Страница:
Пляж опустел, только в дальнем его конце какой-то дядька делал приседания, сверкая терракотовыми гладкими плечами. Когда совсем стемнело, брат пришел с другой стороны — с юга, точнее, прибежал, красный и запыхавшийся.
— Быстро домой! — Он взял меня за руку и потащил в лес, чтобы вернуться по самой короткой тропинке. — Предки с ума сходят. Няня плачет, по поселку ходит, ищет тебя.
— Но ты же сам сказал… А если он прилетит? — Я выдергивал руку и упирался как мог.
— Не прилетит! — Брат мотал головой. — На закате они обычно заняты. Письма разносят. На закате у почтальонов самая работа. А через час я сам сюда вернусь, честное слово!
И он вернулся. Я знаю, я заходил в его комнату после десяти, там никого не было, только одеяло свернутое — мой брат уважал традиции и все делал правильно, даже из дому сбегал, как в книжке. Оставляя чучелко.
Дома мне здорово попало, и с тех пор я старался приходить до заката, хотя не был уверен — и это меня мучило, — что ангел не прилетит как раз в эти полчаса, во время смены караула. Отпечаток на песке давно стерся и камушки разъехались, но я помнил это место и время от времени подрисовывал палочкой непривычно круглый, размашистый контур.
А потом лето кончилось и мы уехали в город.
Однажды я пытался вернуться в Каралишкес — до Аникщяй на пыльном автобусе и потом минут сорок пешком, — но на пляже, на том самом месте, сидели тетки в сарафанах и смеялись над лысым загорелым спутником, который стоял на круглом камне на одной ноге, изображая цаплю или еще какую-то птицу, у теток блестели красные лица, и рты были красные, и в них дрожали красные языки.
На газете перед тетками стояла бутылка толстого стекла и лежала полумертвая рыба. Рыба тоже дрожала — зазубренным хвостом, почти незаметно.
Нечего было и думать, что ангел решится заглянуть сюда в ближайшие сто тысяч лет. Я бы на его месте не заглянул.
Джоан Фелис Жорди
То: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX)
From: joannejordi@gmail.com
Здравствуйте, мой дорогой, сегодня обнаружила, что неделю вам не писала, была ужасно занята и изрядно нервничала. На нашей кафедре происходили метаморфозы в духе Апулея, только колдуньино питье плеснули сразу пятерым, и ослы получились едва позолоченными, похоже, зелье было здорово разбавлено.
Надеюсь, вы получили мое прошлое письмо и не отвечаете оттого, что тоже заняты, — так я каждый раз объясняю себе ваше молчание, это будет уже четырнадцатый раз — но вопросов задавать, как и прежде, не стану, перейду сразу к важному.
Доктор Лоренцо говорит, что еще две недели ему необходимы — следует закончить курс, удостовериться, etc., но у меня есть стойкое ощущение, что он до сих пор не уверен в диагнозе, и все строго распланированные таблетки, которыми пичкают вашего брата, — это набор разноцветных плацебо.
Желатиновые пустышки и долгие беседы ни о чем за полторы сотни евро в день. Не подумайте, что я считаю ваши деньги, просто не вижу смысла в этом бесконечном лечении, за которое вы так аккуратно платите. Не думаю, что тот случай в университете — с разбитыми стеклами и прочим мальчишеством — убедил вас, что у Мозеса начался рецидив, тут должно быть что-то еще. Иногда мне кажется, что вам просто спокойнее, когда он в клинике.
Я много говорила с врачами, но поверьте мне — рассуждения о надличных переживаниях, о первичном инфантильном нарциссизме и компенсаторных фантазиях не стоят одного дня, проведенного с вашим братом, и я стараюсь проводить с ним эти дни как можно чаще.
Если врачи его со мной отпускают, разумеется.
Врачи здесь — это особый разговор, дорогой мой брат Мозеса. Двое терапевтов, наблюдающих его — слово наблюдающих здесь наиболее уместно, потому что иначе эти слабые телодвижения не назовешь, — это фрейдист и юнгианец в одной упряжке. Я поняла это, когда — после долгих уговоров — получила на руки запись нескольких бесед с доктором Лоренцо и вторым, этим волосатым невыносимым Гутьересом.
Ваш брат говорит, что ему нравятся и мальчики и девочки, но сегодня больше мальчики, и что же? Одному доктору при этом мерещится поклонение Космическому Лингаму Шивы, а другому — увиденный в детстве отцовский пенис.
Ваш брат говорит, что из-за дождя не пойдет сегодня в парк, и что же? Лоренцо потирает руки: классическая тревожная истерия!
Мозес рассказывает, что в детстве хотел настоящий боевой веер Гун-Сэн с нарисованными на нем солнцем и луной, чтобы подавать сигналы самураям, стоя на вершине холма, — Гутьерес хватает перо и пишет о грезоподобном чувственном бреде.
Умоляю, поймите меня правильно, я не против того, чтобы Мозесом занимались специалисты, но ведь всему есть предел, а вас, судя по вашему молчанию и небрежению, этот предел не слишком интересует.
Скажите, а что бы вы делали, если бы я не приехала тогда в клинику, то есть — если бы вызвали не меня, а другого преподавателя или, скажем, куратора факультета? Или какого-нибудь усталого чиновника из Extranjeria ?
Когда врачи позвонили в администрацию университета и потребовали привезти документы госпитализированного студента, секретарь в панике позвонила мне — потому лишь, что я говорю по-русски, хотя это умение мне так и не пригодилось: ваш брат говорит на достойном испанском, если вообще говорит.
Позднее я нашла ваш адрес в бумагах университетской канцелярии, правда, это был не домашний адрес, а банковский, но раз с него несомненно поступали деньги за обучение, я решила, что банк перешлет вам и письма, если я укажу номер счета.
До сих пор не знаю, так ли это… впрочем, все равно.
Обнаружив вашего брата в палате, накачанного сонными растворами, красноглазого, бледно улыбающегося, я с трудом узнала своего лучшего студента, написавшего сумасшедшей красоты монографию по Искусству стихосложения де Вильена[28], и при этом — единственного русского в группе, пожелавшего, чтобы преподавание шло на каталанском, а не на кастельянос, а это большая редкость!
И знаете, что он поставил эпиграфом к своей работе?
Музыка это шашни с Богом, а поэзия тогда импичмент. До сих пор не могу понять, откуда эта цитата.
