Страница:
сентябрь, 19, вечер
сегодня утром я ждал хоакина в его кабинете, андреа дала мне журнал с тугими розовыми девицами, подмигнула и ушла
на столе лежала история в пластиковой обложке с номером и двумя литерами, я в нее заглянул, в Вильнюсе я тоже подглядывал в свои бумаги, тамошний доктор хранил их в картонной папке со шнурками, а мое имя было написано красным фломастером в верхнем углу, у него весь стол был завален такими папками
а здесь — нет, здесь кабинет пустой, пол пахнет воском, на столе компьютер, похожий на конфетную коробку, на окне — два горшочка с миртом, на одном белые цветы, на другом ягоды с черничной изморозью, вот где проходит граница между осенью и осенью! не иначе как в прошлой жизни хоакин был жестокой барышней альциной и обращал любопытных моряков в миртовые деревья, я сел в его кресло, точно так же, как в номере у оскара садился на его плетеный стул с полосатой подушкой, и полистал бумаги с той же уверенностью, что никто не войдет, с какой читал дневник оскара в гостинице голден тюлип, правда, не припомню, в каком году это было
конфабуляции, ретроспективный бред, дальше столбики с числами, потом — симптом фреголи, симптом каюра, шперрунг… кто все эти люди? ступор с зачарованностью, грезоподобный онейроид, вот это да, миртовые соцветия терминов с золотыми тычинками, я уже собрался выдрать пару страничек, как сделал тогда, в голден тюлипе, но услышал шаги и испугался
андреа — гулко хлопающие о голую пятку сабо на деревянной подошве, все остальные здесь ходят в белых мокасинах, надо будет записать это где-нибудь, подумал я, и вот записываю, и еще — не забыть позвонить брату
Джоан Фелис Жорди
То: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX)
From: ioannejordi@gmail.com
У нас нынче праздники. День Богоматери Мерсед. Я запустила руку в коробку из-под датских бисквитов и купила Мозесу рубашки и шелковую пижаму с карманами на перламутровых пуговицах.
У меня с утра задумчивое настроение, поэтому я расскажу вам притчу, даже если вы не намерены ее выслушивать. Так вот.
У перса, турка, араба и грека была одна монета на четверых, и они долго спорили, собравшись на деревенской улице, что на нее купить. Перс хотел купить ангур, турок пожелал изюму, араб решительно настаивал на инабе, а грек хотел сочного стафила. Мимо шел путешественник, который вознамерился их помирить. Он взял их монету и купил четыре кисти винограда. Приятели обрадовались и принялись уплетать желанные гроздья. Это затертая до дыр суфийская история, известная каждому школяру, попытка объяснить, почему суфии вне религий, или что-то в этом роде. Виноград, мол, незавершенная форма истины. А истиной является вино, сделанное из винограда.
Сейчас я скажу вам странную вещь: иногда мне кажется, что такие, как мы, — это виноград, а такие, как ваш брат, — вино.
Знаете ли вы, что у него в палате висит на стенах? Календарь скандинавских авиалиний за 2003 год, блондинка с пистолетом и в ромашковых трусиках, а сверху — вышитая крестиком по белому полотну реплика Генри Торо: Это длинная история, которой не следовало бы быть длинной, но понадобилось бы слишком много времени, чтобы сделать ее короткой.
Правда, он утверждает, что ни к одной из этих вещей не имеет отношения.
Хотя на рейсах SAS, заявил он подумав, выдают карамель, которая похрустывает, как зима.
Кстати, о зиме.
Не думаете ли вы, что мальчика непременно нужно забрать домой на Рождество?
Да, я знаю, что до декабря далеко, но разве люди вашего сорта не планируют такие вещи за много дней вперед?
И не пишите мне, ради бога, про корпоративные вечеринки и встречи с партнерами, я знаю вашу жизнь. Я была подругой мадридского бизнесмена два с половиной года, и ваша… хмм… профессиональная деформация знакома мне до слез… что с вас возьмешь, раз уж даже Микеланджело распял натурщика.
Удивились, что я знаю о роде ваших занятий? Ваш брат рассказал мне, что, когда умер ваш отец, вам пришлось кормить и себя, и младшего, и это вас так закалило, что к середине девяностых вы были серьезным предпринимателем. Даже по безумным литовским меркам.
