морас, но он такой же Морас, как я папа римский, документы у него литовские, хотя разрешение на въезд в порядке и почему-то — просроченный испанский вид на жительство.
Первое существо мужского пола, которое не разглядывало мою грудь! Мне понравилось с ним разговаривать, он так медленно цедит слова, что кажется, успеваешь разглядеть, как они там у него в голове складываются. Я даже за кофе сходила на второй этаж, он пьет черный без сахара и молока. Правда, рассказать про убийства он ничего не может, только недавно начал работать в отеле, и то время от времени, ночным портье, но хозяин сказал, что парень дружит с доктором Расселл, а значит, может иметь обо всем свое мнение.
Его мнение меня не устроило, надо заметить. Он что-то бормотал про бросок костей и упразднение случая. И еще — я даже записала на бланке допроса — что спасительное плутовство не спасает, а блистательный обман не обманывает,[77] не знаю, что он имел в виду, но крыша у него едет во все стороны сразу, почище, чем у Вероники с ее столоверчением и духами.
К тому же у него претенциозный ник в интернете — Мозес. Фи. С подчеркиванием.
Этот Мозес попросил мой компьютер, чтобы заглянуть в сеть, сказал, что нет денег на интернет, а он, мол, ждет важное письмо, а я подглядела потом, куда он залезал, в почту и на свою страницу — там сплошь кириллица, и я ничего не поняла — с фотографией какого-то незнакомого красавчика. Неужели и этот — педик? А еще Мозес, тоже мне!
Кстати, будь Вероника по-прежнему со мной, небось сказала бы: подумаешь, не настоящий Мозес. А пришел бы к тебе настоящий Мозес, разве бы ты его выслушала?
МОРАС
без датыenceinte
о чем я думаю? откуда взялся этот мартовский снег, от него немеют ноздри, вся черная гранитная терраса сан-микеле засыпана рыхлыми кокаиновыми дорожками, меня послали привести ее в порядок, хотя столики давно убраны, оттепель кончилась и клиенты отсиживаются в кафе напротив, оттого что наш хозяин вот-вот затеет ремонт — одно витринное окно уже замазано белым по черному
когда я вышел на террасу с пластиковой метелкой, меня вдруг пробрало такой силы дрожью, что пришлось на минуту остановиться и прислониться к стене
я тут же узнал ее — это дрожь изменения! в такие минуты — когда время горячей промоиной чернеет под слабой, запекшейся оранжевым кадмием корочкой — можно делать то, что французы называют corrigerla fortune, потому что эта корочка и есть la fortune
для этого нужно, чтобы многое совпало: тающий снег на черном граните, заснеженная красная куртка хозяина альди, мелькнувшая на углу вернон-стрит, сметанно-белое крашеное стекло, за которым электрический свет кажется больничным — ну, как свет зеленой лампы всегда напоминает библиотеку, — и, главное, одуряющий вильнюсский привкус мокрого шерстяного шарфа, который бывает, когда дышишь внутрь, чтобы сохранить тепло
без даты
женщина, желающая плотской любви, достойна того, чтобы развестись с нею, не объясняя причин, говорит вавилонская гемара, вот это по мне! написал я своему фелипе, я вавилонянин без единой трещинки! и еще написал, что скучаю без трех ф: без него, без испанского фенхеля и без фионы, отчего-то давно не показывающейся в сан-микеле
зато меня не устраивает кодекс хаммурапи: разрешить женщине возлечь с любовником ради спасения твоей жизни —ї con qu й pretexto ? — а дальше как жить? сколько бы ты ни смотрел потом на алые ее ворота, или как там еще — на августейший павильон, все будет тебе мерещиться красная ветка коралла, столб небесного дракона, или как там еще — янское жало, невесть чье! о чем я думаю? догадался ли археолог вулли, тот, что нашел в халдейском уре позолоченного барана с рогами из ляпис-лазури, того самого, запутавшегося в кустарнике на горе мориа, что это безнадежно рогатые, запутавшиеся в колючках причинности шумеры пытались избавиться от угрызений совести?