Когда я зашла в палату, он с трудом разлепил потрескавшиеся губы, чтобы сказать мне, что следующую курсовую будет писать по тому же де Вильена, только по другому источнику — по Книге о дурном глазе и порче. Как пособие для незадачливых шизофреников, сказал он и медленно мне подмигнул.
До сих пор не знаю, отчего мне стало так жаль его, но на этой жалости уже целый год держится наша с ним дружба, совершенно необъяснимая.
И наша с вами переписка, между прочим.
Не думаете же вы, что я навещаю Мозеса и — вероятно, не слишком умело — стараюсь скрасить его пребывание в клинике для того, чтобы получать от вас чеки, которые вы педантично пристегиваете к оплате за лечение, а доктор с понимающей улыбкой вручает мне раз в месяц?
Эти деньги я не трачу, они лежат у меня дома в коробке из-под датских бисквитов.
В день, когда Мозеса выпишут, они ему понадобятся, я полагаю.
А в том, что его выпишут, я ничуть не сомневаюсь.
Фелис
То : Mr. Chanchal Prahlad Roy,
Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg
From: Dr. Jonatan Silzer York,
Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
(Рекламная открытка, надписанная в мебельном магазине)
Чанчал!
Свершилось. Я купил себе мандаринового цвета лампу с развесистым абажуром, в этом дешевом отеле совершенно нет условий для работы: стол узкий, точно подоконник, на нем еле-еле помещается мой крошечный ноутбук; испанский пыточный стул с высокой прямой спинкой; о лампе и говорить нечего — неоновый мерцающий глаз, небрежно выдранный и висящий теперь на пластиковой нитке, у меня от него неизменно сохнет роговица.
Помнишь бархатный duchesse brise[29] в моей зальцбургской квартире? Ты называл его безобразной герцогиней, хотя он стоил мне состояние и совершенен в своей простоте, только пуфик местами потерся — бывший владелец, вероятно, складывал на него ноги в ботинках. И тот chaise longue, что я купил в антикварном для тебя, когда ты сказал, что не любишь сидеть на слишком мягком? Ты еще называл его chaise tounge, оттого что, устроившись на нем, ты всегда принимался болтать, будто на кушетке психоаналитика. Длинный язык, ха-ха! Я все помню. Denk an mich!
ЙЙ
женщину можно бояться и поэтому не иметь
можно иметь и оттого бояться
и с травой так же, и, разумеется, с револьвером,
а вот с талантом — как с приглашением на отложенную казнь
пришел, а про тебя забыли
стоишь в калошах счастья, немного смущенный, и чуешь, чуешь, как из фарфорового солдатика превращаешься в стойкую балерину
ноябрь, 11, вечер
прочел у лоджа, что летучие мыши делятся выпитой кровью с друзьями, которым на охоте не повезло: плюют им в глотку, прости господи
всю ночь снился один мой старый приятель
ноябрь, 12
написать роман-свиток, как устав благословений: разворачивается медленно, постепенно обугливаясь, и наконец рассыпается совершенно, на глазах у читателя, или нет — медный свиток, со словами четыре и золото, нацарапанными упорной кумранской иглой
читателю придется распиливать его на куски, как манчестерскому инженеру боудену
или вот — роман-зиппер
по ходу действия мягко расцепляет крючочки смысла, оставляя читателя в недоумении, с расстегнутой парадигмой
или вообще не писать, а пойти и напиться с фелипе
в зеркале не лицо, а вялотекущий ноябрь с красной сыпью, бледный, как курсив переводчика
ноябрь, 13
Когда я лежал в больнице в прошлый раз, все было по-другому. Люди в больнице прозрачнее тех, что на улице. И еще — там можно было рисовать и все время давали пастилки. И горячие булочки с корицей. В пять часов их приносили сразу для всех в комнату для игр. Только вместо чая наливали сироп, вязкий и трудный для питья, рябинового терпкого цвета. Предметы в больнице оканчивались ласковыми шепчущими суффиксами. Чтобы не порезаться. Мне приносили картиночки для раскрашивания и новенькие карандашики с круглой точилочкой. Я рисовал на обратной стороне все, что приходило в голову, бельм по черному. Белый карандаш притягивает взгляд. Картинки тоже были ничего. Птички и рыбки. Иногда — зебры, этих приятно раскрашивать из-за ровных монотонных полосок. Людей мне не давали, я их раскрашивал в другом месте, рисовал большие сиреневые глаза и рты на фотографиях артистов в приемной. В приемной можно было сидеть ночью, когда дежурила черная сестричка. Добрая Роби с жемчужными пупырышками в ушах. За фотографии меня потом ругали, но не Роби, другие. Роби мне благоволила. Один раз я столкнулся с ней в дверях своей комнаты, прямо ударился об нее, оказалось — у нее грудь похожа на свежий хлеб и от волос пахнет мастикой. Так пахли полы у нас дома. Мой брат надевал на ногу старую щетку на ремне и катался по комнатам, распевая какое-то старье из Билла Кросби. Я не люблю джаз. Провизорская латынь этот ваш Луи Сачмо Диппермаус.
Хотя Иоанн нигде и не называет само чисто, но совершенно понятно, что вещей, о которых он пишет, должно быть шесть. Шесть дней творения, шесть планет, т. е. в общепринятом алхимическом толковании по Стефаносу Александрийскому: свинец, железо, ртуть, серебро, медь и олово; шесть ступеней к престолу царя Соломона (а также двенадцать львов, по два на каждую ступеньку). Не совсем понятно, что он имел в виду, говоря по числу жертв и мастеров, а также по числу ключей, но, думаю, Иоанн опирался на какие-то малоизвестные (а может, и вообще неизвестные) источники своего времени, и нет особой нужды ломать над этим голову.
Интереснее обстоит дело с числом стихийных духов.
О каких именно стихиях идет речь — не понятно, но вполне логичным будет предположить, что имеется в виду огонь, земля, воздух, вода, металл и дерево. Не исключено, что финикийцы, подобно китайцам, использовали шестеричную систему стихий, хотя никаких сведений об этом я не встречал. Тут можно вспомнить Августина, который признавал число шесть совершенным, или Магараля, утверждавшего, что шесть — это число полноты, поскольку распространяться можно лишь в шести направлениях, или Фламеля, который утверждал, что на создание Камня Философов уходит шесть лет.