Если вы боитесь оставлять его одного, наймите enfermera, да, в конце концов, я могу прилететь вместе с Мозесом и помочь вам с ним управляться какое-то время. У моих студентов каникулы до 16 января.
Поймите, его жизнь в Барселоне может стать его смертью в Барселоне.
Если вы не сделаете что-нибудь человеческое, его скорлупка треснет, он перестанет писать дневник, вспомнит все свои языки и уйдет от нас насовсем.
В соседней палате лежит мальчишка лет семнадцати, у него регрессия в зародышевое состояние. Спит, свернувшись клубочком, как эмбрион, и не открывает глаз, не реагируя ни на громкую музыку, ни на настойчивую речь.
— Представляете, какие вокруг него дышат и колышутся темно-розовые мягкие стены, — спросил меня ваш брат, когда мы проходили мимо соседской двери, — и как ему спокойно? Именно здесь смерти ничего не нужно. В этом месте она совпадает с собой, это точка начала и предела одновременно, здесь нет других возможностей, а значит, смерть именно здесь можно спутать с любовью.
— Ты хотел бы быть на его месте? — спросила я осторожно.
— Он рыба, — пожал плечами Мозес, — во время Потопа ему придется спасать Спасителя. А я для этого слишком мелок и неповоротлив.
Знаете, как оценил этот диалог уважаемый доктор? Парафренизация бредовой симптоматики! Подумайте об этом,
ваша Фелис
МОРАС
октябрь, 10сегодня говорили с адальбертой фелисией в парке больницы, где листья еще держатся на бутафорских проволочках, а земля сырая, как будто только что появилась из слюны прабога хепри, я сидел на фелисиной куртке, а она ходила вокруг и размахивала своими смуглыми озябшими руками
записываю все, что запомнил, доктор говорит, мне полезно записывать
вот, например, люди, у которых гипофиз работает сильнее, чем нужно, и дольше, чем обычно, вырастают нереально высокими, сказала она, но ведь их не боятся, как боятся прокаженных? твоя болезнь — не болезнь никакая, а свойство организма, способ разговаривать с городом и миром, собственная система знаков, где не все совпадает с привычной обществу семиотикой и оттого не приветствуется
безумие бывает охочим до крови, сказала фелис, смешно округляя глаза, но в этом печальном случае и здоровым, и так называемым больным полагается общая гильотина, а такие, как ты, морас, таких сотни тысяч, строящих домики на песке, ожидающих гостей с юпитера, мнящих себя веллингтонами, почему мы запираем вас в клиники и сдаем под присмотр? боимся? не хотим разговаривать на вашем языке? считаем его испорченным, поломанным, будто игрушка, о которой мы точно знаем, как она должна работать? но что мы знаем о том, как она устроена на самом деле? тут я, разумеется, перебил фелис и сказал, что на самом деле нет никакого самого дела, но она только улыбнулась и бросила в меня желудем, который я сунул ей в карман, когда мы шли по аллее, вылитый наш ректор! сказала она, тот тоже любит перебивать с поучительным суфийским видом, но послушай же!
кельтская бездна располагалась в горах, японская — на дне океана, австралийцы считали бездной млечный путь, а в дождливом раю ацтеков жили только утопленники, люди, умершие от проказы, и те, в кого попала молния
но ведь, по сути, бездна, в которую, по нашему просвещенному мнению, вы провалились, не имеет описания, мы не способны описать ее! мы существуем среди знакомых вещей и знаков, а вы — среди незнакомых, как будто вдруг очутившись на голой поляне среди голых смыслов, не поддающихся обозначению
но — тут фелис остановилась напротив меня с поднятым к небу указательным пальцем, такая худенькая и взволнованная, честное слово, она была похожа на двенадцатилетнего мальчика с гравюры густава доре, про него родители думали, что он сошел с ума, когда три дня не могли отыскать его в храме, но — сказала фелис, это было уже тысяча первое но за одно осеннее утро, вспомним о инапатуа, раз уж мы упомянули австралию, еще бы фелис не упомянуть австралию, она по ней скучает не меньше, чем я по барселоне, аборигены считали, что первыми в великом море появились инапатуа — человеческие личинки со склеенными пальцами и зубами, зажмуренными глазами и ушами без слуха, а когда пришедший с севера ножом прорезал им глаза, уши и рот, они быстренько научились добывать огонь, метать копье и обижать себе подобных
кто знает, сказала она, может быть, мы, со своими обсосанными за тысячи лет леденцами-знаками, всего-навсего инапатуа, а вы — со своими неотесанными, свежесрубленными смыслами — следующая стадия, те, кто только собираются вылупиться из человеческой скучной скорлупки
надо не забыть спросить у фелис про пришельца с севера, и еще — сказать ей, что белые яблоки в черных пролежинках, рассыпанные в больничном парке, похожи на маленьких сытых далматинцев
октябрь, 21
фелис просит, чтобы я снова называл ее полным именем!
