Страница:
он хочет говорить про мои сны, по утрам я стараюсь не забыть, что было ночью, иначе он обижается и ругает меня — как бы это перевести? грязным безмозглым корабельным педиком, у которого лоскутная память, дырявая, как шлюхино покрывало
чего уж там, так оно и есть
декабрь, 27
сегодня кончился дождь, и я думаю о радуге
индейцы считали ее лестницей, по которой можно убежать из этого мира, индийцы — поклоном индры или его луком, не помню, китайцы — развратной двухголовой змеей, скандинавы — непрочным путем в асгард, а барнард говорит, что радуга упирается в землю там, где зарыто золото
золото бы нам пригодилось, пора мне искать работу, вот что
утром приходила бледноглазая магда, уводила меня во дворик покурить и пошептаться, у них с чесночком несчастье — полиция приехала за венсаном, их белокурым сутенером, он продавал таблетки на пачвилльской дискотеке axis, я и не знал, что на мальте есть полиция, здесь только едят и спят, точно как в моей больнице
ты красивый, сказала магда, а что педик, так это даже хорошо, и куртка венсанова будет тебе в самый раз, а мы-то с чесночком не можем вдвоем работать, это неприлично
я красивый? я — педик?
работа непыльная, но барнард недоволен, он хочет учить меня своему ремеслу, шлюхи — это не бизнес на мальте, говорит он, здесь слишком много девок, истекающих соком задаром
секс, говорит барнард, происходит от томности, томность — от пузырьков воздуха в крови, а пузырьки происходят от нечего делать
декабрь, 28
о чем я думаю? глядя на барнарда, я думаю о том, что меняют его рисунки на коже в жизни владельца этой кожи
в больнице мне давали чернильные пятна на листах бумаги, мол, какие существа мне там видятся, я придумывал гарголий и грабли, даже целующихся горлиц, просто от скуки, все на букву г
вот эта стрекоза у меня под лопаткой — она нарисована для лукаса, и она многое меняет, хотя теперь-то я знаю, что лукаса нет, что он сам лукавая стрекоза с чернильным брюшком, но в первый день, когда барнард рисовал ее жгучими алыми чернилами, мы этого не знали, верно?
я слышал, что у китайцев считалось, что очертания города на карте предсказывают его судьбу
китайский город, напоминавший карпа, был однажды захвачен соседним городом, чьи границы смахивали на рыболовную сеть
а если бы мы с барнардом нарисовали жука? или медуницу?
январь, 4
баттута, тросточка, вот что у меня в руках, такой штукой отстукивали такт для оркестра или хора, прямо по полу
дирижерская летающая палочка — не то, нужно стучать по дереву, чтобы не сглазить музыку
я стою на углу с тросточкой, но без оркестра, после той поездки к лукасу у меня что-то с левой ногой, она стала тяжелее правой и запинается о каждую трещину
я работаю с магдой и чесночком четвертый день и кое-что узнал
женщины еще хуже, чем я думал, это раз мужчины бывают хуже женщин, это два все люди, которых ты хотел увидеть, встречаются тебе рано или поздно, это три
январь, 6
я потом напишу, что барнард сказал, а сон был такой я тороплюсь, я быстро прохожу по коридору отеля, застланному малиновым ворсистым ковром, скрывающим шаги, мне нужно лечь рядом с женщиной, сейчас же! прижать лицо к ее острой ключице, вдохнуть ее запах — трава и чуть подгоревшее молоко, разжать свои онемевшие челюсти, рассказать ей про тех троих, в клинике, прокричать ей про трех австрийских недоучек, трех осоловевших буршей, трех лабораторных уродцев, которых я хотел бы душить долго, медленно, не сразу переламывая им жизнь, а выпуская ее по сдавленному вздоху, по капле слюны, за то, что они сделали с моей жизнью, за то, что они сделали
я достаю ключ и открываю дверь, да, у меня есть ключ от ее двери, это стоило мне ровно сотню местных лир, в номере темно, жалюзи крепко держат уличный шум, слышно только поскрипывание часов и ее дыхание, слишком тяжелое, беспокойное, бедная моя девочка, я нащупываю журнальный столик, наливаю воды из графина, разбужу ее и дам розовую таблетку, из тех, что она считает горькими, но они дают покой, прохладную кожу и безразличие
я подхожу к постели, одеяло сброшено на пол, она заснула поперек кровати, но что это? дверь снова открывается, человек, который входит, не видит меня, я успел прижаться к стене, он натыкается на столик, слепо шарит руками, звякает молния, мои глаза привыкли к темноте, я наблюдаю его движения, он разделся и подходит к спящей — сейчас я брошусь на него! я убью его! это насильник, маньяк, я нащупываю за спиной металлическую ножку торшера, сейчас она закричит, пусть она закричит, мне будет приятнее убить его
но что это? он ложится рядом с ней, утыкается лицом в нее, женщина открывает глаза, да — я вижу, как ее глаза и зубы блеснули во тьме! я хочу закричать, но рот сводит судорога, я направляюсь к дверям, очень долго, медленно, тысячу лет, за тысячу лет они успевают многое, дверь закрывается без скрипа, на двери керамическая табличка с бело-розовым соцветием, олеандр! так называется ее номер, в этой гостинице у всех комнат цветочные названия, о, это греческое имя, такое же многозначительное, как у нее самой, nerion — означает влажный, я хороший врач, меня обучали латыни и греческому, если листья этой душистой дряни заварить как чай и выпить, то сначала заболит живот, потом польется кровь из верхних и нижних человеческих отверстий, страшно и тяжело забьется сердце, откажут глаза, потом пульс утихнет понемногу, и сердце остановится
впрочем — даже чаю пить не нужно
можно просто разжечь камин олеандровым хворостом, и закрыть поплотнее окна и двери, и запереться наключ, и записку оставить, и там перечислить их ненавистные имена, всех троих
нет! пятерых! и все, все, все станут их презирать за то, что эти трое, нет! пятеро! сделали с моей жизнью
Надья вернулась, смуглая, как малайская горничная Девенпортов.
