Эмар Густав. Морские титаны

   Лоран с минуту наблюдал за этой сценой с неподдельным участием, в котором сам не мог дать себе отчета, потом переступил через порог. Вместе со своими спутниками он стал пробираться через толпу игроков и пьющих, до того занятых собственным делом, что ничего не видели вокруг, и наконец подошел к Олоне. Весь погруженный в созерцание клубов дыма, поднимавшегося из его трубки к потолку, буканьер не заметил прихода товарищей.
   Лоран тихо опустил руку на его плечо.
   Как ни легко было прикосновение, оно мгновенно прервало глубокую задумчивость наблюдателя.
   С быстротой ягуара он вскочил и обернулся, держа по пистолету в каждой руке.
   — Да ты что, брат! На кого это ты так напустился?! — вскричал Лоран.
   — Гром и молния! Это ты, брат! — И Олоне захохотал во все горло. — Как я рад тебя видеть!
   — Здравствуй, Олоне.
   — Э-э! И ты, Мигель, старый дружище! Добро пожаловать! И Шелковинка тут, и Хосе! Чертовы рога! Это же просто праздник какой-то!.. Садитесь и потолкуем за трубкой и стаканом доброго вина. Мне надо передать тебе кое-что, Лоран.
   — И мне тоже, — с улыбкой ответил тот.
   — Эй! Вино, стаканы! Живо, гром и молния! Какой-то малый с болезненным бледным лицом, худой — как говорится, одна кожа да кости — поспешил подать на стол все, чего требовал хозяин.
   — На, выпей, постная рожа, это тебе полезно, — сказал Олоне, подавая ему полный до краев стакан.
   Поблагодарив улыбкой, смахивающей на болезненную гримасу, слуга залпом осушил стакан и отошел, вытирая рот тыльной стороной руки.
   — Этому бедняге не суждено, по-видимому, долго мыкаться по белу свету, — заметил Лоран с состраданием.
   — И не говори, — согласился Олоне, пожав плечами, — он и теперь полумертвый. Кажется, он из какого-то богатого семейства в Гаскони; его захватили вербовщики и силой отправили сюда. Он создан быть буканьером, как я — папой. Курица сильнее его. К тому же ему посчастливилось тотчас по прибытии в эти места схватить лихорадку, от которой он и теперь еще не может отвязаться. Он тих и скромен, как девушка, предан нам, как собака, и храбрости необычайной.
   — В его положении нечего бояться смерти, она для него скорее облегчение.
   — Отчасти дело в этом; но, кроме того, он дворянин, его фамилия де Марсен или что-то в этом роде.
   — Зачем же ты купил его, такого больного?
   — По доброте. Мне стало жаль его. Когда бедного малого выставили на продажу вместе с другими, я заметил, что к нему присматривается Красивая Голова, а ты знаешь, что он не слывет нежным к своим работникам. Вот мне и захотелось спасти этого парня, которого он, безусловно, угробил бы через две недели.
   — Ты хорошо поступил, Олоне, я узнаю тебя в этом.
   — А что прикажешь делать? Ведь я тоже был продан в неволю и не забываю этого.
   — Правда; ты принадлежал Монбару.
   — Именно.
   — Но тебе не следовало брать с собой беднягу при такой его слабости.
   — О-о! Видно, что ты совсем не знаешь его. Он ни за что не хотел отставать от меня; кроме того, он сказал мне слова, которые тронули меня своей искренностью.
   — Какие?
   — «Дайте мне съехать с вами на берег, — сказал он, — может, мне и удастся схватить пулю, ведь лучше умереть так, чем от лихорадки».
   — И ты согласился?
   — А что сделал бы ты на моем месте?
   — То же, что и ты. Бедняга!
   — Твое здоровье, брат, и хватит об этом.
   — Твое здоровье! А ведь замечательно встретиться после расставания, при котором не знаешь, увидишься ли опять в этой жизни.
   — Поверь, старый товарищ, моя радость не меньше твоей.