октябрь, 21, вечер
джоан адальберта фелисия берет меня к себе на выходные
чувствую себя детдомовским байковым мальчиком, при слове ванная по телу бегут божественные мурашки
ванна у джоан адальберты фелисии стоит посреди спальни на львиных лапах, фаянс желтеет таинственно, будто помнит финикийцев, а кран изгибает кастильскую гордую выю и плюется холодной и ржавой водой
дж. а. фелис приносит горячую воду из кухни — в большом пластиковом ведре, это явно доставляет ей удовольствие, — наливает до краев, швыряет туда щепотку голубоватой соли и подает мне шершавое спартанское полотенце в шахматную клетку, я чувствую себя обнаженным ферзем, уходя, она говорит: не засни! это, как выяснилось, плохая примета, я знаю, о чем она, но это не теперь
джоан а. фелис сорок девять лет, и по утрам она стоит на голове
в книге мертвых это тоже плохая примета — чтобы головой вниз я не превратился в антипода, предостерегают те, кто ее написал
и вот еще — на фризе в гробнице рамзеса умерший стоит на голове, я говорю ей об этом, но джоан а. фелис только машет рукой
я и говорю для этого, чего уж тут, она так выразительно машет своей выразительной рукой
октябрь, 22
ex falso quod libet[130]
я не успеваю даже оттаять, как джоан адальберта фелисия — нет, не могу, слишком длинно! — является в спальню с халатом и книгой, книгу она подносит к моему лицу, чтобы я не брался мокрыми руками, и я покорно читаю: твои фразы смешивают все в одно, твои слова употреблены некстати и выражают не то, что ты хочешь…[131] что это? она смеется: это папирус времен твоего любимого рамзеса, один чиновник написал своему другу, считающему, что создал гениальный роман! захлопнув книгу, она плещет мне в лицо голубоватой соленой водой, я довольно чихаю
ты понимаешь, что мы в барселоне? говорит она потом, намазывая мне белую булку клюквенным джемом — о восторг и оскомина! — ты ведь видишь, что мы в эшампле, в квартале разногласий? посмотри в окно! я привезла тебя из сан-пау, это на восток отсюда, доктор лоренцо в отъезде, а доктор гутьерес отпустил тебя, тебе повезло
квартал разногласий — ilia de la discordia ? я разногласен с джоан фелис — она в барселоне, а я на мальте, и незачем смотреть в окно, достаточно поглядеть на эту воду, это же голубой грот возле деревни зури, к тому же соль по-мальтийски мель, а я живу на пляже мелихха бэй, все так просто, но разве джоан фелис станет меня слушать? что ж, мальта, раз ты приняла нас, не мне бранить тебя за странность
это уже не папирус, это байрон, но все равно хорошо
октябрь, 23
calabacilla
давай сходим в твое кафе, говорю я джоан фелис, проснувшись на ее ледащем футоне, на полу в кабинете, кабинет у джоан фелис — это широкий подоконник с компьютером и видом на пассеч-де-грасья, там еще есть кресло и три метра пола, покрытого мелкой похрустывающей плиткой, раньше здесь была ванная, но у джоан фелис все не как у людей, недаром ее зовут калабасилья, а я и не знал, вчера к ней заходил сосед и назвал ее калабасилья негра, она смеялась, это значит тыковка, а я тогда буду мелончило, маленький арбуз
кафе? джоан фелис округляет глаза, у нее глаза цвета мокрого сланца, я забыл, как такой цвет называется в природе, она заплетает косу перед зеркалом в коридоре, потом она сложит из нее баранку и воткнет множество невидимых шпилек, ну да, кафе, говорю я, на террасе теперь холодно, но можно посидеть внутри, к тому же ангел замерз там один, я хотел бы с ним повидаться
когда джоан купила кафе, там, на террасе, на месте бывшего фонтана, остался каменный ангел, крылья у него раскрошились, но добродушная усмешка уцелела, точь-в-точь как у того ангела Леонардо, что указывает пальчиком на иоанна на алтаре из капеллы непорочного зачатия