Но записать я собирался нечто другое.
Когда я встречаю Надью после работы, то обычно выпиваю бокал вина в кафе Стренд напротив адвокатской конторы, не люблю заходить в чужие офисы и разглядывать марципановых секретарш. Так вот, сегодня в Стренде раздавали рекламу новых авиалиний, не то ирландских, не то шотландских, дешевых до неприличия.
Первым пунктом в графе сегодняшние горячие предложения стояла Мальта за 90 фунтов.
Вот тебе, Оскар Тео, и рука судьбы!
Так что я взял и рассказал Надье всё об Иоанне Мальтийском. Всё-всё, на самом деле всё. Даже не предполагал, что она так быстро вспыхнет и загорится. Второй день слышу только про мальтийского сокола, погреба с сокровищами, код да Винчи, маятник Фуко и тому подобную девическую ерунду.
Лондон, двадцать третье декабря
И зачем? А затем, что все невыносимо однообразно, как если бы тебе в стотысячный раз показывали один и тот же учебный фильм про тычинки и пестики. Я бесконечно устал от повсеместной, набивающей оскомину открытости и доступности. Я устал от понимания, от смыслов и их бесконечного бестолкового совокупления.
Тайна? Какая же может быть тайна, если в этом мире просто нечему и некуда меняться!
В детстве еще существовала вера в то, что на свете есть место, где ты внезапно станешь другим.
Но, по сути дела, эта вера основана на страхе остаться тем, кем ты уже являешься.
Потому что нет на свете более отвратительной вещи, чем привычка постоянно быть самим собой.
И поэтому приходится постоянно лгать самому себе, ведь единственный способ выжить — это получать хоть какое-то удовольствие от собственной лжи.
From: joannejordi@gmail.com
С Рождеством!
Это письмо будет коротким, считайте его новогодней открыткой.
Вчера весь вечер читала «Исландские легенды и предания» Иона Арнессона. Много думала, как говорят мои лукавые студенты.
Знаете ли вы историю о девочке в вильнюсской больнице, которая рассказала Мозесу о руне thorn, или, как ее называют в других источниках, Thurisaz ? Увидев его в первый раз, она немедленно сообщила Мо его руну и нарисовала магический крючок на ладони.
Он рассказал мне это вчера вечером, хотя я спрашивала совсем о другом — о том, как умер ваш отец, о том, как он сам в первый раз попал в больницу, но Мо предпочел историю про руну. И на том спасибо. No mal.
А ведь thorn — это руна недеяния, символ пассивной защиты — шипы охраняют, не нападая.
У нее есть и другое значение — испытание, это вытекает из готского имени руны — Врата.
Врата эти, представьте себе, служат средством сообщения между тем, что снаружи, и тем, что внутри; проходя в них, мы оказываемся в другом месте — и неизвестно, возможен ли путь обратно.
Не правда ли, забавно, дорогой брат Мозеса? Особенно если сравнить с отрывком из его эссе, сданного мне под видом курсовой работы еще в прошлом году.
Ф.
сегодня я понял, кто еще тут пишет, в моем дневнике
утром чесночок попросила перевести письмо от марсельского дружка — две страницы страстных анатомических подробностей на неплохом французском, пересыпанные портовыми гортанными крошками, — я перевел
это другое дело, сказала она хмуро, выслушав текст и забирая у меня конверт, не то что давеча, с твоими паршивыми занавесками
оказалось, вчера утром я принял ее за горничную, а спальню, точнее, пропахший недосушенным бельем чуланчик, где я теперь сплю, — за номер в отеле
я попенял ей на грязные шторы и даже провел пальцем по подоконнику, оставив светлую дорожку в пыли, я был ужасно серьезен
аккуратный он парень, этот морас второй
мы с ним будто два волка — гери и фреки — на одного одина
или два козла — тангризнир и тангиост на одну повозку тора
это он гулко говорит из меня, будто из живота кукольника?
январь, 8
еще сон
ужасная погода, кошки и собаки падают с неба, как говорил мой школьный учитель английского, город подтекает черной типографской грязью, вода плещет изо рта у всех уличных маскаронов и горгулий, я иду по лестнице, впереди меня бежит ледяной ручей, позади сопит какой-то парень, смуглый, коренастый, как альраун, почти неразличимый в темноте, ступеньки местами раскрошились и противно скользят, я снимаю размокшие теннисные тапки и иду босиком, в руках у меня неудобный сверток в коричневой бумаге, в таких дают бутылку в лавке, чтобы выпить ее на людях, но это не бутылка, больше похоже на кувшин с широким горлом, я отгибаю кусок разлезшейся упаковки, нащупываю отверстие, засовываю туда тапки, мне нужна свободная рука, чтобы держаться за перила, я уже пару раз поскользнулся, за мной спускается тот, темный, я слышу его осторожное дыхание, нестерпимый запах волглой одежды, под ложечкой у меня начинает ворочаться что-то мерзлое, мокрое, горло перехватывает, я учащаю шаг, лестница кончилась, началась улица с фонарями, в водяной пыльце похожими на кварцевые простудные лампы, я сворачиваю в первый же бар, сбрасываю мокрую куртку на высокий табурет возле стойки, пробегаю по коридору босиком, сжимая свой сверток, он вдруг начинает вырываться, как живой, и, кажется, даже пищать, открываю дверь с жестяным писающим мальчиком, набрасываю щеколду, прислоняюсь к холодной стене и просыпаюсь, все, все! но нет — он стоит за дверью, я знаю, что у него в руке трезубец, что-то вроде рыбацкой остроги, я его рыба, а в руках у него ведро, в которое он положит добычу, слышно, как металл скребет непрочную фанерную дверь, я не дышу, превращаюсь в тростник, в мыслящую флейту, в неуклюжем сосуде теннисным мячиком бьется мое мокрое сердце, отдай его, отдай, отдай, я просыпаюсь от резкой боли в горле, как будто нетерпеливая атропос полоснула меня своими ножницами, сажусь на пышной кровати, кровь капает на рыжий терракотовый пол, нет, это не старухино железо, горло мое перерезано глиняным осколком, кровь и охра, на осколке процарапано кривое N — лишний, добавочный месяц по аттическому календарю, у меня-то его не будет, думаю я, и плачу, и просыпаюсь снова, в третий раз, на полу, в полдень, на красной рогоже, весь в слезах, на коврике из марсашлокка
январь, 9
еще когда я на голден принцесс работал, встретил там одну старушку, она на палубу утром выходила, на самый ранний завтрак, в шесть часов, и сидела на корме с пластиковым кофейным стаканчиком, высматривая, наверное, гиппокампов
у нее была улыбка как у зернистых красавиц на японских календариках — медленно проявляющаяся, если сбоку посмотреть, и такое же фарфоровое лицо, потрескавшееся по контуру
я там в кафе дыни резал к завтраку и виноград раскладывал, а она попросила плед принести, ветер был сильный и наносил холодные брызги, я принес и посидел с ней немного, она пахла знакомо — прежней роскошью и немного красным донышком шкатулки для писем
вы заметили? средиземное море безропотно, как девка портовая, сказала она, проявляясь осторожной улыбкой, а вот пасифик — он как русский любовник, все молчит, молчит, слегка пенится, но стоит отвернуться — непременно выкинет какой-нибудь фокус
у нее были русские любовники, с ума сойти, а у меня не было
у меня что, вообще не было любовников?