   — Знаю, и от этого мне еще веселее… Но здесь от гама ничего не слышно; постой, я мигом всех угомоню.
   Олоне взял свисток, который носил на шее на золотой цепочке, и пронзительно свистнул.
   Мгновенно в зале водворилась мертвая тишина.
   — Ну-ка, живо спать! — крикнул Олоне зычным голосом. — Уже поздно, а завтра с рассветом подъем по тревоге. Да и мне нужно переговорить в тишине с Лораном и Мигелем Баском. Марсен, читай молитву.
   Береговые братья тотчас стали на колени и благоговейно повторяли за данником слова молитвы, потом легли вповалку и через пять минут уже храпели, словно трубы органа.
   — Вот мы и избавились от них, — сказал Олоне, возвращаясь к своему месту у стола, — теперь поговорим.
   — Охотно.
   — Предупреждаю, любезный друг, что Монбар отдал меня под твою команду, я твой лейтенант.
   — Монбар не мог доставить мне большего удовольствия, завтра я сам поблагодарю его… Так о чем пойдет речь?
   — Я и сам толком ничего не знаю, адмирал никому не хочет ничего говорить, кроме тебя, что и справедливо, раз экспедицией командуешь ты. Впрочем, не беспокойся, я уверен, что дело предстоит жаркое.
   — Почему ты так думаешь?
   — Видишь ли, я знаю Монбара как свои пять пальцев, потому что долго служил ему; как ни крути, а мне его замашки известны вдоль и поперек. Когда он говорит мне что-нибудь, я тотчас смекаю, в чем дело. Итак, когда он грызет ногти, можно быть вполне уверенным, что дело будет о-го-го какое жаркое!
   — То есть, разговаривая с тобой, он грыз ногти?
   — Постоянно. Вот тогда я и сказал себе: видно, пляска будет на славу.
   — Твоими бы устами да мед пить!
   — К тому же я сообразил, что Монбар не стал бы отвлекать тебя от твоих дел из-за пустяков… Хорошо тут жить?
   — Жаловаться не могу, живу отлично.
   — Скажите на милость, экий неженка! Тем лучше, тысяча чертей! Я хотел бы уже быть там!.. А что делает Тихий Ветерок?
   — Нельзя сказать, что сильно занят в настоящую минуту.
   — Дело не в работе, — я думаю, он скучает до смерти: земля ему не по душе, он истый моряк. Итак, завтра ты увидишься с адмиралом.
   — В девять часов утра. Как только я вернусь, я немедленно передам тебе весь наш разговор с ним.
   — Это хорошо.
   — Может случиться, что я получу приказание действовать немедленно.
   — Не беспокойся, я буду готов.
   — Во всяком случае у тебя будет время на подготовку: раньше ночи я ни под каким видом не соглашусь вывести отсюда наших людей.
   — Это будет лучше; так мы сумеем без опаски покинуть наше убежище, нас никто не увидит, и мы не выдадим нашего присутствия в случайной стычке.
   — Скажите, вождь, — обратился Лоран к индейцу, — куда ведет выход из этого подземелья?
   — Их несколько, капитан, — ответил Хосе. — Тот, которым воспользовались мы, примыкает почти к самому устью Сан-Хуана, кроме этого есть еще два, один из которых оканчивается в пятидесяти шагах от дороги из Чагреса в Панаму.
   — О-о! Если предчувствие не обманывает меня, я думаю, мы выйдем этим путем.
   — Я тоже так думаю! — весело вскричал Олоне, потирая руки.
   — Сеньоры, — сказал Хосе, — позвольте вам заметить, что ночь на исходе и пора бы уже отдохнуть.
   — Очень приятно! — засмеялся Олоне. — Хосе лелеет нас, как нежных молоденьких девушек, даже посылает нас спать, прости Господи!
   — На рассвете капитан Лоран должен быть уже в дороге.
   — Правда… Еще последний стаканчик — и доброй ночи! Вот уж я со своими людьми поскучаю весь завтрашний день.