джоан не стала его реставрировать, просто обвела чугунной решеткой, я всегда садился поближе и смотрел ему в лицо, мне казалось, он вот-вот улыбнется мне — как старому знакомому
какое такое кафе, дружок? джоан фелис берет меня за руку и выводит на балкон — он тоже выложен мелкими квадратиками, красными и белыми, перила выгнули черные блестящие спины, точно саламандры в огне, выбирай! — она обводит пространство своей победительной рукой в тяжелых браслетах — отсюда видно все, что мы можем посетить, пройдясь неторопливым шагом, а хочешь — дойдем до ла бокерии? погрызем креветок на мокром мраморном прилавке, она потягивается и щурится, браслеты звенят, ей бы пошел месяц на голове и кобра в волосах, да нет же, твое кафе, джоан, говорю я терпеливо, кафе с марокканскими лампами, где электрический свет прячется в желтоватых каменных шарах
бедный мой, бедный, говорит джоан и обнимает меня за шею, серебро холодит мою кожу, и я отстраняюсь, нам надо поговорить, произносит она, поговорить? разве тыковки разговаривают?
без даты
перечитывал листочки, вырванные из дневника профессора, потом его письмо фионе, найденное мною на стойке портье, утром после гибели оскара и студента, умершего, как авиценна, — от опиума и вина
почта была уже закрыта, и оскар оставил конверт в отеле, чтобы на него наклеили марку, но кто же станет наклеивать марку для мертвого постояльца? я его взял себе, теперь у меня два письма от профессора, между ними не так уж много дней, а кажется, что первое написано на английском, а второе — на арамейском
наклею марку и отправлю в мадрид, моя вероломная белорукая изольда заслуживает письма с того света
ее письмо оскару я, между прочим, тоже прочел, у меня ни стыда, ни совести, оно лежало на подоконнике в номере с табличкой можжевельник, и я его стибрил, пока полицейские без толку бродили по комнате, просто увидел ее имя и взял, фиона — последнее двоякопишущее существо, она до сих пор пользуется чернильной ручкой, но это письмо было распечатано — на семи страничках, соединенных красной скрепкой
теперь, когда я все прочел, у меня такое ощущение, что оскар и фиона смотрят в одну и ту же замочную скважину
каждый из них видит изумленный зрачок другого
а комнату никто не видит
октябрь, 24, ночь
кажется, я запутался
эта джоан — фелис! — живет в барселоне и читает лекции по славистике и каталонской литературе, а та джоан — адальберта! — живет на мальте, у нее кафе с марокканскими лампами и гребень в волосах цвета кассельской земли
или наоборот — эту зовут джоан фелис жорди, а у той — нету имени вовсе, но есть буква а с точкой и австралийский паспорт с фамилией штайнербергер?
когда я спросил об этом ту женщину, что купала меня в ободранной чугунной ванне на львиных лапах, она посмотрела на меня озабоченно — будто хирург, трепетно погрузивший отмытые руки в алую мякоть и вытащивший горсть арбузных семечек
я снова что-то сделал не так, верно, доктор?
у обеих глаза чуть навыкате, коса баранкой, или нет — две косы цвета сажи? ребристые серебряные кольца, искушенность во всем, cafard ? как горсть кунжута Jeu d ' esprit ? как щепоть кардамона, влажность неиспользованной возможности на донышке, с обеими хочется в зеленой лодке дощатые мостки миновать, только с той, мальтийской, хотелось, рубашку скинув, грести размашисто, откидываясь и налегая, откидываясь и налегая, а с этой, барселонской, хочется весла бросить и так сидеть
совпадения — это язык действительности?