январь, 13
la carta no tiene empacho[47]
историю придумали нынче с магдой — про влюбленных, которые встречаются наспех, пока девушкина мама выходит на час с собакой: стоит ей выйти, как они приступают к занятию, прекраснее коего нет, если верить тем, кто занимался
приступают не раздеваясь, не целуясь, и в изрядной спешке, а после усаживаются чинно, и запястья друг другу гладят, и пьют вино невинно, и за полночь ужинают, и на вернувшуюся маму глядят с умилением
но вот история их увяла, юноша любит другую, однажды она приглашает его домой, наливает вино, накрывает старательный стол, берет его за руку, наконец, и смотрит в зрачки ему: ешь, пей, душа моя, но что это? он вырывает руку в недоумении: как можно! вот так сразу? вино и еда?
но ведь я не готов, говорит он на пороге и пускается прочь, давясь разочарованием
И все-таки какие-то смыслы в тексте Иоанна по-прежнему от меня ускользают. Я думаю, что это малосущественные смыслы, относящиеся, скорее всего, к общей алхимической риторике, хотя как знать… Впрочем, я уже привык к тому, что не все смыслы открываются сразу. Всякий текст слоист и сладок, как греческий кадаифи, а я всего лишь маленький червячок, последовательно проедающий слой за слоем.
Занятно, что во многих местах Иоанн пишет о «нелепости тайны» ( ineptia misterii ). Конечно же, любая тайна нелепа, неуместна и, я бы сказал, бестолкова, но что имеет в виду добрый брат Иоанн?
Для меня нелепость тайны заключается в существовании постыдной необходимости самообмана для поддержания интереса к жизни. Искусственного интереса к искусственной жизни. Иоанн имеет в виду что-то другое. Его мир не был еще настолько вялым и дряблым, чтобы нуждаться в мистической дермотонии. Так откуда же этот скепсис и обреченность? И о какой такой жертве он здесь говорит?
Можно ли предположить, что речь идет просто об участии? Участвую, вкладываю самого себя, значит — жертвую. Скорее всего, так. Но главный приз предназначен для последнего. А вот каким образом устанавливается сама очередность — непонятно.
Согласно все той же алхимической традиции последним должен оказаться первый, а первый — это я. Во всяком случае, так мне хочется думать.
Иоанн придумал правила, а я попробую сыграть в его мальтийский покер. Хуже от этого не будет, потому что хуже некуда.
Билеты на самолет и гостиница на Мальте для нас с Надьей заказаны. Работу с рукописями я уже закончил, завтра сдаю отчет, но о существовании Иоанна господа аукционеры не узнают, они бы его с молотка пустили ничтоже сумняшеся. Эту рукопись, точнее, письмо на шести рассыпающихся страницах я оставлю себе.
Надо же чем-то компенсировать аллергический насморк и дурацкую привычку все делать в перчатках.
То : Mr. Chanchal Prahlad Roy,
Sigmund-Haffher-Gasse 6 A-5020 Salzburg
From: Dr. Jonatan Silzer York,
Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
Без даты
Чанчал, душа моя. Все не так плохо, и, если бы не дожди, я смирился бы даже с неизъяснимой мальтийской тоскою. Зима на Мальте напоминает зиму в Венеции, так же сыро и безнадежно, только за окном не плещется черная замусоренная вода. Полагаю, что смерть на Мальте мало чем отличается от смерти в Венеции. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду?
Выходя из отеля, каждый раз рассовываю по карманам шарф и перчатки, но хожу все равно нараспашку, хочу простудиться и побыть в номере отеля в компании с ВВС и CNN, чтобы хоть пару дней не видеть этих людей, особенно двоих англичан, недавно прибывших на остров и незнамо как затесавшихся в нашу компанию.
Мало мне было вечно потеющего французах нервической горячкой и елейного студента, поглощенного конопатым декольте доктора Расселл, так нет — явились новые гости.
Профессор Форж, медиевист, похож на второстепенного демона из мистерии двенадцатого века, вышагивает, заложив руки за спину, на лице хранит всепонимающее выражение, можно подумать, ему ведомы все превратности и все скорби земной юдоли.
Его жена — белесая лондонская твигги с заметной примесью шотландской породы — так легко переходит от веселости к меланхолии, что, сидя вчера в кафе, я несколько раз порывался спросить у нее, что за дешевые транквилизаторы она принимает.
И еще — ит Gottes willent — эти куцые лондонские пиджачки в клетку с кружевными блузками, застегнутыми до горла. К тому же она прикалывает к лацкану красную капроновую розу, что у европейцев, как известно, символизирует пламенную страсть.
Я же придерживаюсь древнеегипетских взглядов: красное сулит угрозу и вред. Вероятно, не стоило ей об этом говорить, еще одна неврастеническая дама записала себя в лагерь моих врагов.