   — Позвольте мне дать вам совет, капитан.
   — Еще бы, друг Хосе, — все ваши советы превосходны!
   — Вы, наверное, заметили, когда шли сюда, поленницу в двадцати шагах от входа?
   — Разумеется, заметил, и что же из этого?
   — Послушайте меня и велите каждому из ваших людей обтесать и заострить с одного конца по пятнадцать кольев толщиной с руку и длиной футов в десять. Таким образом у нас окажется четыре тысячи пятьсот кольев, которые в данную минуту могут нам очень даже пригодиться.
   — Понимаю вашу мысль и нахожу ее отличной… только не на спине же прикажете людям тащить с собой эти колья?
   — Зачем же? Чего не в состоянии сделать люди, то могут вьючные животные. Завтра вечером сюда приведут двадцать мулов, чтобы перевезти колья, куда вы скажете.
   — Если так, то мы все сделаем в лучшем виде! Работа эта простая, и мои молодцы, по крайней мере, с пользой проведут день.
   Олоне налил всем вина, взял в руки свой стакан и поднял его.
   — За успех нашей экспедиции и предстоящей операции! — провозгласил он.
   Другие подхватили тост, чокнулись стаканами и осушили их до дна.
   — До свидания, брат, завтра увидимся, — сказал Олоне, протягивая Лорану руку.
   Потом он пожал руку Мигелю Баску и Хосе.
   — Доброй ночи, брат, — ответили флибустьеры.
   — Ах! — спохватился вдруг Олоне. — Мне же надо расставить несколько часовых.
   — Не трудитесь, капитан, — возразил индеец с веселой улыбкой, — я уже поставил своих.
   — Раз так, я пошел спать.
   Перекинувшись с товарищами еще несколькими словами, Олоне закутался в свой плащ и растянулся на соломе. Лоран со своими спутниками покинул залу вслед за проводником.
   Не успели они затворить за собой дверь, как уже Олоне храпел напропалую.
   Возвращались тем же путем, что и пришли. После бесконечных поворотов — теперь уже в обратную сторону — флибустьеры добрались наконец до верхнего этажа асиенды.
   Они вернулись в занимаемую ими комнату ровно после трех часов отсутствия.
   Все в комнате находилось в том же виде, как они оставили, никто не пытался проникнуть сюда в их отсутствие.
   — Вы позволите мне войти к вам на минуту? — спросил Хосе. — Признаться, я не прочь перевести дух.
   — Входите, входите, мой друг, меня вовсе не клонит ко сну. Если вы хотите, мы можем побеседовать.
   — Решено, зайду.
   Индеец вошел в комнату и сел, но проход в стене оставил открытым.
   — Что это ты? — спросил Лоран у Мигеля, который также сел у стены.
   — Как видите, сажусь поджидать, когда вам наконец-то заблагорассудится лечь.
   — Ты с ума сошел, старый дружище, никакой надобности в тебе у меня сейчас нет. Да ты посмотри, у тебя же глаза слипаются!
   — Говоря по правде, смерть как спать хочется. Я сознаюсь в этом без зазрения совести.
   — Иди ложись, старина, завтра тебе надо быть бодрым и свежим, как розан.
   — Вы не рассердитесь на меня?
   — В уме ли ты? Ступай, говорю, и возьми с собой бедного мальчика, ведь он спит стоя, точно цапля.
   — Ей-Богу, вы просто из железа сделаны! Вас ничем не сломить.
   — Полно, ты шутишь! Я пятнадцатью годами моложе тебя, вот и вся штука! Ступай ложись, дружище, и выспись хорошенько. Спокойной ночи!
   — Что ж, если вы позволяете, я пойду. За мной, мальчуган! И флибустьер увел Юлиана, который давно уже клевал носом, в смежную комнату, где для них были приготовлены две кровати.
   Спустя несколько минут громкий храп удостоверил Лорана, что его товарищи на всех парусах плыли к пленительной и цветистой стране грез.