без даты
круги меня пугают, рано или поздно они вписываются в квадраты, и в этом есть беспощадность предопределения, оттого что выписаться почти невозможно, надо ждать, пока тебя выпишут, а доктор карлос жимине так быстро, так озабоченно проходит в голубом халатике, пока ты сидишь на подоконнике с разрешенной книжкой, хуан марсе, последний день с терезой
на обложке круглая терезина задница, хотя самая милая форма — это овал, яйцо, у фионы овальные бедра и яйцевидное личико, перепачканное веснушками, если проснуться с ней в одной постели, то на подушке окажется целая горсть осыпавшихся перепелиных пятнышек, но я не мог бы проснуться с ней в одной постели, потому что нам этого нельзя, ни-ни, не знаю, откуда я это знаю, но это так же верно, как то, что отчаиваться нам тоже нельзя, а любовь это ничейная земля между чаяньем и отчаянием
так вот — круги, и еще некоторые люди, пугают меня своим совершенством
то есть я понимаю, что люблю их просто за то, что они затягиваются индийской сигареткой, втягивая и без того впалые щеки, или затягивают волосы в дурацкий хвостик аптечной резинкой, или зажимают телефон плечом, когда открывают вино, забавно вытягивая шею, не переставая ловко двигать руками, не переставая говорить, да бог знает что еще, и в ту же минуту я понимаю — мне нельзя к ним приближаться, тело моей любви слишком прожорливо, вот сейчас я захлебнусь и перестану дышать, прикоснитесь ко мне, нет! не надо, пожалуйста
март, 27, вечер
сегодня я вышел в свитере, по самые ноздри замотавшись вязаным длинным шарфом, который кто-то оставил в комнате для персонала, но я не это хотел записать, а про доктора
доктор йорк вчера умер в номере под названием гибискус, в отеле голден тюлип, откуда скоро уволятся все служащие, как сказал тамошний повар марко, потому что каждый божий день кто-нибудь да умирает, а доктор к тому же покончил с собой, что выбивается из цепочки повторяющихся процессов, как сказал бы марко, если жил бы в кристаллическом гиббсовом мире, но марко живет на углу верной и репаблик, поэтому вероятностное моделирование не
ДНЕВНИК ПЕТРЫ ГРОФФ
3 апреляЯ позвонила в Голден Тюлип Россини и попросила к телефону доктора Расселл, мне пришла в голову одна мысль, и мне не терпелось произнести ее вслух, и как можно громче.
— Это вы, мисс Грофф? — спросил запинающийся голос, и я его сразу узнала. Русский!
Он говорит с таким неуловимым акцентом, что кажется — свой родной язык он позабыл начисто, а какой выбрать на его место, еще не решил. И все время вставляет французские и итальянские словечки. И, кажется, испанские, но испанского я уж вовсе не знаю.
— Да, — сказала я, — а что вы там делаете? Вы же вроде ночной портье, а не дневной?
Но он уже щелкнул каким-то соединением, и мне ответили длинные гудки. В номере с табличкой олеандр никого не было.
Когда мы пили кофе в Паоло, доктор Расселл сказала мне, что ненавидит отель Голден Тюлип за то, что там на дверях не цифры, а таблички с картинками.
Это напоминает ей детскую больницу, в которой она лежала, когда была маленькая, там такие таблички были на спинках кроватей, и дети звали друг друга не по именам, а по картинкам.
У Фионы на картинке был еж с яблоками на иголках, а ей ужасно хотелось белку.
Но белка была у девочки Пии в соседней палате, и ей пришлось отдать за картинку — страшно подумать — связанную мамой белоснежную шапочку с помпоном. Ей тогда здорово влетело.
Когда она это рассказывала, я подумала, что мысль о способе самоубийства могла прийти доктору в голову, когда он стучался к ней в номер в тот вечер, 26 марта.
Он посмотрел на табличку и вспомнил. Про свойства олеандра.
Это Фиона мне сказала, что он стучался.
Не для протокола.
А я ей тогда хотела сказать про Штуку, но не решилась, только погладила ее тихонько под свитером.
4 апреля
Фиона уехала вчера утром, я так и не успела с ней поговорить.
Я бы спросила ее:
• о том, что ей хотел сказать доктор Йорк, когда стучался к ней в номер
• читала ли она всю рукопись Иоанна, о которой мне рассказывал профессор Форж
• как вышло, что она не боялась рисковать, когда стала нелегально копать в Гипогеуме
• правда ли, что у Лева была мания преследования, или это сказки для полицейского заключения?
• любил ли О.Т. Форж свою подружку-адвоката и почему он на ней не женился
• почему они все мне врут?
• о том, что у нее с профессором Форжем
• о том, что у нее с ассистентом Густопом Земерожем
• о том, что у нее с белокурым русским, у которого странная кличка
• о том, как это все у нее так ловко получается и что для этого надо делать
5 апреля
Посмотрела записи Аккройда по поводу Зальцбурга.
Ассистент по фамилии Рой заявил, что его исследование общей с доктором Йорком темы пошло совершенно другим путем с тех пор, как доктор Йорк покинул клинику, и что он намерен продолжать в том же духе, и у него уже есть предложения, из которых он может выбирать.— Как это понимать — академический талант? — спросила я Аккройда.
Клиника закрыта на время, пока идет расследование, сказал мистер Рой, но вскоре ее откроют и все уладится. Доктор Фрейзер передает дела своему заместителю, компенсации пострадавшим выплатят страховые компании, историю замнут, там упомянуты несколько известных в научном мире имен, у этих людей есть другие рычаги и другие возможности.
На вопрос, какого рода отношения связывали их с погибшим, мистер Рой заявил, что доктор Йорк был пожилым, не слишком здоровым человеком, у которого когда-то были и настойчивость, и знания, и научная цепкость, но никогда не было истинного академического таланта. И что он, Ч.П. Рой, в последнее время его жалел и делал за него чертову уйму работы.
— Это когда не очень представляешь, что тебе делать, но зато наверняка знаешь — как, — ответил Аккройд.
МОРАС
31 мартав границах столика[78]
а знаешь ли ты, что чахоточные с виду мальчики с белыми лунками и лиловыми подглазьями чудовищно хороши в постели? говорит она ни с того ни с сего, заказав омлет с рукколой, и растерянно щурится, ты ждешь вечера, морас, ждешь вечера? говорит она и под шатким столиком босой ступней гладит мне ногу во влажном носке