Не помню, писал ли я тебе о македонском студенте, все зовут его Густавом, хотя настоящее имя звучит интереснее — Густоп, он сообщил мне об этом в первый же день знакомства. Прелюбопытнейший экземпляр самовлюбленного гетеросексуала.
Фиона таскает парня за собой по всем своим раскопкам, в прошлом году они были в Мемфисе с русскими и бельгийцами — похоже, в археологии не существует паранойи национальных приоритетов, как в медицине, ха-ха, — и прожужжали мне все уши разговорами о ритуальных комплексах, золистом грунте, хтонических богах, грабительских ямах и особенно — о некоем уникальном массивном орудии времен палеолита, название которого осмелюсь перевести тебе как скребло.
Студент Густав мог быть хорош собою, как юный Адонис, если бы не был так этим озабочен. Тут ты, вероятно, улыбнулся, я угадал? Но это другая степень озабоченности, далекая от моего Snobismus, как ты это называешь, я же предпочитаю английское coxcombry.
Мальчик просто с ума сходит по собственным ресницам, мне кажется, я так и не видел его глаз, они всегда полуприкрыты! Разумеется, он почуял во мне ценителя, и с этой минуты ресницы смыкаются каждый раз, как он удостоит меня парой слов.
Но тебе нет нужды ревновать, милый Чанчал, я не из тех отважных смертных, что осмелятся перейти дорогу всемогущей Фионе. Его научные способности вызывают у меня сомнение, полагаю, существуют более весомые причины, по которым сие грациозное и хрупкое существо неотлучно находится при докторе Расселл.
В бедной тюрьме сгодится и тюбик с вазелином[48], сказал бы на это твой любимый писатель.
Эллинские женщины ранней осенью любили выставлять на окно горшочки с особой зеленью, которая быстро расцветала и мгновенно увядала, их называли садики Адониса, символ мимолетности жизни, как я полагаю. Так вот — ранняя осень Фионы пышно празднуется на глазах у всей экспедиции.
Надеюсь, я тебя хоть немного развеселил. Мне же здесь не до смеха, мой мальчик, поверишь ли. Гнев, о богиня, воспой… гнев душит меня, когда я думаю о людях, по вине которых я любуюсь ресницами чужого Густава, вместо того чтобы держать руку на твоем участившемся пульсе.
ЙЙ
гусиная зыбь
я вспомнил, отчего не люблю женщин, — подумал вчера о больнице, понюхал магду и вспомнил
это я еще первый раз лежал, в девятом классе, в Вильнюсе
практикантка аисте, вот кто это был, с ее красноватыми коленями и скулами, с острым речным запахом, водянистой улыбкой, вечно она оставалась на ночное дежурство, сидела под лампой в коридоре, завернувшись в колючее бурое одеяло
аисте скучала и приходила ко мне поболтать, приносила прохладное участие — спирт в сосуде, разлинованном красными черточками, они его там, в ординаторской, пропускали через марлю с марганцовкой и молоком
счастье — это простота желаний, говорила она, а я и не спорил, сидел себе, опираясь на подушки, одна своя, одна соседская
хорошо, что соседа твоего забрали в первую палату, говорила она, а то он тленом пах и пыхтел противно, хорошо, что тебе бла-бла-бла не колют, говорила она, от бла-бла-бла туман сизый, блажь и привыкание, а на синеньких таблетках ты вполне человек, читаешь вот, аисте вертела книжку в руках, посмеивалась, и однажды ловко так наклонилась, завела мне мягкую ладонь под голову, прижимая обе мои руки другой мягкой ладонью, и стала целоваться, то есть целовать меня в лицо и еще в грудь, прямо через застиранный махровый халат
странно, не правда ли, смеяться — это значит самому, одному, а целоваться — только вдвоем?
поцелуи были глуховатые, плотные, но с еле заметным щелчком, счолк! счолк! так обходят комнаты, выключая свет по всей квартире
по ногам у меня бежали мурашки, такие бывают на холодном процедурном столе, но я сидел смирно и пережидал
потом она убрала и пальцы, и лицо, шумно отодвинулась вместе со стулом — стул она приносила с собой, у меня стула не было, — сложила руки на коленях и посмотрела на меня пустыми глазами, как будто в окно поезда
январь, 24,
se murio la vieja, se acabo la deuda[49]
куда все девается? вот только что было здесь, жгло щеки, сушило глаза, жаркое и бессвязное, как речи локсия, и — снип, снап! уже поникло, оплыло свечными толстыми складками, ни дать ни взять — каменоломня каза мило
у восходящей страсти зажмуренные глаза, в ней все на ощупь, все твердое, выпуклое, даже водяные знаки и те по брайлю, и те царапают утреннюю память подсохшей корочкой
у исчезающей страсти расширенные потемневшие зрачки — вот это я? все это разве я?
босая ундина выходит на сушу, спотыкается и кубарем катится с лестницы — obit anus abit onus
следующая стадия не имеет визуального образа, У нее кисловатый запах шизофрении
январь, 27
чесночок дуется на меня, сидишь тут, вывязываешь петельки, говорит она, выдаешь себя по капле, воображаешь людей историями, можно подумать, ты нас всех выдумал, а на деле — у тебя просто не стоит
девушки уже обижались на меня за то, что я не совал в них ничего своего
юноши, впрочем, тоже
и — ни разу, никому, ничего я еще не смог объяснить
январь, 29
шпион в доме любви[50]
сегодня мне пришлось фотографировать магду для клиента, на память
они лежали на сквозняке, на потертом ковре с арабским орнаментом говорящим о рае, прямо на тканом выпуклом золотистом медальоне, похожем на каменную резьбу во дворцах Танжера, — боги мои, где бестолковая магда раздобыла это сокровище? что-то связанное с прежним дружком — deja raconte[51] ? — или я просто забыл?