   Тогда он обратился к индейцу.
   — Теперь я весь к вашим услугам, любезный друг, — сказал он. — Говорите, я готов выслушать, что вы хотите мне сообщить.
   — Почему вы думаете, что я хочу сообщить вас что-то?
   — Я хитрая лисица, вождь, меня трудно провести. Такой человек, как вы, ничего не делает без повода; когда же ему приходится искать предлог, он всегда находит самый невероятный из всех.
   — Вы, стало быть, не верите в мою усталость, как мне казалось, весьма естественную?
   — Нисколько, как не чувствую ни малейшей усталости и сам. Мигель сказал правду, а он знаток по этой части: мы с вами железные, ничто не может нас сломить.
   — Видно, от вас действительно ничего не скроешь.
   — Наконец-то вы это поняли, и, надеюсь, в будущем у нас с вами не возникнет недоразумений… Говорите же, чего вы от меня хотите?
   — Увести вас с собой.
   — Далеко?
   — Всего на несколько шагов отсюда.
   — Значит, в этом же доме?
   — Даже на этом же этаже.
   — К кому вы меня ведете?
   — Я дал слово не говорить вам этого.
   — Черт возьми! Какая-то тайна!
   — Да, если хотите.
   — Можете ли вы мне сказать, по крайней мере, к мужчине я должен идти или к даме?
   — Не исключено, что вы встретитесь с дамой, хотя поведу я вас к мужчине.
   — Гм! Вы сильно возбуждаете мое любопытство. Можете ли вы хоть намекнуть на причину такого позднего посещения?
   — Ни в коем случае.
   — А почему, любезный друг?
   — Потому что сам этого не знаю.
   — Однако какие-то заключения для себя вы, вероятно, уже сделали? — заметил Лоран с тонкой улыбкой.
   — Ровно никаких, капитан.
   — Но это невозможно!
   — Однако это так.
   — И вы ничего не знаете?
   — Решительно ничего, честное слово.
   — Я верю вам, друг мой, но что же все-таки случилось?
   — Обстоятельство самое незначительное: лицо, о котором идет речь, просило меня привести вас к нему; это лицо из числа тех немногих, которым я ни в чем не могу отказать. Итак, я дал слово, вот и все.
   — Странно.
   — Я должен прибавить, что получил приказание, как только введу вас, тотчас уйти и ждать снаружи в потайном коридоре.
   — Ничего не понимаю.
   — Да и я не больше вашего, но за одно поручусь.
   — А именно?
   — Что вы не подвергаетесь никакой опасности.
   — Уж не думаете ли вы, любезный друг, что я подозреваю вас в намерении поймать меня в ловушку?
   — Нет, я не то хотел сказать.
   — Что же тогда?
   — Я убедился, что против вас не замышляется ничего дурного.
   — Да какое мне дело, хоть бы и замышлялось! — вскричал Лоран, гордо вскинув голову. — Разве я не в силах защищаться?
   — Осторожность никогда не помешает. Я дорожу жизнью не больше вашего, капитан, но раз уж приносишь ее в жертву, надо, по крайней мере, чтоб жертва эта имела цену и служила нашим целям. Хоть я ибедный невежественный индеец, однако, поверьте, был бы в отчаянии умереть глупо, дать убить себя под кустом, как бешеную собаку, или из-за угла, в расставленной мне гнусной ловушке.
   — Суждение ваше совершенно справедливо, друг мой, я вполне разделяю ваше мнение: ничего не может быть нелепее глупой смерти.
   — Так вы согласны идти со мной в комнату того, кто вас зовет?
   — Да уж придется, черт побери, раз вы дали слово!
   — Благодарю вас, капитан.
   — Не скрою, однако, от вас, что таинственность эта мне неприятна, сам не знаю почему.
   — Если так, тогда проще всего не ходить; я скажу, что вы не согласились…
   — И останетесь при этом пустым хвастуном, человеком, который дает слово, не зная, в состоянии ли сдержать его. Этого я не могу допустить, любезный мой Хосе. Идем!