Занимательная нумерология. Рискованное занятие, особенно во времена Доминика де Гусмана. Впрочем, псы божьи старались не влезать в дела почтенных бенедиктинцев. В Клюнийском аббатстве во времена Гуго Семурского занятия алхимией цвели пышным цветом. А это, между прочим, XII век!
Хотя, не исключено, что количество частей, на которые может быть поделена первоматерия, является величиной случайной. Впрочем, сколько бы предметов ни было, совершенно очевидно, что Иоанн описывает процесс Великого Делания.
Поездка была утомительной, конференция — шумной, музей Пикассо закрыт, гулять было холодно, зашел только в Гуэль.
Отель Rex — весь в фальшивом мраморе — не оправдывает пышного названия, скорее бы вернуться в Лондон и завалиться на диван на весь уикенд.
la glace sans tain[30]
у фелипе есть друг, владелец размокших спичек, у него мерзлые лисьи зрачки и на галстуке вышиты клюшки для гольфа
он дуется, рассуждает о бретоне, посасывая из рюмки полынную горечь, всматривается в меня, будто в хрустальный шар[31] — или нет, как в бретоновское стекло без амальгамы! — то и дело звонит домой, нежно пытаясь переорать саксофон, у него там мама-девочка, не иначе, хотя — кто нынче читает сарояна? милые мои, пара томительных бездельников, оставил их ночевать на кухне, постелил свое пальто и хозяйкино девичье покрывало в азалиях
о чем я думаю? моцарт в плеере колется стеклянным плавником, бриттен — как итог вычитания, чуть теплится, мягко тлеет, чищу зубы в наушниках, друг фелипе пританцовывает в ванной, почему ты идешь спать один, гальего? спрашивает он
верно — почему? смеется на кухне фелипе, малярию и депрессию в Испании лечат под одеялом, а ты теперь в Испании, в самом ее средостенье
ноябрь, 16
Сеньору Пардес зовут Марияхосе!
ноябрь, 17
Вчера меня мучил полуночный англичанин. Он был почти бесцветный, только немного подкрашенный розовым. Как довоенный снимок. Он хотел какао, горячего какао с пенкой. Ночью у нас подают только кофе, воду и булочки. Ну еще шоколад, если сбегать в магазинчик Серрано напротив. Англичанин называл меня Карлосом и вызывал каждые десять минут, что-то у него там не грузилось, не ладилось, и ему все же хотелось бы какао. Наверное, он ждал утреннего поезда на Лион и не хотел идти в гостиницу из экономии. Наше кафе недалеко от вокзала. Я построгал ему в кофе шоколадку перочинным ножом и добавил молока. Вышло здорово. Ушел он в четыре, не оставив чаевых, забыл только газету с мокрыми пятнами от чашки или нарочно бросил.
Между тремя и семью утра редко кто заходит, я сделал себе кофе — по новому рецепту — и сел читать газету англичанина. Из газеты выпала открытка с репродукцией Караваджо. Усекновение главы Иоанна Предтечи. Внизу было сказано, что картина висит в часовне кафедрального собора, а собор стоит посреди Ла Валетты. Обратный адрес на открытке был мальтийский — до востребования, какому-то доктору Расселлу. От этого у меня заледенел позвоночник. У меня всегда от такого леденеет позвоночник, хотя такое случается сплошь и рядом, и пора бы уже привыкнуть. Адрес получателя был в Лондоне, саму же открытку я читать не стал, это неудобно, хотя ужасно хотелось. То есть сначала не стал. А потом не выдержал и прочел. В ней говорилось об экспедиции и о том, что этот доктор Расселл получил известие от некоего профессора — очевидно, это и был мой давешний англосакс — и готов соответствовать. Еще что-то про раскопки, плохую погоду и трудности с рабочей силой.
Я тут же сел к компьютеру, написал письмо и распечатал шрифтом Sylfaen, это мой любимый, он всегда немного дрожит перед глазами. Судя по тому, что я смог его написать, английский я, по крайней мере, помню. Я написал этому безымянному мужику (на открытке были только его инициалы), что мне очень нужно на Мальту. И что я рабочая сила! Очень рабочая! Возьмите меня на Мальту, написал я ему, ну, пожалуйста, что вам стоит. Я буду готовить вам какао с пенкой каждое утро, написал я ему. Я ему все написал — про нас с Лукасом, про мою неправильную память и про то, что бунито Фелипе называет помрачениями, а я думаю, что это от таблеток, которые доктор велит пить, хотя и говорит, что у меня все sta bon, sta bon, если бы не таблетки, я давно бы вспомнил все языки и еще кучу всяких вещей. А когда я пришел домой, оказалось, что сеньора Пардес (Марияхосе) вышила мне подушку. Белые бисерные буквы на лиловом фоне. El mal escribano le echa la culpa a la pluma[32].
Что, черт побери, она хотела этим сказать?
ноябрь, 22
сегодня все мерзнут, недаром ноябрь кончается, а мне жарко — пришел на воскресную работу в майке и сандалиях на босу ногу
ты — хейока! сказал мне хозяин
это такой человек в племени, который все делает наизнанку
когда у всех падают листья, у него ягнятся овцы (это один поэт сказал, только про другое)
он может сунуть руки в котел с кипящей похлебкой и кричать, что мерзнет, а может, и правда мерзнет?
этот аргентинец, мой хозяин рикардо, знает много всяких штук о разговорах с мертвыми
мой доктор в здешней больнице тоже был из тех краев, только чилиец, он объяснял мои сны, говорил, что я вижу другую жизнь через дыру в стене настоящего
я думаю, он был немножко сумасшедший
чем ближе к огненной земле, тем громче голоса духов, получается
без даты
получил письмо от профессора, его зовут оскар, а еще — тео форж, и он мне отказал
я так и не понял почему
а мне так хотелось копать для них мальтийские катакомбы или пещеры на острове гозо, где монастырь бенедиктинок, я его видел на открытке, монахинь туда впускают и не выпускают потом целых пять лет
они там, наверное, любят друг дружку, нельзя же совсем без любви! можно к ним прокрасться и полюбить их всех, жить у них в особой келье, спать на соломе, и чтобы носили молоко и хлеб, жаль, что я не переношу женщин, было бы весело, про женщин я потом напишу
лукас пишет, что черт с ним, что экспедиция — это только звучит так, а на деле — глина и черепки на три месяца и еще еда из пластиковых коробок, он пишет, что на корабле мне будет лучше, что там много англичан и, может быть, даже русских, но я-то не англичанин и, кажется, даже не русский
а кто я?