чего уж там, так оно и есть
декабрь, 27
сегодня кончился дождь, и я думаю о радуге
индейцы считали ее лестницей, по которой можно убежать из этого мира, индийцы — поклоном индры или его луком, не помню, китайцы — развратной двухголовой змеей, скандинавы — непрочным путем в асгард, а барнард говорит, что радуга упирается в землю там, где зарыто золото
золото бы нам пригодилось, пора мне искать работу, вот что
утром приходила бледноглазая магда, уводила меня во дворик покурить и пошептаться, у них с чесночком несчастье — полиция приехала за венсаном, их белокурым сутенером, он продавал таблетки на пачвилльской дискотеке axis, я и не знал, что на мальте есть полиция, здесь только едят и спят, точно как в моей больнице
ты красивый, сказала магда, а что педик, так это даже хорошо, и куртка венсанова будет тебе в самый раз, а мы-то с чесночком не можем вдвоем работать, это неприлично
я красивый? я — педик?
работа непыльная, но барнард недоволен, он хочет учить меня своему ремеслу, шлюхи — это не бизнес на мальте, говорит он, здесь слишком много девок, истекающих соком задаром
секс, говорит барнард, происходит от томности, томность — от пузырьков воздуха в крови, а пузырьки происходят от нечего делать
декабрь, 28
о чем я думаю? глядя на барнарда, я думаю о том, что меняют его рисунки на коже в жизни владельца этой кожи
в больнице мне давали чернильные пятна на листах бумаги, мол, какие существа мне там видятся, я придумывал гарголий и грабли, даже целующихся горлиц, просто от скуки, все на букву г
вот эта стрекоза у меня под лопаткой — она нарисована для лукаса, и она многое меняет, хотя теперь-то я знаю, что лукаса нет, что он сам лукавая стрекоза с чернильным брюшком, но в первый день, когда барнард рисовал ее жгучими алыми чернилами, мы этого не знали, верно?
я слышал, что у китайцев считалось, что очертания города на карте предсказывают его судьбу
китайский город, напоминавший карпа, был однажды захвачен соседним городом, чьи границы смахивали на рыболовную сеть
а если бы мы с барнардом нарисовали жука? или медуницу?
январь, 4
баттута, тросточка, вот что у меня в руках, такой штукой отстукивали такт для оркестра или хора, прямо по полу
дирижерская летающая палочка — не то, нужно стучать по дереву, чтобы не сглазить музыку
я стою на углу с тросточкой, но без оркестра, после той поездки к лукасу у меня что-то с левой ногой, она стала тяжелее правой и запинается о каждую трещину
я работаю с магдой и чесночком четвертый день и кое-что узнал
женщины еще хуже, чем я думал, это раз мужчины бывают хуже женщин, это два все люди, которых ты хотел увидеть, встречаются тебе рано или поздно, это три
январь, 6
я потом напишу, что барнард сказал, а сон был такой я тороплюсь, я быстро прохожу по коридору отеля, застланному малиновым ворсистым ковром, скрывающим шаги, мне нужно лечь рядом с женщиной, сейчас же! прижать лицо к ее острой ключице, вдохнуть ее запах — трава и чуть подгоревшее молоко, разжать свои онемевшие челюсти, рассказать ей про тех троих, в клинике, прокричать ей про трех австрийских недоучек, трех осоловевших буршей, трех лабораторных уродцев, которых я хотел бы душить долго, медленно, не сразу переламывая им жизнь, а выпуская ее по сдавленному вздоху, по капле слюны, за то, что они сделали с моей жизнью, за то, что они сделали
я достаю ключ и открываю дверь, да, у меня есть ключ от ее двери, это стоило мне ровно сотню местных лир, в номере темно, жалюзи крепко держат уличный шум, слышно только поскрипывание часов и ее дыхание, слишком тяжелое, беспокойное, бедная моя девочка, я нащупываю журнальный столик, наливаю воды из графина, разбужу ее и дам розовую таблетку, из тех, что она считает горькими, но они дают покой, прохладную кожу и безразличие
я подхожу к постели, одеяло сброшено на пол, она заснула поперек кровати, но что это? дверь снова открывается, человек, который входит, не видит меня, я успел прижаться к стене, он натыкается на столик, слепо шарит руками, звякает молния, мои глаза привыкли к темноте, я наблюдаю его движения, он разделся и подходит к спящей — сейчас я брошусь на него! я убью его! это насильник, маньяк, я нащупываю за спиной металлическую ножку торшера, сейчас она закричит, пусть она закричит, мне будет приятнее убить его
но что это? он ложится рядом с ней, утыкается лицом в нее, женщина открывает глаза, да — я вижу, как ее глаза и зубы блеснули во тьме! я хочу закричать, но рот сводит судорога, я направляюсь к дверям, очень долго, медленно, тысячу лет, за тысячу лет они успевают многое, дверь закрывается без скрипа, на двери керамическая табличка с бело-розовым соцветием, олеандр! так называется ее номер, в этой гостинице у всех комнат цветочные названия, о, это греческое имя, такое же многозначительное, как у нее самой, nerion — означает влажный, я хороший врач, меня обучали латыни и греческому, если листья этой душистой дряни заварить как чай и выпить, то сначала заболит живот, потом польется кровь из верхних и нижних человеческих отверстий, страшно и тяжело забьется сердце, откажут глаза, потом пульс утихнет понемногу, и сердце остановится
впрочем — даже чаю пить не нужно
можно просто разжечь камин олеандровым хворостом, и закрыть поплотнее окна и двери, и запереться наключ, и записку оставить, и там перечислить их ненавистные имена, всех троих
нет! пятерых! и все, все, все станут их презирать за то, что эти трое, нет! пятеро! сделали с моей жизнью
ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА
Лондон, двадцать второе декабряНадья вернулась, смуглая, как малайская горничная Девенпортов.
Но записать я собирался нечто другое.
Когда я встречаю Надью после работы, то обычно выпиваю бокал вина в кафе Стренд напротив адвокатской конторы, не люблю заходить в чужие офисы и разглядывать марципановых секретарш. Так вот, сегодня в Стренде раздавали рекламу новых авиалиний, не то ирландских, не то шотландских, дешевых до неприличия.