   — Вы хорошо все обдумали?
   — Я никогда не передумываю, любезный вождь, я принимаю или отвергаю предложение — вот и все. Я согласился и готов следовать за вами. Ступайте вперед.
   — Тогда идем.
   Они вышли, но на этот раз Хосе задвинул за Собой подвижную доску.
   Они шли коридором около четверти часа, потом повернули направо, поднялись на несколько ступеней, сделали еще с десяток шагов; наконец Хосе остановился.
   — Здесь, — сказал он.
   — Не долго же мы шли. Но что я должен буду делать, когда захочу вернуться?
   — Не беспокойтесь, меня предупредят.
   — Прекрасно. Тогда войдем. — Индеец стукнул три раза в стену и снова отодвинул подвижную доску.
   — Ступайте, — шепнул он Лорану. Капитан храбро шагнул внутрь. Доска за ним мгновенно опустилась.
   Индеец, как и предупредил флибустьера, остался стоять снаружи.

ГЛАВА IX. Две встречи, которых Прекрасный Лоран никак не ожидал

 
   Несколько мгновений капитан Лоран оставался неподвижен у порога потайной двери. Он слышал, как за ним тихо опустилась доска, прикрывающая отверстие, в которое он прошел, однако, предупрежденный краснокожим, что должен войти один, он нисколько не смутился одиночества, к которому был подготовлен. Гордо выпрямившись и высоко подняв голову, он осматривался вокруг, чтобы, если возможно, разобраться, где очутился.
   Нередко внимательное изучение места, куда попадешь случайно, дает возможность догадаться, с какого рода людьми предстоит иметь дело, и через ряд последовательных выводов почти всегда можно дойти до верного заключения об их вкусах, привычках, о том, чего следует опасаться или на что надеяться.
   В данном случае изучение обстановки не представляло ни малейшего затруднения.
   Комната была длинная и узкая, вся обшитая дубовыми филенками резной работы редкой красоты; богатая библиотека занимала целиком одну стену. Освещалась комната четырьмя сводчатыми окнами с цветными витражами, где изображались предметы духовного содержания, точно в церкви; тяжелые занавеси из плотной коричневой материи были на каждом окне; на стенах висели шесть больших картин из жизни святого Августина.
   Эти картины неизвестных мастеров, не лишенные художественного достоинства, отличались несколько наивной манерой живописи, мрачной и сухой, свойственной кисти большей части испанских живописцев эпохи Возрождения.
   Между двумя окнами, под громадным распятием, окруженным всеми принадлежностями страдания Христова, был дубовый аналой для моления; в одном из углов стояла скромная кровать с тощим тюфяком, волосяной подушкой и шерстяным одеялом. По всей комнате были расставлены стулья, табуретки и кресла; массивный стол, заваленный книгами и разными рукописями, занимал середину комнаты.
   Стоявшая в угловой нише Мадонна с младенцем Иисусом на руках, в венке из белых роз, драпированная золотой парчой, казалась гением-хранителем этого мирного убежища. Перед ней горело с десяток тоненьких свечей длиной с руку, насаженных на железные шипы. Ниша эта могла задергиваться занавеской.
   Серебряная лампа в три рожка свисала с потолка над столом на высоте двух футов и распространяла приятный полусвет в этой комнате, очень похожей на келью. Кроме тайного входа в ней имелись две створчатые двери в противоположной стене.
   — Уж не нахожусь ли я у почтенного отца Санчеса, капеллана асиенды? — пробормотал про себя Лоран. — Я не прочь наконец-то познакомиться с этим святым мужем, даже лица которого мне пока что не удалось рассмотреть. Звук его голоса всегда вызывает во мне невольный трепет, точно отдаленное воспоминание чего-то слышанного в детстве. Какое в этом правдоподобие! — грустно заключил он, покачав головой.
   Спустя минуту он прибавил:
   — Да что ж это, я один здесь, что ли? Куда подевался почтенный капеллан?