ноябрь, 23
меня возьмут на пароход голден принцесс техническим ассистентом
это значит в ресторане на побегушках или убирать каюты
старший помощник сказал, что у меня — гладкая! круизная! фактура! даже бумаги не стал смотреть, зеленый паспорт повертел лениво и отложил в сторону
сеньора пардес подарила мне круглое железное мыльце для отмывания дурного запаха, теперь я вооружен до зубов
осталось три пары железных башмаков износить и три просвиры железные изглодать
а если еще рубашку стальную на все пуговицы застегнуть, то ни одна змея тебя не тронет, не будь ты кователь илмаринен
без даты
лукас пишет, что встретит меня в валетте, прямо в порту
я увижу лукаса, лукаса, лукаса ex nihilo, медового угловатого лукаса in vitro, золотистую луковицу его головы, аполлоновым луком изогнутые губы, лунный камень под лукавым языком, горе луковое, лукошко для куманики, да что там — безлюдное лукоморье увижу, где только убиквисты выдерживают, эвригалы да эврибионты
это так же вероятно, как лемовская сонатина си-бемоль, исполняемая шрапнелью на дворцовой кухне
фелипе смеется: мальтийский климат, мол, хорош для масонов и иезуитов, а для русско-литовских студентов в изгнании чистая маета
а я не в изгнании вовсе ни в каком
я — убиквист!
То: Liliane Edna Levah,
5, cours de la Somme, 33800 Bordeaux
From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
21, Novembre
Дорогая Лилиан!
Если бы три недели назад кто-то сказал мне, что я стану писать тебе, я бы не поверил, но вот — пишу. Гнев — странная штука. Он живет недолго, пока человека, на которого гневаешься, видишь глаза в глаза, стоит отвернуться, как ослепительная сила его уходит, градус мельчает и вот уже простая комнатная злость остается на донышке.
Я пишу не потому, что простил тебя. Да тебе и дела нет, вероятно, до моего прощения. Просто мне не по себе, здорово не по себе, а рассказать некому, да и нечего, одни зябкие невразумительные переживания.
С тех пор как ты позвонила мне с улицы Руссель и сказала — так ясно, так холодно! — что остаешься У Корвина, что с ним тебе будет спокойнее, я вздрагиваю от каждого телефонного звонка, даже когда звонят не мне.
Корвин! Бакалейщик Корвин! С этими его усиками, похожими на следы молока над верхней губой!
С болезненным кварцевым загаром и круглой brioche вместо живота! И эти блуждающие клошарские зрачки и рыхлые бедра деревенского ухажера… ох, Лилиан, моя маленькая лаликовая Лилиан, неужели ты целуешь эти бедра?
Мне страшно, как, наверное, могло быть страшно рыцарю, обнаружившему, что прохудилась кольчужная сетка, защищающая спину. Ты только что была рядом, а теперь спокойно отошла в сторону, и мне кажется, что вот-вот кто-то незнакомый всадит мне в спину нож или накинет сзади удавку.
Представляю, как ты теперь качаешь головой — мон дьё! он сходит с ума!
Да, похоже на то. Вчера мне показалось, что за мной по улице кто-то крадется. Я быстро свернул в переулок, зашел в бар и уставился на дверь, вслед за мной вошел небрежно одетый портового вида парень, сел неподалеку и стал глядеть в окно — нарочно, чтобы не смотреть в мою сторону.
Лилиан, за мной следят! Помнишь, мы с тобой смотрели Кровавую жатву Люка Бессона в кинотеатрике на улице Республики? Когда ты вскрикивала и прижималась ко мне, а я прихлебывал из фляжки коньяк и был невозмутим, как китайский болванчик? Так вот — теперь мне хочется вскрикнуть и прижаться к тебе, но где там — Бордо остался далеко, в трех часах полета, а ты осталась с Корвином, потому что с ним тебе спокойнее.
Впрочем, я обещал себе не затрагивать эту тему, тем более в письмах. Прости.
Твой Эжен
ПРОПИСНЫЕ
У меня есть три новости. Первая — я не знаю немецкого. И, наверное, не знал никогда. Старший помощник на Голден принцесс — немец из Кельна, он говорил со мной на своем языке минут пять, а я слушал и кивал.
Пусто-пусто.
— Ты меня понимаешь или придуриваешься? — спросил он наконец на испанском. — И вид у тебя какой-то странный.
— Are you not fucking faggy? — спросил он, оглядев меня с ног до головы. — I don't need faggies on the board here.
Английский у него ужасен, испанский беспомощен, но я рад, что он немец. Мы сможем поговорить о Рильке. Вторая новость — мы выходим на Мальту через пять дней. Мне дали форму стюарда, в ней надо будет разносить заказы по каютам, и синюю робу, в которой моют палубу. То есть я буду и то и другое. Как ловкий и беспечный Труффальдино. Да, и третья новость. Старший помощник меня озадачил. Я не люблю женщин, верно? Я уверен, что люблю мужчин. Я ведь люблю Лукаса, а он мужчина. Am I fucking faggy?
ноябрь, 26
о чужих стихах
так бывает, когда в кафе ждешь кого-то, кого никогда раньше не видел
поеживаясь, входит бородач в слишком теплом пальто, этот? может быть, этот, ты готов простить ему эту бороду, смола и шерсть, как он мерзнет, бедняга, южная кровь стынет колючими шариками, сейчас мы закажем глинтвейн, в нем есть портовая дерзость, электрические демоны живут в испанских проводах, но нет, скрывается в комнате для персонала
этот? мальчик с принцевской ракеткой в чехле, он научит и меня! отделанная сосной раздевалка в теннисном клубе, горячие брызги на синем кафеле, ясный стук мячей в пустоте утреннего корта, вялые верлибры в холщовом блокноте, нет, уже обнимает девчушку в полосатых гольфах
этот? дверь толкает служащий с плоским лицом растерянного скруджа, не может быть, только не этот, ублюдок метемпсихоза, в прошлой жизни он был чучелом вороны, садится за столик для одного, хорошо, хорошо, еще кто-то, почти неразличимый в сгустившихся сумерках, озирающийся на пороге, да? да? из фиолетовой тьмы выплывает женское, бессмысленное лицо, розовый жемчуг на крепкой шее, да что же это такое, наголо бритый camarero чиркает спичками у тебя над ухом, esta bien ? свечи плавают в черных лаковых вазах, ты крошишь туда лепестки, грызешь ногти и смотришь на дверь
— Быстро домой! — Он взял меня за руку и потащил в лес, чтобы вернуться по самой короткой тропинке. — Предки с ума сходят. Няня плачет, по поселку ходит, ищет тебя.