Первым пунктом в графе сегодняшние горячие предложения стояла Мальта за 90 фунтов.
Вот тебе, Оскар Тео, и рука судьбы!
Так что я взял и рассказал Надье всё об Иоанне Мальтийском. Всё-всё, на самом деле всё. Даже не предполагал, что она так быстро вспыхнет и загорится. Второй день слышу только про мальтийского сокола, погреба с сокровищами, код да Винчи, маятник Фуко и тому подобную девическую ерунду.
Лондон, двадцать третье декабря
И зачем? А затем, что все невыносимо однообразно, как если бы тебе в стотысячный раз показывали один и тот же учебный фильм про тычинки и пестики. Я бесконечно устал от повсеместной, набивающей оскомину открытости и доступности. Я устал от понимания, от смыслов и их бесконечного бестолкового совокупления.
Тайна? Какая же может быть тайна, если в этом мире просто нечему и некуда меняться!
В детстве еще существовала вера в то, что на свете есть место, где ты внезапно станешь другим.
Но, по сути дела, эта вера основана на страхе остаться тем, кем ты уже являешься.
Потому что нет на свете более отвратительной вещи, чем привычка постоянно быть самим собой.
И поэтому приходится постоянно лгать самому себе, ведь единственный способ выжить — это получать хоть какое-то удовольствие от собственной лжи.
ДЖОАН ФЕЛИС ЖОРДИ
То: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX)From: joannejordi@gmail.com
С Рождеством!
Это письмо будет коротким, считайте его новогодней открыткой.
Вчера весь вечер читала «Исландские легенды и предания» Иона Арнессона. Много думала, как говорят мои лукавые студенты.
Знаете ли вы историю о девочке в вильнюсской больнице, которая рассказала Мозесу о руне thorn, или, как ее называют в других источниках, Thurisaz ? Увидев его в первый раз, она немедленно сообщила Мо его руну и нарисовала магический крючок на ладони.
Он рассказал мне это вчера вечером, хотя я спрашивала совсем о другом — о том, как умер ваш отец, о том, как он сам в первый раз попал в больницу, но Мо предпочел историю про руну. И на том спасибо. No mal.
А ведь thorn — это руна недеяния, символ пассивной защиты — шипы охраняют, не нападая.
У нее есть и другое значение — испытание, это вытекает из готского имени руны — Врата.
Врата эти, представьте себе, служат средством сообщения между тем, что снаружи, и тем, что внутри; проходя в них, мы оказываемся в другом месте — и неизвестно, возможен ли путь обратно.
Не правда ли, забавно, дорогой брат Мозеса? Особенно если сравнить с отрывком из его эссе, сданного мне под видом курсовой работы еще в прошлом году.
..Я продолжаю понимать, что в тот миг осознал, какая мне предстоит жизнь: я буду жить одновременно двумя жизнями, я буду крепко спать и видеть себя живущим в этом сне.Придется признаться, что в придачу к Арнессону я перечитываю студенческие тексты Мозеса, найденные в архиве нашей кафедры.
Ф.
МОРАС
январь, 6сегодня я понял, кто еще тут пишет, в моем дневнике
утром чесночок попросила перевести письмо от марсельского дружка — две страницы страстных анатомических подробностей на неплохом французском, пересыпанные портовыми гортанными крошками, — я перевел
это другое дело, сказала она хмуро, выслушав текст и забирая у меня конверт, не то что давеча, с твоими паршивыми занавесками
оказалось, вчера утром я принял ее за горничную, а спальню, точнее, пропахший недосушенным бельем чуланчик, где я теперь сплю, — за номер в отеле
я попенял ей на грязные шторы и даже провел пальцем по подоконнику, оставив светлую дорожку в пыли, я был ужасно серьезен
аккуратный он парень, этот морас второй
мы с ним будто два волка — гери и фреки — на одного одина
или два козла — тангризнир и тангиост на одну повозку тора
это он гулко говорит из меня, будто из живота кукольника?
январь, 8
еще сон
ужасная погода, кошки и собаки падают с неба, как говорил мой школьный учитель английского, город подтекает черной типографской грязью, вода плещет изо рта у всех уличных маскаронов и горгулий, я иду по лестнице, впереди меня бежит ледяной ручей, позади сопит какой-то парень, смуглый, коренастый, как альраун, почти неразличимый в темноте, ступеньки местами раскрошились и противно скользят, я снимаю размокшие теннисные тапки и иду босиком, в руках у меня неудобный сверток в коричневой бумаге, в таких дают бутылку в лавке, чтобы выпить ее на людях, но это не бутылка, больше похоже на кувшин с широким горлом, я отгибаю кусок разлезшейся упаковки, нащупываю отверстие, засовываю туда тапки, мне нужна свободная рука, чтобы держаться за перила, я уже пару раз поскользнулся, за мной спускается тот, темный, я слышу его осторожное дыхание, нестерпимый запах волглой одежды, под ложечкой у меня начинает ворочаться что-то мерзлое, мокрое, горло перехватывает, я учащаю шаг, лестница кончилась, началась улица с фонарями, в водяной пыльце похожими на кварцевые простудные лампы, я сворачиваю в первый же бар, сбрасываю мокрую куртку на высокий табурет возле стойки, пробегаю по коридору босиком, сжимая свой сверток, он вдруг начинает вырываться, как живой, и, кажется, даже пищать, открываю дверь с жестяным писающим мальчиком, набрасываю щеколду, прислоняюсь к холодной стене и просыпаюсь, все, все! но нет — он стоит за дверью, я знаю, что у него в руке трезубец, что-то вроде рыбацкой остроги, я его рыба, а в руках у него ведро, в которое он положит добычу, слышно, как металл скребет непрочную фанерную дверь, я не дышу, превращаюсь в тростник, в мыслящую флейту, в неуклюжем сосуде теннисным мячиком бьется мое мокрое сердце, отдай его, отдай, отдай, я просыпаюсь от резкой боли в горле, как будто нетерпеливая атропос полоснула меня своими ножницами, сажусь на пышной кровати, кровь капает на рыжий терракотовый пол, нет, это не старухино железо, горло мое перерезано глиняным осколком, кровь и охра, на осколке процарапано кривое N — лишний, добавочный месяц по аттическому календарю, у меня-то его не будет, думаю я, и плачу, и просыпаюсь снова, в третий раз, на полу, в полдень, на красной рогоже, весь в слезах, на коврике из марсашлокка
январь, 9
еще когда я на голден принцесс работал, встретил там одну старушку, она на палубу утром выходила, на самый ранний завтрак, в шесть часов, и сидела на корме с пластиковым кофейным стаканчиком, высматривая, наверное, гиппокампов
у нее была улыбка как у зернистых красавиц на японских календариках — медленно проявляющаяся, если сбоку посмотреть, и такое же фарфоровое лицо, потрескавшееся по контуру
я там в кафе дыни резал к завтраку и виноград раскладывал, а она попросила плед принести, ветер был сильный и наносил холодные брызги, я принес и посидел с ней немного, она пахла знакомо — прежней роскошью и немного красным донышком шкатулки для писем
вы заметили? средиземное море безропотно, как девка портовая, сказала она, проявляясь осторожной улыбкой, а вот пасифик — он как русский любовник, все молчит, молчит, слегка пенится, но стоит отвернуться — непременно выкинет какой-нибудь фокус
у нее были русские любовники, с ума сойти, а у меня не было
у меня что, вообще не было любовников?