   Эти слова будто имели силу вызывать духов, потому что дверь внезапно отворилась и на ее пороге появился отец Санчес.
   Капюшон его коричневой рясы был опущен на лицо; он скрестил руки у пояса так, что их не было видно под широкими рукавами.
   С минуту он оставался неподвижен, потом подошел к столу и, поклонившись посетителю, произнес своим звучным голосом:
   — Добро пожаловать, граф! Признаться, я ожидал вашего прихода с нетерпением и беспокойством.
   — Почему, святой отец? — спросил молодой человек, ответив на поклон.
   — Я опасался, что вы не согласитесь навестить меня в столь поздний час ночи, а поговорить с вами я очень хотел.
   — Прежде всего, святой отец, — возразил молодой человек, улыбаясь, — надо вам признаться, что я вовсе не знал, куда меня ведут.
   — Правда, я запретил Хосе говорить.
   — Позвольте заметить вам, что вы были неправы.
   — Быть может, граф, но, говоря между нами, военные не питают большого уважения к духовным лицам, и я опасался, что вы не придете.
   — Правда, я военный, преподобный отец, — перебил с живостью капитан, — но всегда уважал духовных лиц; кроме того, вы напоминаете мне одного человека, который принимал участие в моем воспитании и к которому я сохранил в душе глубокую преданность. Память о его доброте, запечатленная неизгладимыми чертами в моем сердце, была бы лучшим ходатайством за вас.
   — Простите, граф, — сказал отец Санчес с чувством, которое тщетно силился скрыть, — благодарю вас за благосклонные слова… Не угодно ли вам сесть? — прибавил он, подвигая кресло. — Так удобнее разговаривать, а я должен сообщить вам много важного.
   Капитан слегка отстранил предложенное кресло.
   — Святой отец, — сказал он с почтительным поклоном, — я стою перед вами с непокрытой головой и не пряча лица. Вы знаете, кто я. Вас я еще не видел ни разу и даже не знаю, действительно ли передо мной находится преподобный отец Санчес, капеллан асиенды дель-Райо? Не окажете ли вы мне чести откинуть ваш капюшон, чтобы я мог удостовериться, действительно ли вы то лицо, за которое выдаете себя?
   — Разве моя ряса не говорит, кто я?
   — У нас, военных, есть поговорка, немного пошлая, правда, но тем не менее справедливая: «Не всяк тот монах, на ком клобук».
   — Не стану теперь обсуждать с вами этот вопрос, граф, ограничусь лишь замечанием, что часто лучше скрываются с открытым лицом, чем под маской.
   — Что вы хотите сказать, отец капеллан?
   — Не более того, что говорю, граф. Если бы я в свою очередь спросил вас, действительно ли вы граф де Кастель-Морено, кто знает, не испытывали бы вы затруднения при ответе.
   Лоран прикусил губу и вспыхнул от гнева при таком неожиданном и метком выпаде.
   — Все здесь знают меня под этим именем, — ответил он уклончиво.
   — Здесь — бесспорно, — многозначительно заметил монах, — а в других местах?
   — То есть как «в других местах»?
   — Ну, в Европе… в Испании, например, на Санто-Доминго, на Тортуге и не знаю где еще, разве вы известны под этим именем?
   — Подобные слова, произнесенные таким тоном, требуют немедленного объяснения! — вскричал молодой человек, гордо вскинув голову.
   — Какое объяснение могу я дать, граф? Вы как будто сомневаетесь во мне, я — в вас… мы квиты. Я только хотел показать вам, что спрашивать всегда легко, но отвечать подчас бывает очень трудно.
   — Не уклоняйтесь от прямого ответа, преподобный отец, говорите открыто, как подобает человеку честному. Не я разыскивал вас, вы сами изъявили желание говорить со мной; следовательно, вы и должны подать пример откровенности.
   — Я согласен с этим, граф, вы правы. Если же я подам вам, как вы говорите, пример откровенности, вы последуете ему?