— Но ты же сам сказал… А если он прилетит? — Я выдергивал руку и упирался как мог.
— Не прилетит! — Брат мотал головой. — На закате они обычно заняты. Письма разносят. На закате у почтальонов самая работа. А через час я сам сюда вернусь, честное слово!
И он вернулся. Я знаю, я заходил в его комнату после десяти, там никого не было, только одеяло свернутое — мой брат уважал традиции и все делал правильно, даже из дому сбегал, как в книжке. Оставляя чучелко.
Дома мне здорово попало, и с тех пор я старался приходить до заката, хотя не был уверен — и это меня мучило, — что ангел не прилетит как раз в эти полчаса, во время смены караула. Отпечаток на песке давно стерся и камушки разъехались, но я помнил это место и время от времени подрисовывал палочкой непривычно круглый, размашистый контур.
А потом лето кончилось и мы уехали в город.
Однажды я пытался вернуться в Каралишкес — до Аникщяй на пыльном автобусе и потом минут сорок пешком, — но на пляже, на том самом месте, сидели тетки в сарафанах и смеялись над лысым загорелым спутником, который стоял на круглом камне на одной ноге, изображая цаплю или еще какую-то птицу, у теток блестели красные лица, и рты были красные, и в них дрожали красные языки.
На газете перед тетками стояла бутылка толстого стекла и лежала полумертвая рыба. Рыба тоже дрожала — зазубренным хвостом, почти незаметно.
Нечего было и думать, что ангел решится заглянуть сюда в ближайшие сто тысяч лет. Я бы на его месте не заглянул.
Джоан Фелис Жорди
То: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX)
From: joannejordi@gmail.com
Здравствуйте, мой дорогой, сегодня обнаружила, что неделю вам не писала, была ужасно занята и изрядно нервничала. На нашей кафедре происходили метаморфозы в духе Апулея, только колдуньино питье плеснули сразу пятерым, и ослы получились едва позолоченными, похоже, зелье было здорово разбавлено.
Надеюсь, вы получили мое прошлое письмо и не отвечаете оттого, что тоже заняты, — так я каждый раз объясняю себе ваше молчание, это будет уже четырнадцатый раз — но вопросов задавать, как и прежде, не стану, перейду сразу к важному.
Доктор Лоренцо говорит, что еще две недели ему необходимы — следует закончить курс, удостовериться, etc., но у меня есть стойкое ощущение, что он до сих пор не уверен в диагнозе, и все строго распланированные таблетки, которыми пичкают вашего брата, — это набор разноцветных плацебо.
Желатиновые пустышки и долгие беседы ни о чем за полторы сотни евро в день. Не подумайте, что я считаю ваши деньги, просто не вижу смысла в этом бесконечном лечении, за которое вы так аккуратно платите. Не думаю, что тот случай в университете — с разбитыми стеклами и прочим мальчишеством — убедил вас, что у Мозеса начался рецидив, тут должно быть что-то еще. Иногда мне кажется, что вам просто спокойнее, когда он в клинике.
Я много говорила с врачами, но поверьте мне — рассуждения о надличных переживаниях, о первичном инфантильном нарциссизме и компенсаторных фантазиях не стоят одного дня, проведенного с вашим братом, и я стараюсь проводить с ним эти дни как можно чаще.
Если врачи его со мной отпускают, разумеется.
Врачи здесь — это особый разговор, дорогой мой брат Мозеса. Двое терапевтов, наблюдающих его — слово наблюдающих здесь наиболее уместно, потому что иначе эти слабые телодвижения не назовешь, — это фрейдист и юнгианец в одной упряжке. Я поняла это, когда — после долгих уговоров — получила на руки запись нескольких бесед с доктором Лоренцо и вторым, этим волосатым невыносимым Гутьересом.
Ваш брат говорит, что ему нравятся и мальчики и девочки, но сегодня больше мальчики, и что же? Одному доктору при этом мерещится поклонение Космическому Лингаму Шивы, а другому — увиденный в детстве отцовский пенис.
Ваш брат говорит, что из-за дождя не пойдет сегодня в парк, и что же? Лоренцо потирает руки: классическая тревожная истерия!
Мозес рассказывает, что в детстве хотел настоящий боевой веер Гун-Сэн с нарисованными на нем солнцем и луной, чтобы подавать сигналы самураям, стоя на вершине холма, — Гутьерес хватает перо и пишет о грезоподобном чувственном бреде.
Умоляю, поймите меня правильно, я не против того, чтобы Мозесом занимались специалисты, но ведь всему есть предел, а вас, судя по вашему молчанию и небрежению, этот предел не слишком интересует.
Скажите, а что бы вы делали, если бы я не приехала тогда в клинику, то есть — если бы вызвали не меня, а другого преподавателя или, скажем, куратора факультета? Или какого-нибудь усталого чиновника из Extranjeria ?
Когда врачи позвонили в администрацию университета и потребовали привезти документы госпитализированного студента, секретарь в панике позвонила мне — потому лишь, что я говорю по-русски, хотя это умение мне так и не пригодилось: ваш брат говорит на достойном испанском, если вообще говорит.
Позднее я нашла ваш адрес в бумагах университетской канцелярии, правда, это был не домашний адрес, а банковский, но раз с него несомненно поступали деньги за обучение, я решила, что банк перешлет вам и письма, если я укажу номер счета.
До сих пор не знаю, так ли это… впрочем, все равно.
Обнаружив вашего брата в палате, накачанного сонными растворами, красноглазого, бледно улыбающегося, я с трудом узнала своего лучшего студента, написавшего сумасшедшей красоты монографию по Искусству стихосложения де Вильена[28], и при этом — единственного русского в группе, пожелавшего, чтобы преподавание шло на каталанском, а не на кастельянос, а это большая редкость!
И знаете, что он поставил эпиграфом к своей работе?
Музыка это шашни с Богом, а поэзия тогда импичмент. До сих пор не могу понять, откуда эта цитата.
Когда я зашла в палату, он с трудом разлепил потрескавшиеся губы, чтобы сказать мне, что следующую курсовую будет писать по тому же де Вильена, только по другому источнику — по Книге о дурном глазе и порче. Как пособие для незадачливых шизофреников, сказал он и медленно мне подмигнул.