январь, 13
la carta no tiene empacho[47]
историю придумали нынче с магдой — про влюбленных, которые встречаются наспех, пока девушкина мама выходит на час с собакой: стоит ей выйти, как они приступают к занятию, прекраснее коего нет, если верить тем, кто занимался
приступают не раздеваясь, не целуясь, и в изрядной спешке, а после усаживаются чинно, и запястья друг другу гладят, и пьют вино невинно, и за полночь ужинают, и на вернувшуюся маму глядят с умилением
но вот история их увяла, юноша любит другую, однажды она приглашает его домой, наливает вино, накрывает старательный стол, берет его за руку, наконец, и смотрит в зрачки ему: ешь, пей, душа моя, но что это? он вырывает руку в недоумении: как можно! вот так сразу? вино и еда?
но ведь я не готов, говорит он на пороге и пускается прочь, давясь разочарованием
ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА
Лондон, двадцать девятое декабряИ все-таки какие-то смыслы в тексте Иоанна по-прежнему от меня ускользают. Я думаю, что это малосущественные смыслы, относящиеся, скорее всего, к общей алхимической риторике, хотя как знать… Впрочем, я уже привык к тому, что не все смыслы открываются сразу. Всякий текст слоист и сладок, как греческий кадаифи, а я всего лишь маленький червячок, последовательно проедающий слой за слоем.
Занятно, что во многих местах Иоанн пишет о «нелепости тайны» ( ineptia misterii ). Конечно же, любая тайна нелепа, неуместна и, я бы сказал, бестолкова, но что имеет в виду добрый брат Иоанн?
Для меня нелепость тайны заключается в существовании постыдной необходимости самообмана для поддержания интереса к жизни. Искусственного интереса к искусственной жизни. Иоанн имеет в виду что-то другое. Его мир не был еще настолько вялым и дряблым, чтобы нуждаться в мистической дермотонии. Так откуда же этот скепсис и обреченность? И о какой такой жертве он здесь говорит?
Можно ли предположить, что речь идет просто об участии? Участвую, вкладываю самого себя, значит — жертвую. Скорее всего, так. Но главный приз предназначен для последнего. А вот каким образом устанавливается сама очередность — непонятно.
Согласно все той же алхимической традиции последним должен оказаться первый, а первый — это я. Во всяком случае, так мне хочется думать.
Иоанн придумал правила, а я попробую сыграть в его мальтийский покер. Хуже от этого не будет, потому что хуже некуда.
Билеты на самолет и гостиница на Мальте для нас с Надьей заказаны. Работу с рукописями я уже закончил, завтра сдаю отчет, но о существовании Иоанна господа аукционеры не узнают, они бы его с молотка пустили ничтоже сумняшеся. Эту рукопись, точнее, письмо на шести рассыпающихся страницах я оставлю себе.
Надо же чем-то компенсировать аллергический насморк и дурацкую привычку все делать в перчатках.
То : Mr. Chanchal Prahlad Roy,
Sigmund-Haffher-Gasse 6 A-5020 Salzburg
From: Dr. Jonatan Silzer York,
Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
Без даты
Чанчал, душа моя. Все не так плохо, и, если бы не дожди, я смирился бы даже с неизъяснимой мальтийской тоскою. Зима на Мальте напоминает зиму в Венеции, так же сыро и безнадежно, только за окном не плещется черная замусоренная вода. Полагаю, что смерть на Мальте мало чем отличается от смерти в Венеции. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду?
Выходя из отеля, каждый раз рассовываю по карманам шарф и перчатки, но хожу все равно нараспашку, хочу простудиться и побыть в номере отеля в компании с ВВС и CNN, чтобы хоть пару дней не видеть этих людей, особенно двоих англичан, недавно прибывших на остров и незнамо как затесавшихся в нашу компанию.
Мало мне было вечно потеющего французах нервической горячкой и елейного студента, поглощенного конопатым декольте доктора Расселл, так нет — явились новые гости.
Профессор Форж, медиевист, похож на второстепенного демона из мистерии двенадцатого века, вышагивает, заложив руки за спину, на лице хранит всепонимающее выражение, можно подумать, ему ведомы все превратности и все скорби земной юдоли.
Его жена — белесая лондонская твигги с заметной примесью шотландской породы — так легко переходит от веселости к меланхолии, что, сидя вчера в кафе, я несколько раз порывался спросить у нее, что за дешевые транквилизаторы она принимает.
И еще — ит Gottes willent — эти куцые лондонские пиджачки в клетку с кружевными блузками, застегнутыми до горла. К тому же она прикалывает к лацкану красную капроновую розу, что у европейцев, как известно, символизирует пламенную страсть.