Джоан Фелис Жорди
То: info@seb.lt. for NN (account XXXXXXXXXXXX)
From: joannejordi@gmail.com
Сегодня стало хуже. Увидев меня в дверях палаты, Мозес снова принялся расспрашивать о кафе, а на мой растерянный вопрос, что он имеет в виду, сердито произнес:
— Вы ведь не бросили там ангела одного? Вы мне обещали! Его размоет дождем, если оставить его на пустой террасе. Это вам не джинн какой-нибудь, покорно сидящий в марокканской лампе. Его крылья сложены из бумажных листов и становятся камнем, только пройдя через алхимическое превращение, если их раньше не проест шелковичный червь!
Боже мой, я чуть с ума не сошла, пока выслушивала это, к тому же он крепко держал меня за руку и на запястье остался лиловый след — что обо мне подумают студенты?
Мрачный Лоренцо остановил меня в коридоре и прошипел прямо в лицо:
— Это все ваши вольности! Зачем вы таскали его по городу? Вам дали разрешение только на домашний обед. И на душеспасительную беседу при свечах.
И снова понес чепуху об экмнестических — право же, это непроизносимо! — и мнемонических конфабуляциях, это — я посмотрела в справочнике — означает сдвиг ситуации в прошлое, то есть утрата реального представления больного о действительности и собственном возрасте, но ведь мы это уже тысячу раз обсуждали, а то, что происходит теперь, похоже на обострение.
Выяснилось, что с утра к вашему брату приходил новый доктор, Хоакин Хосе Эльпидио, которого особенно интересовала мальтийская тема.
Выслушав рассказы об археологах, артефактах и загадочных рукописях, он попросил дать ему почитать прошлогодние записи М., если таковые имеются. М. сказал, что они сгорели вместе с машиной, в которой он жил на пляже в Мелиххе (да, я знаю — это был ржавый фольксваген, разрисованный рекламой местной дискотеки). Он согласился признать, что находится теперь в Барселоне, в неврологической клинике, но считает, что попал сюда недавно, в наказание за то, что поджег свой дом.
И еще — он, дескать, мог помочь прекрасным людям, но не помог, а осторожничал и держался в стороне, и теперь все эти люди умерли. То есть почти все.
На вопрос врача, ощущает ли он свою вину, Мозес ответил неизвестной мне — как, впрочем, и врачу — стихотворной цитатой:
их гибель страшная пустякПосле чего заявил, что артефакт у него у самого есть — кольцо с потухшей жемчужиной — вернее, раньше был, но он его закопал. За ненадобностью.
они бы умерли и так
Люди умирают не оттого, что у них есть артефакты, сказал он, а оттого, что этого хотят другие люди.
ЎQue me lleve el diablo! Знакомые слова!
На вопрос врача, нельзя ли полистать дневник, который М. ведет, не все же, мол, сгорело в мальтийском пожаре, ваш брат сказал, что дневников он теперь не пишет.
Потому, что умерла мышь.
— К тому же, — добавил он, махнув рукой в сторону своей медсестры, — жестокосердая Альцина превратила меня в миртовое деревцо, как надоевшего воздыхателя, и писать дневник стало крайне неудобно.
— Как в кромешной темноте договариваются глухонемые любовники? — спросил он через какое-то время, — Они не могут подавать друг другу знаков и не видят шевеления губ, они не могут шептаться, все, что им доступно, — это вибрации и влага, запах и осязание, то есть любовь в чистом виде, которая не доступна нам, потому что у нас другие возможности, беспредельные, ослепительные, заглушающие тихо пощелкивающих сверчков словесной беспомощности.
Так и с моим дневником — вам скучно было бы его читать, это попытка разговаривать с незнакомыми людьми в темноте, не имея в запасе ничего, кроме учащенного дыхания.
Это я прочла в записи приглашенного доктора Хосе Эльпидио и жалею, что я не слышала этого своими ушами: тот М., которого знаю я, не решился бы на подобное сравнение.
Ужас в том, что этот врач написал беспощадный рапорт на двенадцать страниц и передал его заведующему отделением.
Бумагу мне показали, там черт ногу сломит: чрезмерная рефлекторность сознания, провалы памяти, заполненные вымышленными событиями, бессвязность изложения, аутопсихическая дезориентировка с полной отрешенностью от реального мира, бла-бла-бла… и самое отвратительное — вывод: углубление онейроидного помрачения сознания, нарастание кататонической симптоматики.