До сих пор не знаю, отчего мне стало так жаль его, но на этой жалости уже целый год держится наша с ним дружба, совершенно необъяснимая.
И наша с вами переписка, между прочим.
Не думаете же вы, что я навещаю Мозеса и — вероятно, не слишком умело — стараюсь скрасить его пребывание в клинике для того, чтобы получать от вас чеки, которые вы педантично пристегиваете к оплате за лечение, а доктор с понимающей улыбкой вручает мне раз в месяц?
Эти деньги я не трачу, они лежат у меня дома в коробке из-под датских бисквитов.
В день, когда Мозеса выпишут, они ему понадобятся, я полагаю.
А в том, что его выпишут, я ничуть не сомневаюсь.
Фелис
То : Mr. Chanchal Prahlad Roy,
Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg
From: Dr. Jonatan Silzer York,
Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
(Рекламная открытка, надписанная в мебельном магазине)
Чанчал!
Свершилось. Я купил себе мандаринового цвета лампу с развесистым абажуром, в этом дешевом отеле совершенно нет условий для работы: стол узкий, точно подоконник, на нем еле-еле помещается мой крошечный ноутбук; испанский пыточный стул с высокой прямой спинкой; о лампе и говорить нечего — неоновый мерцающий глаз, небрежно выдранный и висящий теперь на пластиковой нитке, у меня от него неизменно сохнет роговица.
Помнишь бархатный duchesse brise[29] в моей зальцбургской квартире? Ты называл его безобразной герцогиней, хотя он стоил мне состояние и совершенен в своей простоте, только пуфик местами потерся — бывший владелец, вероятно, складывал на него ноги в ботинках. И тот chaise longue, что я купил в антикварном для тебя, когда ты сказал, что не любишь сидеть на слишком мягком? Ты еще называл его chaise tounge, оттого что, устроившись на нем, ты всегда принимался болтать, будто на кушетке психоаналитика. Длинный язык, ха-ха! Я все помню. Denk an mich!
ЙЙ
МОРАС
ноябрь, 11женщину можно бояться и поэтому не иметь
можно иметь и оттого бояться
и с травой так же, и, разумеется, с револьвером,
а вот с талантом — как с приглашением на отложенную казнь
пришел, а про тебя забыли
стоишь в калошах счастья, немного смущенный, и чуешь, чуешь, как из фарфорового солдатика превращаешься в стойкую балерину
ноябрь, 11, вечер
прочел у лоджа, что летучие мыши делятся выпитой кровью с друзьями, которым на охоте не повезло: плюют им в глотку, прости господи
всю ночь снился один мой старый приятель
ноябрь, 12
написать роман-свиток, как устав благословений: разворачивается медленно, постепенно обугливаясь, и наконец рассыпается совершенно, на глазах у читателя, или нет — медный свиток, со словами четыре и золото, нацарапанными упорной кумранской иглой
читателю придется распиливать его на куски, как манчестерскому инженеру боудену
или вот — роман-зиппер
по ходу действия мягко расцепляет крючочки смысла, оставляя читателя в недоумении, с расстегнутой парадигмой
или вообще не писать, а пойти и напиться с фелипе
в зеркале не лицо, а вялотекущий ноябрь с красной сыпью, бледный, как курсив переводчика
ноябрь, 13
Когда я лежал в больнице в прошлый раз, все было по-другому. Люди в больнице прозрачнее тех, что на улице. И еще — там можно было рисовать и все время давали пастилки. И горячие булочки с корицей. В пять часов их приносили сразу для всех в комнату для игр. Только вместо чая наливали сироп, вязкий и трудный для питья, рябинового терпкого цвета. Предметы в больнице оканчивались ласковыми шепчущими суффиксами. Чтобы не порезаться. Мне приносили картиночки для раскрашивания и новенькие карандашики с круглой точилочкой. Я рисовал на обратной стороне все, что приходило в голову, бельм по черному. Белый карандаш притягивает взгляд. Картинки тоже были ничего. Птички и рыбки. Иногда — зебры, этих приятно раскрашивать из-за ровных монотонных полосок. Людей мне не давали, я их раскрашивал в другом месте, рисовал большие сиреневые глаза и рты на фотографиях артистов в приемной. В приемной можно было сидеть ночью, когда дежурила черная сестричка. Добрая Роби с жемчужными пупырышками в ушах. За фотографии меня потом ругали, но не Роби, другие. Роби мне благоволила. Один раз я столкнулся с ней в дверях своей комнаты, прямо ударился об нее, оказалось — у нее грудь похожа на свежий хлеб и от волос пахнет мастикой. Так пахли полы у нас дома. Мой брат надевал на ногу старую щетку на ремне и катался по комнатам, распевая какое-то старье из Билла Кросби. Я не люблю джаз. Провизорская латынь этот ваш Луи Сачмо Диппермаус.
ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА
Барселона, проездом, шестнадцатое ноябряХотя Иоанн нигде и не называет само чисто, но совершенно понятно, что вещей, о которых он пишет, должно быть шесть. Шесть дней творения, шесть планет, т. е. в общепринятом алхимическом толковании по Стефаносу Александрийскому: свинец, железо, ртуть, серебро, медь и олово; шесть ступеней к престолу царя Соломона (а также двенадцать львов, по два на каждую ступеньку). Не совсем понятно, что он имел в виду, говоря по числу жертв и мастеров, а также по числу ключей, но, думаю, Иоанн опирался на какие-то малоизвестные (а может, и вообще неизвестные) источники своего времени, и нет особой нужды ломать над этим голову.
Интереснее обстоит дело с числом стихийных духов.
О каких именно стихиях идет речь — не понятно, но вполне логичным будет предположить, что имеется в виду огонь, земля, воздух, вода, металл и дерево. Не исключено, что финикийцы, подобно китайцам, использовали шестеричную систему стихий, хотя никаких сведений об этом я не встречал. Тут можно вспомнить Августина, который признавал число шесть совершенным, или Магараля, утверждавшего, что шесть — это число полноты, поскольку распространяться можно лишь в шести направлениях, или Фламеля, который утверждал, что на создание Камня Философов уходит шесть лет.
Занимательная нумерология. Рискованное занятие, особенно во времена Доминика де Гусмана. Впрочем, псы божьи старались не влезать в дела почтенных бенедиктинцев. В Клюнийском аббатстве во времена Гуго Семурского занятия алхимией цвели пышным цветом. А это, между прочим, XII век!