   — Не будем тратить времени на пустые слова, преподобный отец: вы знаете меня, я в этом убежден. Вы даже могли открыть причину, которая привела меня в эти края. Как видите, я вижу вас насквозь, и оспаривать это — напрасный труд.
   — Сознаюсь, что…
   — Я угадал, верно? Простите, преподобный отец, я человек военный и привык к краткости. Странное положение, в котором я нахожусь, требует величайшей осторожности; я не могу согласиться погубить или даже подвергнуть риску очень важные интересы, которые поставил себе целью жизни.
   — Месть, хотите вы сказать, — тихо произнес монах.
   — Быть может, и месть, — продолжал Лоран с легким содроганием. — Вы видите, что я молод, можете строить предположения о моем тщеславии и легкомыслии, но это заблуждение с вашей стороны, отец мой. Горе рано старит человеческое сердце, а я смолоду узнал, что значит страдать. Мне двадцать восемь лет, но в душе я чувствую себя пятидесятилетним. Я не знаю вас, не знаю, кто вы, однако угадываю, не понимая причины, что вы принимаете во мне участие. Тем не менее, пока мы будем в нынешних отношениях, наш разговор ни к чему не приведет, так как обмен мыслями между нами невозможен. Итак, остановимся на этом и позвольте мне уйти. Я убежден, что вы не желаете мне зла, и даже не требую от вас слова хранить мою тайну, которую вы открыли Бог весть каким образом. Прощайте, отец мой, да хранит вас Господь!
   — Постойте! — с живостью воскликнул монах. — Так расставаться нельзя. Я долго ждал минуты свидания и не могу потерять вас опять. Вы требуете, чтобы я открылся вам?
   Пусть будет по-вашему. Смотрите, граф, враг ли перед вами!
   Быстрым движением монах откинул капюшон, и свет упал прямо на его спокойное и прекрасное лицо, слегка бледное от внутреннего волнения.
   — Вы?! Это вы, отец мой?! — страшным голосом вскричал Лоран. — Сердце не обмануло меня! О, Господь должен был послать мне эту неизъяснимую радость после всей скорби, которую мне довелось вывести!
   — Возлюбленный сын мой! — воскликнул монах голосом, в котором слышались слезы. — Наконец-то!
   Он раскрыл объятия, и молодой человек упал к нему на грудь.
   Долгое время провели они таким образом, сердце к сердцу, безмолвно проливая слезы.
   В эту минуту незнакомая дама в трауре и в длинном креповом покрывале, с бледным, как у покойницы, лицом, но с чертами замечательной красоты, остановилась у двери и с безграничной нежностью смотрела на происходившую сцену, не думая удерживать слезы, струившиеся по ее щекам.
   Лоран опустился в кресло, монах сел рядом, взяв его за руку.
   — Милое дитя, — сказал старик с чувством, которое так и рвалось наружу, — я не могу насмотреться на тебя, не могу налюбоваться; ты именно такой, каким представляла мне тебя память сердца: прекрасный, гордый, храбрый…
   — Отец мой, зачем вы так долго скрывались от меня? Я был бы счастлив знать, что вы поблизости, говорить о моей матери, святой страдалице, которая теперь на небесах молится за своего сына, о бедном дедушке, также сраженном горем!
   — А твоего отца, дитя, ты разве вспоминать не хочешь? Молодой человек вскочил, смертельно побледнев, грозно нахмурив брови, стиснув зубы и бросая вокруг огненные взоры, точно ангел-мститель.
   — Отец! — вскричал он нечеловеческим голосом. — Господи! Разве был у меня когда-нибудь отец?! Я ненавижу это чудовище, которое из гнусного расчета хладнокровно стало палачом целого семейства! Хотел бы я видеть его сраженным, дрожащим у моих ног, молящим о пощаде со следами стыда и раскаяния, и с наслаждением погружать ему в грудь кинжал, медленно, чтобы подольше продлить его муки!