Я же придерживаюсь древнеегипетских взглядов: красное сулит угрозу и вред. Вероятно, не стоило ей об этом говорить, еще одна неврастеническая дама записала себя в лагерь моих врагов.
Не помню, писал ли я тебе о македонском студенте, все зовут его Густавом, хотя настоящее имя звучит интереснее — Густоп, он сообщил мне об этом в первый же день знакомства. Прелюбопытнейший экземпляр самовлюбленного гетеросексуала.
Фиона таскает парня за собой по всем своим раскопкам, в прошлом году они были в Мемфисе с русскими и бельгийцами — похоже, в археологии не существует паранойи национальных приоритетов, как в медицине, ха-ха, — и прожужжали мне все уши разговорами о ритуальных комплексах, золистом грунте, хтонических богах, грабительских ямах и особенно — о некоем уникальном массивном орудии времен палеолита, название которого осмелюсь перевести тебе как скребло.
Студент Густав мог быть хорош собою, как юный Адонис, если бы не был так этим озабочен. Тут ты, вероятно, улыбнулся, я угадал? Но это другая степень озабоченности, далекая от моего Snobismus, как ты это называешь, я же предпочитаю английское coxcombry.
Мальчик просто с ума сходит по собственным ресницам, мне кажется, я так и не видел его глаз, они всегда полуприкрыты! Разумеется, он почуял во мне ценителя, и с этой минуты ресницы смыкаются каждый раз, как он удостоит меня парой слов.
Но тебе нет нужды ревновать, милый Чанчал, я не из тех отважных смертных, что осмелятся перейти дорогу всемогущей Фионе. Его научные способности вызывают у меня сомнение, полагаю, существуют более весомые причины, по которым сие грациозное и хрупкое существо неотлучно находится при докторе Расселл.
В бедной тюрьме сгодится и тюбик с вазелином[48], сказал бы на это твой любимый писатель.
Эллинские женщины ранней осенью любили выставлять на окно горшочки с особой зеленью, которая быстро расцветала и мгновенно увядала, их называли садики Адониса, символ мимолетности жизни, как я полагаю. Так вот — ранняя осень Фионы пышно празднуется на глазах у всей экспедиции.
Надеюсь, я тебя хоть немного развеселил. Мне же здесь не до смеха, мой мальчик, поверишь ли. Гнев, о богиня, воспой… гнев душит меня, когда я думаю о людях, по вине которых я любуюсь ресницами чужого Густава, вместо того чтобы держать руку на твоем участившемся пульсе.
ЙЙ
МОРАС
январь, 22гусиная зыбь
я вспомнил, отчего не люблю женщин, — подумал вчера о больнице, понюхал магду и вспомнил
это я еще первый раз лежал, в девятом классе, в Вильнюсе
практикантка аисте, вот кто это был, с ее красноватыми коленями и скулами, с острым речным запахом, водянистой улыбкой, вечно она оставалась на ночное дежурство, сидела под лампой в коридоре, завернувшись в колючее бурое одеяло
аисте скучала и приходила ко мне поболтать, приносила прохладное участие — спирт в сосуде, разлинованном красными черточками, они его там, в ординаторской, пропускали через марлю с марганцовкой и молоком
счастье — это простота желаний, говорила она, а я и не спорил, сидел себе, опираясь на подушки, одна своя, одна соседская
хорошо, что соседа твоего забрали в первую палату, говорила она, а то он тленом пах и пыхтел противно, хорошо, что тебе бла-бла-бла не колют, говорила она, от бла-бла-бла туман сизый, блажь и привыкание, а на синеньких таблетках ты вполне человек, читаешь вот, аисте вертела книжку в руках, посмеивалась, и однажды ловко так наклонилась, завела мне мягкую ладонь под голову, прижимая обе мои руки другой мягкой ладонью, и стала целоваться, то есть целовать меня в лицо и еще в грудь, прямо через застиранный махровый халат
странно, не правда ли, смеяться — это значит самому, одному, а целоваться — только вдвоем?
поцелуи были глуховатые, плотные, но с еле заметным щелчком, счолк! счолк! так обходят комнаты, выключая свет по всей квартире
по ногам у меня бежали мурашки, такие бывают на холодном процедурном столе, но я сидел смирно и пережидал
потом она убрала и пальцы, и лицо, шумно отодвинулась вместе со стулом — стул она приносила с собой, у меня стула не было, — сложила руки на коленях и посмотрела на меня пустыми глазами, как будто в окно поезда
январь, 24,
se murio la vieja, se acabo la deuda[49]
куда все девается? вот только что было здесь, жгло щеки, сушило глаза, жаркое и бессвязное, как речи локсия, и — снип, снап! уже поникло, оплыло свечными толстыми складками, ни дать ни взять — каменоломня каза мило
у восходящей страсти зажмуренные глаза, в ней все на ощупь, все твердое, выпуклое, даже водяные знаки и те по брайлю, и те царапают утреннюю память подсохшей корочкой
у исчезающей страсти расширенные потемневшие зрачки — вот это я? все это разве я?
босая ундина выходит на сушу, спотыкается и кубарем катится с лестницы — obit anus abit onus
следующая стадия не имеет визуального образа, У нее кисловатый запах шизофрении
январь, 27
чесночок дуется на меня, сидишь тут, вывязываешь петельки, говорит она, выдаешь себя по капле, воображаешь людей историями, можно подумать, ты нас всех выдумал, а на деле — у тебя просто не стоит
девушки уже обижались на меня за то, что я не совал в них ничего своего
юноши, впрочем, тоже
и — ни разу, никому, ничего я еще не смог объяснить
январь, 29
шпион в доме любви[50]
сегодня мне пришлось фотографировать магду для клиента, на память
они лежали на сквозняке, на потертом ковре с арабским орнаментом говорящим о рае, прямо на тканом выпуклом золотистом медальоне, похожем на каменную резьбу во дворцах Танжера, — боги мои, где бестолковая магда раздобыла это сокровище? что-то связанное с прежним дружком — deja raconte[51] ? — или я просто забыл?