Хотя, не исключено, что количество частей, на которые может быть поделена первоматерия, является величиной случайной. Впрочем, сколько бы предметов ни было, совершенно очевидно, что Иоанн описывает процесс Великого Делания.
Поездка была утомительной, конференция — шумной, музей Пикассо закрыт, гулять было холодно, зашел только в Гуэль.
Отель Rex — весь в фальшивом мраморе — не оправдывает пышного названия, скорее бы вернуться в Лондон и завалиться на диван на весь уикенд.
МОРАС
ноябрь, 14la glace sans tain[30]
у фелипе есть друг, владелец размокших спичек, у него мерзлые лисьи зрачки и на галстуке вышиты клюшки для гольфа
он дуется, рассуждает о бретоне, посасывая из рюмки полынную горечь, всматривается в меня, будто в хрустальный шар[31] — или нет, как в бретоновское стекло без амальгамы! — то и дело звонит домой, нежно пытаясь переорать саксофон, у него там мама-девочка, не иначе, хотя — кто нынче читает сарояна? милые мои, пара томительных бездельников, оставил их ночевать на кухне, постелил свое пальто и хозяйкино девичье покрывало в азалиях
о чем я думаю? моцарт в плеере колется стеклянным плавником, бриттен — как итог вычитания, чуть теплится, мягко тлеет, чищу зубы в наушниках, друг фелипе пританцовывает в ванной, почему ты идешь спать один, гальего? спрашивает он
верно — почему? смеется на кухне фелипе, малярию и депрессию в Испании лечат под одеялом, а ты теперь в Испании, в самом ее средостенье
ноябрь, 16
Сеньору Пардес зовут Марияхосе!
ноябрь, 17
Вчера меня мучил полуночный англичанин. Он был почти бесцветный, только немного подкрашенный розовым. Как довоенный снимок. Он хотел какао, горячего какао с пенкой. Ночью у нас подают только кофе, воду и булочки. Ну еще шоколад, если сбегать в магазинчик Серрано напротив. Англичанин называл меня Карлосом и вызывал каждые десять минут, что-то у него там не грузилось, не ладилось, и ему все же хотелось бы какао. Наверное, он ждал утреннего поезда на Лион и не хотел идти в гостиницу из экономии. Наше кафе недалеко от вокзала. Я построгал ему в кофе шоколадку перочинным ножом и добавил молока. Вышло здорово. Ушел он в четыре, не оставив чаевых, забыл только газету с мокрыми пятнами от чашки или нарочно бросил.
Между тремя и семью утра редко кто заходит, я сделал себе кофе — по новому рецепту — и сел читать газету англичанина. Из газеты выпала открытка с репродукцией Караваджо. Усекновение главы Иоанна Предтечи. Внизу было сказано, что картина висит в часовне кафедрального собора, а собор стоит посреди Ла Валетты. Обратный адрес на открытке был мальтийский — до востребования, какому-то доктору Расселлу. От этого у меня заледенел позвоночник. У меня всегда от такого леденеет позвоночник, хотя такое случается сплошь и рядом, и пора бы уже привыкнуть. Адрес получателя был в Лондоне, саму же открытку я читать не стал, это неудобно, хотя ужасно хотелось. То есть сначала не стал. А потом не выдержал и прочел. В ней говорилось об экспедиции и о том, что этот доктор Расселл получил известие от некоего профессора — очевидно, это и был мой давешний англосакс — и готов соответствовать. Еще что-то про раскопки, плохую погоду и трудности с рабочей силой.
Я тут же сел к компьютеру, написал письмо и распечатал шрифтом Sylfaen, это мой любимый, он всегда немного дрожит перед глазами. Судя по тому, что я смог его написать, английский я, по крайней мере, помню. Я написал этому безымянному мужику (на открытке были только его инициалы), что мне очень нужно на Мальту. И что я рабочая сила! Очень рабочая! Возьмите меня на Мальту, написал я ему, ну, пожалуйста, что вам стоит. Я буду готовить вам какао с пенкой каждое утро, написал я ему. Я ему все написал — про нас с Лукасом, про мою неправильную память и про то, что бунито Фелипе называет помрачениями, а я думаю, что это от таблеток, которые доктор велит пить, хотя и говорит, что у меня все sta bon, sta bon, если бы не таблетки, я давно бы вспомнил все языки и еще кучу всяких вещей. А когда я пришел домой, оказалось, что сеньора Пардес (Марияхосе) вышила мне подушку. Белые бисерные буквы на лиловом фоне. El mal escribano le echa la culpa a la pluma[32].
Что, черт побери, она хотела этим сказать?
ноябрь, 22
сегодня все мерзнут, недаром ноябрь кончается, а мне жарко — пришел на воскресную работу в майке и сандалиях на босу ногу
ты — хейока! сказал мне хозяин
это такой человек в племени, который все делает наизнанку
когда у всех падают листья, у него ягнятся овцы (это один поэт сказал, только про другое)
он может сунуть руки в котел с кипящей похлебкой и кричать, что мерзнет, а может, и правда мерзнет?
этот аргентинец, мой хозяин рикардо, знает много всяких штук о разговорах с мертвыми
мой доктор в здешней больнице тоже был из тех краев, только чилиец, он объяснял мои сны, говорил, что я вижу другую жизнь через дыру в стене настоящего
я думаю, он был немножко сумасшедший
чем ближе к огненной земле, тем громче голоса духов, получается
без даты
получил письмо от профессора, его зовут оскар, а еще — тео форж, и он мне отказал
я так и не понял почему
а мне так хотелось копать для них мальтийские катакомбы или пещеры на острове гозо, где монастырь бенедиктинок, я его видел на открытке, монахинь туда впускают и не выпускают потом целых пять лет
они там, наверное, любят друг дружку, нельзя же совсем без любви! можно к ним прокрасться и полюбить их всех, жить у них в особой келье, спать на соломе, и чтобы носили молоко и хлеб, жаль, что я не переношу женщин, было бы весело, про женщин я потом напишу
лукас пишет, что черт с ним, что экспедиция — это только звучит так, а на деле — глина и черепки на три месяца и еще еда из пластиковых коробок, он пишет, что на корабле мне будет лучше, что там много англичан и, может быть, даже русских, но я-то не англичанин и, кажется, даже не русский
а кто я?