На меня как будто небеса обрушились — они же ничего не понимают! Они не в состоянии отличить шевро от шагреневой кожи, эти сапожники!
Помните, что сказал однажды грустный Бертран Расселл: Many people would sooner die than think. In fact, they do.
Теперь я знаю, что это сказано о психиатрах. Да, эти мальтийские истории и раскаяние в несуществующей вине доказывают некоторую неадекватность, да, да, да. Но ведь он борется со своей больной, опустевшей памятью, пытаясь найти точку опоры, скрепку, способную соединить разрозненные листы, для этого ему нужно, как говорил философ, возвести свое рукотворное небо и войти в гавань общего происхождения вещей, чтобы начать все сначала.
Он понимает, что находится в пространстве сновидения — а значит, его разум в состоянии проснуться, если захочет.
Теперь, когда они признали ухудшение, врачующие разговоры по душам прекратятся, вы это понимаете? Ему станут давать сильнодействующие средства, и мне страшно даже думать, чем это кончится.
Пожалуйста, заберите его отсюда, иначе это сделаю я.
И напоследок спрошу вас еще раз, desesperadamente[132] : что произошло с Мозесом восемнадцать лет тому назад? Страшная ссора? Убийство? Непристойная сцена, которой он стал свидетелем? Разочарование, отверженность? Что-то должно было произойти, я даже примерно представляю когда: в его рассказах о Вильнюсе явственно проступает временная граница, а дальше — тишина, нарочитая lacuna della memoria.
Да что я вас спрашиваю, это все равно что говорить с океанским берегом — абсолютное движение и абсолютное молчание.
Что с вас возьмешь, вас, может быть, и нету вовсе.
Con saludos,
Фелис
МОРАС
ноябрь, 25прошлое — это такая штука, которую надо держать при себе, говорит джоан фелис
рассказывать о прошлом — это все равно что заходить все дальше в воду, все выше поднимая ненавистные юбки, и вдруг осознать, что ты стоишь посреди улицы, окруженная толпой зевак, разглядывающих твои живот и ляжки, и что никакой воды нет и вовсе не было
кто-кто, а джоан фелис не пропала бы на пиру соломона
вавилонское слово um pani, обозначающее прошлое, переводится как то, что впереди, говорю я ей, а слово ahratu — будущее — как то, что сзади, так что твои зеваки разглядывают только живот, а за ляжки можешь не беспокоиться! или еще так: тебе кажется, что прошлое твое прикрыто золоченой паллой, что ты показываешь только невзрачную бусину или завитушку узора, что ты в безопасности, и вдруг оказывается, что прошлое — это вовсе не подол туники, а завернутая в него скользкая тяжелая рыбина, больше всего на свете желающая выскользнуть на асфальт и забиться, забиться, забиться, говорит джоан фелис, а я думаю о ее ляжках и животе, они такие смуглые и все усыпаны мелкими родинками, будто шоколадной крошкой, а фиона была усыпана веснушками, как перепелиное яичко, если я правильно помню
мне кажется, джоан фелис думает о том же самом, хотя ни за что не покажет виду
мне пришел счет за электричество, я так удручена, говорит она и качает кудрявой головой, четыреста монет за какие-то раскрученные атомы! при этом язык у нее высунут и подпирает верхнюю губу, точь-в точь как у новозеландских маори, когда они хотят с кем-то поссориться
надеюсь, не со мной, ведь меня скоро отправят отсюда, а мне совершенно некуда идти, кроме нее и барнарда, который, скорее всего, умер или — приснился, как говорит джоан фелис, ее послушать, так я тростниковый чжуан цзы, которому снится бабочка, которой снится все остальное
без даты
nous ne sommes jamais chez nous
ты живешь в режиме необходимых потерь и необходимых приключений, говорит джоан фелис, одной из потерь ты назначил своего брата и поэтому звонишь ему всю дорогу по телефону, который тебе никто не давал
не удивлюсь, если ты списал его со стенки в телефонной будке, говорит она
я понимаю, что с тобой происходит, — со мной бывают похожие вещи, только они мимолетны и не пригибают меня к земле, как пригибают тебя твои
иногда я рассказываю не то, что помню, а то, что рассказывала прежде