ноябрь, 23
меня возьмут на пароход голден принцесс техническим ассистентом
это значит в ресторане на побегушках или убирать каюты
старший помощник сказал, что у меня — гладкая! круизная! фактура! даже бумаги не стал смотреть, зеленый паспорт повертел лениво и отложил в сторону
сеньора пардес подарила мне круглое железное мыльце для отмывания дурного запаха, теперь я вооружен до зубов
осталось три пары железных башмаков износить и три просвиры железные изглодать
а если еще рубашку стальную на все пуговицы застегнуть, то ни одна змея тебя не тронет, не будь ты кователь илмаринен
без даты
лукас пишет, что встретит меня в валетте, прямо в порту
я увижу лукаса, лукаса, лукаса ex nihilo, медового угловатого лукаса in vitro, золотистую луковицу его головы, аполлоновым луком изогнутые губы, лунный камень под лукавым языком, горе луковое, лукошко для куманики, да что там — безлюдное лукоморье увижу, где только убиквисты выдерживают, эвригалы да эврибионты
это так же вероятно, как лемовская сонатина си-бемоль, исполняемая шрапнелью на дворцовой кухне
фелипе смеется: мальтийский климат, мол, хорош для масонов и иезуитов, а для русско-литовских студентов в изгнании чистая маета
а я не в изгнании вовсе ни в каком
я — убиквист!
То: Liliane Edna Levah,
5, cours de la Somme, 33800 Bordeaux
From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
21, Novembre
Дорогая Лилиан!
Если бы три недели назад кто-то сказал мне, что я стану писать тебе, я бы не поверил, но вот — пишу. Гнев — странная штука. Он живет недолго, пока человека, на которого гневаешься, видишь глаза в глаза, стоит отвернуться, как ослепительная сила его уходит, градус мельчает и вот уже простая комнатная злость остается на донышке.
Я пишу не потому, что простил тебя. Да тебе и дела нет, вероятно, до моего прощения. Просто мне не по себе, здорово не по себе, а рассказать некому, да и нечего, одни зябкие невразумительные переживания.
С тех пор как ты позвонила мне с улицы Руссель и сказала — так ясно, так холодно! — что остаешься У Корвина, что с ним тебе будет спокойнее, я вздрагиваю от каждого телефонного звонка, даже когда звонят не мне.
Корвин! Бакалейщик Корвин! С этими его усиками, похожими на следы молока над верхней губой!
С болезненным кварцевым загаром и круглой brioche вместо живота! И эти блуждающие клошарские зрачки и рыхлые бедра деревенского ухажера… ох, Лилиан, моя маленькая лаликовая Лилиан, неужели ты целуешь эти бедра?
Мне страшно, как, наверное, могло быть страшно рыцарю, обнаружившему, что прохудилась кольчужная сетка, защищающая спину. Ты только что была рядом, а теперь спокойно отошла в сторону, и мне кажется, что вот-вот кто-то незнакомый всадит мне в спину нож или накинет сзади удавку.
Представляю, как ты теперь качаешь головой — мон дьё! он сходит с ума!
Да, похоже на то. Вчера мне показалось, что за мной по улице кто-то крадется. Я быстро свернул в переулок, зашел в бар и уставился на дверь, вслед за мной вошел небрежно одетый портового вида парень, сел неподалеку и стал глядеть в окно — нарочно, чтобы не смотреть в мою сторону.
Лилиан, за мной следят! Помнишь, мы с тобой смотрели Кровавую жатву Люка Бессона в кинотеатрике на улице Республики? Когда ты вскрикивала и прижималась ко мне, а я прихлебывал из фляжки коньяк и был невозмутим, как китайский болванчик? Так вот — теперь мне хочется вскрикнуть и прижаться к тебе, но где там — Бордо остался далеко, в трех часах полета, а ты осталась с Корвином, потому что с ним тебе спокойнее.
Впрочем, я обещал себе не затрагивать эту тему, тем более в письмах. Прости.
Твой Эжен
МОРАС
ноябрь, 25ПРОПИСНЫЕ
У меня есть три новости. Первая — я не знаю немецкого. И, наверное, не знал никогда. Старший помощник на Голден принцесс — немец из Кельна, он говорил со мной на своем языке минут пять, а я слушал и кивал.
Пусто-пусто.
— Ты меня понимаешь или придуриваешься? — спросил он наконец на испанском. — И вид у тебя какой-то странный.
— Are you not fucking faggy? — спросил он, оглядев меня с ног до головы. — I don't need faggies on the board here.
Английский у него ужасен, испанский беспомощен, но я рад, что он немец. Мы сможем поговорить о Рильке. Вторая новость — мы выходим на Мальту через пять дней. Мне дали форму стюарда, в ней надо будет разносить заказы по каютам, и синюю робу, в которой моют палубу. То есть я буду и то и другое. Как ловкий и беспечный Труффальдино. Да, и третья новость. Старший помощник меня озадачил. Я не люблю женщин, верно? Я уверен, что люблю мужчин. Я ведь люблю Лукаса, а он мужчина. Am I fucking faggy?
ноябрь, 26
о чужих стихах
так бывает, когда в кафе ждешь кого-то, кого никогда раньше не видел
поеживаясь, входит бородач в слишком теплом пальто, этот? может быть, этот, ты готов простить ему эту бороду, смола и шерсть, как он мерзнет, бедняга, южная кровь стынет колючими шариками, сейчас мы закажем глинтвейн, в нем есть портовая дерзость, электрические демоны живут в испанских проводах, но нет, скрывается в комнате для персонала
этот? мальчик с принцевской ракеткой в чехле, он научит и меня! отделанная сосной раздевалка в теннисном клубе, горячие брызги на синем кафеле, ясный стук мячей в пустоте утреннего корта, вялые верлибры в холщовом блокноте, нет, уже обнимает девчушку в полосатых гольфах
этот? дверь толкает служащий с плоским лицом растерянного скруджа, не может быть, только не этот, ублюдок метемпсихоза, в прошлой жизни он был чучелом вороны, садится за столик для одного, хорошо, хорошо, еще кто-то, почти неразличимый в сгустившихся сумерках, озирающийся на пороге, да? да? из фиолетовой тьмы выплывает женское, бессмысленное лицо, розовый жемчуг на крепкой шее, да что же это такое, наголо бритый camarero чиркает спичками у тебя над ухом, esta bien ? свечи плавают в черных лаковых вазах, ты крошишь туда лепестки, грызешь ногти и смотришь на дверь